Глава 16

Этому нет конца. И не будет. Сколько еще я смогу прожить с чувством вины?

Врач старается изо всех сил, он занимается со мной каждый день по два часа, я киваю ему в ответ, выдавливаю из себя некое подобие улыбки и делаю вид, что внимаю его уговорам. Но я ему не верю. Я не верю, что можно жить так, как живу я. Я не верю, что можно смириться с тем, что случилось.

Они считают меня сумасшедшей. А все из-за чего? Из-за того, что я хотела убить себя. Я хотела уйти из жизни тихо, незаметно, потому что не могла больше справляться со своей виной. Меня спасли. Зачем? Разве я их просила?

Зачем они это сделали? А теперь они считают меня сумасшедшей. Врач долго объяснял мне, что у здорового человека сильно развит инстинкт самосохранения, который заставляет человека выживать во что бы то ни стало.

Если этот инстинкт умолкает, значит, человек болен. О господи, разве они могут меня понять? При чем тут инстинкт самосохранения? Любой человек стремится облегчить собственные страдания, избавиться от боли. Разве это ненормально? Я не могу больше выносить эту боль. А они заставляют меня терпеть. Жить и терпеть. Почему я должна? Зачем?

Я ничего не слышу, кроме крика: «Чей ребенок?!!!» Почему Я не услышала, как мой сын зовет на помощь? Как ты, Господи, допустил, чтобы я не услышала его голосок? Почему ты закрыл мне уши и отвел глаза? Я силюсь вспомнить, я зажмуриваюсь и вызываю в памяти тот страшный день, тот солнечный красивый день на южном берегу Испании. Мы с сынишкой приехали туда на две недели, муж отправил нас одних, он должен был прилететь через пять дней. Я словно оказалась в другом мире, сказочном и великолепном, не правдоподобном и ошеломляющем. Я впервые отдыхала за границей, до этого я ничего не видела, кроме шести дачных соток, грязной подмосковной речки и, когда везло, Черного моря, мутного и облепляющего тело окурками и яблочными огрызками, или ледяного и кишащего медузами.

Замуж я вышла совсем молоденькой, польстилась на деньги и импозантную внешность. У своего мужа я была четвертой женой, меня все отговаривали, предупреждали, что ничего хорошего из этого брака не выйдет, но я никого не слушала, мне казалось, что я уже достаточно взрослая и умная, чтобы разбираться в жизни. Ухаживание было коротким и стремительным, цветы – охапками, шампанское – литрами, украшения – горстями. Конечно, муж сделал все возможное, чтобы брак зарегистрировали в течение недели. Он немедленно заставил меня уйти с работы и посадил дома. Почти сразу я забеременела, муж порхал надо мной, крыльями размахивал, витамины, надзор врачей, режим, диета, прогулки. Потом родился ребенок. Сын.

Из дому я почти не выходила. Для хозяйства муж нанял домработницу, она делала покупки, стирала, готовила, убиралась в нашей огромной квартире.

Иногда мне велели одеться, сделать прическу, нацепить украшения. Меня выводили в свет. На приемы или на банкеты по случаю завершения переговоров.

Меня брали примерно так же, как берут с собой золотой портсигар. Мне казалось, что меня надевали, как надевают перед выходом парадный костюм или дорогие часы. Мужчины обращали на меня внимание, но мне строго запрещалось не то что кокетничать, а даже разговаривать с ними, если, – конечно, это не была общая беседа нескольких человек. В общей беседе мне участвовать разрешалось. Однажды я позволила себе потанцевать с кем-то, после чего муж учинил мне жуткий скандал. Нет, он не ревновал, он и мысли не мог допустить, что я променяю его на кого-то другого. Но для него важно было, чтобы никто – понимаете, никто! – не мог подумать, что я флиртую. Он считал, что это бросает на него тень и делает в глазах окружающих чуть ли не рогоносцем.

Вот так я прожила пять лет. И вдруг – такое счастье! – мы едем отдыхать.

Разумеется, с самого начала не предполагалось, что мы поедем раздельно, мы должны были вылетать все вместе, но буквально накануне отъезда вдруг выяснилось, что у мужа не хватает дней по визе. У него была многократная виза в Шенгенскую зону на год со сроком пребывания в три месяца, он много ездил за границу по делам и сам запутался в расчетах. Он был уверен, что у него остается пятнадцать дней, как раз столько, сколько надо, чтобы отдохнуть. За день до отъезда мы стали собирать вещи и документы, и он решил еще раз проверить даты въезда и выезда, чтобы пересчитать дни. Тут и выяснилось, что у него осталось не пятнадцать дней, а всего восемь. Так и получилось, что мы с сыном улетели вдвоем, а муж должен быть присоединиться к нам на оставшиеся восемь дней.

Я оказалась в Испании. Одна. Без надсмотрщика. Одетая в немыслимые тряпки, со стрижкой из самого дорогого салона, в купальниках, которые стоят столько же, сколько вечернее платье от Живанши. Молодая, неопытная, жадная до впечатлений, истосковавшаяся по обычному женскому кокетству, по мужскому вниманию. Мне хотелось нравиться, мне хотелось, чтобы со мной заигрывали, флиртовали. У меня не было намерения изменять мужу, я была вполне довольна сексуальной жизнью в супружестве и ни о чем большем не мечтала. Но ведь чувствовать себя женщиной – это не только знать, что муж тебя хочет.

