Глава 7

Оперативники порой работают быстрее экспертов. Но это нормально.

Экспертов меньше, чем оперов, и на экспертизу всегда огромная очередь.

Уголовные дела об убийствах Надьки Танцорки и неизвестного гражданина были объединены у следователя Ольшанского, под началом которого должны были теперь работать как городские сыщики, так и областные. Константин Михайлович Ольшанский послал запрос в информационный центр, где хранилась дактокарта Горшкова, а также в колонию, где сексуальный разбойник отбывал наказание, с просьбой выслать личное дело осужденного, в котором наверняка найдутся «образцы свободного почерка», иначе говоря – документы, написанные Горшковым собственноручно. В принципе можно было бы даже информационный центр не запрашивать, потому что в личном деле дактокарта тоже имеется, но Ольшанский решил продублировать в надежде на то, что (а вдруг?!) дактокарта придет раньше, чем личное дело, и можно будет хотя бы ее направить на экспертизу.

А недавно освобожденный из мест лишения свободы гражданин Горшков Александр Петрович все еще где-то гулял. При выходе из колонии он получил на руки справку об освобождении, и на основании этой справки должен был получить паспорт в том месте, где собирался в дальнейшем жить и работать. На получение паспорта законом отводится десять дней. Но кто их соблюдает сегодня, законы-то? Это раньше, когда существовала статья за тунеядство, человек должен был непременно устроиться на работу, тут уж без паспорта никак, иначе быстренько обратно в зону загремишь. А теперь и следователь, и оперативники понимали, что уважаемый половой психопат Александр Петрович может позволить себе роскошь так и ходить со справкой в кармане, не обращаясь в милицию и не получая паспорта, поскольку имеет полное право нигде не работать. Неприятности в виде штрафа грозят ему только в том случае, если он ненароком угодит в проверку документов, в ходе которой и выяснится, что он уже почти полгода живет без паспорта. Но, во-первых, эту неприятность вполне можно пережить, а во-вторых, вероятность ее не так уж высока, если сильно не высовываться. Горшков, по-видимому, не высовывался, поскольку за время, минувшее после освобождения из колонии, никуда не обращался за паспортом и ни разу не был оштрафован за отсутствие оного.

В ожидании результатов экспертизы оперативники занимались прояснением обстоятельств убийства неизвестного человека в районе трех вокзалов.

Керамическая рыбка с широко раскрытым ртом, из которого торчат ножки пластмассовой куколки, недвусмысленно указывала на то, что спившаяся бывшая балерина Надежда Старостенко и странный гражданин в приличной одежде и с деньгами на собственные похороны в кармане были лишены жизни одной рукой и, по всей вероятности, одним и тем же оружием, но это опять-таки должна подтвердить или опровергнуть экспертиза.

Личность человека без документов была установлена на удивление быстро.

Собственно, удивляться тут было особо нечему: когда рядом с вокзалами – крупнейшими в столице пристанищами бомжей – находишь труп человека с явными признаками нецивилизованной бездомной жизни, то много ума не надо, чтобы предположить, где можно навести о нем справки. Покойный, как вскоре выяснилось, носил кличку Лишай, которая прилипла к нему из-за постоянных кожных заболеваний, одолевающих его круглый год. Фамилии его никто не знал, имя же хоть и с немалым трудом, но вспомнили – Геннадий. Среди вокзальных бомжей он тусовался не так давно, всего месяца полтора-два, откуда прибыл – не спрашивали, не принято как-то, а он сам не рассказывал. В день убийства его видели с утра и примерно часов до трех, куда делся потом – неизвестно.

Улыбчивый и разговорчивый, Сергей Зарубин уговорил своих собеседников показать место, где обычно спал Лишай, и его вещи. Впрочем, какие там вещи?

Так, жалкие лохмотья, утлый скарб. Никаких документов или чего-то существенного, что позволило бы узнать о неожиданном повороте в жизни бедняги Лишая, не обнаружилось. А поворот, несомненно, был, иначе откуда у бездомного Геннадия появились приличная одежда и даже валюта на похороны?

Если верить экспертам, бедолага Лишай минут за тридцать-сорок перед смертью плотно поужинал. Вероятно, напоследок… Стало быть, прием пищи осуществлялся где-то неподалеку от места убийства. Вооружившись перечнем обнаруженных в желудке убитого продуктов. Зарубин начал планомерный обход точек общепита, расположенных в районе трех вокзалов. В кафе, где они были с Настей, Сергей заходить не стал: он хорошо помнил меню, никакой пиццы и блюд из риса в нем не было. Пройдя от места убийства до Казанского вокзала и далее по Краснопрудной улице до Русаковской эстакады, он перешел на противоположную сторону и начал движение в обратном направлении, к вокзалам.

