Глава 18

Пожалуй, впервые в жизни Настя вдруг начала смотреть по сторонам. Высокая вероятность близкой смерти пробудила в ней интерес к тому, что происходит за рамками привычной и любимой работы. «Меня не будет, – думала она, медленно шагая от здания на Петровке к станции метро «Чеховская», – а в киноконцертном зале «Пушкинский» по-прежнему будут проходить премьеры новых фильмов, и в казино каждый вечер будут приходить любители поиграть, и каждый день кто-то будет уходить отсюда разоренным, а кто-то – окрыленным неожиданной удачей. И магазин этот будет работать, в нем будут появляться все новые и новые товары, в него будут приходить все новые и новые покупатели. Только я этих товаров уже не увижу и не приду их покупать».

Она обращала внимание на автомобили, нарядно одетых людей, витрины киосков, и в ней просыпалась жажда увидеть и узнать то, чего она не видела и не знала, Потому что еще вчера это было ей неинтересно. Что чувствует женщина, когда приходит в дорогой бутик выбирать себе новое платье или белье? Когда надевает роскошный наряд и идет с мужем в ночной клуб? Когда гуляет с собакой? Когда ездит на дачу и копается в земле?

«Мне тридцать восемь лет, – говорила она себе, трясясь в вагоне метро, – а что я видела в этой жизни? Школа, университет, служба. Кабинеты, трупы, лица потерпевших, свидетелей, преступников. Метро. Собственная квартира. С тем, что я, возможно, скоро умру, я уже примирилась, но ужасно жаль умирать, не увидев и не прочувствовав массы вещей, которые мне вполне доступны, но которые я всегда откладывала «на потом», потому что времени жалко. Конечно, отдохнуть на курортах Майами я уже не успею, да и не по деньгам, и в Лувр тоже не попаду, что все равно есть что-то, что еще можно успеть. Ну, например, посмотреть в театрах несколько хороших спектаклей».

Она не подозревала, что испытываемые ею чувства называются жаждой жизни, она лишь хотела хотя бы отчасти эту жажду утолить.

Придя домой, она деловито посмотрела на часы – до прихода Чистякова оставалось полчаса. Настя решительно открыла шкаф. Боже мой, сколько тряпок навезла ей мама из своих бесконечных зарубежных командировок! И из всего этого изобилия она использовала, кажется, только вот этот серый костюм, когда замуж выходила, да еще узкие черные брюки, тоже один раз надела. Все остальное так и висит невостребованным. Хоть успеть поносить…

Взгляд ее упал на заготовленные, но не использованные стройматериалы.

Сколько еще они так пролежат? А потом Лешке придется маяться с ремонтом.

Может быть, наплевать на принципы и попросить денег у брата? Тогда можно было бы быстро отремонтировать квартиру, чтобы не оставлять мужу после своей смерти еще и эти хлопоты. Что еще осталось? Надо бы сесть и подумать, какие дела следует привести в порядок или доделать до конца, чтобы они потом не повисли грузом на ее близких.

К приходу Чистякова Настя успела не только выбрать наряд, но и накраситься.

– Это что такое? – с ужасом спросил Алексей, замерев на пороге комнаты.

– Лешик, давай пойдем куда-нибудь поужинать, – попросила она.

– Почему?

Он закашлялся, болезненно наморщив нос.

– Я имею в виду: в честь чего?

– Просто так. Продуктов в холодильнике нет…

– Я принес, – прервал ее Алексей. – На рынок заезжал, купил еды на неделю.

– Я не хочу, чтобы ты сейчас начинал возиться с ужином.

Ну пожалуйста, солнышко, давай сходим куда-нибудь.

Чистяков не торопясь снял куртку, достал из кармана очки и, надев их, стал пристально разглядывать жену.

– Что ты на меня так смотришь? Мне это не идет? – тревожно спросила Настя.

– Идет. Сидит хорошо.

– Тогда в чем дело?

– Это я тебя хочу спросить, в чем дело. Когда ты в нормальном состоянии, тебя в ресторан никаким калачом не заманишь, а уж о том, чтобы заставить тебя прилично одеться, и речи быть не может. Я смотрю, ты даже глаза накрасила.

– И губы, – добавила Настя.

– Вот я и хочу знать, что происходит. У нас с тобой какая-то годовщина, о которой я благополучно забыл?

– Нет.

– У тебя произошло какое-то событие, которое ты хочешь отметить?

Событие? Да, пожалуй. Разве изменение отношения к собственной жизни – это не событие? Происходит редко, да и то не с каждым. А тем более изменение отношения к собственной смерти. Но разве можно объяснить это Леше? Вообще-то можно, но нужно ли? Он испугается, начнет переживать, волноваться. С другой стороны, и не объяснять нельзя, если любишь человека, негоже держать его за болвана и играть втемную. Но, с третьей стороны, разговор этот серьезный и долгий, не затевать же его вот так, наспех, стоя на пороге.

– Да, Лешенька, произошло одно событие, о котором мне хотелось бы тебе рассказать. Но не в двух словах. Пойдем куда-нибудь, и за ужином я тебе все объясню.

Чистяков вздохнул и опустился в кресло, скрестив руки.

– Асенька, я ценю твой порыв к выходу в свет, но, честное слово, давай отложим до другого раза. Во-первых, у меня нет настроения. Во-вторых, я сегодня вечером жду звонков как минимум от трех человек, я с ними уже договорился и обещал, что буду дома. Это деловые звонки, и я не могу ими пренебречь.

Глаза у Насти потухли, плечи опустились. Конечно, это надо было предвидеть, разве Лешка обязан подстраиваться под ее непредсказуемые порывы?

