Глава 6

День выдался пасмурный и оттого темный и какой-то грустно-тихий. Словно и нерабочий, настолько малолюдны были улицы, расположенные между Казанским вокзалом и Елоховским собором. Тело мужчины без документов было обнаружено во 2-м Басманном переулке, метрах в пяти от поворота на Новорязанскую улицу.

Переулок, на взгляд Насти, был совершенно выдающимся с точки зрения удобства для преступников. В конце его располагался троллейбусный парк, и не вышедшие на линию машины, вместо того чтобы мирно спать на территории парка, отчего-то стояли вдоль тротуара, создавая своеобразные баррикады по обе стороны проезжей части. Таким образом люди, идущие по Новорязанской, мало что могли видеть из происходящего во 2-м Басманном. А если добавить к этому, что здания в переулке были нежилыми, то надеяться на свидетелей было бы неоправданным оптимизмом. Угловой дом под номером 21 тоже был нежилым и вообще находился на ремонте, а за ним располагался замечательный дворик, который по безлюдности мог спорить разве что с пустыней Гоби. В нем стояли два фургона-прицепа, на одном из которых красовалась упоительно грамотная предупреждающая надпись «Стопов поворотов нет». Судя по некоторым видимым признакам, пустынность дворика не оставалась незамеченной теми, кто изнемог в поисках ближайшего туалета.

Зарубин оделся явно не по погоде и теперь беспрестанно поеживался и подпрыгивал, чтобы согреться. Насте, наоборот, было тепло и уютно в пуховой куртке с застегнутым высоко на горле воротником, и она с нескрываемым сочувствием поглядывала на малорослого Сергея, который напоминал несчастного воробышка.

– Х-хочешь, ф-фокус покажу? – предложил он, клацая зубами от холода.

– Валяй.

Зарубин набрал в грудь побольше воздуха и заорал:

– Помогите!

Настя испуганно схватила его за руку.

– Ты что, очумел? Сейчас народ набежит.

– Посмотрим, – глубокомысленно заявил оперативник и усмехнулся, скривив замерзшие губы.

Народ не набежал. Через пять-семь секунд на углу появился мужчина, шедший по Новорязанской улице в сторону вокзала. Он кинул рассеянный взгляд в переулок, скользнул глазами по Насте и Сергею и невозмутимо прошествовал дальше.

– Отсюда кричали, я тебе точно говорю, – послышался возбужденный девичий голос с той стороны, куда удалился прохожий. – Из переулка. Пошли быстрее.

Зарубин потянул Настю за руку.

– Давай сюда быстренько, – шепнул он, увлекая ее в пространство между двумя стоящими троллейбусами.

Голоса приблизились.

– Да нет здесь никого, тебе показалось. Видишь, пусто, – теперь говорил юноша.

– Но кричали же…

– Ну пошутил кто-то. Ты что, не понимаешь? Три вокзала рядом, шпана всякая шляется, алкаши, бомжи. Напились и орут. Пойдем.

Парочка тоже удалилась. Больше не подошел никто. Зарубин вышел на тротуар и многозначительно ткнул пальцем в воздух.

– Поняла, Настасья Павловна? И так здесь всегда. Спрятаться можно хоть во дворик, хоть между троллейбусами, если пожар. А можно и вовсе не прятаться, а спокойно выйти на Новорязанскую и пойти в собор помолиться за упокой души невинно убиенного. Покойничек тут не меньше полутора часов пролежал, пока его не нашли.

– А кто нашел? – поинтересовалась Настя.

– Те, кто до сортира не добежал, – хмыкнул Сергей. – Поздненько ввечеру.

Снимки посмотришь?

– Откуда у тебя? – удивилась Настя. – Неужели у вас эксперты такие добрые?

– Добрых экспертов не бывает, бывают сообразительные опера. Кто может мне запретить пользоваться собственным фотоаппаратом?

– Когда ж ты успел и пленку проявить, и фотографии напечатать? Ночью трудился?

– Ну прямо щас, – фыркнул он, – бегом бежал ночью-то не спать. Тут в десяти минутах ходьбы магазин «Кодак», за полчаса все делают. Пока ты сюда ехала, я им пленку сдал. На, любуйся.

Настя, сгорая от любопытства, схватила пакет с фотографиями. На цветных глянцевых снимках запечатлено тело мужчины, лежащего лицом вниз. Она недоуменно подняла глаза.

– Слушай, неужели такие приличные мужики ходят по улицам без документов?

– С чего ты взяла, что он приличный?

– Одежда… Не рвань, не старье. И волосы пострижены аккуратно. Может, он живет где-то поблизости и выскочил на минутку в магазин? – предположила Настя.

– Ты, прежде чем выдумывать, остальные снимки посмотри. Тогда у тебя вопросов еще больше будет, – пообещал Зарубин, дуя на руки.

На других фотографиях тело уже перевернули, и можно было разглядеть лицо.

Чисто выбритое, отечное, болезненное, оно никак не могло принадлежать человеку, ведущему здоровый образ жизни. Да, верно говорят, как ни одевайся, а вся твоя жизнь на лице написана, даже если ты уже умер.

