Глава 12

С третьей жертвой Шутника дело обстояло несколько иначе, нежели с первыми двумя. И Надежда Старостенко по прозвищу Надька Танцорка, и неоднократно судимый Геннадий Лукин по прозвищу Лишай были людьми опустившимися, пьющими, больными и, в общем-то, никчемными. Третий же убитый, Валентин Казарян, оказался бывшим коллегой, человеком относительно молодым, с высшим образованием и с полным отсутствием признаков алкоголизации. Разумеется, он выпивал, как и почти все мужики, трезвенником не был, но горьким пьяницей пока не стал.

Картина его гибели оставалась по-прежнему неясной, но некоторое просветление настало после того, как Андрей Чернышев на пару с Сережей Зарубиным «оттоптали» всю прилегающую к детскому лагерю местность и взяли в оборот всех пасущихся там бомжей. Выяснилось, что Казарян был человеком незаносчивым и всегда давал бездомным бродягам приют. Отзывались они о стороже хорошо и даже, казалось, искренне горевали о его кончине. Однако по поводу последнего и предпоследнего дня жизни доброго сторожа ничего сказать не могли.

– Что ж так? – ласково спросил Зарубин. – Другой ночлег нашли?

– Да пришлось поискать, – уклончиво ответил бомж лет пятидесяти – чернявый мужичок с прокуренными зубами, похожий на цыгана.

– Почему? Валентин вас не пустил?

– Ну… что-то вроде того.

Цыганистый бомж был явно не расположен к объяснениям, но Сергея это никогда не останавливало, как, впрочем, не останавливало ни одного оперативника. Работа у них такая – добывать, порой – выцарапывать, а иногда и хитростью вырывать информацию, которую им давать не хотят.

– А может, вы Казаряна чем-то обидели? Украли у него, к примеру, бутылку водки или деньги, вот и побоялись на другой день к нему идти, а? – высказал он предположение.

– Не крали мы ничего, – пробурчал бомж. – Он нам метку оставил, чтоб не приходили. Сам, видно, не хотел.

Метку? Это уже интересно. И почему гостеприимный и приветливый сторож Валя Казарян не захотел, чтобы знакомые бомжи зашли погреться и поесть? Ясно как божий день – у него был гость. Убийца? Вполне возможно.

– И часто он вам метки оставлял? – спросил Зарубин.

– Бывало… Он нас сразу предупредил, что если начальство какое из города приедет лагерь проверять, так на заборе в условленном месте он консервную банку повесит. Мы и смотрим – нет банки, значит, можно идти, а если есть – поворачиваем оглобли, другое место ищем.

– Стало быть, за день до его смерти банка на заборе была? – уточнил Сергей.

– Ну.

– А на следующий день днем?

– Не, днем не было. Я сам не ходил, а Биря ходил к сторожу, спичками разжиться хотел.

– И как, разжился?

– Ну. Я и говорю, раз Биря спички принес, стало быть, банки не было. А вечером мы опять к лагерю двинулись, глядь – банка. Пришлось развернуться.

– Хорошо. Биря – это кто? Покажи-ка мне его, – попросил Зарубин.

Биря оказался парнишкой лет семнадцати на вид, юрким и вертлявым, с хитрыми раскосыми глазами и живой мимикой плоского симпатичного лица. Полное имя его Биримбек, беженец из Казахстана. Биря легко и с удовольствием рассказывал свою непутевую биографию: сам детдомовский, кровной родни – никого. Много лет назад его усыновила русская семья, житуха была хорошая, у приемных родителей росли еще двое своих детишек, так что Биря не скучал.

Однако когда в Казахстане начались притеснения русских специалистов, вся семья снялась с насиженного места и двинулась в Россию. Сначала жили в поселении для беженцев, а потом… Про потом Биря ничего не знает, потому как сбежал. Надоела ему такая жизнь, тем более в поселении этом одни русские, казахов вообще ни одного нет, а он в своем родном городе привык чувствовать себя представителем национального большинства. Неуютно ему стало, скучно, вот и отправился на поиски приключений. Бродяжничает уже три года.

В тот день, когда поздно вечером убили сторожа Казаряна, Биря действительно ходил к нему за спичками. Сторож был один, никаких гостей у него не было.

– Как он тебе показался? – спросил Зарубин. – Нервный, испуганный, или, может, наоборот, радостный, возбужденный?

– Да че… – Биря поскреб грязным пальцем нос, что, вероятно, должно было означать задумчивость. – Обычный он был. Ничего такого.

– Ты не спросил его, почему накануне вечером он банку повесил?

Мальчишка отрицательно покачал головой.

– Повесил – и повесил. Ему виднее. Я у него что, отчет должен спрашивать?

Начальник, у тебя закурить есть?

Сергей вытащил сигарету из пачки и протянул ему.

– Ага. А огоньку?

Прикурив, Биря глубоко затянулся и, задрав голову, выпустил дым через плотно сжатые зубы.

– Ну ладно, взял ты спички. А насчет вечера ничего не спросил? Мол, можно ли будет ночевать прийти.

– Спросил, а как же.

– И он что?

– Ничего. Плечами пожал.

– И ни слова не сказал? – не поверил Зарубин. – Ну-ка вспоминай, Биря.

Старайся как следует. Сам понимаешь, по здешним местам убийца бродит, сначала сторожа грохнул, потом и до вас доберется. Он уже одного бомжа уложил, так что к вашему брату у него особая любовь.

