Глава 17

Ей казалось, что все это уже было в какой-то другой жизни, много веков назад. Она точно так же шла по длинным путаным коридорам Останкинского телецентра, не понимая, куда ее ведут и как она будет выбираться обратно. А ведь это действительно было, только не в другой жизни, а всего полтора месяца назад, в середине октября. За эти полтора месяца Настя словно прожила целую жизнь.

– Сначала на грим, – сказала ей девушка-администратор, открывая дверь в гримерку.

Настя поморщилась. Настроение было совсем неподходящим для того, чтобы делать макияж.

– Это обязательно? – спросила она.

Девушка глянула удивленно и неодобрительно:

– Конечно. Там освещение… Вы же не хотите выглядеть мертвенно-синюшной.

И лицо будет блестеть.

«Черт с ним, пусть синюшное и пусть блестит», – подумала Настя, но послушно вошла в открытую дверь. Не станет она настаивать ни на чем, хорошо уже то, что руководство одного из ведущих телеканалов пошло навстречу руководству Управления уголовного розыска и согласилось записать ее обращение. Договорились, что запись пустят в эфир трижды, в семь вечера, в десять, а потом в полночь.

Сев в кресло, она прикрыла глаза и стала про себя повторять текст обращения. Ей дали всего сорок секунд, за эти сорок секунд она должна успеть сказать все, что считает нужным, при этом постараться достучаться до этого урода. Гример накладывала тон на лицо, а Настя все решала, как ей обращаться к нему, на «ты» или на «вы». Правильнее, конечно, было бы на «вы», если речь идет о признании превосходства, то надо демонстрировать уважение к противнику. С другой стороны, в обращении на «ты» есть нечто доверительное, адресованное лично близкому человеку. Может быть, он на это купится?

– Все, – гример сняла коротенький синтетический пеньюар с Настиных плеч, – можете идти в студию.

В студии ее усадили за низкий стол и прицепили микрофон к лацкану форменной куртки. Это был совет Ларцева – выступать по телевидению в форме.

Каждый, кто будет смотреть это выступление, должен понять, что Настя – офицер милиции, а не просто случайный человек, а сам Шутник, если повезет и он увидит это обращение, оценит всю серьезность ее шага. Она выступает не как частное лицо, а как представитель государственной структуры.

– Готовы?

– Да.

– Когда загорится красная лампочка – начинайте. И смотрите в камеру.

Лампочка загорелась, и Настя заговорила:

– Я обращаюсь к тому, кто убил пять ни в чем не повинных людей. Я получила ваше послание. Мне нелегко было решиться на это выступление, но я признаю вашу правоту. Я признаю ваше превосходство, вы действительно умнее меня, я не в состоянии постичь вашу логику и понять ваш образ действий. Вы необыкновенный человек. Я сдаюсь. И прошу вас только об одном: пожалуйста, не убивайте больше никого. Вы уже все мне доказали, и не нужно платить за это такую страшную цену. Я знаю, вы собираетесь убить еще двоих. Прошу вас, оставьте их в живых. Спасибо за то, что вы меня выслушали.

Красная лампочка погасла.

– Тридцать пять секунд, – сказал режиссер. – Если хотите, можно повторить запись, вы сможете добавить еще какую-нибудь фразу.

– Не нужно, я сказала все, что хотела.

– Хорошо, это пойдет в эфир сегодня же. Люся вас проводит. Подводку к выступлению мы сделаем, как договорились, напомним о ситуации с телемостом, сделаем ссылку на интервью Образцовой, укажем вашу должность и звание.

– Спасибо.

Идя вслед за администратором Люсей по длинным, плохо освещенным коридорам к выходу, Настя снова возвращалась к своему выступлению и думала о том, не сделала ли она ошибку, сказав: «Я знаю, вы собираетесь убить еще двоих.

Прошу вас, оставьте их в живых». Правильнее было бы сказать: «Я знаю, вы собираетесь убить еще одного человека, а потом меня. Прошу вас, оставьте нас в живых». Она думала над этим вчера и сегодня до записи, но решила, что коль уж она признает его превосходство, то нужно быть достоверной. Если она говорит, что он умнее, то должна показать это на деле. Она не догадалась о том, что ей уготована участь седьмой жертвы. Пусть Шутник думает, что она не так уж умна, что она действительно не понимает и не постигает его замысел.

Может быть, это заставит его сжалиться хотя бы над шестым. Такие рассуждения казались ей разумными, но сейчас она снова начала сомневаться. Правильно ли она построила выступление? И вообще, права ли она, что затеяла эту историю с обращением к Шутнику по телевидению?