Вот еще одна фотография. Лежащая на земле записка, рядом с ней денежные купюры. Три по сто долларов. Текст записки предельно лаконичен: «Это деньги на мои похороны. Надеюсь, вы постесняетесь их присвоить». Буквы крупные, округлые, стоящие отдельно одна от другой.

– Ничего себе! – протянула Настя. – Это как же понимать? Совершенно одинокий бездомный бродяга чистенько оделся, побрился, помылся и пошел за смертью, словно за сигаретами в киоск? Если бы у него был дом и семья, он не носил бы деньги на похороны с собой. Согласен?

– Угу, – буркнул Сергей, высунув нос из сложенных ладоней. – Ты дальше смотри, там немного уже осталось.

На последних фотографиях крупным планом были изображены игрушечные рыбка и человечек. При этом человечек был наполовину засунут рыбке в пасть, только ноги наружу торчали.

– А этот шедевр монументальной скульптуры находился непосредственно на теле усопшего, – прокомментировал Зарубин. – Все, Настасья, если ты насмотрелась на место происшествия, пошли куда-нибудь, а то я прямо сейчас сдохну от холода.

Через три минуты они уже пили нечто горячее под высокопарным названием «кофе черное» в крошечной забегаловке, расположенной тут же рядом. Столов в забегаловке не было, их заменяла тянущаяся по всему периметру помещения панель. Предполагалось, что посетители, взяв у стойки свою еду, могут и постоять, причем стоять они будут лицом к стене, а друг к другу либо спиной, либо в лучшем случае боком. Что ж, может, оно и неплохо. Кроме продавца, Насти и Зарубина, здесь не было ни души. Отпив несколько глотков из пластикового стакана, Сергей вновь подошел к прилавку и стал изучать меню.

– Съем-ка я, пожалуй, пару сосисок с жареной картошкой и салатик, какой тут у тебя посвежее, – обратился он к стоящему за прилавком чернявому пареньку.

– Салаты все свежие, – гордо ответил паренек. – Вам какой?

– Ну давай тогда один картофельный и один с креветками, – милостиво согласился Зарубин.

Он принес тарелку с сосисками и картофелем и две упаковки с салатами и с жадностью накинулся на еду.

– Пора жениться, кажется, – деловито сообщил он Насте результаты своих размышлений, – а то завтраком никто не кормит. Семейные мужики спокойно до двух-трех часов дня работают, пока не проголодаются, а я уже к одиннадцати утра не человек, за корку хлеба родину продам. А ты поесть не хочешь?

– Нет, спасибо, – отказалась она, прихлебывая маленькими глоточками довольно противный на вкус «кофе черное».

– Зря. Здесь меню обширное, не смотри, что заведение невзрачное. Пельмени аж трех видов, котлеты, гамбургеры, опять же сосисочки мои любименькие с картошечкой. А салатов вообще чертова уйма, штук: пятнадцать разных. И цены вполне человеческие. Если я рядом бываю, всегда сюда заскакиваю поесть.

Быстро, вкусно, дешево. – Зарубин слегка повысил голос, явно стараясь, чтобы его услышал паренек за прилавком. – Жаль только, вчера не зашел. Тут за углом мужика вчера грохнули, милиции понаехало выше крыши.

– А тебе-то что? – презрительно бросила Настя, вступая в игру. – Милиции давно не видел? Или покойников?

– Много ты понимаешь! – возмутился Сергей. – Быть в гуще событий – первейшая заповедь любого журналиста. А вдруг его бы грохнули как раз в тот момент, когда я мимо проходил бы? А потом я тихонечко наблюдаю за работой приехавших стражей порядка и вижу своими глазами, что половина из них пьяные, что им нужно делать, они не понимают и матерятся чаще чем через слово. И выдаю материальчик – пальчики оближешь. А еще лучше, если я выступаю свидетелем, а меня начинают подозревать, задерживают, грубо допрашивают, может быть, если повезет, даже бьют и отправляют в кутузку вместе с убийцами и ворами. Вот тогда я бы им все выдал, сукам! Я бы их на всю страну ославил, гадов, за то, что они меня…

– Уймись, – недовольно сказала она, – я эту историю слышала сто пятьдесят раз. Давно забыть пора, а ты все планы мести вынашиваешь.

– Я на тебя посмотрю, когда с тобой так… – кипятился оперативник.

– Со мной так не будет и быть не может. Потому что я умная взрослая женщина, а ты пацан зеленый и дурак. И потому вечно влипаешь во всякие неприятности. Пойди лучше сосиску мне принеси, она, кажется, и в самом деле не противно пахнет.

Боковым зрением поглядывая на паренька за стойкой, Настя видела, что он уже горит желанием поделиться впечатлениями, но не хочет и не может (и правильно делает) вмешиваться в разговор посетителей; За такое в два счета вылететь можно. Вокзал – место особое, а уж территория, на которой этих вокзалов целых три, просто-таки отдельное государство со своими законами, парламентом и силовыми ведомствами. На вокзалах есть, естественно, пассажиры, то есть те, кто сначала очень хочет уехать, а потом ждет поезда.