Сергей, конечно, нагнетал, он и сам не верил в то, что Шутник совершит новое убийство в том же месте. Но эффект был достигнут, Биря сразу посерьезнел.

– Это ты про Лишая? Я слышал разговоры, когда на вокзале был. Лишая тоже он порешил? Слышь, начальник, может, он вообще нас ненавидит, а? Лишая убил за то, что он бомж, а сторожа – за то, что нас пускал. Че вы его не поймаете-то никак? Во житуха! – заголосил паренек. – Менты гоняют, люди стороной обходят, будто мы заразные, а тут еще маньяк какой-то нашелся, который нам войну объявил. Нет нам места на этой земле, никому мы не нужны, несчастные…

– Ты еще скажи – отверженные, – прервал его выступление Сергей. – Тогда совсем жалостливо выйдет. Биря, я с пониманием отношусь к твоим несчастьям, можешь мне поверить. Но согласись, лучше быть несчастным и живым, чем счастливым и мертвым. Для жалости сейчас не время, надо дело делать. И ваше дружное братство бродяг должно встать стройными рядами на собственную защиту. Потому что вас много, а нас, милиционеров, мало. И если вы нам не поможете, то этот маньяк так и будет вас отстреливать. Ты меня понял?

Сергей и сам не знал, почему сказал именно эти слова. Он вообще не имел глубокой психологической подготовки, но зато у него была феноменальная интуиция, безошибочно подсказывавшая ему, как разговаривать с человеком, чтобы он тебе поверил и помог. Причем срабатывала эта интуиция только тогда, когда Зарубин имел дело с людьми малообразованными, либо пожилыми, либо с теми, кого принято называть «деклассированным элементом». С государственными служащими, например, он общего языка найти не мог и ужасно из-за этого расстраивался. О людях из сферы бизнеса или искусства и речи не было, он не мог настроиться на их мышление и не чувствовал их реакцию. Зато с бомжами и алкоголиками взаимопонимание достигалось быстро.

Тон в разговоре с Бирей был выбран правильный, это Зарубин сразу понял.

Глаза у парня загорелись, он был еще достаточно молод, чтобы стремиться к приключениям и жаждать новизны. Упорядоченная жизнь в семье с ежедневными посещениями школы еще не была окончательно забыта, и можно было надеяться, что Биря хотя бы на короткое время окажется способным к последовательным действиям и чувству ответственности.

Проникшись важностью миссии, Биря напряг память и в красках нарисовал картину своей последней встречи с Валентином Казаряном. Сторож, по его словам, выглядел задумчивым и даже рассеянным, словно думал все время о чем-то. На вопрос о вечере он сначала действительно пожал плечами, а когда Биря не удовольствовался столь неопределенным ответом, бросил:

– Там посмотрим. Если что – дам знать.

Больше ничего Казарян не сказал, и по всему было видно, что ему не до Бири с его спичками и назойливыми вопросами. Никаких признаков ожидания гостей Биря не заметил. Вечером же бомжевая братия снова увидела на заборе, окружавшем детский лагерь, консервную банку. Значит, им опять сюда нельзя.

– Может быть, в сторожке было необычно чисто? – допытывался Зарубин. – Как будто специально прибрались. Нет?

– Не, у Вальки всегда чистота была и порядок, он следил. Нас всегда гонял, чтобы мусор после себя не оставляли. Даже если в баню нас пускал, то требовал, чтобы мы потом ее с мылом помыли. И пол, и парилку всю до потолка.

У Вальки не забалуешь.

– И охота вам была к такому придире таскаться, – удивился Зарубин. – И убери за собой, и помой, да еще и не каждый день прийти можно. Нашли бы кого другого, попроще.

– А! – Биря махнул рукой. – Они все одинаковые. Кому охота грязь за чужими убирать? А если найти хату без хозяина, так там и воды нет, и жрачку негде согреть. Мы иногда тут у одного алконавта гужуемся, он нас пускает, чтобы одному не пить. От него за приют и три чистых стакана такого наслушаешься, что руки чешутся башку ему оторвать. Дескать, он хоть и пьяница, но человек, собственник, у него дом свой и участок, а мы – голь перекатная, недочеловеки какие-то. А у нас что, гордости нет? Мы тоже люди, только судьба нас обидела, но мы-то чем виноваты?

– А что Казарян? Не такой?

– Не, сторож нормальный мужик был. Никогда не давил. Про жизнь расспрашивал, про всякое такое. Он с нами на равных.

С Бирей Сергей проговорил больше часа. Парень ему понравился, был он толковым и вовсе не пропащим, просто, по мнению Зарубина, у него еще детство в заднице играло, хоть и было ему не семнадцать, как показалось оперативнику вначале, а целых девятнадцать. Биримбеку хотелось свободы, взрослости, путешествий, событий и впечатлений, и почти все это смог обеспечить ему Сергей одним лишь предложением активно потусоваться среди бомжей как подмосковных, так и московских. Задание было простым, но интересным: как только где-то мелькнет упоминание о новом знакомом из другой социальной среды, немедленно сообщить оперативнику. Прощаясь с Бирей, Зарубин уже был уверен, что паренек в недалеком будущем станет его надежным «источником».

Вернувшись в Москву, Сергей позвонил Насте и предложил встретиться возле зоопарка.

– Почему именно зоопарк? – удивилась она.

– А там бывшая жена Казаряна неподалеку живет, – объяснил он.

Что-то в его голосе, вероятно, Каменской не понравилось, потому что она строго спросила:

– Темнишь?