На улице Настю ждал Коротков. Ей не хотелось ехать в форме в общественном транспорте, и Юра вызвался ее отвезти.

– Ну как? – спросил он, когда Настя села в машину.

– Не знаю. Вечером посмотрим, что получилось.

Она закурила, пальцы у нее дрожали.

– Думаешь, это поможет?

– Не знаю, – повторила Настя. – Но нужно же что-то делать. Юра, у тебя есть знакомый нотариус?

– Нотариус? Надо подумать. А тебе зачем?

– Хочу проконсультироваться насчет завещания.

Коротков слегка сбавил скорость и изумленно взглянул на нее:

– Какое еще завещание?

– Мое.

– Не понял…

– Если со мной что-то случится… Я хочу сказать, если Шутник доведет задуманное до конца, мне бы не хотелось, чтобы Лешка и родители имели проблемы с моей квартирой. Я знаю, это жуткая тягомотина, кучу документов надо собрать, чтобы доказать, что ты имеешь право наследовать и других наследников нет. И ждать шесть месяцев, пока наследство откроется. Со счетами в Сбербанке тоже морока начнется.

– А у тебя деньги в Сбербанке лежат?

– Ну а где им еще лежать-то? Вон Лешкины гонорары лежали в Инкомбанке, теперь локти кусаем. Знаешь, что самое обидное? Он ведь в Инкомбанке счет открыл вовсе не потому, что там процент по вкладу выше. Ему держать деньги в Сбербанке было в сто раз удобнее, потому что отделение в соседнем доме. Он открыл там валютный счет, чтобы зарубежные гонорары зачисляли, а денег все нет и нет – Он запросил Чикаго, ему оттуда должны были двадцать пять тысяч долларов перевести, а из Чикаго отвечают, что деньги давнымдавно переведены, и копию платежки по факсу ему выслали. Лешка кинулся в Сбербанк, платежку показывает, а там плечами пожимают, не знаем ничего, говорят, нужно искать.

И что же ты думаешь? Проходит еще два месяца, звонят ему из Чикаго и сообщают, что деньги вернулись обратно. То есть какая-то сволочь в Сбербанке эти деньги на Лешкин счет не зачислила, а крутила их почти полгода, заработала на этом, а потом на голубом глазу вернула обратно: дескать, не можем найти бенефициария. Чистяков мой плюнул на этот Сбербанк и открыл счет в Инкомбанке. Так туда деньги на второй же день поступили. Теперь имеем результат. – Она вздохнула. – К коммерческим банкам стали бояться и близко подходить. Откладываем, сколько можем, копим на уплату налогов. У Лешки свой счет, в Жуковском, у меня – свой, в Москве.

– А зачем два-то? – не понял Коротков.

– Чтобы деньги класть удобнее было. У кого время есть, тот и идет. И потом, у меня еще отдельный счет для оплаты коммунальных услуг. Знаешь, удобная штука для таких разгильдяев, как я. Открываешь счет, кладешь на него деньги и оставляешь поручение ежемесячно перечислять столько-то за квартиру, столько-то за телефон, столько-то за электричество. Я же вечно забываю вовремя платить. За квартиру-то еще ладно, там только пеня набегает, а телефон вообще отключить могут за неуплату. Помню, когда я счета эти открывала, там такая бумажка была, на которой можно было написать, кому завещаешь вклад. Я тогда глазами скользнула и про себя засмеялась, дескать, меня не касается. И не написала ничего. Дура была. Надо будет зайти узнать, как это оформить. И еще одна проблема у меня со Сбербанком, я же там сейф арендую, Лешкины подарки храню. Ну, помнишь, браслет с изумрудами, серьги – короче, все, что он мне дарил. Если квартиру обворуют или пожар случится, хоть не так обидно будет. Если… ну, ты понимаешь, о чем я говорю, так вот, Лешка не сможет это забрать из сейфа просто так. Это все тоже нужно решать через завещание.

Коротков остановил машину возле тротуара и повернулся к Насте:

– Ты серьезно все это говоришь?

– Абсолютно.

– И тебе не стыдно?

– Почему мне должно быть стыдно?

– Потому что ты веришь в то, что Шутник до тебя доберется, а мы тебя не защитим.

– Но ведь он доберется, – спокойно возразила Настя. – Если на него не подействует то, что сегодня покажут по телевизору, то в скором времени мы будем иметь шестой труп. Тогда уж и мой не за горами. Чего ты остановился?

Поехали.