Соответственно этому там работают те, кто подсовывает поддельные билеты, и те, кто изымает багаж. А также те, кто помогает скоротать время до поезда при помощи разнообразных игрищ азартного или сексуального плана. Кроме того, на вокзалах существуют не только те, кто уезжает, но и те, кто приезжает.

Для обслуживания этой категории населения предназначены носильщики и водители транспортных средств, которым «милостиво разрешено» за определенное вознаграждение топтать своими грязными ботинками территорию вокзала и зарабатывать честным трудом деньги. Есть и совсем особая категория приезжающих пассажиров, которых непременно надо встречать, ибо они везут «товар», причем встречать так, чтобы это как-то не бросилось в глаза ни посторонним, ни тем более милиции. Ну и разумеется, на вокзалах есть постоянные жители-обитатели, с которыми тоже нужна строгость. И понятно при таком раскладе, что случайный человек ни на самом вокзале, ни вокруг него работы себе не найдет, все места давно заняты людьми проверенными и доверенными, которые будут вести себя подобающим образом и в случае чего не стукнут куда следует.

Именно поэтому глупо и непрофессионально было бы подъезжать к мальчишке, стоящему за стойкой в привокзальном кафе, с удостоверением оперработника и суровым мужественным лицом российского стража порядка. Даже если парень и не знает ничего такого, о чем следует молчать, он в разговоры все равно вступать не станет, ибо жестко проинструктирован. В контакты с милицией вступать могут только те, кому доверено и поручено, а не каждый встречный-поперечный. И уж тем паче не пацан лет двадцати.

Зарубин попросил для Насти сделать сосиску в гриле и приготовился ждать, облокотившись на прилавок. Паренек, конечно же, не утерпел и пустился в разговоры о вчерашнем происшествии. Суеты, по его словам, особой не было, вечером по Новорязанской народу ходит еще меньше, чем днем, в основном те, кто завязан с вокзалом. Но народ из кафешки, натурально, повалил полюбопытствовать, более того, те прохожие, которые останавливались посмотреть, потом заходили сюда погреться, так что в смысле торговли вечер удался. Зарубин, играя жадного до глупостей журналиста, задавал вопросы, видимой целью которых было выяснить, не появлялся ли здесь его конкурент-журналист, который как-то всегда ухитряется приносить свежие криминальные новости из района трех вокзалов, может, он тут постоянно пасется? Внешность журналиста, как ее описывал Сергей, отчего-то сильно напоминала внешность Горшкова, по крайней мере Татьяна предполагала, что он спустя столько лет мог бы выглядеть именно так. Однако искомую фигуру парень за стойкой не припомнил.

Потрепавшись для приличия еще какое-то время, пока Настя жевала горячую и вполне приятную на вкус сосиску, они ушли.

– Рыбка скушала человечка, – бормотала Настя вполголоса по дороге к метро. – Акула, что ли? Какая еще рыбка может сожрать человека? На что он намекает, этот интеллектуал недобитый? На то, что он акула преступного мира?

– Или на то, что рыбки только с виду кажутся безобидными, а на самом деле – ух! – предположил Зарубин. – Может, у него с детства комплекс из-за того, что его всерьез никто не принимает, все считают его мягким увальнем или вовсе никчемным существом. Но он совершенно сдвинутый, ты согласна?

– Угу, – промычала она задумчиво. – Покажи мне фотографии еще разочек, я там, кажется, одну штуку недоглядела.

Войдя в метро, они спустились на платформу и сели на скамейку. Сергей достал пакет с фотографиями и протянул Насте.

– Только аккуратней, – попросил он вполголоса, – нечего народ пугать видом мертвеца.

– А мне труп не нужен.

Она быстро перебрала снимки и вытащила тот, на котором была запечатлена записка. Спрятав остальные фотографии в пакет, она долго вглядывалась в слова: «Это деньги на мои похороны…»

– Сержик, я, конечно, не эксперт, но вот эту букву «д» и вот эту горбатенькую запятую я уже видела. На том самом плакатике.

Просто уму непостижимо, почему это не случилось раньше! Стасов уже два года как привез жену и ее родственницу из Питера, а он, Миша Доценко, только вчера познакомился с Ириной. Два года потеряны безвозвратно, счастье еще, что за эти два года Ира не наделала глупостей и не выскочила замуж за какого-нибудь прохвоста. В том, что все потенциальные женихи Ирочки Миловановой были бы прохвостами, Доценко не сомневался. Судьба мудра и дальновидна, она сохранила эту прелестную молодую женщину для него, да и его самого уберегла от женитьбы на ком-то другом.

Уже через час после ухода из дома Стасова Миша Доценко отчетливо понял, что хочет жениться на Ире. Правда, он не был сторонником скорых решений, оттого и ходил до сих пор в холостяках, однако же и с утра намерение создать с Ирой семью громко заявило о себе.

– Мама, – спросил он, внимательно оглядывая накрытый к завтраку стол, – если молодая женщина умеет печь пироги с десятью разными начинками, это показатель?

– Безусловно, – твердо ответила старенькая Мишина мама, пряча усмешку, – это яркий показатель того, что ты созрел для женитьбы. А что еще умеет твоя избранница?