У меня закружилась голова. Вечером я с очередным поклонником сидела в баре на набережной. Играла музыка, мы танцевали, пили какой-то вкусный пряный коктейль, он нежно гладил меня по руке и заглядывал в глаза, и мне хотелось, чтобы эта сказка никогда не кончалась. Завтра должен был прилететь муж, и я понимала, что это последний вечер моей свободы. Может быть, я слишком много выпила. Может быть, музыка была слишком громкой. Может быть, я слишком увлеклась… Не знаю, что случилось. Не знаю, как это произошло. Я ничего не видела и не слышала, я ни о чем не помнила и не думала, кроме того, что есть настоящая нормальная красивая жизнь, которую мне судьба подарила на пять дней, а дальше снова тюрьма. Хоть и в золотой, но в клетке.

«Чей ребенок?!!! »

Этот крик до сих пор стоит у меня в ушах. Почему я не заметила, как сынишка убежал из бара и спустился на пляж? Почему я не хватилась его?

Почему не услышала, как он звал на помощь? Его заметил кто-то из посетителей бара и закричал. Я оцепенела. Мужчины бросились к морю. Но опоздали.

На другой день прилетел муж. Он оформил все документы, мы забрали тело сына и вернулись в Москву. За все время он поговорил со мной только один раз. Спросил, как это случилось. Потом, я знаю, он нашел людей, которые в тот вечер были в баре, и спрашивал у них. Догадываюсь, что они ему рассказали. С тех пор он замкнулся в молчании. Он даже не пытался разделить со мной горе. Как будто сын погиб у него, а не у меня. Как будто все это меня не касается.

Он молчал три месяца. Потом начал говорить. О господи, уж лучше бы он продолжал молчать! Он называл меня безмозглой потаскухой, которая растеряла остатки стыда при виде чужих мужиков. Он обвинял меня во всех грехах. Разве я сама не знала, что виновата? Разве я винила себя меньше, чем он? Он не хотел видеть, как мне больно. Потом я поняла, что он видел, но ему казалось, что этой боли недостаточно. Он хотел, чтобы мне было еще больнее.

Я пыталась покончить с собой. Резала вены. К несчастью, домработница явилась раньше обычного. Меня откачали. И засунули в больницу. Врачи уговаривали меня смириться, объясняли, что моя смерть ничего в этой жизни не изменит и сына не воскресит. Ну почему они не понимали, что я не стремлюсь ничего менять в жизни, она сложилась так, как уже сложилась. Я просто не хочу этой жизни. Пусть она, такая, как сложилась, идет дальше без меня. Я не могу больше выносить эту боль…

В больнице меня держали полгода. Каждый день приезжал муж, привозил продукты, лекарства. И говорил. Я старалась не слышать, но ничего не получалось. Через полгода меня выписали. Накачали какими-то препаратами.

Боль осталась, она никуда не ушла. Жить по-прежнему не хотелось. Изменилось только одно: я поняла, что у меня нет сил самостоятельно покончить со всем этим. Полгода меня лечили гипнозом и добились-таки своего. Теперь я не смогу по собственному желанию прервать свою жизнь.

Я выходила на улицу и мечтала о том, чтобы меня переехал грузовик. Или чтобы меня убил грабитель. Несколько раз я пыталась выскочить на проезжую часть, стояла на тротуаре и выбирала момент, когда поток машин будет самым плотным, и в последнюю секунду понимала, что не смогу. Гипнотизеры, будь они прокляты! Они не убили мою боль, они не убили мою душу, зато лишили меня возможности самой уйти от невыносимого страдания.

Но сегодня этому придет конец. Уже совсем скоро. Сегодня я встретила Его.

Встретила случайно, на улице. Он подошел ко мне и спросил, как я себя чувствую. Он улыбался мне понимающей и сочувственной улыбкой. Я ответила, что чувствую себя превосходно.

– Я вас понимаю, – сказал он. – Это был глупый вопрос, женщина в вашем положении вряд ли вообще что-то чувствует, кроме огромной всепоглощающей боли.

– Откуда вы знаете?

– Я все знаю. Разве вы еще не поняли?

И тут меня прорвало. Я увидела перед собой человека, который способен понять. Который не собирается обвинять меня. Я говорила и говорила, я не могла остановиться, кажется, я при этом плакала, потому что потом обнаружила в руке насквозь мокрый носовой платок. Мы куда-то шли с ним, но я не видела куда, мне было все равно. Главное – я могла говорить, не боясь, что меня снова упрячут в психушку.

– Хотите, чтобы я вам помог? – спросил он, когда я наконец остановилась.

– Хочу.

Я не спросила, что он имеет в виду и как собирается мне помогать, я просто нуждалась в помощи, нуждалась отчаянно, я готова была стоять на перекрестке и орать: «Убейте меня, ну убейте же меня кто-нибудь!!!»