– Нет уж, подруга дорогая, мы никуда не поедем, пока не поговорим и не разберемся. Ты что, не веришь, что мы тебя убережем?

Настя слабо улыбнулась, погладила Короткова по плечу.

– Юрочка, в тебе сейчас говорит начальник, который не имеет права сомневаться в своих подчиненных и должен поддерживать в них уверенность и силу духа. Ты все делаешь правильно. Но меня-то не нужно обманывать, достаточно того, что я сама себя обманывала почти полтора месяца. И потом, вся эта история с завещанием не имеет прямого отношения к Шутнику и к твоей способности организовать мою защиту. Шутник – это только повод, толчок к тому, чтобы подумать о возможности смерти. Мне совсем не обязательно становиться седьмой жертвой этого ублюдка. Вполне достаточно попасть в автокатастрофу, получить удар током, отравиться плохими консервами или угодить к недобросовестному стоматологу и заразиться СПИДом. Каждый из нас может умереть в любой момент, Юра. Это неприятная мысль, мы гоним ее из сознания, потому что она делает нашу жизнь невыносимой и лишает ее перспективы, но оттого, что мы прогоняем мысль, само устройство жизни не меняется. Она такая, понимаешь? Человек – хрупкое создание, организм может оказаться разрушенным вследствие множества причин, такими нас создала природа, и никто из нас не имеет права быть уверенным, что доживет до глубокой старости. Почему считается, что думать о завещании приличествует не раньше лет семидесяти? А многие и в девяносто о нем не думают. Когда я поняла, что Шутник собирается меня убить, у меня словно глаза открылись. Я вдруг ясно представила себе, что действительно могу скоро умереть. Могу.

Скоро. Умереть, – повторила она медленно, как будто прислушиваясь к своим словам. – С одной стороны, надо постараться это предотвратить. Но, с другой стороны, я должна сделать все возможное, чтобы моя смерть, если она все же случится, причинила моим близким как можно меньше хлопот и беспокойства.

Идеально было бы еще купить место на кладбище или в колумбарии, чтобы Лешка с этим не колотился. Ты не знаешь, как это делается?

Коротков сидел с посеревшим лицом и ввалившимися глазами. Он смотрел на Настю с таким ужасом, словно перед ним был оживший покойник.

– Ты что говоришь? – произнес он, с трудом подбирая слова. – Ты хоть слышишь сама себя?

– Слышу, Юрочка. У меня со слухом все в порядке.

– С головой у тебя не все в порядке! – взорвался он. – Ты что себя хоронишь? Совсем охренела?!

– Юра, – укоризненно протянула Настя, улыбаясь, – фу, как некрасиво, разговариваешь с дамой, к тому же со своей подчиненной, и употребляешь такие грубые слова.

– Я еще не такие слова употреблю, если ты не перестанешь дурака валять! Я тебя… Я тебя… – Он задыхался от ярости. – Я тебя в квартире запру и никуда не выпущу, пока мы Шутника не выловим, поняла?

– А он весь дом взорвет, ему-то что, – спокойно возразила она.

– Вокруг дома охрану выставим.

– Да ну? И кто же тебе это позволит? Я что, министр обороны? Президент страны? И потом, ты мог бы заметить, что наш Шутник – человек весьма целеустремленный и изобретательный. Знаешь, что он сделает в ответ на твою охрану? Он понаблюдает за домом, присмотрит подходящего человечка, познакомится с ним и попросит за вполне солидную плату пронести в подъезд сумочку. И такую песню при этом пропоет, что человек ничего не заподозрит.

Твоя хваленая охрана не сможет не пропустить в дом жильца. И досматривать сумки она тоже не будет. Вот и вся история. Все, Юра, хватит читать мне мораль на тему вечной жизни, поехали на работу.

Коротков завел двигатель и всю дорогу до Петровки угрюмо молчал.

Вторым путем, позволяющим избежать той смерти, которую я считал недостойной, была гибель от руки врага. Не как будто бы врага, которым может предстать и преступник, а самого настоящего врага, который пытается нанести ущерб моей Родине. Уж что-то, а любить свою Родину я умел. Этому научил меня отец, беззаветно преданный интересам своей (и моей!) страны и готовый служить ей до последней капли крови. Само слово «Родина» было для меня святым, а фраза «если Родина потребует» была отнюдь не пустым звуком.