Миша юмора не оценил, поскольку голова его была занята мыслями об Ирочке, и при этом нужно было освободить краешек сознания, чтобы сделать правильный выбор: сначала съесть омлет, а потом салат, или наоборот, сначала отведать овощей, а уж потом отдать должное блюду из яиц. Поэтому на насмешливый вопрос матери он принялся отвечать вполне серьезно:

– Ты знаешь, по-моему, она умеет все. Она уже много лет ведет хозяйство у своей родственницы, а теперь и ребенка ее нянчит.

– О, я смотрю, ты начал оценивать перспективы отцовства. И где ж ты сыскал такое сокровище?

Миша наконец заметил иронию.

– На то я и сыскарь, мамуля. Но что удивительно, все остальные претенденты прошли мимо и не заметили, а ведь на самом виду лежало сокровище-то.

– На виду? – переспросила мать. – Но я надеюсь, не на панели?

– Никогда! – решительно воскликнул он. – В квартире у коллеги. Приличная семья, муж – бывший наш сотрудник, жена – следователь. Ты, кстати, должна знать, о ком идет речь, я же тебе книжки Татьяны Томилиной в больницу приносил.

– Боже мой! – всплеснула руками мать. – Только не говори, что ты женишься на писательнице!

– Успокойся, я женюсь на ее родственнице. А можно мне майонезика в салат добавить?

Мать достала из холодильника банку с майонезом и поставила перед ним.

– Добавляй сам, сыночек. Хорошо, про то, что ты женишься, я все поняла. А она выходит за тебя замуж?

– Пока не знаю. Но, поскольку я сыщик, я постараюсь это выяснить как можно скорее. Ты не возражаешь насчет познакомиться с невесткой?

– С будущей, – строго уточнила мать. – Приводи. Только предупреди заранее.

– Естесь-сь-сьно, – протянул Миша, опрокидывая в себя стакан кефира. – Спасибо, драгоценная, я помчался.

К полудню он поймал себя на том, что ищет повод позвонить Ирине, но повод этот как-то не подворачивался, поскольку занимался Михаил целый день работой по недавнему изнасилованию, и в этой связи ни спросить у Иры что-нибудь умное, ни сказать что-то интересное не мог. К вечеру он решил позвонить просто так, без повода, но к телефону в квартире Стасова никто не подошел.

Вернувшись домой почти в полночь, Михаил задумчиво погладил пальцами телефонную трубку и подумал, что ведет себя как полный и окончательный идиот.

Со стариком Айрумяном он встречался впервые, и, надо признать, впечатления у Сергея были неслабые. Судмедэкснерт говорил без остановки, и совершенно непонятно, как он при этом умудрялся не отвлекаться от дела. Его розовая проплешинка в окружении коротко стриженных седых волос мелькала в разных концах комнаты в соответствии с тем, какой именно предмет или документ Гурген Арташесович хотел достать и продемонстрировать в каждый данный момент. Он быстро и безошибочно все находил, показывал и комментировал, при этом не умолкая ни на мгновение.

– Как я рад, попугайчик мой пестрокрылый, – приговаривал он, обращаясь к Насте, – что ты вернулась к дяде Вите. У дяди Вити ты была на месте, на самом что ни есть своем родном месте. И мне, старику, радость, хоть иногда ко мне заглянешь. А то я уж перепугался было, когда узнал, что ты на штабную работу ушла. Кто же, думаю, будет мне всякие разные-разнообразные вопросы задавать, кто безымянных покойничков разматывать будет, кому я буду глазки свои старческие строить, кого я теперь буду рыбонькой и звездочкой своей называть. Раньше-то я так внучек своих называл, но с недавних пор охота пропала, не годятся они в звездочки, не понять мне, старику, их образ жизни.

– А кто такой дядя Витя? – шепотом поинтересовался Зарубин у Насти, когда Айрумян отвернулся и принялся искать в шкафу очередную папку.

– Это мой начальник Гордеев, – так же шепотом ответила Настя. – Виктор Алексеевич.

– А почему дядя? Они что, родственники? – недоумевал Сергей.

– Это чисто армянское, – пояснила она, косясь на медэксперта. – Человека, которого уважаешь, называть дядей. У них же изначально отчество не принято, это уж в соответствии с советскими законами и правилами они стали ими пользоваться. А так были просто Гургены, Сурены и Ашоты. Вот чтобы подчеркнуть уважительное отношение, они и говорят «дядя». А в Грузии говорят «батоно», что, в сущности, то же самое.

– Не шепчитесь, – не оборачиваясь, встрял Гурген Арташесович, – и где вас, молодежь, воспитывают? Вот, рыбочка моя вуалехвостая, твой неопознанный трупик. Значит, про причины смерти я вам все уже рассказал, два огнестрельных ранения в область сердца. С какого расстояния стреляли… это нам экспертизочка пришла сегодня утром… это вот… тут… – Он схватил с полки еще одну папку и ловко извлек из нее скрепленные листы. – На вот, сама прочтешь. А по моей части в трупике полный набор всех мыслимых, а также неизвестных пока науке заболеваний. Желчнокаменная болезнь, хронический гепатит, микрокровоизлияния в вещество мозга, язва желудка, вполне свеженькая, атеросклероз сосудов сердца, хроническая пневмония, на ногах незаживающие трофические язвы, и по всему телу свежие и зарубцевавшиеся фурункулы. В общем, мое старческое сознание отступило перед этим парадоксом.