Отчего-то я была уверена, что он не врач, и помощь его – не в лечении и не в очередном гипнозе. Я поверила ему сразу, с первой же минуты, как только увидела его глаза. Я поверила, что он знает все, потому что… Потому что он должен знать все. Этому не было логического объяснения. Просто я так чувствовала.

– И вы готовы поехать со мной?

– Да.

– Вы не спрашиваете куда?

– Мне все равно. Я хочу, чтобы вы мне помогли.

– И вы можете поехать со мной прямо сейчас?

– Когда угодно. Хоть сейчас, хоть завтра.

– А когда для вас лучше?

– Лучше прямо сейчас. Я больше не могу терпеть. Я не вынесу.

Он внимательно посмотрел на меня и легонько погладил по щеке.

– Да, вы совершенно готовы. Теперь я это вижу. Что ж, поехали.

И вот мы едем. Я не знаю, куда он меня везет, но знаю, что скоро наступит конец. Мне становится легче, боль словно притупляется, я понимаю, что терпеть осталось уже немного. Совсем немного.

Итак, я перестал бояться смерти. И что же дальше? Живя в лесу, можно заставить себя перестать бояться диких зверей, но это вовсе не означает, что звери на тебя не нападут. Искоренив в своей душе страх смерти, я решил только половину задачи. Вторая же половина состояла в том, чтобы умереть достойно.

По моим тогдашним представлениям достойная смерть – это смерть в собственной постели или в хорошей больнице, желательно во сне, чтобы не мучиться и не понимать происходящего. Но это, так сказать, теоретически. Ибо практически все выглядит не совсем так, как хотелось бы. Для того чтобы умереть «идеально», нужно не иметь никаких серьезных заболеваний, кроме слабой деятельности сердца, тогда есть реальный шанс тихо скончаться во сне в собственной (в крайнем случае – в больничной) постели. К этому можно стремиться, и существует достаточно высокая вероятность достичь желаемого.

Вести здоровый образ жизни, заниматься спортом, не пить и не курить, разумно питаться и устраивать разгрузочные дни, следить за весом, регулярно и добросовестно проходить диспансеризацию в ведомственной поликлинике, не пытаясь отделаться от врачей коротенькой фразой «жалоб нет» и рассказывая им о любых проявлениях физического неблагополучия, дабы вовремя перехватить зарождающийся недуг, не дав ему развиться до размеров хронического заболевания.

Решение показалось мне простым и надежным, и несколько лет я свято выполнял все, что необходимо для его реализации. Пока однажды, честно пожаловавшись врачу на периодически возникающие боли в желудке, не попал в госпиталь для проведения гастроэнтерологического обследования. Этих двух недель, проведенных на больничной койке, мне хватило для того, чтобы внести коррективы в представления о достойном финале моей жизни. Во-первых, я понял, что ни о какой смерти в больнице не может быть и речи. Даже в самой лучшей больнице. Я не принадлежу к руководству страны и не могу рассчитывать на действительно хорошие условия, а все остальные варианты никоим образом не соответствуют понятию «достойная кончина». Грязные санузлы, вонь, нищета, полупьяные санитарки, малограмотные врачи, нехватка лекарств, отсутствие медицинской аппаратуры, лежачие и источающие смрад больные на соседних койках и в коридорах, скудная невкусная еда – вот удел тех, кто вздумал поболеть, не добравшись до вершин власти. И вдобавок ко всему – витающая в воздухе аура горя, боли и страха. Конечно, я не хочу сказать, что в госпитале военного ведомства было именно так, нет, там было куда приличнее, но даже там мне было плохо. А ведь я отдавал себе отчет, что при той жизни и той смерти, которые я себе запланировал, умирать я буду престарелым пенсионером, и положат меня вовсе не сюда, а в обычную горбольницу, на которые я уже насмотрелся, навещая по разным случаям родственников и знакомых. Но самое главное – я своими глазами увидел болезни, соединенные со старостью. И представил на мгновение, что меня разобьет паралич, и нужно будет выносить из-под меня судно, и тот, кому придется это делать, станет морщиться от отвращения и желать мне скорее подохнуть. Кто это будет? Жена?

Сын? Дальний родственник? Или пьяная санитарка? Кто бы он ни был, я такого конца себе не желал.

Поэтому следующим этапом в моей борьбе за достойную смерть была идея эвтаназии. Если мне, тяжело больному и беспомощному, дадут возможность самому принять решение об уходе из жизни и помогут сделать это легко и безболезненно, то меня такой финал вполне устроит. Я начал читать специальную литературу, перелопатил уйму газет и журналов, в которых поднимался вопрос об эвтаназии, и, к своему прискорбию, убедился, что замечательная идея эта в нашей стране не приживется. Я искренне недоумевал – почему? Почему человек может броситься из окна или под машину, повеситься, утопиться, застрелиться, но не может рассчитывать на то, что ему сделают безболезненный укол, от которого он уснет и не проснется? Это варварство!

Да, когда человек еще может двигаться самостоятельно, он решает свою судьбу сам. Но если он прикован к постели, если он не только не может выйти из дому, но и встать, то почему необходимо обрекать его на мучительное и неопределенно долгое угасание, при котором он страдает и физически, и морально, и причиняет страдания своим близким?