– Чуть-чуть, – признался Сергей. – Сюрприз, тебе понравится. Жду у входа в зоопарк в восемь часов.

Вот только сюрпризов ей сейчас и не хватает! Хорошо быть молодым, когда тебе нет тридцати, что бы ни случилось – все равно не покидает уверенность, что жизнь прекрасна и останется такой всегда. А ей уже тридцать восемь, и сомнения в благополучности будущего возникают все чаще и чаще. Одни Лешкины налоги чего стоят! Неужели действительно придется машину продавать? Ей-то все равно, она на метро ездит, но для Лешки машина – это спасение, без нее он ничего успевать не будет.

Она вышла из метро на «Баррикадной» и через две минуты оказалась перед входом в зоопарк. Зарубин уже стоял там и сосредоточенно жевал хот-дог, запивая пивом из банки.

– И каков твой сюрприз? – улыбнулась Настя. – Ты мне покажешь обезьянку, которая родила тигра?

– Ни фига подобного, – весело ответил он. – Я тебе покажу живую картину под названием «Сватовство гусара». Пошли.

Он двинулся в сторону улицы Красная Пресня. Настя недоуменно пожала плечами и пошла следом. Почему-то она была уверена, что обещанный Сергеем сюрприз находится именно в зоопарке. Выходит, что нет…

– Слушай, темнила, если твой сюрприз не в клетке, то зачем ты назначал мне встречу у входа в зоопарк?

– А так романтичнее! – Он впихнул в рот последний кусок горячей булочки с сосиской и шумно отхлебнул пива. – Но если честно, я просто гулял в зоопарке, пока тебя ждал.

– В детство впадаешь? – насмешливо осведомилась Настя.

– Много ты понимаешь. «В детство», – ворчливо передразнил Зарубин. – В зоопарке сосредоточена вся мировая мудрость, если хочешь знать. Законы естественного отбора, конкуренции, генетики, воспитания жизнеспособного потомства. Политики, между прочим, тоже.

– Уж и политики, – усомнилась она. – Не передергивай.

– А то! Вот ты небось сто раз слышала от всяких праведников, что даже дикие звери не убивают себе подобных, а не себе подобных убивают только тогда, когда голодны, и только высшее существо под названием «хомо сапиенс» на это способно. Слышала?

– Слышала, – согласилась Настя. – И дальше что?

– А то, что самые якобы благородные из диких зверей, сиречь львы, очень даже убивают себе подобных, причем в своем же прайде. Молодой лев, желая стать вожаком прайда, убивает, во-первых, старого вожака, а во-вторых, всех только что родившихся от него львят. И вовсе не потому, что он против них лично что-то имеет, а исключительно для того, чтобы самки, лишившись детенышей, перестали выделять молоко и стали снова готовы к спариванию. Для утверждения своего лидерства молодому льву необходимо как можно быстрее заделать как можно больше деток. Вот какие нравы царят в дикой природе, а мы продолжаем пускать слюни, восхищаясь ее гармоничностью и естественностью, и проклинать человечество, которое придумало убийство.

– Душераздирающая история, – согласилась она. – И ты ходишь в зоопарк, чтобы посмотреть на львов?

– И на них тоже. А еще на слонов. Мне один психиатр как-то рассказывал, что у людей есть такой склад психики, который называется эпилептоидный. Они по характеру на слонов похожи. Знаешь, медлительные такие люди, аккуратные, дотошные, любить умеют преданно, крепко и на всю жизнь. Но злопамятные – жуть. И жестокие безмерно, если их довести. То есть чтобы их довести – это, конечно, суметь надо, они вообще-то спокойные и уравновешенные, но уж если кому удалось – то уноси ноги все, кто может. Эпилептоидный тип будет переть, как разъяренный слон, давя и сметая всех на своем пути. И должно пройти очень много времени, чтобы он успокоился. И вообще, Пална, к какой клетке ни подойди – обязательно увидишь типаж, который по жизни встречался. Или посмотришь на зверюгу и вдруг понимаешь, какого типа должен быть преступник, которого ты в данный момент ищешь. Ладно, это все лирика. Про Казаряна рассказывать или ты уже такая злая, что ничего слушать не хочешь?

– Злая, – подтвердила Настя, – поэтому лучше рассказывай, а то еще больше разозлюсь.

– Ой боюсь, – дурашливо пропищал Сергей тоненьким голоском. – Значит, так, Пална. Валентин Казарян накануне убийства имел кого-то в гостях, причем это был именно его личный гость, а не лагерное начальство.

– Откуда знаешь? – перебила его Настя. – Факты или догадки?

– Догадки, но приближенные к фактам. У Казаряна была заветная консервная баночка, которую он вывешивал на заборе, когда хотел дать понять бомжам, что в лагерь нельзя. Обычно он ее вывешивал, когда в лагерь из Москвы приезжали проверяльщики или начальники. За день до убийства банка висела, и бомжи отправились ночевать к знакомому алкашу. На другой день в послеобеденную пору молоденький бомжик по прозвищу Биря зашел в лагерь поклянчить у Казаряна спичек. Банки не было, спичками парень разжился, а на прямо поставленный вопрос о возможности вечернего визита внятного ответа не получил. Дескать, там видно будет. И ни слова о том, что вчера, мол, начальство: нагрянуло лагерь перед осенними каникулами проверить. Ни слова!

А вечером баночка заветная – тут как тут, Я в Москву вернулся, начальников этих разыскал, они мне подтвердили, что в лагерь в те дни не наведывались.