С самого детства я слышал от отца о том, что наша страна – самая лучшая, самая справедливая, самая добрая и красивая, и я должен гордиться тем, что родился в ней и живу, и быть счастлив оттого, что мне судьба подарила возможность сделать хоть что-нибудь на благо своей Родины. И у меня не было ни малейших сомнений в словах отца. Бабушка, разумеется, этих взглядов не разделяла, но узнал я об этом только тогда, когда стал взрослым. В детстве же моем и в юности я ни разу не слыхал от нее ни одного слова о том, что страна, в которой мы живем, не так уж хороша и справедлива, как принято считать официальной моралью. Единственный раз, когда мне довелось ознакомиться с бабушкиным мнением на сей счет, был тот самый разговор с отцом, в котором она просила его сменить место службы, перебраться в Москву и быть поближе к сыну, то есть ко мне. Но беседа эта, во-первых, велась в кабинете с глазу на глаз с папой, и предполагалось, что я ничего не слышу, а во-вторых, не оставила во мне ни малейших впечатлений о бабушкиной антипатриотической позиции, потому что главным в этом подслушанном мною разговоре была информация об отце. Я узнал тогда, что мой папа вовсе не землекоп и не грузчик, а заслуженный ученый, занимающийся разработкой новых видов вооружения, и это наполнило мою десятилетнюю мальчишескую душу такой радостью и гордостью, что все остальное прошло мимо моего внимания. Бабушка, несмотря на сложный характер, была человеком, несомненно, мудрым и отчетливо понимала, что коль мне все-таки придется жить в этой стране, не стоит вкладывать мне в голову мысли и чувства, которые помешают успешной адаптации к ненавистной старой дворянке действительности.

Адаптация и в самом деле была успешной, даже более чем. Я искренне любил свою Родину и всей душой хотел быть ей полезным. Несмотря ни на что, несмотря на смены власти и отмены старой системы моральных ценностей, несмотря на экономические и политические перипетии, которые явно ставили под сомнение идею о том, что «мы – самые». Как принято говорить у англичан: «My Motherland, right or wrong». Права она или не права, но это моя Родина. Я люблю ее и горжусь ею. И никакими экономическими и политическими потрясениями этого не искоренить и не поколебать.

Так вот, в свете вышесказанного я понял, что достойной смертью будет гибель от руки врага, посягнувшего на интересы моей Родины.

Афганистан к тому времени бесславно закончился, но начались вооруженные конфликты в «горячих точках». Уехать туда самовольно я не мог, ибо привитая бабушкой и отцом дисциплина, отточенная годами службы в военном ведомстве, этого не позволяла. Я обивал пороги и составлял бесчисленные докладные записки, из которых явствовало, что мне непременно нужно побывать в боевых условиях. Но явствовало это почему-то только для меня. Мне отказывали, объясняя, что я хорошо умею делать оружие, но не пользоваться им – На войне нужно пушечное мясо, а не специалисты-оборонщики, которым применение находится в мирное время. Этого мне, конечно, впрямую не говорили, но надо быть полным идиотом, чтобы не понять. Постепенно конфликты гасли, из мест, где можно было героически отдать жизнь в интересах Родины, остались только Чечня и Таджикистан. К тому же и само понятие «интересы Родины» как-то странно трансформировалось. Я мог бы закрыть на это глаза, оставаясь горячим и преданным патриотом, души не чаявшим в своей Отчизне, если бы не леденящие подробности гибели наших ребят. Меня могут убить из-за угла или похитить и подбросить через месяц с отрезанной головой и без гениталий. И никто никогда не сможет меня опознать, я упокоюсь в безвестности, а еще хуже – буду считаться сбежавшим на сторону противника. Такой ли смерти я жаждал? Нет, нет и нет.

Месяцы мучительных раздумий принесли свои плоды. Я придумал наконец, как уйти из жизни с соблюдением всех необходимых мне условий. Это должно быть красиво. Это должно запомниться всем и не дать мне сгинуть в безвестности.

Более того, это должно заставить людей задуматься о собственной смерти и подготовке к ней. Это должно случиться достаточно скоро, пока я еще относительно здоров и не превратился в зловонную беспомощную рухлядь. И наконец – самое главное – это должно случиться именем моей Родины, по ее воле и желанию. Только из ее рук я готов принять смерть. И только в этом случае смерть будет достойной.

Пятой жертвой Шутника стала некая особа по имени Светлана Ястребова, двадцати пяти лет. Убийца вновь оставил рыбку с пупсиком и записку, но денег на похороны и на этот раз не оказалось. Впрочем, немудрено: Ястребова была замужем за очень состоятельным бизнесменом, уж на похороны средства, во всяком случае, нашлись бы. Похоже, Шутник покончил с неимущим классом и перешел к уничтожению людей далеко не бедных. Сначала старуха Фирсова, теперь жена бизнесмена.