Я хотел иметь гарантии быстрой и легкой смерти в случае внезапной болезни, которая лишит меня самостоятельности и сделает беспомощным и полностью зависимым от окружающих, которым я буду в тягость. Хорошо, если хворь начнет одолевать меня постепенно, тогда в предвидении надвигающейся беспомощности я еще успею сам принять и осуществить последнее решение, но если она обрушится на меня внезапно, как инсульт? Или я попаду в аварию и стану прикованным к постели калекой? Мне придется сдаться на милость врачей, а ее, милости этой, вовек не дождешься.

Прошло еще какое-то время, прежде чем я усвоил, что пускать это дело на самотек никак нельзя. Болезней и несчастий много, природа не поскупилась на разнообразные способы вырывания человека из нормального бытия, тихая смерть от сердечного приступа во сне – это только один шанс из тысячи, и мне, доктору технических наук, не пристало на этот шанс надеяться, все-таки что-что, а вероятности рассчитывать я умею. Да и дружок мой Лабрюйер поддакивал: «С точки зрения милосердия смерть хороша тем, что кладет конец старости. Смерть, упреждающая одряхление, более своевременна, чем смерть, завершающая его». Он прав, не нужно ждать дряхлой немощности, надо брать бразды правления своей жизнью и смертью в собственные руки.

Другой стороной того же вопроса была смерть от руки преступника. Говорят, что бомба дважды в одно и то же место не падает, если в семье кто-то погиб от руки убийцы, то другим членам семьи это уже не грозит. Может быть… Но жизнь показывает, что это не так. Я знал истории о семьях, где одна и та же беда поражала двоих или даже троих ее членов. И речь шла вовсе не о болезнях (в этом как раз ничего удивительного не было, так как существуют законы наследственности), а именно о несчастьях вроде преступлений, аварий или несчастных случаев. В какой-то газете я даже читал о совершенно невероятном с житейской точки зрения совпадении: двое братьев по очереди попали под машину в одном и том же месте, причем за рулем в обоих случаях сидел один и тот же человек. Стать жертвой спившегося алкаша, маньяка или обколовшегося наркомана? Умереть от руки тупых, безмозглых бандюков, готовых расстрелять толпу ради сотни долларов? Погибнуть под колесами машины, за рулем которой сидит бесшабашный, не знающий правил идиот? Разве это достойный конец для представителя рода Данилевичей-Лисовских-Эссенов? Как человек, умеющий просчитывать вероятность, я отдавал себе отчет в том, что правильным, безопасным и грамотным поведением я могу свести риск такой смерти до минимума. Но минимум этот окажется в итоге не столь уж мизерным, чтобы им можно было пренебречь. Сделать его нулевым возможно, только запершись в собственной квартире, никуда не выходя и никому не открывая дверь. Это не решение проблемы.

Оставалось только два пути, позволяющих избежать той смерти, которую, я считал недостойной. Первый – покончить с собой уже сейчас, не дожидаясь, пока меня подстережет несчастный случай или тяжкая болезнь. Этот путь по зрелом размышлении я отмел. Во-первых, я не могу собственными руками лишить себя жизни. Ну не могу – и все тут! Инстинкт самосохранения у меня развит нормально. Во-вторых, самоубийство (и это ярко показал пример моей второй супруги Натальи) вызывает у знавших тебя людей не только недоумение, но и сильные подозрения в твоей психической неполноценности, а этого я допустить не мог. Не хватало еще, чтобы обо мне говорили, будто я впал в депрессию и свихнулся! Это я-то! Никогда в жизни этого не будет.

Но есть и второй путь…

Все стены в ее кабинете были увешаны большими листами ватмана. На этих листах Настя карандашом записывала по определенной схеме данные о Викторе Шувалове и его окружении, о Серафиме Антоновне Фирсовой, ее соседях и знакомых, о фелинологе Казакове и его связях, о стороже Валентине Казаряне, а также о тех четверых, которых она наметила как возможных (хотя и крайне маловероятных) кандидатов на роль Шутника. Уж если проверять версии, так все подряд, а не сообразуясь с собственными вкусами и пожеланиями. Доценко, Сережа Зарубин и подключенный к работе Коля Селуянов приносили Насте эти сведения, и она терпеливо и методично заносила их в схемы и таблицы, надеясь на то, что когда-нибудь и где-нибудь эти сведения если не пересекутся, то хотя бы прикоснутся друг к другу.

Одновременно Настя, выполняя приказ Гордеева, готовила подробную справку для психологов. В какой день недели и время суток совершено убийство, где, каким способом, характеристика потерпевшего, описание места преступления и оставленных улик, фотографии фигурок, ксерокопии записок. Дойдя до убийства Фирсовой, Настя задумалась, нужно ли прилагать к материалам видеокассету с фильмом «Семь». С одной стороны, все это может оказаться ее собственными домыслами, не имеющими ни малейшего отношения к преступлениям Шутника, и это только запутает специалистов, но, с другой стороны, если Шутник действительно находится под влиянием этого фильма, то психологам необходимо его посмотреть.

По мере составления справки факты становились на свои места, и Настя не переставала удивляться тому, что не выстроила их подобным же образом раньше.