То, что он искал, оказалось рестораном быстрого обслуживания. Сам ресторан представлял собой явление весьма негармоничное. На длинном прилавке, предназначенном для самообслуживания посетителей, выставлены разнообразные красиво украшенные и аппетитно пахнущие блюда, но условия, в которых эту роскошь предлагалось принять внутрь, больше напоминали дешевую забегаловку-рюмочную из догорбачевских времен. Казалось кощунственным ставить тарелку с пиццей на липкий, пятнистый от грязи стол, и совершенно немыслимо представить себе, как можно наслаждаться изысканными равиолями с лососевым фаршем, сидя на шатающемся стульчике с крошечным круглым сиденьицем и неудобной алюминиевой спинкой.

Однако главным достоинством ресторанчика было, несомненно, меню, потому что именно в этом меню, на уставленном блюдами прилавке увидел Сергей Зарубин все то, что было перечислено в заключении эксперта, изучавшего содержимое желудка покойного бомжа по кличке Лишай. Пицца представлена множеством разновидностей, предположительные пельмени или котлеты в тесте оказались равиолями двух сортов. Рис служил основой для восхитительно пахнущего блюда под названием «ризотто». Помидоры и огурцы наличествовали здесь как в форме салата, так и в первозданном виде, просто нарезанные дольками. Сошлось все до мельчайших деталей, даже время, прошедшее между поглощением последней порции еды и наступлением смерти. Покушать плотно, выкурить пару сигарет и дойти до троллейбусного парка, беседуя не спеша – в аккурат и выйдет так, как написано в акте экспертизы. Откуда у бомжа внезапно появилось столько денег, чтобы одеться во все новое, сходить в парикмахерскую и плотно поужинать? Дурацкий вопрос, усмехнулся про себя Зарубин. Оттуда же, откуда и у Надьки Танцорки, от доброго дяди. Только с Танцоркой хотя бы понятно, за что: за услугу, за плакатик и несчастного придурка Ваню Жукова. А Лишаю за что отвалили? За какие такие услуги? Или просто за голубые глаза?

– Вам помочь? – обратилась к Зарубину смешная рыженькая девчушка в красно-белой униформе, стоявшая по ту сторону прилавка. – Я смотрю, вы никак выбрать не можете. Давайте, я вам расскажу, что из чего приготовлено.

– Давайте, – охотно согласился оперативник, мысленно подсчитывая имеющуюся в карманах наличность, дабы не оплошать и не набрать еды на сумму большую, чем можно себе позволить.

Рыженькая оказалась разговорчивой, и втянуть ее в беседу труда не представляло. Лишая она, как выяснилось, помнила. Было это в ее прошлую смену, и девушке (которую, кстати, звали Ксюшей) бросилось в глаза несоответствие между приличным видом посетителя и чудовищными руками, которыми он брал еду с прилавка. Руки были нечистыми, неухоженными, с обгрызенными ногтями и со следами кожных заболеваний.

– Меня чуть не стошнило, когда я его руки увидела, – призналась Ксюша, выразительно морща покрытый конопушками носик. – Знаете, я еще подумала тогда, что он вор.

– Это отчего же? – полюбопытствовал Сергей. – На лбу написано?

– Да ну вас, – хихикнула девушка. – Скажете тоже. Просто если человек ходит с такими руками, то приличная одежка явно не с его плеча. Значит, ворованная. Я ж не первый день замужем, не слепая.

– А спутник его как? Тоже на вора похож?

– Спутник? – Ксюша приподняла светло-рыжие бровки, отчего ее голубые глаза стали совсем круглыми. – Он на раздаче один был.

– Вы точно помните? – напряженно переспросил Сергей.

– Совершенно точно. Но если у вас в милиции все такие тупые, как вы, то объясняю на пальцах: когда человек с такими жуткими руками приходит в ресторан и набирает два подноса еды, у меня естественным образом возникает вопрос, есть ли у него деньги и сможет ли он заплатить. Поэтому я начинаю смотреть, с кем он пришел. Если с ним рядом такое же немытое чучело, то я быстренько зову охрану на всякий случай. Мы тут все ученые по части тех, кто готов схватить еду и смыться, не заплатив, – три вокзала рядом все-таки, бомжей всяких куча, транзитников нищих и прочей шушеры, поэтому нас тут всех инструктируют. Так вот, рядом с вашим дядькой никакого второго немытого не было, он еду на двух подносах для одного себя брал. И тогда я, помнится, подумала: как в него столько всего влезет? Теперь ясно?

– Теперь ясно, – кивнул Зарубин, которого замечание Ксюши насчет тупых милиционеров немного задело. – И где он сидел?

Девушка пожала плечами:

– Не обратила внимания. Мне важно, чтобы клиент взял еду и поставил на поднос, а не в сумку сложил, и то, что на подносе, донес до кассы. Все, на этом я наблюдение заканчиваю. Но, по-моему, он поднялся на второй этаж.