– Слушай, а может быть, у него псевдокоммунистические идеи? – высказал предположение Сережа Зарубин. – Не должно быть ни бедных, ни богатых…

Что-то в этом роде.

– Ну ты и сказал! – рассмеялся Доценко. – Даже самые коммунистические коммунисты до такого апофеоза не доходили.

– Но ведь он псих, – настаивал Зарубин. – Мало ли как у него в голове это могло преломиться. Что ты смеешься? Должна же быть какая-то логическая цепь.

Трое бедных, двое богатых. Помнишь, в детстве была книжка Айзенка «Проверьте свои способности»? Там были всякие задачки, в том числе выстраивался ряд чисел или букв, и его нужно было продолжить. Тогда у нас получается два варианта. Или трое бедных и трое богатых, или трое бедных, двое богатых и один еще какой-то. Вот и надо придумать, какой именно.

Они медленно расхаживали по второму этажу дорогого московского магазина «Бритиш хаус». Михаил договорился с Ириной о встрече перед входом в расположенный на Новом Арбате магазин, ко Дню милиции ему дали солидную премию, и у него была задумка начать покупать подарки к Новому году, пока есть деньги, а Ира должна была, по Мишиному замыслу, выступить в роли консультанта по части подарков, предназначенных женщинам. С Сережей Зарубиным Доценко встретился за час до свидания с Ирой, чтобы обсудить сведения, собранные по пятой потерпевшей, они вместе дошли до Нового Арбата и стояли в условленном месте, решив пообсуждать рабочие вопросы до прихода дамы. Однако Ира вовремя не появилась, встревоженный Доценко позвонил ей домой, и подошедшая к телефону Татьяна, принеся ему кучу извинений, объяснила, что Ира вышла из дома буквально четверть часа назад, поскольку она, Татьяна, задержалась, а Гришеньку нельзя оставлять одного.

– Мне ждать еще как минимум минут сорок, – объявил Доценко, вернувшись к Сергею, который на всякий случай оставался у входа в магазин, чтобы не пропустить Ирочку. – Ты как, пойдешь или со мной останешься?

– Останусь, – решительно ответил Сергей, – давай еще в деталях покопаемся. Только здесь холод собачий. Может, внутрь зайдем? А через сорок минут выйдем.

– Дело говоришь, – согласился Михаил.

Первый этаж магазина их не воодушевил, там продавалась одежда и обувь, дарить которые на Новый год в планы Доценко никак не входило. На втором этаже им показалось куда интереснее.

– Смотри-ка, какая штуковинка! – восхищенно присвистнул Сергей, крутя в руках маленькую деревянную грушу, источающую экзотический аромат. – Это для чего? Пахнет обалденно!

– Понятия не имею. Ну-ка дай глянуть.

Доценко протянул руку и взял у него деревянную ароматную вещицу. Поднеся ее к лицу, несколько раз вдохнул и блаженно улыбнулся.

– Да-а, пахнет – будь здоров. Девушка, – окликнул он продавщицу, – а это что такое?

Продавщица, давно уже вышедшая из того возраста, при котором прилично называться «девушкой», снисходительно улыбнулась. На ее лице огромными буквами было написано все, что она думала по поводу таких вот покупателей, которые приходят в дорогой магазин неизвестно зачем, даже не представляя, что в нем продается.

– Это ароматические шарики для шкафов, – пояснила она, глядя в сторону, словно двое молодых людей были ей совершенно неинтересны, – кладете на полку, где лежит белье, и все пропитывается запахом.

– О-о! – воодушевился Михаил. – Это класс! Смотри, Серега, тут много всяких, наверное, запахи тоже разные. Хороший подарок, а?

Они с азартом сбежавших с уроков школьников принялись перебирать лежащие в больших корзинах деревяшки разных форм и калибров и изучать запахи.

– А вот этот понюхай…

– А этот классный какой…

– Вот этот – вообще…

Удовлетворенные одорологическими изысканиями, они двинулись дальше, туда, где на стендах была выставлена посуда. Гениальную мысль о «последовательном ряде: трое бедных – двое богатых – один еще какой-то» Зарубин высказал в тот самый драматический момент, когда Доценко разглядывал белые с бледно-зеленым выпуклым узором большие тарелки «под горячее».

– Умный ты, Серега, не по годам, – покачал головой Михаил, со всех сторон разглядывая тарелку, словно пытаясь увидеть на ней что-то необыкновенное. – Как ты думаешь, если я буду жениться, такой сервиз пойдет в качестве свадебного подарка?