Не выстроила, потому что не хотела. Потому что очень страшно было верить в то, что игра идет против нее, а не против Татьяны. И очень хотелось интерпретировать их по-другому. Никому не нравится признаваться себе в неприятных вещах, а уж если это вещи не просто неприятные, а пугающие, тогда тем более. Она всегда так гордилась своей рациональностью, своей способностью отстраниться от эмоций и мыслить четко и последовательно, а оказалось, что она обычный человек, с развитым инстинктом вытеснения. То, что вызывает тревогу, вытесняется из сознания и замещается различными оправданиями, надуманными объяснениями или искусственными фактами.

– Юра, ты мне велишь обращаться к какому-то конкретному психологу из наших, на Петровке, или тебе все равно? – спросила она Короткова, когда справка наконец была закончена.

– Без разницы, – ответил он. – А у тебя есть на примете кто-то получше наших?

– Ларцев.

Коротков вскинул на нее удивленные глаза, помолчал, доставая сигарету из пачки, закурил.

– Не боишься?

– Юрочка, нельзя бояться до бесконечности. Мы с тобой оба знаем, что Володя хороший психолог, кроме того, он разбирается в нашей работе и в наших трудностях. И кроме того, нашей вины нет в том, что случилось. Он сам пошел туда и сам угодил под пулю.

– Но мы его спровоцировали, – заметил Коротков. – Я же помню. Гордеев его вел, как рыбу за приманкой, и заставил сделать то, что он сделал.

– Не правда, – возразила Настя, – Колобок вынудил его пойти на контакт с преступниками, это верно, но искать адрес Натальи Дахно и идти к ней домой его никто не заставлял. Наша вина была только в том, что мы узнали правду о Ларцеве и не захотели с ней мириться. Неужели ты думаешь, что он держит на нас зло за это? Пять лет прошло.

– Ну хорошо, допустим, – сдался Коротков, – а ты уверена, что он продолжает заниматься психологией?

– Продолжает. Я узнавала. С тех пор, как его комиссовали, он закончил специальный курс в университете и занимается тем, что консультирует различные фирмы по вопросам подбора и расстановки персонала.

– А вдруг он тебя поганой метлой погонит? Учти, у него было черепное ранение, люди после таких травм становятся вспыльчивыми и неуправляемыми.

Неужели рискнешь?

Настя засмеялась:

– Я могла бы, конечно, сказать, что рискну, и ты меня зауважал бы за мою феерическую смелость. Но врать не стану, я ему уже звонила.

– Серьезно? – почему-то обрадовался Коротков. – И как он? Я с ним в последний раз общался, по-моему, года два назад.

Вот так, с грустью констатировала Настя. Работаешь с человеком бок о бок, делишь с ним и опасности, и радости, и неприятности, а потом он уходит, ты еще некоторое время поддерживаешь с ним отношения, но это тянется недолго. С каждым месяцем вы перезваниваетесь все реже и реже, потому что вместе не работаете и обсуждать вам уже вроде бы и нечего. И настает момент, когда ты пытаешься вспомнить, когда же в последний раз звонил ему, и оказывается, что это было два года назад.

– Юра, как ты думаешь, это мы с тобой утратили человеческий облик на своей работе или все люди такие? – спросила она.

Коротков передернул плечами, словно продрог, подошел к окну и закрыл форточку. Налив из графина воду в электрический чайник, воткнул вилку в розетку и принялся с сосредоточенным видом доставать из стола чашки.

– Кофе будешь?

– Буду. Юра, я задала вопрос, – настойчиво повторила Настя.

– Только не делай вид, пожалуйста, что тебе необходим мой ответ, – раздраженно откликнулся Коротков. – Мы сейчас с тобой начнем морализаторством заниматься и охать, какие мы плохие и бесчувственные, Володьку забыли, а ведь он остался один с маленькой дочкой на руках, да к тому же больной. Вот я тебе на примере тещи скажу: на похороны человек пятьдесят пришло, из них только трое или четверо все годы, пока она болела, регулярно звонили и справлялись о ее самочувствии, из этих троих-четверых всего один предлагал помощь. А остальные откуда взялись? Когда-то они с ней вместе работали, виделись каждый день, общались, делали одно дело. А потом, когда ее паралич разбил, – он сделал выразительный жест и прищелкнул пальцами, – фьюить! Растворились в небытие. Однако проститься пришли. Так что не вали все на наши с тобой головы и на нашу работу. У всех так.

Вода в чайнике закипела, Юра приготовил кофе и пододвинул Насте чашку с умилительной розочкой, увитой голубыми листочками. Сам он пил из высокой кружки, на которой был изображен свирепого вида бульдог.

– Ты что, посуду по половому признаку раздаешь? – осведомилась Настя, скептически разглядывая узор на чашке. – Девочкам – розочки, мальчикам – служебные собаки.

– Не хочешь – могу поменяться, – отпарировал он. – Мне без разницы, из какой чашки пить. Ты когда к Ларцеву поедешь?

– Сегодня. Вот кофе допью и поеду.

– Привет передашь от меня?

– Давай свой привет, только упакуй как следует, – пошутила Настя.