Не только она устает на работе, другие люди тоже не баклуши бьют. Как жаль… Ну что ж, завтра тоже не поздно, Шутнику еще предстоит найти и убить свою шестую жертву. Если он не передумает, посмотрев сегодняшние выпуски новостей.

– Ладно, – вяло произнесла она, – не сегодня – так не сегодня. Пойду смою косметику.

Настя стянула с себя темно-зеленый шелковый костюм с длинной юбкой и ушла в ванную. Включив воду, она хотела только умыть лицо, но передумала и встала под душ. Она с остервенением терла лицо маленькой круглой губкой, смоченной специальным гелем, и думала о том, что, коль ей все-таки предстоит умереть, хоть скоро, хоть не скоро, как бы сделать так, чтобы как можно меньше переполошить родных и друзей.

Вот первый же вопрос: если она хочет изменить образ жизни в ближайшие несколько дней, можно ли это сделать, не ставя в известность Алексея о своих траурных планах? Ответ очевиден: нет, нельзя. Лешка не идиот и вообще человек дотошный, он никогда ничего не станет делать, не понимая, зачем это нужно. Придумать какое-нибудь правдоподобное вранье? Можно попытаться и скроить историю, но прилично ли обманывать мужа в таких серьезных вещах? И потом, Лешка все равно догадается, он проницательный и тонкий, он знает свою жену как облупленную, недаром же они вместе вот уже… Да, двадцать три года. За двадцать три года даже полный придурок изучит характер и привычки близкого человека, а уж Лешкато… Кругом одни вопросы, с ответами только туговато.

Сквозь шум льющейся воды она услышала, как зазвонил телефон. И буквально через полминуты – еще раз. Наверное, это те звонки, которых Чистяков ждал, подумала она. Обидно, знать бы, что позвонят прямо сейчас, можно было бы не раздеваться и не умываться и все-таки попытаться вытащить мужа на ужин. И чего ей так приспичило идти в ресторан ужинать? Собственно, Настя знала, почему эта идея назойливо лезла ей в голову. Много раз она слышала, как люди, не желая возиться с приготовлением еды, идут в ресторан в самые обычные будние дни, а вовсе не по праздникам и не по случаю торжественных событий. Ей казалось, что эти разговоры и эти люди из какой-то другой жизни, не московской, не российской и уж точно не из жизни государственных служащих, каковыми являлись и она, и ее муж. Ее удел – жизнь в режиме жесткой экономии, особенно после того, как сложилась эта чудовищная ситуация с пропавшими гонорарами и необходимостью платить за них налоги. Но так вдруг захотелось попробовать хотя бы один вечер прожить такой жизнью! Просто из любопытства.

Вытеревшись насухо большим махровым полотенцем, Настя закуталась в теплый халат и вышла в комнату. Чистяков сидел в кресле перед включенным телевизором и слушал новости. Вернее, ей сначала так показалось. Потому что уже через секунду она поняла, что Лешка ничего не слышит. Он сидел с мертвенно-белым лицом и смотрел куда-то в угол.

– Что случилось? – обеспокоенно спросила она. – Плохие новости?

Алексей вздрогнул, перевел глаза на нее и нажал на пульте кнопку, выключая телевизор.

– Ты могла бы мне сказать, – произнес он негромко.

– О чем?

– О выступлении по телевидению. Или ты считаешь нормальным, что я узнаю об этом от совершенно посторонних людей? Мне позвонили двое – двое! – и сказали, чтобы я срочно включил телевизор, потому что там говорят что-то про мою жену. Я включил и как раз успел послушать твое обращение. Но ты почему-то не сочла нужным поставить меня в известность.

– Леша, я…

– Что – Леша? – Он повысил голос. – Вся твоя служба проходила на моих глазах, ты работаешь в уголовном розыске больше десяти лет, и за все эти годы ты ни разу не обращалась по телевизору к преступнику, которого ищешь.

Какой вывод я должен сделать из этого?

– Лешенька, только не делай поспешных выводов, – как можно спокойнее сказала Настя. – Обращение по телевидению – это мое ноу-хау, попытка внедрения новых технологий в работу по поимке преступника, не более того.

Если ты хочешь сказать…

– Да, – загремел Чистяков, – именно это я и хочу сказать! Ты говоришь об убийце, который уже угробил пять человек и собирается порешить еще двоих, а после этого надеваешь нарядное платье, красишь глаза и просишь сводить тебя в ресторан. Я что, по-твоему, дегенерат безмозглый? Меня можно как слепоглухонемого барана на веревке водить? Я твой муж и имею право знать, что происходит.

Она присела на подлокотник кресла рядом с Алексеем в надежде на то, что он ее обнимет, как это бывало всегда, но Чистяков слегка отстранился.

– Ты так кричишь… – начала она.

– Извини, – буркнул он, понижая голос, – но согласись, ты это заслужила.

– Не перебивай меня. Ты так кричишь, что мне совершенно понятно: ты и без моих объяснений знаешь, что происходит. Лешенька, ты же умница, неужели ты не понимаешь, что мне трудно говорить об этом. Трудно, больно и страшно. Я не могу заставить себя произнести все нужные слова, потому что не хочу тебя пугать напрасно. Может быть, все обойдется, а ты испереживаешься и наживешь себе лишние седые волосы. Раз уж ты и без моих слов все понял, так не заставляй меня говорить об этом вслух.

Чистяков некоторое время помолчал, словно обдумывая услышанное. Наконец он слегка сдвинулся в сторону Насти и обнял ее. Она поняла, что мир восстановлен.