– А на первом что, народу было битком?

– Да нет, у нас всегда свободно. На втором этаже курить можно.

– Это хорошо, – улыбнулся Зарубин. – Тогда я тоже поднимусь туда. Ну, Ксюша, я не прощаюсь, вот покушаю и снова к вам подойду.

– Подходите. А я думала, вы обиделись.

– Я? – деланно изумился Сергей. – На что?

– На тупых милиционеров. Разве не обиделись?

– Обиделся.

– И все равно еще подойдете?

– Ксюша, дорогая, мои личные обиды – это мое личное дело. А подойду я к вам по служебному делу. Разница понятна?

– Ладно, извините, я не со зла. Просто мне здесь скучно до смерти, вот я и прикалываюсь ко всем.

– Прямо-таки ко всем? – оживился оперативник. – И к тому, с немытыми руками?

– И к нему тоже, – призналась она, слегка покраснев.

– Что же вы ему сказали, интересно?

– Ну, я что-то такое брякнула насчет того, куда в него столько лезет и что он лопнет, а у нас тут ниток нет нужного номера, зашивать нечем будет, и с иголками проблема… В общем, что-то в этом роде.

– Как он отреагировал?

– Никак. Мне даже показалось, что он не понял, о чем речь. Голову поднял, на меня смотрит и как будто не слышит.

– Может, он был в трансе, обколотый? – предположил Зарубин, хотя точно знал, что никаких наркотиков Лишай не принимал, одним алкоголем пробавлялся.

– Нет, что вы, обколотых я с десяти метров вижу, они другие совсем. А этот, с руками который, он как будто о чем-то думал, о чем-то важном, серьезном, весь в себя ушел. Ой, ну что это вы стоите со мной! У вас же все остынет. Идите покушайте, потом поговорим.

Сергей взял поднос, расплатился и поднялся на второй этаж, где, как было обещано, разрешалось курить. Да, народу здесь негусто, за те пятнадцать минут, которые он провел в милой беседе с любительницей поприкалываться Ксюшей, к раздаче не подошел ни один человек. Кризис 17 августа больно ударил по карманам граждан и отвесил хороший пинок ценам, которые, получив ускорение, помчались вперед и вверх, забывая оглядываться по сторонам. Цены в ресторане были явно не для небогатых путешественников, вынужденных коротать на вокзалах время между поездами. А те, кому эти цены доступны, ни за что не пойдут сюда, потому что за те же деньги можно посидеть в уютной приличной обстановке, а не мучиться за липкими шатающимися столиками, сидя на жестких неудобных стульчиках.

Устроившись возле окна. Зарубин быстро смел с пластмассовых тарелочек спагетти «Болоньезе» и салат под названием «Креветочный коктейль». Готовили здесь, надо заметить, отменно, и это несколько примиряло оперативника с убогостью обстановки. Значит, вот здесь, за одним из этих столиков, и осуществил бомж по кличке Лишай свою предсмертную трапезу. Конечно, он был не один, его спутник тоже сидел здесь, только к раздаче вместе с будущей жертвой не подходил. Осторожный, сволочь! Может быть, он поднялся наверх, дождался, пока придет Лишай со своей едой, потом спустился и в спокойном одиночестве выбрал себе блюдо. Или попросил Лишая принести заодно еду и для него. Или просто ничего не ел, что вполне вероятно, учитывая ситуацию. Этот человек готовился к убийству, то есть должен был пребывать в нервном напряжении. В таком состоянии обычно кусок в горло не лезет. Но если он все-таки ел вместе с Лишаем, то либо умысел на убийство возник позже, либо он отъявленный мерзавец, которого предстоящее лишение человека жизни не заставляет даже вздрогнуть и не снижает здорового аппетита.

Сергей выкурил сигарету, незаметно осматривая зал и пытаясь представить себе, как совсем недавно здесь сидели два человека – бездомный больной бедолага и его неизвестный благодетель. Один жадно ел и о чем-то сосредоточенно думал, второй смотрел на него и готовился убить. О чем так углубленно размышлял Лишай? И почему его спутник собрался его убить? Эх, знать бы…

Ей нечасто приходилось бывать в больницах, но рано или поздно наступает такой возраст, когда и ты сам, и твои близкие, и просто знакомые начинают попадать в это заведение все чаще и чаще. За тридцать восемь прожитых лет Настя лежала в больнице всего два раза, один раз с травмой спины, в другой раз ее доставили на «Скорой» прямо с улицы, где ее подстерег очередной сосудистый криз. И еще раз пять довелось навещать знакомых. Вот и весь ее «больничный» опыт.

Сегодня она приехала в госпиталь, где находился полковник Гордеев.

Виктора Алексеевича она обнаружила отнюдь не в палате, как ожидала.