Ну надо же, думаю, такой с виду приличный, одежда чистая, опрятная, даже, я бы сказал, новая, и волосы помыты, и стрижка свежая, и брился он часа за два до смерти, а под одежкой-то – ну бомж бомжом, если не хуже. И как можно было так себя запустить? Болел и не лечился, в организме никаких следов фармакологии, один алкоголь.

– И много алкоголя? – поинтересовалась Настя.

– О-о-о, вот насчет крови нам экспертизочка пришла… – Гурген Арташесович снова зашелестел страницами и забормотал себе под нос, отыскивая нужное место:

– Пришла нам экспертиза наша долгожданная, красавица наша, пришла, прилетела на крылышках из нашей лаборатории… Ага! Алкоголя-то не так чтобы уж очень. Вполне умеренно. Можно сказать, покойный перед смертью был слегка навеселе. Не более того.

– А насчет еды?

– Кушали мы перед кончиной обильно и разнообразно. Минут за тридцать-сорок до наступления трагической развязки мы приняли внутрь широкий ассортимент пищевых продуктов, поскольку все это было еще не переваренное, то могу с высокой вероятностью предположить следующее: пиццу мы кушали, огурчики с помидорчиками, что-то вроде пельменей или котлету в тесте, грибочками не побрезговали, рис тоже употребили, еще что-то тестообразное, подозреваю, что макароны, ну и дальше по мелочи. Что еще тебе рассказать, звездочка моя сияющая?

Зарубин не выдержал и прыснул. Он относился к Насте с огромным уважением и глотку перегрыз бы всякому, кто скажет о ней дурное слово, но и при всем своем пиетете ему трудно было представить, как эту тридцативосьмилетнюю (и по его представлениям, уже почти старую) тетку можно называть звездочкой.

Тем более сияющей. Сияющая – это когда глаза горят, сверкают, а у Каменской они светлые, спокойные, словно… притухшие, что ли. Ну надо же, звездочка!

– Хочешь, татуировочки покажу? – продолжал между тем Айрумян. – Трупик у тебя с богатым прошлым, на зону не меньше трех раз ходил, но не в России.

– А где? В Швейцарии? – пошутила Каменская. – Или, может, на Канарах?

– Где-то в бывших союзных республиках. Ты потом посмотри по справочнику, такие татуировки делали не то в Казахстане, не то в Киргизии.

Разумеется, документы Айрумян им не отдал, все заключения экспертов должны направляться следователю, но записи сделать позволил.

– Ксерокс бы сюда, – вздохнул Зарубин, – снимали бы копии по-быстрому, а то вот кропай тут от руки…

– Трудитесь, юноша. – Старый эксперт назидательным жестом ткнул пальцем в лежащий перед Сергеем бланк с приклеенной к нему фотографией, с которой оперативник срисовывал татуировку. – Труд должен быть в тягость, иначе он превратится в хобби, и вы перестанете понимать, за что вам зарплату платят.

Не ищите легких путей в жизни.

А кто ищет-то? Он, что ли, Серега Зарубин? Да если бы он искал легких путей, то уж точно в розыске бы не работал. Скажет тоже, старый перечник…

– И скажите спасибо, юноша, – продолжил Гурген Арташесович, – что я вам фотографию предоставил. А ведь мог бы этого и не сделать. И пришлось бы вам рисовать прямо с натуры, уткнувшись носом в труп. А труп после вскрытия, как известно, выглядит особенно привлекательно.

Сергей обиженно вздохнул и, высунув кончик языка, принялся срисовывать сложный узор, вытатуированный на ноге покойника.

Она была лучше всех на свете, моя мама. Самая умная, самая добрая, самая красивая. Ни у кого не было такой мамы, как у меня.

Она хотела, чтобы у меня все в жизни получалось, и с самого детства, как только я начал хоть что-то соображать, повторяла:

– Сыночек, необходимо постоянно тренировать ум, тогда ты сможешь стать тем, кем захочешь. Но к этому нужно готовиться с самого раннего возраста.

Я не очень это понимал сначала и, когда мне было четыре года, заявлял:

– Я хочу быть летчиком! Давай будем готовиться к летчику.

А мама смеялась и говорила:

– Это ты сейчас хочешь стать летчиком. А вдруг пройдет время, и ты выберешь себе другую профессию? Ты не захочешь больше становиться летчиком, а время-то упущено. В шесть лет я понял, что она была не так уж не права.

Когда папа привел в гости своего друга-геолога, этот человек так потряс меня рассказами о тайге и минералах, что я решил стать именно геологом. А в семь лет я почему-то решил, что должен стать артистом.

– Ты еще много раз передумаешь, – говорила мама, – а пока нужно овладевать самыми разными знаниями, которые пригодятся тебе в любой профессии. Нужно развивать память, Сообразительность, наблюдательность, логическое мышление, и тогда ты без труда освоишь любую науку.