– Из чего ты сделала вывод, что он собирается убить тебя? – спросил он совершенно будничным тоном, как если бы спрашивал, с чего это она взяла, что у них есть сливочное масло, которое кончилось еще два дня назад.

– Я посмотрела фильм, на который он мне делал намеки, и в этом фильме маньяк убивает шестерых человек, олицетворяющих шесть смертных грехов, а потом провоцирует полицейского на собственное убийство, потому что сам он носитель седьмого греха.

– И что? Почему ты решила, что это имеет отношение к твоей смерти?

Он говорил по-прежнему спокойно и деловито, точно так же, Настя это слышала неоднократно, он разговаривал с аспирантами, которые приезжали к нему получать замечания по своим диссертациям. Она поняла, что Чистяков отбросил эмоции и приступил к нормальному обсуждению проблемы, отгородившись от тягостной мысли о том, что речь, собственно говоря, идет о возможной смерти его жены. Настя всегда ценила в нем это качество, которого сама была лишена: в критический момент сохранять полное хладнокровие и способность к здравому логическому осмыслению задачи. Соскользнув с подлокотника кресла, она пересела на диван и повернулась так, чтобы ей было видно лицо мужа.

– Понимаешь, Лешик, этот человек – мы называем его Шутником – каждый раз оставляет рядом с трупом керамическую рыбку с пластмассовым пупсиком, засунутым ей в рот. Я хотела сказать, в пасть, – поправилась она. – Я долго не могла понять, зачем он это делает и что эта рыбка означает, пока Ирочка Милованова не вспомнила, что это один из любимых образов Босха. Мы все равно ничего не поняли: при чем тут Босх? Но запомнили. А тут мне в руки попал американский фильм «Семь», и я…

– Я понял, – перебил ее Алексей, – я видел этот фильм, тебе же его Саша с Дашей подарили. Ты имеешь в виду оформление коробки?

– Ну да, – горячо заговорила Настя, – и оформление коробки, и само содержание фильма. На коробке – картина Босха, то есть своими рыбками он пытался привлечь мое внимание к фильму.

– Сомнительно, – покачал головой Леша, – откуда он мог быть уверен, что ты поймешь такой сложный ход? Ты должна, во-первых, догадаться, что рыбка с человечком имеют отношение к Босху. Во-вторых, ты должна хотя бы подержать в руках эту кассету, а этого никто гарантировать не может. Может быть, ты не поклонница такого жанра и вообще подобные фильмы не смотришь никогда. А может быть, у тебя нет видеомагнитофона, и ты не проявляешь интереса к видеокассетам. В-третьих, ты должна обратить внимание на оформление коробки и понять, что там тоже присутствует отсылка к Босху. В-четвертых, ты должна додуматься посмотреть сам фильм. И в-пятых, посмотрев фильм, ты должна правильно его интерпретировать. Не слишком ли много допущений, Асенька?

Человек, который хочет каким-то образом управлять твоим поведением, должен быть уверен, что ты услышишь команду. А в этой схеме достаточно много препятствий, из-за которых команда может не дойти до тебя. Ты чего-то не додумала. Или что-то не так поняла. Давай попробуем разобраться спокойно.

Настя опустила голову и задумалась. А ведь он прав, слишком много допущений. Для того чтобы с ними согласиться, нужно сделать еще несколько допущений, совсем уж невероятных. Преступник должен позаботиться о том, чтобы хоть кто-нибудь из Настиного окружения знал творчество Босха и имел возможность обсуждать убийства, совершаемые Шутником. Нужно сделать так, чтобы у Насти в руках гарантированно оказалась кассета, то есть иметь хоть какой-то подход к Саше или Дашеньке. Уж больно сложно, так не бывает. Если признать, что все именно так и было, то нужно идти дальше и «признавать, что Шутник – человек из ее окружения, человек, знакомый и с Ирочкой, и с семьей Саши Каменского. И, вероятно, с самой Настей тоже. Приятный вывод, ничего не скажешь.

– Леша, но это ведь не может быть кто-то из наших знакомых, правда? – спросила она, удивляясь тому, что голос ее звучит отчего-то жалобно.

– Почему не может? – усмехнулся Чистяков. – Разве наши с тобой знакомые какие-то особенные? Ты мне тысячу раз втолковывала, что преступники точно такие же люди, как и все остальные, они ходят в те же школы, читают те же книжки, смотрят те же фильмы по телевизору, покупают газеты в тех же киосках, а хлеб и сахар – в тех же магазинах, что и мы, у них точно так же болит голова, и они, как и мы, ходят в аптеки за анальгином. Твои слова?

– Мои, – согласилась она.

– Но если преступники такие же, как и все остальные, то почему они не могут оказаться среди наших с тобой знакомых? С точки зрения теории вероятностей – могут, и с точки зрения статистики – тоже могут. Ничто этому не противоречит. Другое дело, что тебе противно так думать. Но это отнюдь не означает, что сама мысль не правильна. Но мне, честно признаться, по душе другая логика.

– А именно? – с надеждой спросила Настя.

– Мне больше нравится думать, что твой Шутник – не из нашего с тобой окружения. А это неизбежно означает, что все допущения не правомерны. Ну а коль так, стало быть, твои умопостроения не правильны. Он вовсе не собирается тебя убивать. И никакое кино он в виду не имел.