Некоторое время они молча пили кофе. Коротков исподтишка разглядывал Настю, она чувствовала его взгляд, но никак на него не реагировала. Обычно в таких ситуациях она начинала злиться, потому что терпеть не могла молчания, во время которого ее разглядывают, но сегодня она с удивлением понимала, что ее это нисколько не трогает. Какая разница? Разглядывай не разглядывай, а все равно получишь еще два посторонних трупа, а потом третий, ее собственный. Острый страх, пережитый во время просмотра фильма «Семь», сменился бесчувственностью и ледяным спокойствием. Настя знала, как опасно это спокойствие, оно притупляет внимание и остроту восприятия, и человек в таком состоянии часто сам идет навстречу собственной смерти. Не потому, что хочет ее, а потому, что не видит опасности, хотя должен был бы видеть.

– Ася, почему ты не хочешь, чтобы тебя охраняли? – внезапно спросил Коротков, будто прочитав ее мысли. – Если ты уверена, что Шутник собирается тебя убить, то ведешь себя чудовищно легкомысленно.

– У него на повестке дня еще два убийства, за грех гнева и грех зависти.

Вот когда он их совершит, тогда придет пора меня охранять. Знаешь, – медленно сказала она, отставляя чашку, – мне кажется, что я схожу с ума.

Знать, что должны погибнуть два человека, два ни в чем не повинных и ни о чем не подозревающих человека, и не иметь возможности их спасти, – это тяжкий груз. Я его не вынесу. Этот Шутник почемуто хочет меня убить, предварительно заставив потерять рассудок от страха и ожидания смерти, и для этого ему нужно уничтожить какое-то количество людей. Ты только вдумайся, Юра: чтобы отомстить мне, он убивает других людей. Если посмотреть на эту картинку с другой стороны, то получается, что я сделала что-то плохое, за что мне причитается страшная месть, и в результате будут уничтожены шесть человек. Четверо уже умерли, двоим это еще предстоит. Все эти шесть смертей – на моей совести. Если бы я не сделала то плохое, за что Шутник сводит со мной счеты, все эти люди были бы живы.

– Но ведь ты никогда ничего не делала, кроме своей работы. А все, что ты сделала по службе, было правильным и оправданным, потому что такова служба и таков твой долг, – очень серьезно ответил Коротков. – Государство платит тебе за это зарплату. А разве может так быть, чтобы государство официально разрешало и платило зарплату за то, чтобы люди делали то самое «плохое», о котором ты говоришь? Перестань казниться, Ася, это не дело.

Она сидела на стуле, раскачиваясь из стороны в сторону и уставившись ничего не видящими глазами в край стоящего в углу комнаты сейфа.

– Я не могу, Юра, – пробормотала она едва слышно, – я не могу перестать казниться. Я постоянно чувствую свою вину.

– Глупости! – резко оборвал он Настю. – Это особенности нашей работы, это ее издержки, если хочешь. Все так живут. И все так работают. Не морочь себе голову, поезжай лучше к Ларцеву, может, он что-нибудь умное скажет.

Настя знала, что Коротков отнюдь не черств и не туп, он прекрасно понимал все, что она ему сказала. Но он ее начальник и должен вести себя как начальник, а не как задушевный друг, каким был для нее много лет. Начальник не имеет права жевать сопли на пару со своими подчиненными, когда они раскисают, он должен прикинуться железным Феликсом и мобилизовать личный состав на подвиги, ну в крайнем случае – на добросовестную повседневную работу.

Ларцева она не видела пять лет, с тех самых пор, когда его комиссовали из органов по ранению, хотя несколько раз разговаривала с ним по телефону.

«Интересно, как он выглядит?» – мысленно задавала Настя себе вопрос, поднимаясь в лифте, и тут же отчетливо понимала, что ей это совсем неинтересно. Ей, похоже, теперь вообще мало что интересно, кроме двух вещей:

Шутника и собственной смерти.

Дверь ей открыла красивая шестнадцатилетняя девушка – дочь Ларцева Надя.

– Здравствуйте, тетя Настя, проходите, папа сейчас придет, – сказала она.

– Его нет? – удивилась Настя. – Мы же договаривались с ним…

– Он вышел в магазин за кассетой, у него чистой кассеты не оказалось, – пояснила Надя таким тоном, словно Настя обязательно должна понимать, о какой кассете идет речь и почему необходимо так срочно приобретать ее перед Настиным приходом. – Я хотела сама сбегать, но у меня пирог в духовке, за ним надо присматривать, а папа не умеет. У него обязательно сгорит.

Настя прошла в комнату, в то время как Надя скрылась на кухне. Да, с тех пор, как Настя была здесь в последний раз, изменилось многое. Практически все. Другая мебель, другие обои, даже пол другой. Раньше был измученный многократными циклевками паркет, теперь под ногами лежит мягкий пушистый ковролин. Ларцев не бедствует, это хорошо. Может быть, и вправду, что бог ни делает – все к лучшему? Увольнение из милиции явно пошло на пользу благосостоянию, да и с дочерью Володя теперь может проводить больше времени.

Однако когда появился Ларцев, Настя усомнилась в правильности своих мыслей. На пользу-то на пользу, да только… Володя был совершенно седым, лицо изрезали глубокие морщины, он сильно сутулился, и, что самое ужасное, у него дрожали руки и мелко тряслась голова. Глаза, однако, искрились весельем и жили как будто отдельно от совершенно больного, разрушенного тяжелым ранением организма.