В первый класс я пошел, умея не только бегло читать и справляться со всеми арифметическими действиями, я еще и очень прилично рисовал, играл на пианино, лопотал по-немецки и обыгрывал отца в шахматы. Я не был вундеркиндом, во всем этом была заслуга только моей любимой, моей чудесной мамы, которая занималась со мной с утра до вечера. Занятия не были мне в тягость, мама придумывала разные увлекательные игры, и мы просто играли, играли упоенно, весело, расами, а мне и в голову не приходило, что во время этих игр я чему-то учусь и что-то запоминаю. Уже потом, когда я стал постарше, бабушка объяснила мне, что мама всю жизнь интересовалась развивающими играми и сама их придумывала.

– Чем бы ты ни занимался, – говорила мне мама, – ты должен быть в своей профессии самым лучшим, только тогда сможешь уважать себя и тебя будут уважать другие люди.

Человек, которого не уважают другие, недостоин носить нашу фамилию. Все в нашем роду делали свое дело на «пять с плюсом», и ты должен достойно продолжить традиции нашей семьи.

Мама всегда была рядом со мной. Когда меня отдали в ясли, она была там нянечкой, когда я ходил в детский сад, она работала там воспитательницей, когда я пошел в школу – она устроилась туда же учительницей младших классов.

Я привык к тому, что мы постоянно вместе, что каждую минуту я могу видеть ее улыбку или притронуться к ее руке. Я обожал ее. Дышать без нее не мог.

Отца я видел редко, он пропадал на своей ответственной работе, появлялся домой только на выходные, уставший, с ввалившимися щеками и воспаленными глазами. Мама кормила его и укладывала спать. Потом отец просыпался, и пару часов мы проводили все вместе. Потом он снова уезжал. Он работал где-то далеко, куда надо было ездить поездом. Я знал, что отец у меня есть, но знал это как-то отстраненно, умом. А вот то, что у меня есть самая лучшая на свете мама, я чувствовал всем сердцем, и особенно остро – когда ее не было рядом. В такие минуты мне было отчего-то не по себе.

Однажды, когда мне было десять лет, я прибежал из школы… Именно прибежал, примчался, потому что маме уже второй день нездоровилось, и в школе я был один, без нее. На мой звонок она не открыла, пришлось лезть в портфель за ключом. То, что я увидел, было… Даже теперь, когда я прожил на свете немало дет, мне трудно подобрать слова, чтобы объяснить это. Ужасно.

Чудовищно. Отвратительно. Нет, эти слова не годятся, они лишь отдаленно передают те чувства, которые на меня обрушились. Мама лежала на полу в луже крови. Одежда ее была разорвана. Мне говорили, что я потерял сознание, и, вероятно, так оно и было, потому что я помню только, как из моей груди вырвался жуткий крик. Сначала я даже не понял, что это я кричу, просто услышал какой-то нечеловеческий, визгливый вой, а потом появились чужие лица, а мамы уже не было. Ее не было в комнате, в квартире. Ее не было вообще. Были соседи, были люди в белых халатах и в милицейской форме, а мамы нигде не было. Меня увезли в больницу.

Вечером приехал отец. Он просидел со мной в больнице всю ночь, а утром забрал домой. В тот же день мне объявили, что отныне я буду жить с бабушкой, потому что отец всю неделю работает, в Москве его нет, и присматривать за мной некому. Мне было все равно. Так было даже лучше, потому что оставаться в той квартире, где убили маму, я не мог.

Бабушка взялась за меня с утроенной силой. Она не умела легко, с шутками, играючи, объяснять мне трудные места в школьной программы, как это делала мама. Она не умела превращать занятия музыкой и живописью в увлекательную игру, и я, наверное, заскучал бы и стал таким же, как все. Но она сумела меня заставить.

– Ты должен быть достоин своей матери, – говорила бабушка. – Она не сделала карьеру, она бросила любимую работу, чтобы быть рядом с тобой сначала в яслях и детском саду, потом в школе. Она могла бы стать блестящим ученым и достойно представлять свой род, но она принесла себя в жертву ради тебя, и ты просто не имеешь права на это наплевать – ради памяти своей мамы ты должен доказать, что все было не напрасно. Ведь если бы она не работала ради тебя в школе, и она, может быть, в тот день не осталась бы дома, и ничего не произошло бы. Она погибла только потому, что посвятила себя тебе.

Так докажи же всем и в первую очередь себе самому, что ты любишь свою мамочку.

Такие аргументы были мне понятны даже в десять лет. Особенно в бабушкиной квартире, где все говорило о том, что в роду Данилевичей-Лисовских-Эссенов не было неудачников и отщепенцев. С висящих на стенах портретов и фотографий на меня глядели серьезные лица людей, достойно проживших свою жизнь, и глаза их преследовали меня повсюду молчаливым вопросом: а ты? Станешь ли ты таким же, как мы? Достоин; ли ты будешь того, чтобы твой портрет висел на этих стенах рядом с нашими? Или портреты твоих родителей будут последними?

Мне очень нравился написанный маслом портрет мамы, висевший в бабушкиной спальне. А вот портрета отца у нее не было, была только большая свадебная фотография: мама в белом платье с фатой на волосах, папа в черном строгом костюме. Я тогда думал, что бабушка почему-то недолюбливает моего отца, поэтому и портрет не повесила. Но когда я вырос, отец объяснил мне, что из-за его ответственной и важной работы ему просто совершенно некогда позировать, ведь написание портрета требует длительного времени.