– Смотря на ком жениться, – разумно уточнил Зарубин.

– На Ирке.

– Если на Ирке – то нормально, она хозяйственная, оценит.

– Заметано, куплю, когда время придет. Так вот, возвращаясь к нашему Шутнику, замечу вскользь, что во время наведения справок о пятой покойнице выплыл один любопытный факт. Светлана Ястребова на протяжении полугода лечилась в психиатрической клинике в связи с суицидальными попытками. И врач, который наблюдал ее после выписки, сказал мне не далее как сегодня, что усилиями медиков в процессе лечения у нее была блокирована способность причинить себе вред, а тем более лишить себя жизни. Но сама установка на то, чтобы не жить, так и не подверглась коррекции. Тебе на русский перевести?

– Не совсем же я тупой, – обиженно буркнул Зарубин. – Иными словами, жить она не хочет, а умереть не может. Правильно я понял?

– Я ж говорю, умный ты не по годам, – хмыкнул Доценко. – А знаешь, почему она жить не хотела?

Пока Доценко рассказывал Сергею горестную историю Светланы Ястребовой, они успели обозреть всю имеющуюся в наличии посуду и плавно перешли в секцию товаров для ванных комнат.

– Ты только глянь, Серега, какая мочалка! Не жить – не быть, чтоб такой мочалкой мыться. Ее в музей надо, а не в ванную вешать. Так вот, друг Серега, раскинул я своим мозгом и попробовал представить, как могло получиться, что приличная во всех отношениях дамочка Светлана Ястребова отправилась незнамо куда с неизвестным мужиком? При этом пьяной она не была, судебные медики ни малейших следов алкоголя не обнаружили. Ой, блин, ты посмотри, какие полотенца-то!

– Да погоди ты с полотенцами, – рассердился Зарубин, – давай о деде поговорим.

Доценко отложил полотенце и взялся за щетки на деревянных ручках.

– Дельные штуки, – одобрительно сказал он. – А ты – салага еще, вот когда надумаешь жениться, тогда меня поймешь. Я еще посмотрю, как ты будешь носиться по магазинам как ошпаренный. Вернемся к мадам. Почему она пошла с Шутником? Отвечай, холостяк.

– Потому что она была с ним знакома.

– Верно. А еще какие варианты?

Зарубин задумался, стараясь не глядеть по сторонам, ибо великолепное изобилие предметов домашнего обихода отвлекало его внимание и настырно соблазняло помечтать о приятном и несбыточном. Например, о собственном двухэтажном доме…

– А еще он должен был быть в курсе ее проблем. Он знал, как с ней разговаривать и о чем, и знал, что ей жить не хочется. Кстати, при этом совсем не обязательно, чтобы она его знала. Даже скорее всего он не был в числе ее знакомых, потому что иначе его легко вычислить. А он у нас гражданин осторожный, явных глупостей не делает.

– Я ж говорю, умен, – поддел его Доценко. – Правильно, мне тоже так показалось. А вот теперь тебе, Серега, самый главный вопрос: откуда он мог все это знать? Отвечай быстрее, по моим расчетам, Ирка через три минуты будет внизу.

– Тогда пошли, – вздохнул Зарубин. – Неудобно заставлять ее ждать.

– Отлыниваешь? Не знаешь ответа и поэтому вежливым прикидываешься? – не удержался и съехидничал Доценко.

Зарубин мельком взглянул на него и отвернулся. Они почти бегом спустились по эскалатору на первый этаж и выскочили на улицу. Ирина уже стояла возле входа и тревожно оглядывала текущую по улице толпу.

– Ириша, мы здесь! – окликнул ее Михаил.

Ира кинулась к нему и повисла на шее.

– Ой, как хорошо, Мишенька, а я боялась, что ты не дождался и ушел.

Здравствуй, Сережа.

– Привет. Ну ладно, я пошел. А тебе, жених, на прощание скажу: Шутник знал про беду Ястребовой, потому что был там, где эта беда случилась.

Трагедия произошла на глазах у большого числа людей, и далеко не всех из них Светлана знала лично. И еще, жених, прими от меня свадебный подарок: трагедия с сыном Ястребовой произошла в Испании, а в Испании говорят на том же языке, что и в Мексике. У них торговые связи, я так думаю, очень даже крепкие. Позвольте припасть к ручке, мадемуазель.

Ничего не понимающая Ира покорно протянула ему руку, которую Зарубин поцеловал не без некоторой элегантности. Сделав Михаилу ручкой, он повернулся и скрылся в толпе.

Доценко покачал головой, глядя ему вслед.