– Получается, у него накануне кто-то был и обещал появиться на следующий день тоже, но Казарян не был уверен, что он приедет, – сказала Настя. – И поэтому мы с тобой сейчас идем к его бывшей жене выяснять, не интересовался ли недавно кто-то из знакомых, где найти Валентина, Где она живет-то? А то ты меня ведешь куда-то, я даже не понимаю куда…

– Не боись, Пална, это я на мотоцикле плохо езжу, а ногами-то я хорошо хожу, не заблудимся. О! Вот здесь нам поворачивать направо.

Они свернули на Малую Грузинскую, и Зарубин слегка замедлил шаг.

– Слушай, мы идем по делу или гуляем? – Настя недовольно дернула его за рукав. – Ты, по-моему, не торопишься, холостяк.

– Мадам Казарян, ныне носящая фамилию Островерхова, будет дома только в девять. Она в половине девятого забирает сына из бассейна.

Настя постаралась справиться с подступившим раздражением. Ну чего она злится, в самом деле? Конечно, можно было встретиться не в восемь, а в половине девятого, даже без четверти девять. Можно было вообще не встречаться, выслушать рассказ о заветной банке Казаряна по телефону и отдать Островерхову на откуп Сереже, сам бы справился, не маленький. А она, Настя, поехала бы домой. Можно было бы… Но зачем? Почему так, как получилось, хуже, чем так, как могло бы быть? Ничуть не хуже. Она целый час будет ходить по улицам, конечно, это не парк и не лес, воздух в центре Москвы загазованный и грязный, но все равно это лучше, чем сидеть в помещении и без конца курить. Кроме того, она будет иметь возможность лично поговорить с бывшей женой Казаряна и задать ей те вопросы, которые сочтет нужным, вместо того чтобы потом расстраиваться и упрекать Сережу, не догадавшегося что-то спросить или выяснить. И наконец, все то, что скажет бывшая жена, Настя узнает сразу же, а не завтра утром. Это тоже плюс, и немалый.

– А вот и сюрприз! – громким шепотом произнес Зарубин.

– Где? – встрепенулась она.

– Да нот же, глаза протри, Пална! Перед тобой обещанное «Сватовство гусара»!

Настя остолбенела. В десятке метров перед ней стояли Миша Доценко с букетом цветов и сияющая Ирочка. Видно, она только что подошла, потому что цветы Миша вручал ей прямо на глазах Насти и Зарубина. Потом Миша элегантно подхватил Иру под ручку, и они скрылись за дверью, над которой сияла надпись «Международный салон».

– Ничего себе, – протянула Настя. – А ты откуда узнал, что они здесь будут?

Зарубин хитро подмигнул и хмыкнул.

– Обижаешь, не совсем же я тупой. Мало ли откуда опер всякое разное узнает. Но ты оцени Мишаню, Пална. Ирина уела нас всех своим знанием живописи, так он решил показать, что тоже не лыком шит, пригласил ее на выставку молодых художников. Хочешь приобщиться к прекрасному? У нас есть еще полчаса.

– Нет уж, – Настя отрицательно покачала головой, – в другой раз. Не будем, смущать молодежь. Отведи меня лучше куда-нибудь, где дают кофе и бутерброды. Сам небось поел, а про меня не подумал.

– Не подумал, – признался Сергей, оглядываясь. – Куда ж тебя отвести, подполковница? На этой улице у нас Музей Тимирязева, завод «Рассвет», общежитие консерватории, художественный салон, от которого ты гордо отказалась… Остаются, как говорили предки, два пути: или вернемся назад, там есть булочная, или проскочим в Волков переулок, там корейский ресторан.

Выбор за тобой.

Настя немного подумала и выбрала булочную.

– А я думал, профессорские жены предпочитают рестораны, – заметил Зарубин, ведя ее туда, где можно было купить сладкую булочку.

– Профессорские жены по нынешним временам должны жить экономно, чтобы скопить деньги на уплату налогов, – горько усмехнулась она.

Булочки оказались на редкость свежими и вкусными, и это несколько примирило Настю с отсутствием кофе. Они не спеша дошли до высотного дома в Зоологическом переулке и ровно в пять минут десятого позвонили в дверь квартиры, где ныне проживала с новым мужем бывшая жена убитого Валентина Казаряна.

С матерью мне повезло, чего нельзя сказать о папаше. Мама всегда меня понимала и была моей лучшей подружкой. Когда она ушла от папаши, мне было совсем мало лет, и не могу утверждать, что я очень хорошо помню, каким он был тогда. Папаша, как мне стало известно уже позже, был крутым боссом в оборонке, получал офигенную зарплату, так что алименты мы с мамой получали хорошие и регулярно. Мамулька моя – святая, никогда об этом придурке слова худого не сказала, хотя, наверное, надо было бы. Короче, детство я прожил безоблачное. Как принято говорить у этих ученых хмырей, бесконфликтное.

Денежки папашины капали себе и капали, и мы с мамой горя не знали. И вдруг он объявился собственной персоной. Мне было уже двенадцать лет, и я давно перестал быть розовым несмышленышем.

