Глава 13

Она почти никогда не смотрела по сторонам, когда шла по улице, привычки такой не было, и уж тем более не смотрела на окна. Поэтому, подходя к своему дому, не обратила внимания на то, что ни в одном окне нет света. Темноту в подъезде Настя списала на постоянно разбитые лампочки, а неработающий лифт – на обычное невезенье. И только войдя в квартиру и ткнув пальцем в выключатель в прихожей, сообразила, что что-то не так. Во всем доме отключено электричество.

Шепотом чертыхаясь, она сняла ботинки, нашарила на полу тапочки, на ощупь проползла в кухню и зажгла плиту. «Хорошо еще, что у нас плиты газовые, – подумала она, – если бы плиты были электрическими, тогда совсем кисло пришлось бы. Даже воду не вскипятить». От горящих конфорок в кухне стало достаточно светло, чтобы ориентироваться в пространстве и не натыкаться на углы. Поставив на огонь чайник, Настя попыталась составить более или менее приемлемый план действий на ближайшее время с учетом отсутствия электричества. На компьютере не поработаешь, телевизор не посмотришь, книжку не почитаешь, с этим все ясно. Можно лечь спать, уже одиннадцать часов, Лешка сегодня ночует у родителей и в Москву не приедет. Надо бы сделать несколько телефонных звонков, но, пожалуй, поздновато. И, что самое противное, душ не принять – в ванной кромешная тьма, а в доме нет ни одной свечки. И почему она никогда не покупает свечи? Ведь продаются же на каждом углу…

Чайник закипел. Настя сделала кофе и бутерброд с сыром и села за стол.

Что интересного сказала мадам Казарян-Островерхова? Пожалуй, практически ничего. Никто из бывших общих знакомых Валентина не разыскивал ни накануне убийства, ни за неделю, ни за месяц до того. Вообще за последний год его никто не искал, а даже если бы и искал, бывшая жена ничего вразумительного сказать не смогла бы, она и сама не знала, где Валентин. И, честно говоря, не очень-то и хотела знать. Насте показалось, что Островерхова испытывает чувство вины перед мужем за то, что бросила его в трудную минуту, и потому инстинктивно хочет сделать вид, что никакого Казаряна в ее жизни как будто бы и не было. Она не хочет о нем вспоминать и не интересуется его нынешней жизнью.

– Почему он так легко сдался? – спросил Островерхову Сергей Зарубин. – Ну хорошо, с бизнесом не получилось, но это случается сплошь и рядом, и люди обычно обращаются к друзьям, родственникам, бывшим коллегам, просят помочь найти другую работу или посодействовать в бизнесе. А ваш муж, если верить вам, ничего такого не сделал. У него что, друзей не было?

– Друзей? – Островерхова чуть приподняла красиво очерченные брови. – Друзей было навалом. Только гордости у Валентина еще больше. Армянская кровь, знаете ли. Стыдно быть неудачником. Стыдно всем объявить, что начинаешь новую жизнь, а оказываешься в полном дерьме. Унижение паче гордости – вот как это называется. А у меня сын на руках, ему наплевать на папину гордость, ему кушать надо, понимаете?

– Валентин легко заводил знакомства?

– Уж конечно, – Островерхова чуть заметно усмехнулась, – потрепаться любил, только дай волю. Контактный, душа компании.

Она помолчала какое-то время и вдруг спросила:

– Вы не знаете, кто будет его хоронить?

Настя удивилась и ответила вопросом на вопрос:

– А разве не вы?

– Что вы, – испугалась бывшая жена Казаряна, – у меня лишних денег нет, мне муж только на карманные расходы дает и на продукты. Остальными деньгами сам распоряжается.

– Так попросите у него. Человек ведь умер, – укоризненно сказала Настя. – И не чужой, не посторонний. Ваш бывший муж, отец вашего сына.

– Он не даст. Вы что, шутите? Он меня до сих пор к Валентину ревнует, ему все кажется, что я только из-за денег за него замуж вышла, чтобы сына поднять, а на самом деле Валю люблю. Нет, на Валины похороны он ни копейки не даст. Кто он ему? Они даже незнакомы.

– Но это не правильно, – продолжала настаивать Настя, – у вас общий сын, он должен иметь возможность проститься с отцом. А как это будет возможно, если вы не возьмете на себя организацию похорон? Если вы этого не сделаете, телом будет заниматься государство, и вы даже не узнаете, где и когда его похоронят, и похоронят ли вообще.