– Ну я ж говорю, умен не по годам.

– Повтори, пожалуйста, еще раз, что было в записках, – попросила Ира.

– Зачем? – удивился Михаил.

– Ну пожалуйста, я прошу тебя.

– Все равно не понимаю. Ты что, следователь? Ириша, мы с тобой собирались заняться таким приятным делом, погулять по интересному магазину, выбрать подарки, а ты все портишь. Я только что с Сережкой два часа об этом разговаривал, а теперь ты хочешь…

– Я прошу тебя, – твердо повторила Ира.

– Ну ладно, – сдался Доценко.

Он вытащил блокнот, полистал его и процитировал ей тексты записок, оставленных Шутником возле трупов Казаряна, Фирсовой и Ястребовой.

– Ты удовлетворена? – сердито спросил он, пряча блокнот.

– Спасибо, – коротко ответила Ира.

– Теперь объясни, в чем дело.

Объясни… Разве она может объяснить? Он будет над ней смеяться, назовет доморощенным Шерлоком Холмсом или недоразвитой мисс Марпл. Именно так называли ее Стасов и Татьяна, когда прошлой зимой она дала волю своим страхам и подозрениям. Как они хохотали! Надо признаться, правда, что и сама Ира смеялась вместе с ними.

История и впрямь получилась забавной. Дни стояли для зимы слишком теплые, температура воздуха поднялась выше нулевой отметки, а топили в доме так, словно за окном было по меньшей мере минус пятьдесят. В квартире не продохнуть, а форточек в новеньких стеклопакетах почему-то не предусмотрели.

Ира открыла настежь окно в кухне, где при включенной электроплите вообще невозможно было находиться, и хлопотала над обедом. Внезапно ее внимание привлекли громкие голоса, доносящиеся из квартиры соседа. Слышно было хорошо, видимо, сосед, с которым Ира еще не была знакома, тоже не выдержал жары и открыл окно.

– Как вы смеете! – гремел мужской голос. – Как вы набрались наглости такое мне предлагать!

Ему отвечал другой голос, тоже мужской, но не такой звучный, и Ира не могла разобрать слов.

– Убирайтесь отсюда!.. Я вам запрещаю даже думать об этом!.. Мерзавец!

И снова в ответ журчали чьи-то неразборчивые слова. Потом все стихло буквально на несколько секунд, и вдруг раздался грохот, как будто тяжелое тело свалилось на пол безвольным мешком. Еще через несколько секунд хлопнула дверь и залился истошным лаем соседский дог.

Ире стало не по себе. Обтерев выпачканные мукой руки о фартук, она осторожно открыла дверь квартиры, выглянула на лестничную площадку и оцепенела от ужаса. От двери соседа до двери лифта тянулись следы крови.

Свежей крови, не засохшей. Сердце заколотилось так, что мешало думать. Что случилось? Соседа убили? Или он сам убил своего гостя, посмевшего ему что-то такое страшное предложить? Или покалечил его, но не до смерти?

Не раздумывая, Ира подскочила к двери соседней квартиры, стараясь не наступить на кровь, и что было сил надавила на кнопку звонка. Собака продолжала лаять, но дверь ей не открыли. Она звонила еще и еще, думая, что, может быть, сосед только ранен, он сейчас соберется с силами и если не откроет, то хотя бы скажет, нужна ли ему помощь. Из-за громкого лая она, сколько ни силилась, не могла расслышать, есть ли в квартире еще кто-нибудь, кроме дога. Через десять минут безрезультатных попыток Ира вернулась к себе и в панике позвонила сначала Татьяне, потом Стасову, потом – на всякий случай – Насте.

– Случилось что-то страшное! – задыхаясь, кричала она в телефонную трубку. – Кто-то убил нашего соседа! У нас вся лестница в крови! Сделайте что-нибудь.

Первым примчался Стасов, его иномарка бегала быстрее, чем старенькие «Жигули» Короткова, который без долгих раздумий вызвался поехать вместе с Настей. Стасов, оставив Иру в квартире, на всякий случай позвонил в соседскую дверь. И к полному его изумлению, дверь открыли. Сосед стоял перед ним в старом спортивном костюме, живой и здоровый, с мокрой половой тряпкой в руках.

– Вы насчет крови? – сразу спросил он. – Я сейчас вымою лестницу, вы не беспокойтесь.

Ира, не выдержав, подкралась к открытой двери и слушала затаив дыхание.