Врать не стану, папаша произвел на меня сильное впечатление. Одет как герой американского кино, на иномарке, стройный, красивый (если я что-то понимаю в мужиках, хотя и не уверен, в девчонках я разбираюсь лучше, это точно). Ко времени его первого появления я слишком давно и слишком дружно жил с мамулькой, чтобы кинуться к нему на шею с криком: «Папочка пришел!» В отличие от мамы, которая обняла его и расцеловала в обе щеки, я только вежливо кивнул. В этот момент я, хоть и пацан совсем был, понял, что она до сих пор этого козла любит. Потому и отзывается о нем всегда хорошо. Но мне эта мысль не понравилась, и настроение моментально испортилось. Чего это она его любит? Любить, что ли, больше некого? Меня, например…

В общем, я тогда не понял, чего он вдруг приперся. Столько лет глаз не казал, и на тебе, пожалуйста. Они с мамой долго о чем-то говорили, отослав меня в другую комнату. Потом папаша взялся за меня. Какие у меня оценки в школе, да какие предметы мне больше нравятся, да какие книги я читаю, да что еще я знаю и умею, помимо школьной программы. Прямо настоящий допрос мне учинил. Я в те годы брыкаться еще не научился, дружная жизнь с мамулькой к этому как-то не располагала, поэтому я добросовестно, как дурак, ему отвечал. Дескать, из всех предметов больше всего нравится биология, книги я читаю исключительно про животных, а единственное, что я умею и чем хочу заниматься всю жизнь, это ухаживать за кошками. Я не выпендривался, честное слово! Я действительно обалденно любил этих загадочных животных. Собаки казались мне честными и доброжелательными, и поэтому слишком простыми, а вот кошки – это что-то! Никто в них ничего понять не может, и именно это меня и привлекало. С младенчества я подбирал на улице больных брошенных кошек, возился с ними, лечил, выхаживал и ловил от этого такой кайф, что никакими словами не передать. У нас с мамулькой постоянно жили четыре-пять кошек, в иные моменты доходило и до семи. Мы их обожали и, вылечив, пристраивали в хорошие руки, только проверенным людям, которые не будут их обижать. Если кошка была уже старая и ее никто не брал, мы оставляли ее у себя до самого конца. Со всей округи нам носили пушистых лапушек на лечение или оставляли на время отъезда, точно зная, что в нашем доме их обиходят по высшему разряду. Мы с мамулькой принимали всех, никому не отказывали, а плату брали чисто символическую – только за прокорм или лекарства. Сам уход и присмотр был бесплатным, потому что и мама, и я просто радовались этим необыкновенным существам и отдыхали душой в их обществе. Чем их было больше, тем нам было лучше.

Чем больше я узнавал кошек, тем интереснее они были для меня, и уж к двенадцати-то годам я точно знал, что буду кошатником. И не любителем, который держит двух кошек и занимается ими в свободное от работы время, а настоящим профессионалом, для которого кошки – это повседневная любимая работа. У меня была мечтав открыть приют для кошек с ветеринарной лечебницей. Мамулька меня поддерживала, она тоже была неравнодушна к этим сладким мяукалкам.

Короче говоря, в двух словах я тогда разъяснил папашке, чем увлекаюсь, помимо учебы. Учился я, кстати сказать, весьма и весьма… В смысле – прилично. Пятерок, конечно, было не навалом, но зато троек не было совсем.

Про таких, как я, учителя говорили: твердый «хорошист». Это уже теперь я понимаю, что они меня за мое кошатничество уважали и потому троек не ставили. И не только ведь уважали, но и пользовались вовсю, когда летом на каникулы разъезжались. Мы-то с мамулькой почти никогда никуда не ездили, а если и случалось, так поодиночке, то она на недельку в деревню к родне смотается, меня на попечение соседки оставит, то я туда съезжу. Вместе-то никак не получалось, на кого ж пушистых наших оставить?

Папаня моими успехами в школе остался не то чтобы доволен, а, как говорят, удовлетворен. Кивал с серьезной рожей, когда я ему про кошек рассказывал, а когда я увлекся малость и начал толкать про кошачьи особенности, которые я сам для себя вывел и которые ни в одной прочитанной мною книжке не описаны, в его глазах даже что-то вроде одобрения мелькнуло.

У меня тогда мысль закралась… Дурацкая, конечно, детская совсем. Я подумал, может, он тоже кошек любит и даст денег на приют, он же богатый.

Воодушевился я, одним словом, и давай ему расписывать свои мечты. Он покивал-покивал и вышел из моей комнаты, снова с мамулькой принялся базар разводить. Я хотел было подслушать, но тут лапушки мои сигналы стали подавать: восемь часов, кушать давай. Плюнул я на их разговор и пошел корм раздавать, подумал, что мамулька мне все равно расскажет, если что-то интересное. А если не расскажет, то, значит, это никакого значения не имеет.

Я мамульке всегда доверял, говорю же, она моей лучшей подружкой была, никогда не обманывала.

Покормил я своих пушистиков, стал вычесывать всех по очереди, в аккурат за этим занятием меня папашка и застал. Посмотрел на меня эдак непонятно и говорит:

– Вот что, Александр.

Александр – это я, понятное дело. Правда, меня все почему-то Санекой звали, даже мамулька. Санека то, Санека это. Я привык, мне нравилось, было в этом имени что-то необычное. Не Саша, не Шурик и даже не Саня, а Санека. Но папашка этого, разумеется, знать не мог, поэтому обратился ко мне строго официально.

– Вот что, Александр. Я полагаю, тебе нужно перевестись в другую школу.

– Зачем? – удивился я. – Мне и в этой хорошо.

– Тебе нужно учиться в школе с биологическим уклоном. Ты же хочешь профессионально заниматься зоологией, значит, нужно учиться.

– Не хочу я зоологией! – возмутился я. – Я кошками хочу заниматься.