Настя улыбнулась, ей вдруг стало спокойно и уютно. Какое счастье, что судьба подарила ей Лешку! Такого надежного, такого уверенного, за которого можно спрятаться, как за каменную стену, и ни о чем не беспокоиться. Что это она себе понапридумывала? Если случится это, если то, если другое, третье…

Не бывает так много «если» у серьезных людей, а Шутник – человек, несомненно, серьезный. Не мог он полагаться на такое количество случайностей и совпадений, а это означает, что он и в самом деле не собирается ее убивать. И почему у нее мозги так по-дурацки устроены? То отталкивают страшные мысли, то вдруг бросаются в другую крайность и начинают придумывать кошмары один ужаснее другого. Нет бы им работать в режиме золотой середины, хладнокровно и размеренно, как у Лешки. Отличные у него мозги, не за просто так, не за красивые глаза он все свои ученые звания получил.

– Леш, пойдем чаю выпьем, а?

– Так отчего же-с только чаю? – шутливо ответил он, вставая с кресла. – Я там много чего принес. Но ты все это получишь только в том случае, если отменишь собственные похороны.

Она собралась сказать что-нибудь веселое в ответ, но не успела. Истошно заверещал дверной звонок. Кто-то давил на кнопку, не отнимая пальца. Алексей вопросительно глянул на Настю:

– Мы кого-то ждем?

– Я – нет, – быстро сказала она.

Чистяков пошел открывать.

– Аська дома? – послышался знакомый голос.

В квартиру ввалился запыхавшийся Селуянов.

– Ну и реакция у этого типа! – с трудом переводя дыхание, сказал он. – В семичасовом выпуске в первый раз показали твое обращение, а в десять мы уже получили шестой труп.

Ноги у нее подогнулись, и Настя безвольно опустилась обратно на диван.

– Как?.. Уже?.. – только и смогла она выдавить.

– Ага, уже. Профессор, будь другом, налей водички, а то помру на ходу. У вас лифт не работает, ножками пришлось вверх бежать. Я чего примчался-то?

Труп он нам устроил тут неподалеку, на Байкальской улице. Спасибо, профессор. – Он буквально вырвал из рук Чистякова стакан и залпом осушил его. – При трупе записочка, ее эксперты тут же захапали, но я переписал для тебя. На, почитай.

Николай протянул Насте листок бумаги, исписанный его крупным, с сильным наклоном почерком.

– Целое послание. Чего-то он разошелся сегодня, глянь, сколько понаписал.

Сегодня он вообще в ударе, и рыбка, и пупсик, и денежки на похороны – весь джентльменский набор.

Настя уткнулась в записку.

«Ты умна и проницательна, это бесспорно. Ты не тщеславна, это меня радует. Мне нравится иметь с тобой дело, дорогая. В следующий раз я подойду к тебе еще ближе. Это твой последний шанс заглянуть в мои глаза. Хватит ли у тебя интеллектуальных способностей, чтобы не упустить его? Постарайся, дорогая, иначе тебе придется пожалеть».

– И как тебе это нравится? – спросил Селуянов, который уже успел отдышаться.

– Ну-ка дай сюда.

Чистяков взял у Насти записку и пробежал глазами.

– Нам не нравится, – сухо сказал он.

– Погоди, Леша, – остановила его Настя. – Кто потерпевший на этот раз?

– Даун.

– Кто-кто?

– Парень с болезнью Дауна. Двадцать шесть лет, жил с хронически больной матерью, которая сначала отдала его в специнтернат, а когда мальчишка подрос, не стала устраивать его в дом инвалидов. Почему-то ей хотелось, чтобы он жил вместе с ней. Кстати, она спокойно восприняла его смерть.

– Почему? – удивился Чистяков. – Она до такой степени сумасшедшая и не понимает происходящего?

– Да нет, она вообще не сумасшедшая, – пояснил Селуянов, – у нее хронические заболевания сердца, почек и еще чего-то. Просто люди с болезнью Дауна долго не живут, даже двадцать шесть лет – это очень много для них.

Мать давно готова была к тому, что сын в любой момент мог умереть. Вот и умер. Я даже думаю, что она испытала некоторое облегчение, она и так вся насквозь больная, а ей еще за сыном ухаживать. Где силы-то взять? Ладно, люди, я побежал обратно, там Ольшанский рвет и мечет, процессом руководит. С трудом уломал его отпустить меня на двадцать минут записку тебе отвезти.

Завтра в пятнадцать ноль-ноль тебе ведено явиться к нему.

– Завтра, между прочим, суббота, – недовольно заметил Алексей.

– А ему по фигу, – махнул рукой Селуянов. – Закройте за мной. Общий привет.

Ужинали молча, обменявшись за полчаса всего парой фраз типа «Подай соль, пожалуйста» или «У нас есть майонез? «. Настя боялась начинать первой и терялась в догадках, почему Леша тоже ничего не говорит. Закончив ужин, она вымыла посуду, разложила принесенные мужем продукты в холодильнике и беспомощно посмотрела на Алексея.

– Пойдем спать? – осторожно произнесла она.

– Пойдем.

По-прежнему молча они разложили диван и постелили постель. Настя быстро скинула халат, скользнула под одеяло и вжалась в стенку, свернувшись клубочком. Через несколько минут из ванной вышел Алексей и тоже лег, выключив свет.

– Ася, я был не прав, – негромко сказал он.

– Я знаю, – еле слышно отозвалась она.

– Он выразил удовлетворение тем, что ты сказала по телевизору в своем обращении. Значит, ты поступаешь и думаешь так, как он того захотел.

– Да.

– Значит, ты правильно поняла намек на Босха и на кинофильм.

– Да, – повторила она.

– Значит, осталось только одно убийство, седьмое.

– Да, – в третий раз согласилась она.

– Седьмое, последнее.

– Да. Спокойной ночи, солнышко.

– И это кто-то, кто знает тебя.

– Да. Как ни грустно это признавать. Давай спать, пожалуйста.