Полковник мирно сидел на лавочке в госпитальном парке и, нацепив на нос очки, читал толстую газету. Настя была уверена, что он не видит ее, однако стоило ей подойти к скамейке, как Гордеев, не отрывая глаз от газетной страницы, буркнул:

– А Коротков где? Я же ему велел явиться с докладом, а не тебе.

– Мне что, уходить? – спросила Настя ровным голосом, постаравшись не показывать обиду.

Виктор Алексеевич оторвался наконец от чтения, снял очки и привычно засунул дужку оправы в уголок рта.

– Ах ты боже мой, какие мы обидчивые, – задумчиво констатировал он, покачивая головой. – Ну, я спокоен, все в порядке, все на месте, ты не изменилась, такая же трепетная, как была, стало быть, Юрка в мое отсутствие отдел не развалил. Пока. Сядь. – Он похлопал рукой по скамейке рядом с собой. – Так где этот шалопай – мой заместитель?

– Через час приедет. А что у вас с сердцем? Что врачи говорят?

– А! – Полковник махнул рукой. – Ничего интересного. Как у любого начальствующего субъекта в моем возрасте. И говорят всем одно и то же: если, мол, хотите сохранить здоровье, перестаньте работать начальником, займитесь чем-нибудь попроще. Да ерунда это все, Стасенька, и говорить об этом не стоит, только воздух сотрясать. Расскажи-ка мне лучше про этого телевизионного урода. Третьего трупа пока нет?

– Слава богу! – Настя оглянулась и тайком перекрестилась.

– Это еще что такое? – вздернул брови Гордеев. – С каких это пор? Ладно, не отвечай, сам все понимаю. Между прочим, недавно поймал себя на том, что перекрестился перед дверью генерала, когда он меня на вздрючку вызывал. Ты Представляешь? Совершенно автоматически перекрестился, не задумываясь, да так легко, будто всю жизнь это делал. Во что гены вытворяют! На Руси тыщу лет крестятся, а они решино из нас за одно поколение безбожников сделать, мичуринцы хреновы. Так что насчет урода?

– Виктор Алексеевич, он действительно урод какой-то.

Наглый до предела. Экспертиза показала, что надпись на плакате и записка насчет денег на похороны выполнены одной рукой. Это раз. Пули, которыми убиты Старостенко и бомж, выпущены из одного и того же ствола. Это два. На «похоронных» деньгах и записке обнаружены следы пальцев, которые принадлежат одному и тому же человеку, но не нашему бездомному покойнику. Это три. Такие же следы обнаружены на керамических рыбках и пластмассовых куколках-пупсиках, оставленных убийцей на местах двух преступлений. Это четыре. Такое впечатление, что он сумасшедший и совершенно не думает об осторожности.

– Ну, насколько я помню то, что мне докладывал в прошлый раз Коротков, вы как раз и ищете сумасшедшего, – заметил Гордеев, – так что удивляться нечего. Псих – он и есть псих. Как идет розыск?

– Идет как-то, – неопределенно ответила Настя. – Ни шатко ни валко. А может, и наоборот, все на ушах стоят по всей стране, вылавливают из населения нашего Горшкова. Только суть от этого не меняется – его пока не нашли. А я каждую минуту жду новый труп с пламенным приветом от уважаемого Александра Петровича. Вчера Ольшанский получил наконец его личное дело и отправил экспертам, чтобы почерк и дактокарту посмотрели.

– Другие версии есть? Или вы в одного своего Горшкова уперлись и ждете у моря погоды?

Настя вздохнула. Других версий не было. Вернее, они были, но какие-то неопределенные. Совершать эти убийства мог и не Горшков вовсе, а любой другой человек, решивший свести счеты со следователем Образцовой или с оперативником Каменской. И Настя, и Татьяна служили больше десяти лет, и количество людей, которые остались, мягко говоря, не вполне удовлетворены результатами общения с ними, исчислялось далеко не одним десятком. Что же теперь, проверять всех поголовно? Татьяна вспомнила Александра Петровича Горшкова как наиболее вероятного подозреваемого с замашками сумасшедшего мстителя. Больше никто на ум не приходил ни ей самой, ни Насте.

– Понятно, – кивнул Гордеев. – Расслабились, девочки. О приятном стали думать, на Горшкова всех дохлых кошек повесить решили и отдыхаете. Ты мозги давно последний раз напрягала?

– В прошлом году, – пошутила Настя, – когда еще у Заточного работала. С тех пор как-то не довелось.

– Вот оно и видно. Ты что же, и в самом деле не знаешь, кто может иметь на тебя такой зуб? Стыдно, деточка. На тебя не похоже.