Итак, я стал жить с бабушкой, которая каждый день пристрастно проверяла, как я сделал уроки и что написано в моем дневнике. По воскресеньям контроль удваивался: приезжал отец. Не могу сказать, что бабушка в эти дни светилась от радости, как светилась мама, но скандалов между ними не было. Оба вели себя корректно и сдержанно. Только однажды я услышал, вернее, подслушал их разговор, для которого бабушка пригласила папу в кабинет.

– Я прекрасно справлюсь с образованием мальчика, – сказала бабушка вполголоса, – и для этого ты мне совершенно не нужен. Но наступит возраст, когда ребенку нужна будет мужская рука. До десяти лет его растила Инесса, растила практически одна, без тебя, но если мальчик в десять лет похож на девочку, это терпимо, а вот когда он не становится мужчиной к пятнадцати годам – это катастрофа. И я хочу спросить тебя: ты собираешься что-нибудь предпринимать?

– Что я должен предпринимать? – спросил отец. – Нанять сыну гувернера?

Так времена сейчас не те.

– Ты должен сменить работу и постоянно жить в Москве, – заявила бабушка.

– Тебе следует быть поближе к сыну. А я не смогу дать ему настоящее мужское воспитание.

– Это невозможно, – твердо ответил он. – Мне доверено ответственное, важное дело, которое я могу выполнять только там, где я работаю. Ни о каком переводе в Москву не может быть и речи.

– Нет, может, – возразила старуха. – Ты достаточно много уже сделал для этого государства, перечень твоих заслуг сегодня невероятной длины, ты награжден орденом Трудового Красного Знамени и орденом Ленина, ты – лауреат Ленинской премии. И при всем этом ты продолжаешь работать за пределами столицы и трудишься по тридцать шесть часов в сутки без сна и отдыха. Ну и довольно. Хватит. Пора подумать о себе и своем сыне. Уверена, если ты пойдешь к своему начальству и все объяснишь, если ты скажешь им, что овдовел и должен теперь воспитывать сына один, тебе пойдут навстречу. Они же нормальные люди, а не монстры какие-нибудь. У них тоже есть семьи, они поймут тебя.

– Они поймут, конечно, но я сам себе не прощу, если поступлю так, как вы говорите. Родина доверила мне важнейшее и ответственнейшее дело, Родина доверила мне обеспечивать и укреплять свою обороноспособность, а вы хотите, чтобы я спасался бегством, как трус и лентяй? Да, это трудная и изнурительная работа, да, я не сплю по несколько суток подряд, проводя одно испытание за другим и все переделывая заново, но это – мое призвание, это – моя служба Родине, и если случится война, солдаты будут воевать тем оружием, которое я сегодня разрабатываю. А все мои награды, которые вы тут только что перечислили, говорят о том, что лучше меня этого никто не сделает. На что вы меня подбиваете? На то, чтобы я предал интересы своей страны? Страны, которая дала мне так много, которая позволила мне стать тем, кто я есть сегодня? И вы сами после этого сможете меня уважать? Кто, как не вы, хотел, чтобы я был достойным вашей семьи!

– Ну что ж, – вздохнула бабушка, – твои доводы весомы, с этим трудно спорить. Однако как человек здравый ты должен был бы понимать, что не ко мне тебе следует обращаться с такими аргументами. Может быть, эта страна тебе и дала что-то, но лично мне и нашей семье она не дала ничего. Только отнимала.

И если уж быть последовательной, то надо сказать, что при старом режиме твой брак с Инессой был бы невозможен, и тогда уж точно она осталась бы жива.

Более того, при старом режиме невозможно было бы такое явление, как пьяный слесарь, который приходит в дом к одинокой молодой женщине. Твоя страна, о военной мощи которой ты так печешься, со своим новым коммунистическим режимом создала условия для того, чтобы моя дочь так страшно и нелепо погибла. И ты хочешь теперь, чтобы я считалась с интересами этой страны?

– Не передергивайте, режим не имеет к этому никакого отношения. Возможно, у Инессы был бы другой муж, но неизвестно, как сложилась бы ее судьба с этим человеком. И уж «конечно, у вас не было бы такого внука, какой есть сейчас.

Кому, как не вам, такой ученой даме, знать, что история не знает сослагательного наклонения. И в заключение нашего разговора хочу вам сказать, что любовь к своей Родине и преданность ее интересам – самое главное качество настоящего мужчины. Если я пойду у вас на поводу и предам интересы Родины, я уже не смогу воспитать своего сына достойным и ва – шего рода, и звания Мужчины.

– Да ты вообще никак не сможешь его воспитать, если будешь появляться на один день в неделю! Будь ты хоть трижды достойным всех наград и премий, будь ты раззолоченным и бриллиантовым, ты останешься сам по себе, а ребенок – сам по себе! Он же не видит тебя, он даже не понимает, должен ли брать с отца пример, и если должен, то какой это пример. Как же ты не понимаешь таких простых вещей?