Только кошками, и больше никем. А по зоологии надо всех животных изучать.

Мне другие животные неинтересны. Я кошек люблю, а не верблюдов никаких и не слонов.

– Ты не понимаешь. – Папашка заговорил мягче. – Никто не заставляет тебя любить верблюдов и слонов. Кошки так кошки. Но все нужно делать как следует, на «пять с плюсом», а не халтурно. Ты думаешь, если кошка – домашнее животное, то для работы с ней специальные знания не нужны?

Вообще-то именно так я и думал, но ничего такого брякнуть не успел.

– Ошибаешься, – продолжал он. – Любой живой организм, даже обычный клоп или таракан, – очень сложная система, и, чтобы с ним работать, надо долго и тщательно его изучать. Чтобы понять, что и как происходит в этом организме, нужно хорошо знать химию, физику, биологию. Даже математику, если ты хочешь заниматься лекарствами и лечить животных. Более того, есть специальная наука зоопсихология, она изучает особенности поведения животных, и ее тоже нужно хорошо знать, иначе ты не сможешь с ними ладить и понимать их повадки. Нужно изучать генетику, чтобы заниматься скрещиванием и выведением пород. Ничему этому ты в своей обычной школе не научишься.

Вдалбливал он мне долго, но я все никак не мог взять в толк: зачем? Зачем мне все это знать? Я и без всех этих заумей прекрасно с кошками общаюсь. Она только мурлыкать начнет, а я уже знаю, что она хочет сказать. У меня слух хороший, я все тонкости кошачьего мурлыканья и мяуканья различаю, и никаких проблем. А уж как я наблатыкался таблетки им давать – так меня во все дома зовут, где кошки болеют. Никто ловчее меня этого сделать не может, у всех кошки вырываются, кусаются, царапаются и визжат, таблетка-то горькая, да и страшно им, маленьким. А я в полторы секунды ее одним щелчком в глотку забрасываю, кошечка даже понять не успевает, зачем ей пасть раскрыли, и никакого горького вкуса не чувствует. Ну и все. А он про школу какую-то мне талдычит! Да в гробу я ее видал, школу эту.

Но спорить вслух не стал, характер не тот. Вернее, был не тот. Сейчас-то я с папашей разговариваю на своем языке, а тогда еще мелкий был, спорить не умел. Я ж говорю, в бесконфликтной обстановке рос. Смотрел только на папаню затравленно и молчал. А он тираду свою выдал и ушел. Напоследок одну из кошечек моих погладил и сказал:

– Я позабочусь о том, чтобы ты учился в специальной школе.

Мамуля за ним дверь закрыла и на меня, смотрит. А я на Г нее.

– Ну что, сыночек? – спрашивает она. – Пойдешь в новую школу?

Я только головой мотаю. В смысле – не пойду. Мамулька начала меня уговаривать теми же словами, что и папашка. Дескать, надо учиться, специальные знания и прочая мура. Господи, мне так страшно стало! Думаю, неужели и она с ним заодно? Моя мамулечка любимая, моя единственная родная душа – и предает меня. Я, натурально, в слезы. Трясусь весь, всхлипываю, а про себя думаю: не хочу я в эту школу дурацкую, я и в своей-то из последних сил тяну, только чтобы кошек мне не запретили держать. Знаю я этих учителей, они чуть что – сразу жаловаться кидаются, вот ваш сын спортом все время занимается, а уроки не учит, и все такое. Придут к мамуле и будут орать, что я кошками все время занимаюсь, вместо того чтобы географию учить. Мамуля мне прямо сказала: кошечки наши – это хорошо, только чтобы не в ущерб отметкам.

И я старался изо всех сил, потому что мамулино слово – закон для меня. И тогда так было, и до сих пор осталось. И вот как представил я, что в этой специальной школе придется еще больше напрягаться, так лучше сразу подохнуть. Или выгонят меня оттуда за неуспеваемость, или мамуля кошечек запретит. В общем, сижу я на диване и реву, а мамуля рядом стоит и смотрит на меня. И молчит.

Помолчала она какое-то время, потом присела рядом, обняла меня, по голове погладила и говорит:

– Не бойся, сыночек, и не плачь. Не отдам я тебя ни в какую спецшколу. Не хочешь учиться – и не надо. Ну, не плачь, мое сокровище. Кошечки наши с нами, мы с тобой живы и здоровы, и все у нас хорошо.

Я сразу успокоился, прижался к ней. Все-таки мамуля у меня – класс!

Да, мамуля-то – класс, а с папаней все оказалось не так просто. Он каждый день звонил, раз в три дня приходил и доставал нас своей биологической школой. Мамуля с ним ругалась, доказывала что-то, уговаривала, меня в эти споры не втягивала. Вроде он успокоился насчет новой школы, но все равно каждую неделю стал приходить, по выходным, и проверял не только мой дневник, но и все тетрадки. Спрашивал, что нового я узнал о кошках, какие книги прочел, заставил вести дневник наблюдений. Ну, насчет дневника – это была клевая идея, я даже не въехал сначала и делать не хотел, потом он заставил, и я начал нехотя так, через пень-колоду, записывать про каждую кошку каждый день: что ела, как себя вела, сколько раз писала и гадила, по какому поводу мяукала. Короче, все подробности, как говорится, письмом. Пару недель промучился, а потом увидел, что от дневника польза есть. Одна из моих лапушек что-то захандрила, есть, перестала, мяукает, все время жалобно так – просто сердце разрывается. Я глядь в дневничок-то, а там и прописано, что она уже три дня назад стала меньше есть, а два дня назад перестала по-большому ходить. В книжку специальную заглянул – и сразу вся болезнь как на ладони. Вот тогда я папашку-то заценил. Хоть и зануда он, но иногда дело говорит.