– Привет, Настюха! – радостно закричал он, входя в комнату и обнимая Настю. – Если бы ты знала, как я рад тебя видеть! Черт с ним, что по делу, а не по любви, все равно я по тебе ужасно соскучился. Надюшечка! Как там чай с пирогом? Шибко сильно кушать хочется!

У Насти отлегло от сердца. Ларцев все тот же, не озлобился и не замкнулся в себе. Хотя если судить по внешнему виду, чувствовать себя он должен не лучшим образом.

– Твоя дочка – отменная кулинарка, – похвалила Настя, съев маленький кусочек пирога.

Ларцев неопределенно хмыкнул, а Надя покраснела и смутилась.

– Это не я, – призналась девушка. – Тесто готовое в магазине покупаю, а начинка – это обычное варенье, нам бабушка присылает каждую осень. Я пробовала несколько раз сделать тесто сама, но у меня ничего не выходит.

Папа говорит, что для этого талант нужен.

– Это верно, – согласилась Настя, – мой муж тоже так говорит. Он мне не разрешает мясо готовить, потому что все равно испорчу, даже если буду очень стараться. Знаешь, тут есть такая странная закономерность: если у тебя нет таланта к приготовлению пищи, то чем больше стараешься, тем хуже выходит.

– А кем ваш муж работает? – поинтересовалась Надежда.

– Профессором, – пошутила Настя. – Он математикой занимается.

– Неужели профессор математики сам готовит? – в ужасе всплеснула руками девушка. – Так не бывает! Вы, тетя Настя, меня, наверное, разыгрываете, да?

– Бывает, бывает, – вступил Ларцев, отрезая себе третий кусок пирога.

Похоже, болезненное состояние на его аппетите никак не отразилось, – я сам неоднократно видел это душераздирающее зрелище. Правда, тогда он еще не был мужем тети Насти. Все, Надюшечка, мы наелись, спасибо тебе, доченька. Мы пойдем поработаем, ты нас не отвлекай, ладно?

– Хорошо, папа. Я все уберу. А можно я потом пойду погуляю?

– С кем? – строго спросил Володя.

– С Никитой.

– Куда?

– Ну… Я не знаю… – растерялась она. – Куда он пригласит. В парк, наверное.

Ларцев недобро прищурился, теперь в его глазах плясали злые огоньки.

– В парк? В такую погоду? Когда уже стемнело? Нет, я не разрешаю.

– Ну папа…

– Нет. И не спорь. Если хочешь общаться с Никитой, пусть он придет к нам.

Угостишь его пирогом. Кино какое-нибудь посмотрите по видику.

– Папа, но…

– Я сказал – нет! – отрезал Ларцев таким тоном, что даже Настя не рискнула бы ему возражать. – Позвони Никите и пригласи к нам в гости. Гулять я тебе не разрешаю.

Они вернулись в комнату, часть которой была обставлена как кабинет.

Большой письменный стол с креслом для хозяина и двумя креслами для гостей создавали вполне удобную обстановку как для делового разговора, так и для дружеской болтовни. Ларцев занял одно из «гостевых» кресел и жестом пригласил Настю сесть напротив него.

– Ну ты крут, – смеясь, сказала она вполголоса. – Держишь девочку в железных рукавицах, вздохнуть не даешь.

– Я не ее держу, а этого Никиту, – строго ответил Володя. – Она-то девочка правильная, после того случая… ну, ты понимаешь, о чем я говорю, Надя твердо усвоила, что папу надо слушаться, он плохого не посоветует. Если папа предостерегает от чего-то, то, значит, опасность на самом деле существует, это не пустой звук и не глупые родительские страхи. Но Никита – это совсем другой коленкор. Он юноша, у него другое воспитание. Я за него поручиться не могу. Поэтому пусть лучше у меня на глазах будут вертеться, чем по паркам шляться.

– Ты уверен, что это правильно? – с сомнением спросила Настя.

– Меня не Интересует, правильно это или нет, мне важен результат. А результат налицо – Надя выросла хорошей девочкой, послушной, и в голове у нее нет всяких глупостей. Ты знаешь, что у них в классе больше половины ребят принимают наркотики? А ведь это самая обычная школа, не какая-нибудь там специальная для трудных подростков. Как только я выпущу Надюшку из-под своего влияния, мое место тут же займет кто-нибудь другой. Свято место, сама знаешь, пусто не бывает. Ну, рассказывай свою страшную историю.

– Я справку привезла. – Настя полезла в сумку за папкой.

– Справку ты оставь, я ее прочту, когда ты уйдешь. А пока рассказывай своими словами и со своими комментариями. Я диктофон включу, не возражаешь?

И, перехватив ее удивленный взгляд, Ларцев добавил:

– Ты же видишь, что у меня с руками. Трясутся так, что ручку держать не могу. Поэтому и не записываю на бумагу, а пользуюсь диктофоном.

«Так вот в чем дело, – подумала она, – теперь понятно, зачем нужна была чистая кассета. Бедный Володька! »

– Это после ранения? – осторожно спросила Настя.