Решение было принято, но пока только теоретически. Открытым оставался вопрос: когда? У меня была работа, которую я любил и в которой сделал блестящую карьеру. Я был еще относительно здоров, по крайней мере никаких признаков того, что внезапно меня может сразить тяжелый недуг, не наблюдалось. Оставались непредвиденные случайности, не зависящие от состояния здоровья, но они могли произойти в любой момент, и это был тот минус, который мне пришлось сравнивать по весомости с двумя имевшимися плюсами. Первый – работа, которая давала мне радость и которая нужна была моей Родине. Второй – сын от первого брака, в отношении которого у меня еще теплилась надежда. Конечно, я упустил его воспитание в первые годы жизни, но, возможно, не все еще потеряно, и я смогу сделать из него наследника традиций рода Данилевичей-Лисовских-Эссенов.

Мальчик, как мне показалось вначале, подавал надежды, и это даже наполняло меня гордостью. Кровь нашего рода давала себя знать, несмотря на не правильное воспитание, точнее, отсутствие такового, со стороны моей первой жены. Она сама так и осталась полуграмотной легкомысленной дурочкой, и я не без оснований опасался, что на Александре скажется ее дурное влияние. Однако сын при первой после длительного перерыва встрече мне понравился, он был увлечен идеей, у него был вполне сформировавшийся стойкий интерес, и при таких отличных задатках из него мог получиться превосходный специалист, уникальный и широко известный, за которого мне не было бы стыдно перед предками. Правда, Александр наотрез отказался начинать раннюю специализацию и переходить в школу с биологическим уклоном, и это меня огорчило, но надежда не покидала меня. В конце концов, я тоже закончил не физико-математическую школу, а языковую, с углубленным изучением немецкого и со вторым иностранным языком, но это ведь не помешало мне с первой попытки поступить в технический вуз и с блеском окончить его.

Я строго контролировал развитие сына, проверял его успехи не столько в учебе, сколько в избранной специальности, и на протяжении нескольких лет мне казалось, что все должно получиться. Тем не менее, несмотря на все приложенные мною усилия, Александр не захотел продолжать образование и даже не попытался поступить в вуз. Он ушел служить в армию, а я набрался терпения и ждал его возвращения. Я был уверен, что армия научит его уму-разуму и выбьет из головы дурь, он придет домой повзрослевшим и осознает необходимость учиться. Два года напрасных и глупых иллюзий… Сын вернулся действительно повзрослевшим, но это выражалось лишь в том, что он научился разговаривать резко и грубо. Очень скоро я понял, что мне не удастся его переломить, он такой же умственно ленивый, как и его мать, и так же, как она сама, не испытывает интереса к систематизированным глубоким знаниям и к собственной карьере.

Разочарование было болезненным, на сына потрачены годы и усилия, которые не дали результата. Если бы я мог это предвидеть, я не стал бы возлагать на него столько надежд, вместо этого я попробовал бы найти себе еще одну жену, которая родила бы мне ребенка, и уж этого ребенка я никому не отдал бы на воспитание. Но я снова ошибся…

Возвращение Александра из армии и мой разрыв с ним совпали по времени со свертыванием научных исследований в области новых технологий. Конверсия коснулась не только оборонного производства, но и научных разработок. Мою лабораторию сначала сократили на тридцать процентов, потом еще на пятьдесят, потом вовсе закрыли. Я, со всеми своими знаниями и опытом, оказался не нужен своей Родине, а ведь я так любил ее и продолжал любить.

Сначала я даже не осознал масштабов катастрофы. Трудности казались мне временными и несерьезными, но чем дальше – тем больше я убеждался, что мое научное направление закрывается за ненадобностью и нет ни малейших перспектив на его возрождение. «Ну и что, – уговаривал я себя, – можно сменить специальность, можно найти себе применение, чтобы это шло на благо Родины». Но со сменой специальности все оказалось не так просто, как я думал вначале. Наука сокращалась всюду, и те, кому удалось уцепиться и остаться, вовсе не жаждали уступать свое место мне. И потом, у меня была научная гордость. В своей отрасли я достиг больших высот, я составил себе имя, признанное не только в нашей стране, и что же теперь, я должен отказаться от всего этого только ради куска хлеба? Или начать интриговать, задействовать связи и знакомства, чтобы выбить себе место, равное тому, которое я потерял?

Или согласиться на должность младшего научного сотрудника? Все эти варианты недостойны представителя нашего рода. И кроме того, я совершенно не умел и не хотел делать то, что мне неинтересно.

Деньги у меня были, и немалые, поэтому о проблеме куска хлеба можно было не задумываться. Задумался я о другом. К чему я пришел? Научная карьера оборвалась, и нет никаких шансов на ее возобновление без того, чтобы поступиться своими принципами. Родине я оказался не нужен, но она в этом не виновата. Просто так сложилось. Теперь я не смогу окончить свои дни в ранге достойного продолжателя традиций рода Лисовских. И я не смог сделать ничего для того, чтобы мои потомки с честью поддержали эти традиции. Сын не удался, а сегодня начинать все сначала, подыскивать жену и растить еще одного ребенка уже поздно. Пока он вырастет, я состарюсь, не успев вовремя уйти, и тогда меня подстережет та самая недостойная смерть, которую я так хочу обмануть.

Прошел почти год, прежде чем я со всей ясностью осознал: уже пора. Ждать больше нечего, нужно заниматься подготовкой своей смерти.