Втянулись мы с мамулей как-то в эти отношения, привыкли, что он приходит каждый выходной с проверкой. Кино такое было про войну «Проверка на дорогах». Вот у нас эта самая проверка еженедельно происходила. Денег папашка, по всему судя, давал мамуле не скупясь, потому что жить мы стали куда лучше, хотя она ни разу на этот счет не заикнулась, а мне он даже на карманные расходы не подбрасывал. Можно сказать, мы с ним почти подружились, мне нравилось, что он с удовольствием слушает про моих котов и кошечек, дотошно выспрашивает, что нового я про них прочитал или сам узнал, из собственного опыта. Частенько, правда, намекал, что уж коль я от биологической школы отказался, то пусть бы хоть иностранные языки учил, чтобы читать специальные ученые книжки, которые на русский не переводились, но я мимо ушей пропускал. Языков мне еще не хватало! И так-то напрягаться приходится, чтобы школьную программу осилить.

Худо-бедно, но школу я закончил. И тут опять началось!

– Ты должен поступать в Академию Тимирязева, ты доложен получать высшее образование!

На маму он тоже напрыгивал, и каждый раз с одним и тем же упреком:

– Это ты во всем виновата, ты Не Привила ему интереса к достойной жизни.

Ты отдала его в школу на год позже, чем можно было, и в результате у парня не осталось в запасе никакого времени. Он подпадает под осенний призыв, и если не поступит в институт с первого раза, то уже в ноябре загремит в армию.

– Я его пожалела, – оправдывалась мама, – он так много болел, когда был маленьким, ему нужно было хоть немного окрепнуть.

– От учебы и знаний еще никто не надорвался, – отрезал папаня, – а ты своей жалостью губишь сына, вредишь ему.

Я ни хрена не понимал, с какого этого удовольствия я должен учиться в академии и получать высшее образование. По кошкам я уже и так академик, а больше мне ничего в жизни не нужно. Папашку послушать, так я должен закончить эту академию, потом поступить в аспирантуру, написать диссертацию, потом еще какую-то другую диссертацию, разработать новый метод скрещивания кошек и выведения новых пород или на крайняк новый метод лечения какой-нибудь кошачьей болезни, сделать себе имя в науке и вообще стать самым главным кошатником на земле. Ну на худой конец в Европе. Е-мое, Самым Главным Кошатником. Да на кой черт мне это счастье? Я свою жизнь видел просто и ясно: схожу в армию, поскольку все равно никуда от нее не деться, вернусь, устроюсь работать, буду копить деньги на то, чтобы открыть свой кошачий приют. И потом буду всю оставшуюся жизнь заниматься своими любимыми кошечками и котами, моими ласточками, моими любимыми пушистыми девочками и мальчиками, такими независимыми, непослушными, строгими, не терпящими панибратства, неласковыми, но… Черт его знает, что в них было такое, но что-то определенно было. Я не просто любил их, я болел ими.

Не понимать-то я не понимал, зачем папаня тащит меня в науку, но легче от этого не становилось. Я тупо упирался, он сначала уговаривал, объяснял, потом стал требовать, потом угрожать, потом вообще орать начал. Мамулька смотрела на эти душераздирающие сцены больными собачьими глазами и тихонько вздыхала, но открыто мою сторону не принимала. И только когда папашка сматывался, гладила меня по голове и говорила, что я должен жить своим умом и прожить свою собственную жизнь, а не чужую, кем-то другим придуманную и навязанную. В разгар всех этих околоинститутских баталий у нас с мамулей и состоялся наконец тот разговор, который вправил мне мозги и поставил их на место. Конечно, можно было бы и пораньше обо всем этом поговорить, но я вопросов не задавал, а мамуля – человек деликатный – первой не начинала.

Когда папанька впервые появился, в мою кошколюбивую черепушку ничего такого не приходило, потому я и не спрашивал, почему это он столько лет не появлялся, а потом в одночасье нарисовался, да так что никаким ластиком не сотрешь. Я вообще в детстве поведение взрослых не оценивал и не пытался его логически объяснять, мамуля растила меня послушным, мягким ребенком, который любое слово, произнесенное взрослым, принимал как указание, не подлежащее обжалованию. Не было отца – и не надо. Появился – значит, так положено.

И вот теперь, накануне осеннего призыва, мне все популярно объяснили. И насчет семейных традиций и чести рода Данилевичей-Лисовских-Эссенов, и насчет неравного брака между троечницей-мамулей и гениальным папашей-Ландау, и про то, как он все соки из мамульки выжимал, заставляя учиться, а потом просто-напросто выжил, чтобы она его перед академиками и разными всякими лауреатами не позорила. И про вторую папашину жену мне рассказали. Тоже история, доложу я вам… Мне так эту несчастную тетку было жалко – аж слезы на глаза навернулись. Она так старалась, так старалась, прямо из кожи вон лезла, а ему все мало, козлу!

К восемнадцати годам я уже утратил абсолютную послушность взрослым и научился спорить и ссориться, не видя в этом ничего зазорного. Когда мамуля разъяснила мне, чего от Меня папанька добивается, я, натурально, встал на дыбы. Это что же, выходит, он не обо мне, своем единственном сыне, заботится, а исключительно о себе и достоинстве своей гребаной семьи?