– Виктор Алексеевич, – горячо заговорила Настя, – поймите меня правильно, это же чистая статистика. Если бы каждый преступник, которого поймали, начинал после освобождения мстить операм и следакам, то нас всех давно уже в живых бы не было. Тот, кто все это затеял, чем-то отличается от общей массы преступников, поэтому и ведет себя не так, как остальные. И дело тут совершенно не в том, что он имеет на меня зуб, а в том, что у него мышление другое и психика другая. Этих, с зубами и с камнями за пазухой, – легион, и весь этот легион марширует в ногу, а наш урод – не в ногу. Я пыталась вспомнить такого вот, особенного… Сауляк покончил с собой. Галл расстрелян. Арсена убил его же собственный помощник, ко мне приревновал. Эти трое были личностями, причем незаурядными, неординарными, от них можно было бы ждать такой гадости. А все остальные – рядовые, обычные, ничем не выделяющиеся типы. Я не могу себе представить, чтобы кто-то из них…

– От тебя не требуется представлять, – сухо прервал ее начальник, – ты пока еще не писатель и не кинорежиссер. От тебя требуется будничная, повседневная сыщицкая работа. Работа с информацией. Ее поиск, сбор, накопление, анализ. Ты хочешь, чтобы я устроил тебе здесь курсы повышения квалификации на лавочке? Отправляйся в контору, доставай из сейфа все свои материалы начиная с первого же дня работы в розыске и принимайся за дело.

Завтра жду тебя в это же время с первыми результатами. Черт знает что!

Совсем от рук отбились, стоило мне чуть-чуть прихворнуть. Развалит Коротков отдел, чует мое сердце…

Выйдя за ограду, окружавшую госпитальный парк, Настя увидела выходящего из машины Короткова.

– Чего кислая такая? – спросил Юра. – От Колобка получила?

Она поежилась на пронизывающем ветру и молча кивнула.

– Ты, вероятно, тоже получишь. Их светлость не в настроении.

– Ничего, отобьюсь, я ж не такой нежный, как ты. Тебе плохую новость сразу сказать, или лучше завтра?

– Неужели… третий? – с тревогой спросила Настя.

– Пока нет. Хуже.

– Что же может быть хуже?

– А хуже может быть то, что мы опять не знаем, кого искать. Костя Ольшанский экспертам бутылку коньяку поставил, чтобы они побыстрее заключение дали по почерку Горшкова и по отпечаткам пальцев. Вот они и дали.

– Ну и?..

– Не Горшков это. Даже близко не лежало. Так что давай думай, подруга, Татьянино предположение не подтвердилось, с ее подозреваемым мы пролетели, как фанера над Парижем. Теперь твоя очередь.

«Ну вот, так я и знала! – с отчаянием думала Настя, впихиваясь в битком набитый троллейбус, идущий в сторону метро «Октябрьское Поле». – Я почему-то с самого начала чувствовала, что это окажется не Горшков. Я очень люблю Татьяну, я за нее боюсь и переживаю, но бояться за жизнь другого человека – это совсем не то же самое, что бояться за свою собственную. Если это направлено не против Тани, значит, против меня. Господи, какая же я мерзкая!

Как мне не стыдно так думать! Выходит, лучше пусть Таню убьют? Нельзя так думать, нельзя, нельзя! У Тани маленький ребенок, она – талантливый писатель, люди ждут ее книг, ее жизнь стоит дороже моей, я должна радоваться, что это оказался не Горшков. Я должна радоваться, что убийца пытается свести счеты не с ней, а со мной, потому что от моей смерти ущерба меньше, после меня дети сиротами не останутся. Я должна радоваться… Но я не могу. Мне страшно».

Он требовал от меня невозможного, но понимать это я стала только потом.

Сначала все было замечательно, похоже на сказку, которая будет длиться вечно.

Институт я не выбирала, скорее это институт выбрал меня. Не могу сказать, что я в семнадцать лет жаждала получить высшее образование. Учиться я вообще не очень любила, но школу закончила вполне благополучно исключительно благодаря своим спортивным данным. Меня включили в юношескую сборную страны по волейболу, я ездила на бесконечные сборы и соревнования, а в промежутках между ними – на ежедневные тренировки. Школа мной гордилась и все мне прощала за спортивные достижения. Меня даже в комсомол принимали заочно, не таскали в райком и не мучили вопросами по Уставу (я бы все равно никогда его не выучила). Я же в это время участвовала в матче на юношеской Олимпиаде.

Так что институт я выбрала тот, что был поближе к дому. Вступительные экзамены, конечно, сдавала, но и без того было ясно, что меня никто заваливать не станет. И высшие спортивные чиновники ходатайствовали, да и институтское руководство понимало, что я буду играть за студенческую команду на Универсиаде.