Что такое смерть? Как она выглядит? Что она означает? Эти вопросы долгое время казались мне, воспитанному в строго материалистическом духе, праздными и никчемными. Но многие годы и огромный опыт работы с техникой подсказывали, что вдолбленное нам материалистическое учение – не более чем миф, который не может объяснить огромное множество явлений, но который, сталкиваясь с непонятным и необъяснимым, возводит это в ранг либо научной и экспериментальной ошибки, либо строго секретных сведений, закрытых многочисленными грифами. Мысль о неизбежности смерти сформировалась в моем сознании раньше, чем вопрос о том, а что же такое, в сущности, смерть. Но поскольку вопрос возник, я должен был получить на него ответ, прежде чем приступать к выполнению принятого решения.

Я обложился литературой и углубился в изучение предмета. Я читал работы Лаврина и Уотсона, Доброхотовой и Моуди, Ландсберга и Файе. С удивлением и удовлетворением я понял, что не одинок в своих воззрениях и опасениях.

Особенно меня порадовал следующий пассаж:

«Когда вы собираетесь совершить путешествие, вы обязательно планируете его, проверяете, все ли в порядке с билетами и жильем, есть ли у вас подходящая для путешествия одежда. По иронии судьбы, большинство людей совершенно не готовится к самому важному и неизбежному путешествию в жизни – к смерти. Отсутствие такого рода подготовки, в основе чего лежит страх смерти, характерно для большинства людей западной цивилизации. В восточных и африканских культурах, где смерти предшествует тщательная подготовка и существует школа умирания, дающая возможность узнать, чего ждать, люди не знают танатофобии».

Что ж, я был прав, мысль о том, что уход из жизни нельзя пускать на самотек, имеет множество приверженцев. Но число их – песчинка в пустыне по сравнению с теми, кто панически и неосознанно боится смерти и потому не желает ни думать о ней, ни тем более готовиться к встрече с кончиной. Из всего прочитанного наибольшее впечатление произвел на меня пересказ тибетской «Книги мертвых». Я понял, что смерть «не более чем мгновение в бесконечном потоке опыта от «до рождения» к «после смерти» и что, если сохранять спокойное и ясное состояние ума во время умирания, опыт смерти может оказаться духовным и освобождающим, а печаль друзей и близких людей затрудняет умирание, затягивая уход души и мешая духовному освобождению».

Таким образом, для правильного ухода из жизни мне необходимо было соблюсти три условия.

Первое: я должен был обучиться науке «осознанной смерти», по Гоулду, чтобы суметь продержаться в сознании в течение всего процесса смерти-перехода-возрождения. Если следовать этому учению, то под возрождением надо понимать возникновение сознания заново на более высоком уровне существования. Во время «перехода» интеллект подвергается разложению, и необходимо иметь глубокую подготовку, чтобы не оказаться ошеломленным и бессознательно перенесенным в новое рождение. Гоулд полагал, что именно различия в уровне подготовки и объясняют, почему одни люди, побывавшие в состоянии клинической смерти, способны пережить некоторый опыт и потом о нем рассказать, а другие – нет. Я нашел труды Гоулда на английском и немецком и тщательнейшим образом проштудировал их, внимательно и дотошно изучая предлагаемые им методики такой подготовки.

Второе: чтобы я мог сохранить ясность ума в критический момент, смерть не должна быть неожиданной. Я должен точно знать время встречи с ней.

И третье: нужно избежать печали и скорби друзей и близких, собравшихся вокруг моего смертного одра. Или у моего гроба.

Выведя для себя эти три условия, я стал составлять план, который позволял бы их соблюсти. Наконец план был готов. Оставалось только подобрать исполнителей в этом спектакле и ждать подходящего момента.

До самого утра Настя и Алексей старательно делали вид, что спят, стараясь поменьше вертеться, чтобы не разбудить другого. Около шести утра Чистяков все-таки уснул. Услышав его ровное дыхание, Настя осторожно выползла из-под одеяла, вытащила из шкафа очередной «ненадеванный» костюм и на цыпочках прокралась в кухню. Плотно закрыв двери в комнату и в кухню, она наспех выпила две чашки кофе, выкурила три сигареты, оделась, сделала макияж и, стараясь не шуметь в прихожей, вышла из дома.

В семь утра в субботу улицы были совсем пустынны. Дождь, моросивший весь вчерашний день, прекратился, облака понемногу рассеивались, и город напоминал еще до конца не проснувшегося ребенка, который засыпал весь в слезах, но поутру забыл о своем вчерашнем горе и, открыв глазенки, готовится улыбнуться всем своим опухшим от слез личиком. Настя шла пешком, плохо понимая, куда направляется, но зная, что должна дойти до метро.

«Вот этого со мной тоже никогда не было, – думала она, неторопливо шагая по улице, – ранним субботним утром я не сплю в своей постели и не бегу на работу в джинсах и кроссовках, а не спеша прогуливаюсь в приличной одежде и туфлях на каблуках. Как хорошо дышится после дождя, пока машин еще мало и они не успели окончательно отравить атмосферу! Кажется, я таким воздухом тысячу лет не дышала».

Возле нее притормозил черный устрашающего вида джип.

– Красавица, тебя не подвезти?

Настя повернула голову и увидела сидящих в джипе троих парней быкоподобного вида.

– Спасибо, пешочком дойду, – миролюбиво улыбнулась она.

– С работы, что ли, топаешь? – поинтересовался тот, который сидел за рулем.

– Да нет, для такой работы я уже старенькая, – засмеялась она. – Наоборот, на работу.

– Ну гляди, а то подвезем. Мы парни бравые, нам возраст не помеха. Может, телефончик оставишь?

Она отрицательно покачала головой, снова улыбнулась им и пошла вперед.