– Вероятно, я понимаю вещи более сложные, – усмехнулся отец. – И давайте не будем ссориться. У меня есть всего несколько часов в неделю для общения с сыном, а вы крадете эти драгоценные часы и тратите их на пустые разговоры.

– Воспитание мальчика – это не пустое, – упрямилась она. – Дай мне слово, что ты сделаешь все возможное…

– Я сделаю все возможное, чтобы доходчиво объяснить сыну, почему я не могу жить с ним. Надеюсь, он отнесется к этим причинам с большим уважением, нежели вы.

Я слушал, прильнув ухом к двери и замерев от страха. Впервые в жизни я присутствовал при разговоре, когда стороны не могут договориться и стараются обидеть друг друга. Конечно, среди мальчишек, моих ровесников, ссоры случались каждый день, и до драк частенько доходило, но здесь все было по-другому. Здесь были два человека, которых я любил и от которых зависел, и в их голосах звучала такая непримиримая злость, что у меня в глазах темнело и сердце колотилось где-то в горле. ТАКОЕ я слышал в первый раз. Мама с отцом так никогда не разговаривали.

Но дело было не только в этом. Я впервые услышал что-то членораздельное о работе отца. Мама никогда не рассказывала мне подробности, говорила только, что папа занимается важным и секретным делом, поэтому он так мало бывает дома и сильно устает. Детским своим умишком я полагал, что настоящая жизнь может быть только в Москве, в столице, в огромном прекрасном городе, а все, что находится за ее пределами, – это одна сплошная провинция или вообще деревня. По крайней мере именно так я видел мир из окна вагона, когда мама возила меня летом на юг. Если отец работает за пределами Москвы, да еще так далеко, что приходится ездить на поезде, это означает, что работает он в чистом поле, в деревне или в лесу. А сильно устает, потому что выполняет тяжелую физическую работу (а отчего же еще можно уставать?), например, роет канавы или копает колодцы. В глубине души я этого стеснялся и никогда не задавал маме вопросов об отце из страха, что она подтвердит мои опасения.

Мне, в мою детскую глупую головенку, и прийти не могло, что он работает на оборонку и вооружение. В одну секунду отец вознесся в моих в глазах на недосягаемую высоту. Кавалер ордена Ленина! Кавалер ордена Трудового Красного Знамени! Лауреат Ленинской премии! И это – мой папа! Я так горжусь им! Я хочу быть похожим на него. Я должен стать достойным. Я его не подведу.

Прошло два месяца, и как-то раз бабушка сказала, что завтра я не пойду в школу. Завтра состоится суд над убийцей моей мамы. Отец тоже приехал и еще в прихожей стал высказывать неудовольствие бабушкиным намерением взять меня с собой.

– Незачем ему это слышать. Это травмирует мальчика, – «басил он.

Я выбежал, услышав папин голос, но бабушка не отослала меня в комнату, наоборот, поставила рядом с собой и положила руки мне на плечи.

– В роду Данилевичей-Лисовских мужчины всегда умели смотреть прямо в глаза врагу и не прятаться от тяжелых переживаний, – жестко произнесла она.

– И это умение прививалось им с самого детства. Иначе наш мальчик вырастет слабым и трусливым.

Отец устало пожал плечами и молча кивнул.

– На вашу ответственность, – коротко бросил он.

На следующий день мы отправились в суд. То, что я там услышал, потрясло меня. Маму убил слесарь-сантехник, которого она вызвала из жэка, потому что засорился унитаз. Слесарь был, во-первых, умственно отсталым, а во-вторых – алкоголиком. Увидев приличную обстановку в квартире и беспечно брошенные мамой на серванте золотые сережки с бриллиантами и такое же кольцо, он решил убить хозяйку и забрать драгоценности, а заодно и в шкафу пошарить, авось деньги найдутся. Он ударил маму несколько раз по голове чемто тяжелым и вдруг, заметив, что она молодая и красивая, решил изнасиловать ее. При мысли, что он прикасался к маме теми же руками, которыми копался в унитазе, меня вырвало прямо там, в зале суда. Под грозным взглядом отца бабушка вывела меня в коридор и отвезла домой на такси.

Я заболел. Нет, с виду я оставался совершенно здоровым, ходил в школу, занимался музыкой и немецким, писал картины, участвовал в соревнованиях по шахматам и по легкой атлетике. Я заболел непониманием и тщетными попытками ответить на вопрос: почему? Почему мою маму, такую красивую, добрую, умную, самую лучшую маму на свете должен был убить пьяный полоумный слесарь, чинивший унитаз и копавшийся в дерьме? И не только убить, но и изнасиловать.

Как она могла это допустить? Почему она должна была лежать в луже крови, с некрасиво вывернутыми ногами, с изуродованной головой и в разорванной одежде? Она жила так красиво, так легко и радостно, почему же она должна была так страшно умереть? Если человек живет достойной жизнью, он имеет право на достойную смерть. Вот и бабушка все время говорит, что моя мама была достойной всего нашего рода. Так почему же это случилось?

Вот так и вышло, что с десяти лет меня по-настоящему интересовала только одна проблема – проблема смерти. Все остальное как бы прилагалось к ней, крутилось вокруг этой проблемы. Но это не означает, что я не жил по-настоящему. О нет, я жил, и еще как жил!