Когда он обратил на меня внимание, я даже не поверила сначала, что это происходит со мной. Самый лучший студент, гордость института, четверокурсник, о котором всем было известно, что его после пятого курса берут в аспирантуру, – и я, троечница-второкурсница. Хотя и хорошенькая была, спору нет. Его внимания добивались и страдали по нему все без исключения девчонки, а он выбрал меня. Мне завидовали. Мной восхищались: ну как же, сумела захомутать самого Ландау. Это прозвище у него такое было – Ландау. Гений физики и сопромата.

Я, конечно, не больно ученая была, но умишком своим практическим дотумкала, что нужно быстро беременеть и рожать, чтобы Ландау не соскочил.

Он, как оказалось, к моему удивлению, был девственником. Но я сообразила, что он не ханжа, а просто очень осторожный, не позволял себе ничего и ни с кем, чтобы не быть обязанным. Терпел-терпел, а когда терпение кончилось, тут и я случайно подвернулась, попалась на глаза. А могла бы на моем месте оказаться и любая другая. Мне просто повезло, и надо было торопиться, пока не появилась какая-нибудь еще более красивая девица на его небосклоне. Он был из такой семьи, попасть в которую мечтала бы каждая. Бабка – какая-то немыслимая профессорша, Ландау живет с ней в самом центре Москвы в огромной квартире с высоченными потолками и старинной антикварной мебелью, кроме того, у него есть и собственная квартира, двухкомнатная, в престижном районе. Отец тоже какая-то шишка, работает где-то далеко, появляется редко, так что болезненный по тем временам квартирный вопрос у молодой семьи решался без проблем.

Ну и, конечно же, я была влюблена в него как кошка. Помимо удобств, которые сулил такой брак, наличествовали еще и чувства. Он был таким красивым, таким умным, таким необыкновенным, говорил свободно на двух языках, играл на рояле сложную, непонятную мне музыку, писал маслом портреты и с увлечением читал книги, в которых я не могла понять и двух слов.

Мне удалось женить его на себе в конце второго курса.

Когда заявление в загс было уже подано, а моя беременность насчитывала два с половиной месяца, я осторожно спросила, как его семья относится ко мне и к нашему решению пожениться. Ландау усмехнулся и сказал:

– Когда-то моя мама вышла замуж точно так же. Семья была против, но мама настояла на своем, и появился я.

Сначала я не поняла, о чем это он. И только спустя несколько лет до меня дошло, что он имел в виду. Ландау безумно любил свою покойную мать, чтил ее память и считал ее жизнь и поступки образцом для подражания. Правда, как выяснилось впоследствии, не во всем. Это, собственно говоря, и стало тем камнем преткновения, о который я расшибла себе лоб.

На третьем курсе я ушла в декрет и оформила академический отпуск. Когда родился сын, Ландау так радовался, что мне казалось, нашему браку ничто не угрожает и угрожать не может. Если отец так любит ребенка, он ни за что не бросит его. До конца лета жизнь наша была безоблачной и счастливой, муж помогал мне изо всех сил, нянчил ребенка, вставал к нему по ночам, ходил за продуктами, и все такое. А в конце августа страшно изумился, поняв, что я и не собираюсь приступать к учебе.

– Ты должна учиться, – говорил он. – С сыном нам поможет бабушка, она еще полна сил. Отдадим его в ясли на пятидневку.

Но я уперлась и не соглашалась ни в какую. Уже был закон, по которому можно было сидеть с ребенком до трех лет и не считаться тунеядкой. К тому времени я знала достаточно о судьбе его матери, поэтому использовала ее в качестве аргумента.

– В яслях мальчика испортят, – доказывала я, – даже твоя мама это понимала, поэтому и устроилась на работу поближе к тебе. Ты же не хочешь, чтобы наш ребенок вырос больным и умственно недоразвитым?

Я, конечно, совсем не была уверена в том, что говорю, и я сама, и муж прошли через ясли, и ничего с нами не случилось, но я старалась вкладывать в свои слова как можно больше убежденности, потому что хотела сидеть дома и стирать пеленки. А вовсе не учиться в этом дурацком институте.

Мы ругались с ним примерно с неделю, потом Ландау нехотя уступил, взяв с меня клятвенное обещание, что, как только сыну исполнится три года и он пойдет в садик, я восстановлюсь в институте. До этого было еще далеко, и я легко согласилась.