Джип еще какое-то время медленно ехал рядом, парни пытались с ней заговорить, потом водитель на прощание пару раз нажал на клаксон и рванул вперед. «Ну надо же, – с усмешкой подумала Настя, – я, оказывается, еще могу привлекать чье-то внимание, когда прилично выгляжу».

В восемь утра Настя вышла из метро в центре Москвы, на станции «Площадь Революции», и неторопливо пошла через Красную площадь к Большому Москворецкому мосту. Перейдя мост, она свернула на Кадашевскую набережную, потом по Большому Каменному мосту вернулась на Кремлевскую набережную и побрела мимо Библиотеки имени Ленина к гостинице «Националь», потом по Тверской дошла до Пушкинской площади. Еще десять минут – и она окажется на Петровке, в здании, где работает. Но сегодня она туда не пойдет. Сегодня она просто гуляет, бессмысленно и бесцельно, гуляет именно ради того, чтобы гулять, идти куда-то, осознавая, что хорошо выглядишь, и порой ловя на себе заинтересованные мужские взгляды, о существовании которых она уже как-то подзабыла.

Ровно в девять она подошла к телефону-автомату и позвонила Ларцеву. Голос у Володи был сонным – видно, по выходным дням он не утруждал себя ранним подъемом.

– Я могу приехать? – спросила Настя.

– Угу, – невнятно промычал Ларцев. – Не спится тебе… Тебя с завтраком ждать?

– Жди, я буду через двадцать минут.

Когда Ларцев открыл ей дверь, он был еще в халате, но чисто выбрит и с влажными после душа волосами.

– Ну ты даешь! – охнул он, увидев Настю. – Я толькотолько в себя пришел от изумления, что ты в такую рань поднялась, а ты меня вообще в шок вгоняешь своим видом. Что это с тобой?

– Ты же психолог, – усмехнулась Настя, снимая теплый плащ с меховой отделкой, тоже когда-то привезенный матерью и бестолково провисевший на вешалке почти два года, – вот и ответь на свой вопрос.

– Когда женщина резко меняет внешний вид, это означает, что она готовится коренным образом изменить свое отношение к жизни, это всем известно.

– Вот я и готовлюсь. Где обещанный завтрак?

– Пошли на кухню. У нас сегодня самообслуживание, Надюшка уехала с классом на три дня на экскурсию по Золотому кольцу.

Давно уже она не пила кофе с таким наслаждением. Утренняя прогулка пробудила в Насте здоровый аппетит, а история с пассажирами джипа все еще вызывала у нее веселье.

– Ты представляешь, Володя, меня с утра пораньше попытались склеить трое юных амбалов, – сообщила она, закуривая.

– Я их понимаю, ты сегодня выглядишь на все сто. У тебя есть новости или будем работать со старым материалом?

– Есть шестой труп с рыбкой, деньгами на похороны и запиской.

Ознакомьтесь, сэр. – Она протянула ему принесенную накануне Селуяновым записку.

Ларцев внимательно прочел записку и покачал головой.

– Все ясно, Настасья. Случай тяжелый, но спешу тебя обрадовать, это не патология. Он совершенно нормален. Мозги у него набекрень, что очевидно, мышление настолько своеобразное, что привычными стереотипами его не постичь.

Но психических заболеваний, насколько я могу судить, там нет. И, кстати сказать, готовиться к изменениям тебе не нужно.

Настя вскинула голову и тревожно посмотрела на него.

– Что ты хочешь сказать?

– Только то, что сказал. Ты же мне в прошлый раз говорила, что собираешься стать седьмой жертвой этого придурка. Говорила?

– Ну да.

– Вот и успокойся. Он не собирается тебя убивать. У него и в мыслях этой глупости не было. Он гораздо умнее, хитрее и тоньше. Кто стал шестой жертвой?

– Юноша с болезнью Дауна.

– Возраст?

– Двадцать шесть.

– У-у, для такого диагноза он уже может считаться долгожителем, – покачал головой Ларцев. – Погоди, я за твоими бумагами схожу, буду в них поглядывать, чтобы в фамилиях и фактах не запутаться.

Он вышел из кухни и через минуту вернулся, держа в руках справку, подготовленную Настей.

– Смотри, что мы имеем. Первая жертва – Надежда Старостенко, никому не нужное спившееся существо, в прошлом красавица, балерина, кумир многих мужчин. Вторая жертва – ранее неоднократно судимый Геннадий Лукин, без определенного места жительства и без каких бы то ни было средств к существованию, больной, одинокий и опять же никому не нужный. Третья жертва – Валентин Казарян, обнищавший бывший мент, погнавшийся за феерическими доходами, а получивший шиш с маслом и по шее в придачу, живущий на скудную зарплату сторожа и опять-таки никому не нужный. Четвертая жертва – Серафима Фирсова, восьмидесяти восьми лет, старая, больная и снова никому не нужная.

Пятая жертва – несчастная молодая женщина, красивая и благополучная в социальном плане, но пережившая страшную трагедию и мечтающая только о том, чтобы умереть. О ней, заметь себе, Настасья, нельзя сказать, что она никому не нужна. У нее есть муж, есть родители, братья и сестры. И, наконец, шестая жертва – неизлечимо больной от рождения юноша, который не понимает кошмара своего существования, но превращающий в кошмар жизнь своих близких. У него есть родственники?

– Есть, мать. Немолодая и с кучей хронических заболеваний.

– Вот видишь, все одно к одному. От его смерти матери, глядя правде в глаза, одно облегчение.