– Руки-то? Да, после него. И руки дрожат, и голова трясется, как у древнего старика. Я в свои сорок пять выгляжу на все сто пятнадцать, верно?

Седой, морщинистый… Красота!

Он расправил плечи, потянулся и весело подмигнул Насте.

– Знаешь, чем хороша наука психология?

– Тем, что помогает понять людей.

– Ничего подобного, Настюха! Ни хрена она не помогает людей понимать.

Другого человека понять все равно невозможно, именно потому, что он другой, он мыслит по-другому и чувствует по-другому, а ты пытаешься понять его при помощи своих мерок. Психология хороша тем, что позволяет понять самого себя и избавиться от собственных комплексов. Принять ситуацию такой, какая она есть, и не сходить с ума из-за того, что она не такая, как тебе хотелось бы.

– Шутишь? – недоверчиво спросила Настя.

– Я-то? Естественно, шучу, – со смехом ответил он. – Но если серьезно…

Конечно, мне хотелось бы быть красивым молодым офицером, сделать успешную карьеру в нашем сыщицком деле, дослужиться до полковника и начальника, быть счастливым мужем и отцом двоих детей, и так далее. А что я имею? Старый больной инвалид, которого выгнали из органов по состоянию здоровья в звании майора, вдовец, потерявший жену и одного ребенка и чуть не лишившийся Надюшки. Все сложилось не так, как хотелось и как мечталось. Ну просто все!

А я продолжаю жить нормальной жизнью, работаю и, между прочим, хорошо зарабатываю, считаюсь ценным специалистом, пестую дочку. И ты знаешь, что самое удивительное?

– Что? – послушно повторила она.

Ларцев понизил голос до трагического шепота и сделал страшное лицо:

– Самое удивительное, что я продолжаю нравиться женщинам. Отбою нет. Как посмотрю на себя в зеркало, так недоумеваю: что они во мне находят? А как вспомню, что я психолог, так задаю себе другой вопрос, правильный: зачем я им? И нахожу ответ на этот вопрос легко и просто. Ладно, Настюха, это все базарный треп. Давай о деле.

Он включил диктофон, и Настя стала рассказывать. Говорила она долго и за все время только один раз потянулась к папке: Володя попросил показать фотографию керамической рыбки с пластмассовым пупсиком, засунутым ей в пасть. Все остальное она воспроизводила по памяти. Краем уха она слышала, как хлопнула входная дверь, из прихожей донесся приглушенный юношеский голос – значит, Надя сделала так, как велел отец, и пригласила своего друга домой.

Ларцев слушал ее, ни на что не отвлекаясь и ничем не выдавая, что тоже слышит доносящиеся из-за двери звуки. Настя уже почти закончила свой рассказ, когда зазвонил телефон. Ларцев снял трубку.

– Да, слушаю… А, здорово, Юрка! Рад слышать. Принесла, принесла твой привет, не потеряла. – Он бросил на Настю лукавый взгляд. – Да, конечно.

Он протянул ей трубку:

– Это тебя. Коротков.

Нехорошее предчувствие зашевелилось в ней. Неужели что-то опять случилось?

Неужели Шутник продолжает свои выходки?

– Ася? Возьми ручку и бумагу, я тебе продиктую, – раздался в трубке голос Юры.

– Я так запомню, – машинально ответила она, с облегчением переводя дыхание. Кажется, обошлось. Ничего пока не случилось.

– Ты не запомнишь, – голос Короткова стал сердитым, – сделай, как я сказал.

– Хорошо, – прижав трубку плечом к уху, она потянулась за ручкой и бумагой. – Диктуй, я готова.

– Эн, о, эн, пропуск, си…

– Что это? – прервала его Настя. – Что за бред?

– Это латинские буквы. Я их произношу как в английском алфавите. Давай пиши. Си, ар, и, ди, и, пропуск…

Настя автоматически записывала, с первых же нескольких букв поняв, что это снова итальянский текст. Значит, все-таки случилось…

– …ар, ай, ти, эй, вопросительный знак. Записала?

– Да, – мертвым голосом ответила она.

– Что получилось?

– Non crede, cara mia, che sarebbe ora di ammette la mia superiorita?

– И что это означает?

– «Не кажется ли тебе, моя дорогая, что пришло время признать мое превосходство?» – перевела Настя. – Юра, откуда это взялось?

– Оттуда, – зло бросил Коротков. – Откуда и все остальное. Никак он не уймется, этот придурок. Вы там скоро закончите?

– Да, я уже все рассказала Володе, теперь он будет думать.

– Поедешь со мной на место происшествия?

– Нет.

– Как хочешь, тогда завтра увидимся.

Она и сама не понимала, почему отказалась поехать с Коротковым на место обнаружения пятого трупа. Отказалась инстинктивно, не задумываясь, отказалась так, словно уже заранее решила, что не поедет, если что-то опять случится. Может быть, это и есть проявление того ледяного спокойствия, которое так опасно и коварно? А может быть, – Шутник прав, действительно настало время признать его превосходство, перестать дергаться в бесплодных попытках вычислить его и найти, опустить руки, отступить и тупо ждать смерти?