За три года, которые промелькнули как-то уж очень быстро, я поняла, что рождена быть домохозяйкой. Мне нравилось заниматься домом, варить борщи, печь пироги, шить сыну одежду (то, что продавалось в магазинах, было стыдно даже в руки брать, не то что надевать на любимое чадо), мыть полы и протирать, стоя на стремянке, пыль на книжных полках, высившихся до самого потолка. Бабушка мужа недавно умерла, и я осталась полноправной хозяйкой в огромной квартире, вылизывать и обустраивать которую мне доставляло несказанное удовольствие. Почему-то Ландау не хотел, чтобы мы переезжали в его двухкомнатную квартиру, и после свадьбы мы так и жили с его бабкой, которую я побаивалась и не любила. Впрочем, и старуха меня не особо жаловала, так что с ее кончиной я вздохнула свободнее и решила, что вот теперь и начнется настоящая жизнь. Могла ли я, безграмотная девчонка из коммуналки в Марьиной Роще, даже мечтать о том, что буду жить в такой квартире и иметь такого мужа! Иногда мечты сбываются, но, когда случается то, о чем даже в голову не приходит мечтать, это уж вообще…

К тому моменту, когда сыну исполнилось три года, Ландау, оправдывая свое прозвище, стал кандидатом наук. Все носились с ним как с писаной торбой, прочили блестящее будущее и называли надеждой советской оборонной промышленности. Его назначили на хорошую должность и дали такую зарплату, что я могла больше никогда не работать. Но работать надо было, чтобы за тунеядство не привлекли. Пришлось устраиваться на полставки лаборанткой в ближайшую к дому контору, бумажки печатать. О том, чтобы работать полный рабочий день, у меня и в мыслях не было: надо заниматься домом и ребенком.

Реакция мужа на мой выход на работу была неожиданной.

– Ничего страшного, – покровительственно заявил он, – это же только на пару месяцев. Поработаешь до Нового года, а там второй семестр начнется, будешь учиться.

– Какой второй семестр? – удивилась я.

Я уже успела основательно забыть свои обещания насчет учебы, тем более что Ландау после той ссоры ни разу к разговору об институте не возвращался.

– Второй семестр в институте. Ты, правда, уходила в декрет с первого семестра, но это не страшно, я тебя подготовлю, сдашь экстерном экзамены за первый семестр третьего курса, а с февраля, как раз после зимней сессии, начнешь ходить на занятия. Завтра же поезжай в институт и напиши заявление с просьбой восстановить тебя. Не забудь все документы взять с собой.

Я прямо дар речи потеряла. Он что, с ума сошел? Я даже приблизительно не помню, чему меня за два первых года в институте выучили, а он хочет, чтобы я начала учиться прямо с третьего курса.

– Пожалуйста, – с готовностью согласился муж, – поступай заново в другой институт, или в том же самом восстанавливайся на первый курс. Если ты боишься экзаменов – так выбрось это из головы, я подготовлю тебя к любым экзаменам, хоть по химии, хоть по истории, хоть по иностранному языку.

Только учись.

Он был так серьезен, что я поняла: дело швах. Отговорками мне не обойтись, у него на все найдется ответ. У меня не хватало смелости признаться, что я вообще не хочу учиться, и я решила немного потянуть время, прикармливая своего гениального Ландау обещаниями пойти куда надо и все сделать, чтобы с февраля продолжить учебу. До февраля еще дожить надо было.

Но февраль наступил, и, когда выяснилось, что в институте я не восстановилась, дошло до скандала. Муж кричал, я плакала. Ребенок, естественно, тоже плакал, потому что не понимал, из-за чего стоит такой шум.

Я выпросила себе еще год.

– Вымолила, выплакала. Он дал мне этот год и пригрозил всеми карами небесными, если я опять останусь дома.

Но и этот год прошел. Пришлось набраться храбрости и честно признаться мужу, что я не хочу учиться. НЕ ХОЧУ. И не буду ни за какие коврижки. Я хочу сидеть дома, работать на полставки, если уж закон этого требует, и быть ПРОСТО ЖЕНОЙ и МАТЕРЬЮ. Почему это нельзя? Кто сказал, что должна быть с высшим образованием?

– Я сказал, – ответил муж. – У меня не может быть просто жены, а моему ребенку не нужна просто мать. Ты должна быть достойна нашей семьи, а в роду Данилевичей-Лисовских все имели хорошее образование и были лучшими в своей профессии.

– Но почему Я должна быть достойна ТВОЕЙ семьи? – спрашивала я. – Твоя семья – это твоя семья, со всеми своими тараканами, а я – это я. Дай мне жить моей собственной жизнью. Я не могу быть похожа на твою полоумную бабку, которая знала хренову тучу языков, даже никому не нужный древнегреческий.

Зато я умею так готовить жаркое и печь пироги, как не умела ни одна женщина в твоем роду, можешь мне поверить.

Мне хотелось обратить все в шутку, но с каждым разом это становилось все труднее и труднее. Ландау в конце концов объяснил мне, что я могу быть какой угодно и жить какой угодно жизнью, но если я хочу оставаться его женой, то я должна быть достойна. И его бессмертного рода, уходящего корнями во времена мамонтов и динозавров, и его самого как достойного представителя этой семьи.

– Я сделал все от меня зависящее, чтобы быть достойным памяти моей матери. И я просто не имею права жить в семье, которая не соответствует требованиям наших традиций.