– А как же быть с грехами? – спросила Настя. – Похоть, чревоугодие, гордыня, алчность – эти грехи он отработал. Что касается Ястребовой, то она демонстрирует собой грех праздности, то бишь лени. Не работает вот уже сколько лет, живет на деньги мужа. Я думала сначала, что лень – это мое, но, видимо, Шутник собирается вменить мне зависть. А скорее всего – гнев. Он меня уже до ручки довел, я в любой момент могу сорваться на истерику. Но какой грех у этого несчастного парня?

– Да при чем тут грехи?! Забудь ты о них. Ты мне поставила задачу нарисовать психологический портрет человека, который совершил пять… теперь уже шесть убийств. Для этого нужно понимать, на кого у него поднимается рука.

– На тех, кто грешит, – упрямо возразила Настя.

– Слушай! – Ларцев начал сердиться. – Не ты ли мне всегда твердила, что если хотя бы одно явление не укладывается в схему, то причина не в том, что явление не правильное, а в том, что схема неверна. Человек с болезнью Дауна не может согрешить по определению, потому что не понимает и не может понимать, что такое хорошо и что такое плохо. Раз среди жертв Шутника есть такой человек, значит, не в грехах дело.

– А в чем?

– В смерти, Настенька. Общее у этих людей – не их грехи, а тот единственный и неопровержимый факт, что они умерли. И будут похоронены достойным образом, а не брошены в моргах невостребованными. Твой Шутник зациклен на проблеме смерти. В своих преступлениях он рассматривает ее с разных сторон. Вот приличный во всех отношениях Казарян, но, если он умрет, никто о нем не заплачет и не даст денег на его похороны. Вот спившаяся Танцорка, у которой все в прошлом – и слава, и красота, и внимание мужчин, и богемная жизнь, впереди ее ничего не ждет, правда, у нее куча друзейсобутыльников и любовников, но кому нужна такая жизнь? Вот совсем уж никудышный Генка Лишай, его, как и приличного Казаряна, некому будет похоронить, и никто по нему не заплачет. Вот вполне достойная бабулька Фирсова, пусть и жадная, но не опустившаяся, но ведь и ее похоронить будет некому. Если она умрет, то сгниет в своей квартире, пока ее обнаружат. А вот совсем другой феномен – Светлана Ястребова, она хочет умереть, хочет добровольно уйти из жизни, а ей не дают, заставляют лечиться, подвергают гипнозу, то есть мешают сделать то, чего она хочет сама. Она имеет право самостоятельно решить свою судьбу, но никто за ней этого права не признает.

Справедливо ли это? И вот, наконец, парень с болезнью Дауна. Зачем ему жить?

Он никому не приносит радости, наоборот, всем мешает, всем в тягость. Более того, он все равно не жилец. Может ли мать решить его судьбу? А он сам?

Короче, твой Шутник своими убийствами предъявляет вам разные образцы ситуаций, связанных с уходом человека из жизни. Теперь понятно?

– Но зачем? Зачем он это делает?

– Ну, Настасьюшка, ты же смотрела кино, ты сама мне эту кассету принесла, а теперь вопросы задаешь.

– Но фильм про убийства за грехи…

– Да оставь ты их в покое, грехи эти! – закричал Ларцев, потом, смутившись, отвернулся. – Прости, я после ранения стал раздражительным, иногда срываюсь. Да, фильм про убийства за грехи, но в нем есть одна совершенно замечательная фраза, которую ты упустила. Собственно, ради этой фразы все и затевалось. Шутнику нужно было, чтобы ты ее услышала и поняла. А ты не услышала, все про грехи думала.

– Какая фраза?

– «Если ты хочешь, чтобы люди тебя услышали, недостаточно просто похлопать по плечу. Нужно стучать кувалдой».

Да, Настя помнила эту фразу, но действительно не придала ей значения. Ей тогда казалось важным совсем другое. Неужели Володя прав, и все дело вовсе не в грехах, а именно в этих словах?

– И что же люди должны услышать?

– Пока не знаю, у меня слишком мало информации, чтобы догадаться. В любом случае понятно, что Шутником овладела некая идея, которую он пытается нам всем растолковать таким вот страшным способом.

– Хорошо, я подумаю. А почему ты все-таки уверен, что я не стану следующей жертвой?

Ларцев рассмеялся:

– Настюша, у тебя мания величия! На кой черт ты ему сдалась? У него есть собственная проблема, и при помощи твоей смерти он эту проблему никак не решит.

– Но ведь он согласился с тем, что я правильно угадала ход его мыслей. Я сказала в своем выступлении по телевизору, что он собирается убить еще двоих, и он это признал. Ты же читал записку, – не сдавалась Настя.

– Читал, – согласился Ларцев. – И прочитал там только одно: он действительно собирается убить еще двоих, и на этом все закончится.

– Что закончится? – не поняла она.

– Все. Или ты его поймаешь, или нет. После седьмой жертвы он никого больше убивать не будет.

– Даже если я его не поймаю?

– Вот именно.

– Тогда я не понимаю!

Она в отчаянии обхватила руками голову и зажмурилась.

– Я не понимаю, почему он все это делает! Я не понимаю! Был бы он маньяком, который убивает до тех пор, пока до него не доберутся, это еще куда ни шло, это хоть понять можно. Но наметить себе семь убийств, чтобы кому-то что-то доказать, совершить их и остановиться, не будучи уверенным, что цель достигнута и что ему удалось доказать то, что он хотел, – я не понимаю этой логики. И ты мне после всего этого говоришь, что он нормальный?

– Абсолютно. Абсолютно нормальный. Настюша, все же очевидно, как божий день. Он хочет, чтобы его поймали. И чтобы это сделал не кто-нибудь, а именно ты. А если ты не сумеешь этого сделать, то он не хочет, чтобы его поймали. Или ты – или никто.