– Я не то чтобы беспокоюсь, – ответил Стасов, незаметно стараясь протиснуться подальше в квартиру соседа и оглядываясь, – но, знаете ли, вызывает тревогу, когда из квартиры раздаются крики, потом падает тело, а потом вся лестница в крови. Согласитесь…

Его тираду прервал оглушительный хохот. Сосед смеялся так, что даже тряпку выронил. Ире этот хохот казался зловещим эхом преисподней. «Он маньяк, – думала она, содрогаясь от ужаса, – он убил человека и теперь как ни в чем не бывало замывает кровь. И еще смеется! Ему весело! О господи, он сейчас еще Владика зарежет, а потом меня».

– Вас, простите, как величать? – спросил он, немного успокоившись.

– Владислав Николаевич.

– Душевно рад. А я – Андрей Тимофеевич. Дорогой Владислав Николаевич, я искренне приношу извинения за то, что своим несдержанным поведением побеспокоил вас. Ко мне, видите ли, явился некий молодой человек, который отчего-то решил, что глубоко мне обязан. Я действительно оказал ему помощь, но ничего выходящего за рамки обычного человеческого дружелюбия. Он, по-видимому, считает иначе и думает, что должен меня отблагодарить. И в виде такой вот благодарности он приволок мне привезенную с охоты часть лосиной туши, только что освежеванной. Заходит, понимаете ли, ко мне в дом, сваливает завернутый в полиэтилен мешок с мясом на кухонный стол и начинает рассказывать, как он мне благодарен и как много я для него сделал. И просит принять в знак вечной признательности окровавленное содержимое этого мешка.

Конечно, я сорвался. А что, я очень громко кричал?

Стасов замялся – он ведь не слышал этих криков, но тут Ира высунула голову.

– Очень, – с вызовом произнесла она. – Это произвело довольно странное впечатление, надо вам сказать.

Сосед выглядел таким огорченным, что Ира немного смягчилась.

– Так я и вас потревожил? Сожалею, честное слово, я не думал, что у нас такая слышимость.

– А что у вас упало? – продолжала допытываться Ира, вошедшая во вкус допроса. – Похоже, как будто человек.

– Голубушка, лосиная туша весит больше, уверяю вас. Я, как вы сами видите, человек не хрупкий, физической силой не обделен, а тем более когда рассержусь. Я просто-напросто схватил этот мешок со стола, швырнул на пол и велел своему гостю убираться, пока я его не прибил. Да-да, признаюсь, – он снова оглушительно расхохотался, – угрожал, высказывал намерение. Но до дела не дошло. Он схватил свой мешок и поволок подобру-поздорову.

– А почему вы дверь не открыли, когда я звонила? Я потому и решила, что вас… – Она замялась. – Ну… что с вами что-то случилось.

– Я был уверен, что этот мерзавец вернулся с еще каким-нибудь подарком, потому и не открыл. Я ответил на ваши вопросы, голубушка?

– А кровь? – все еще подозрительно спросила Ира. – Кровь откуда?

– Дорогая моя, когда туша освежевана, из нее должна течь кровь. Так, знаете ли, природой устроено. Мешок-то изначально был в полиэтилене, а когда я его со злости на пол сбросил, полиэтилен развернулся, а мой гость так испугался, что почел за благо не тратить времени на обертывание и поволок свой трофей в мешке, сквозь который сочилась кровь.

Иру тогда покоробило это обращение «дорогая», но она быстро забыла о неприятном впечатлении, потому что выглядела в глазах и соседа, и Стасова чрезвычайно глупо, и мысли ее были заняты в основном этим. К тому моменту, когда подоспели Настя с Коротковым, ситуация полностью разъяснилась, а к приходу Татьяны все вместе с соседом уже сидели в квартире Стасова, весело подтрунивали над Ирочкой и пили чай с ее знаменитыми пирогами. Именно тогда и произошло знакомство их семьи с Андреем Тимофеевичем.

Впоследствии Ира прониклась к соседу симпатией и уже не обращала внимания на ставшие привычными обращения «голубушка» или «дорогая». Ну привык человек так говорить – и ладно. Какая разница, в конце концов? Ничего обидного в этом нет, просто необычно немножко.

Теперь же она думала совсем по-другому. В том-то все и дело, что человек привык так говорить. Привык настолько, что сам себя не слышит и не замечает того, что говорит. И того, что пишет.

Держа Михаила под руку и болтая с ним о приятных пустяках, она какой-то частью сознания все время перебирала обрывки фраз, содержавшихся в записках, оставленных убийцей:

«Я приближаюсь к тебе, дорогая…»

«Как дела, дорогая?»

«Не кажется ли тебе, дорогая…»