– Но ведь твоя мама работала нянечкой и воспитательницей, она вовсе не была академиком, – я еще пыталась сопротивляться, – а ты же не считаешь ее недостойной. Наоборот, ты гордишься ею и хочешь быть достойным ее памяти.

Если она могла себе позволить жить так, то почему я не могу?

Муж побагровел и сжал кулаки. Я думала, он меня сейчас прибьет, как букашку. Но он сдержался.

– Не смей равнять себя с моей матерью. Она получила высшее образование и готова была продолжать научную работу, как только я немного подрасту. Она любила свою профессию и мечтала о том, чтобы посвятить ей всю свою жизнь и стать первой и уникальной в своем деле. Мама совершенствовалась в своей профессии даже тогда, когда сидела со мной дома, и только благодаря этому я стал тем, чем стал. Она не виновата, что ей пришлось умереть, не дожив до того дня, когда можно будет меня отпустить в свободное плавание. А ты – совсем другое дело. Ты вообще не хочешь учиться, ты больна умственной ленью – Ты даже думать не хочешь, ты хочешь только руками работать. Уникальных домохозяек в нашей стране нет. Мне не нужна такая жена. В последний раз предлагаю тебе подумать и решить: или ты получаешь образование и всерьез занимаешься своей профессией, или мы расстаемся.

Стена оказалась непробиваемой. Я еще питала какие-то надежды на то, что он или одумается, или просто махнет рукой на попытки сделать из меня то, что ему хотелось, и примет то, что есть. Однако любимый супруг начал планомерно выживать меня. Нет, он не бил меня и ничего такого не делал, он просто ясно давал мне понять.

Однажды к нам должны были прийти гости. Правильнее, как я теперь понимаю, было бы сказать «к нему», но тогда я еще не вполне прозрела и потому наивно думала, что «к нам». Ландау уже был доктором наук и каким-то там лауреатом, и в гости званы были крупные деятели, профессора, академики и начальники.

Прием по случаю получения мужем не то очередного звания, не то очередной премии. Я, конечно, разволновалась: как их принять, что приготовить, как стол накрыть, что надеть, как причесаться. За все годы, что мы жили вместе, это был первый такой ответственный прием. Я даже книжки специальные полистала насчет коктейлей и как их подавать. Короче, в лепешку собиралась разбиться, но не осрамиться.

В общем, стол я приготовила – загляденье и объеденье, американского президента не стыдно пригласить. Стала я наряды примерять, и выяснилось, что я после родов и домашних пирогов ни во что нарядное не влезаю. Все наряды шились раньше, до замужества, а потом я в основном в брюках да свитерах ходила. Брюки, конечно, фирменные, дорогущие, из-за границы привезенные, но ведь я в них уж сколько по магазинам да на работу пробегала. Мне и в голову не приходило вставать на весы, уверена была, что раз я спортом всю жизнь занималась, то мне полнота не грозит. Не то чтобы я раздалась до неприличия, нет, в зеркало когда смотрелась, казалось, что фигура осталась прежней. АН нет, чуть-чуть расползлась, глазу-то незаметно, а платью – даже очень.

Расстроилась я до невозможности, мужу говорю:

– Может, мне быстренько слетать в ГУМ, платье новое купить?

А он так удивился!

– Ты что, – говорит, – зачем тебе платье?

– Ну как же, а гости? В чем выйти-то? Не в джинсах же?

– А ты что, собралась с гостями сидеть?

Мне все не верится, я как дура на своем стою, хотя другая давно бы уже поняла, что к чему.

– Но ведь я твоя жена, а это – мой дом, и я его хозяйка.

– Не выдумывай, – оборвал меня Ландау. – Подашь на стол и можешь быть свободна. Пойдешь лучше с сыном займешься. Как я представлю тебя в качестве своей жены? Ты же безграмотная, необразованная, ты и двух слов в нашем разговоре не поймешь. Мне будет стыдно за тебя. Не хочу срамиться перед коллегами и начальниками.

Я будто оплеуху получила. Все стало предельно ясно. Жаль было расставаться со сказкой, уж очень славно все начиналось, и казалось, конца этому счастью не будет, и вот тебе, пожалуйста… Я решила гордость на время спрятать и еще поцарапаться в борьбе за семейную жизнь. А вдруг, думала, что-то изменится, переломится.

Проссорившись и проскандалив еще несколько месяцев, мы расстались. Ландау отдал мне ту двухкомнатную квартиру, в которой не хотел жить сам. Я, честно признаться, рассчитывала на его благородство и думала, что он меня оставит в роскошной бабкиной квартире, а сам переедет в «двушку», все-таки он один, а я – с ребенком, но не тут-то было. Да ладно, мне ли жаловаться…

Второй его жене, насколько я знаю, пришлось куда хуже.