Сначала мамулю измучил, потом, видя, что она не соответствует его требованиям, выгнал ее, а заодно и меня, и стал искать новую жену, которая родит ему нового ребенка. Про меня и думать забыл. А потом, когда со второй женой обломилось, вспомнил, что есть где-то сын, которого можно попробовать обкорнать под свою гребенку, сделать достойным продолжателем рода. Выходит, ему все равно, чего я хочу, ему интересно только то, чего хочет лично он?

Ну, со мной-то этот номер не пройдет. Мамуле он жизнь попортил, вторую свою жену вообще в могилу свел, и все в угоду каким-то там Данилевичам и Эссенам, которых я и знать не знаю. И, кстати, не хочу знать. Но я у него на поводу не пойду, это уж фигушки!

Правда, мои бунтарские порывы несколько сдерживались соображениями чисто меркантильными. Папаня был мужиком не бедным, денег нам давал щедро, и я в глубине души надеялся, что он загорится моими идеями насчет кошачьего приюта и поможет финансами. И пришлось мне судорожно копаться в своих куцых мозгах, чтобы взвесить и понять, чего я хочу больше: помощи или самостоятельности.

Выходило по всему, что без папашкиных денег будет, конечно, туговато, но с его деньгами и с той жизнью, которую он пытался мне навязать, будет, пожалуй, еще круче. После разговора с мамулей я стал смотреть на ее жизнь совершенно другими глазами. Она честно призналась мне, что стремилась выйти замуж за своего обожаемого Ландау не столько по любви, сколько из стремления устроиться поуютнее рядом с обеспеченной семьей. Вот ведь ирония судьбы! У нас была книга о Ландау, только о настоящем, написанная его женой Майей Бессараб, так в этой книге я прочитал, что настоящий Ландау любил говаривать: «Хорошую вещь браком не назовешь». А бедная моя мамусечка из задрипанной коммуналки так стремилась к этому браку. Вообще книг у нас было много, и до определенного момента я даже не задумывался – откуда? При маминой-то зарплате и при ее круге интересов… Оказалось, что в этой квартире когда-то жил мой драгоценный папаня со своими родителями, потом его мама (моя, стало быть, бабушка) умерла, и они с отцом (моим дедом, так получается) переехали к бабке, которая мне приходится уже прабабкой. А вещи оставили как есть – и мебель, и библиотеку. Вообще дети – странные существа, почти такие же отвязанные, как мои кошки. Я всегда знал, что у меня есть бабушка – мамулькина мама, она часто к нам приезжала, и в деревню мы ездили вместе. Но как не задумывался я об отце, точно так же мне в голову не приходило, что у папани, если он существует, тоже есть родители, и где-то по земле ходят мои другие родственники. Бабушки по папашиной линии, как выяснилось, у меня и не было, она умерла, когда папаня еще под стол пешком ходил, но отец-то у него был? Был. И где он? Но этот глубоко философский вопрос вылез из недр моей черепушки только в восемнадцать лет, после разговора с мамулькой и в аккурат накануне ухода в армию. Поскольку вопрос вылез, я тут же его и задал. Мамуля чуть приподняла брови и махнула рукой.

– Ой, Санека, да что ты спрашиваешь! Он такая шишка, куда ему до нас, грешных, спускаться. Да его и в Москве-то почти не бывает, он на своих секретных объектах работает.

– А у него другие внуки есть? – живо поинтересовался я.

– Нет, ты один.

– Надо же, единственный внук – и ни грамма интереса, – фыркнул я. – Не понимаю.

Тут мамулька помялась, пожалась да и призналась мне, что дед, папашин-то отец, очень даже мной интересовался всегда, но по договоренности с мамулькой было решено, что коль я насчет отца не больно дергаюсь, то лучше меня дедом не травмировать. А то если дед будет постоянно появляться, я могу спросить, отчего же это дедушка к нам ходит, а папка родный глаз не кажет. За постановкой такого вопроса должны были последовать порожденные неуемной детской фантазией объяснения, не имеющие ничего общего с действительностью.

Ребенок мог либо жутко расстроиться оттого, что папка родной в отличие от дедушки его не любит и знать не желает, либо придумать какую-нибудь сказочную фигню и свято в нее поверить, что тоже плохо, поскольку рано или поздно все выяснится и сказка рухнет, причинив неокрепшей подростковой психике непереносимые страдания.

– Дед твой действительно в Москве бывает очень редко, короткими наездами, но он всегда мне звонит и про тебя спрашивает. А когда ты был маленький, он ходил к школе на тебя смотреть, – сказала мамуля.

– Слушай, – спросил я, – а дед у меня такой же свернутый, как папаня?

Тоже за чистоту родословной борется?

Мамулька со вздохом кивнула:

– Тоже. Он, конечно, не такой упертый, сам из рабочих, но семейка эта его испортила. Ты бы видел его рожу, когда Ландау привел меня к отцу и бабке знакомиться! – Она звонко расхохоталась, сверкая белыми зубами. – Они так меня испугались, как будто жабу увидели. Знаешь, как это бывает: вроде и не страшно, ведь жаба тебя не съест, она маленькая, но прикоснуться к ней брезгуешь и наступить боишься. Вот и они со мной тогда как с жабой обошлись.

Именно в эту секунду я окончательно понял, что папашиных денег мне не надо. Если они моей мамулькой брезговали, тогда пошли они все…