– У моего сына есть отец, – надменно произнесла Островерхова, – и мальчик носит его фамилию. Я вас убедительно прошу не вмешиваться в нашу жизнь, она вас не касается. Ваше дело – раскрывать преступление и искать убийцу. А травмировать моего ребенка я вам не позволю.

Осадок от этой встречи у Насти на душе остался скверный, у Сережи Зарубина, кажется, тоже.

– Надо же, убийца как будто точно знал, какая у Казаряна жена, – вздыхал он по дороге к метро. – Деньги на похороны оставил.

– Наверное, Казарян сам ему сказал, – предположила Настя, – они же два дня подряд общались, наверное, много о чем поговорили. И о том, что вся близкая родня у Валентина погибла в Спитаке во время землетрясения. И все равно я не понимаю, зачем он это делает.

– Что делает? – не понял Зарубин.

– Деньги оставляет. Лишние они у него, что ли?

– Может, он филантроп, благотворительностью занимается.

– Ну да, такой филантроп, что прямо людей готов убивать, только бы деньги для них оставить. Нет, Сережа, у него что-то другое на уме. Понять бы его, тогда легче было бы.

Понять бы его… Вариантов на самом деле только два. Либо он оставляет деньги, потому что это для него важно, это выражает какую-то идею, либо никакой идеи нет, просто он хочет окончательно запутать следствие и заморочить всем голову. То же самое с рыбками. Зачем они? Чтобы выразить ту мысль, о которой говорила Ирочка, или чтобы усложнить мозаику? Если бы можно было придумать идею, которая связывала бы керамическую рыбку с пластмассовым пупсиком и деньги на похороны!

Рыбки одинаковые, а пупсики разные. О чем это говорит? Если Шутник заранее приготовился к задуманным преступлениям и купил сразу несколько одинаковых рыбок, то он и пупсиков купил бы сразу, и, вероятнее всего, они, как и рыбки, были бы одной модели. Однако все не так. Выглядит, словно рыбки у него уже были, а пупсиков он покупал в разных местах. Почему не в одном и сразу? Видимо, боялся, что мужчина, покупающий с десяток одинаковых куколок, может если не вызвать подозрения, то просто запомниться продавщицам. А Шутник продавщиц боится, это точно, случай со Старостенко это наглядно показал. Эксперты утверждают, что рыбки сделаны в Мексике, но были ли они в продаже в России – установить практически невозможно. Запросы во все организации, ведающие импортом, сделаны, но ответы придут еще неизвестно когда, и при этом нет полной уверенности, что ответы эти будут исчерпывающими. В таможенных документах указано «Сувениры», а какие конкретно? Даже если где-нибудь будет написано «Сувенир «Рыбка керамическая», то совершенно не факт, что это именно такие рыбки. Не говоря уж о том, что кто-то мог просто привезти целую упаковку рыбок в собственном чемодане и нигде ее не декларировал, потому что ввозил не для продажи, а для подарков. Кстати, этот кто-то мог быть и Шутником.

А что, это мысль! Шутник бывал в Мексике – это уже кое-что. Хоть и плохонький, а признак.

Из комнаты послышалось треньканье телефона. Настя вскочила, забыв о темноте, и тут же у входа в комнату натолкнулась на стройматериальный Эверест. От растерянности она никак не могла вспомнить, как что лежит, телефон звонил, и она боялась, что это что-то срочное и важное, а она не успеет снять трубку. Сделав два осторожных движения, она протиснулась между рулонами обоев и банками с краской, и в тот момент, когда ей показалось, что самое трудное уже позади, споткнулась о сложенные на полу плинтусы и рухнула вниз. Сверху на нее посыпались обои и что-то порошкообразное, кажется, лопнул бумажный мешок с цементом. А телефон все не умолкал. Настя с трудом поднялась, чувствуя острую боль в левом колене и правой кисти. Господи, да где же этот идиотский телефон? Звенит где-то рядом, но ведь не видно же ничего! Она присела на корточки и стала шарить руками по полу в попытках найти длинный телефонный шнур. Вот он, кажется. Настя потянула шнур на себя, подтаскивая аппарат поближе.

– Але, – почти простонала она, потому что, забывшись, схватила трубку правой рукой и чуть не взвизгнула от боли.

– Ася? – услышала она встревоженный голос мужа. – Что случилось?

– Упала, – жалобно прохныкала она.

– Как упала? Почему?

– В темноте. Электричества нет во всем доме, я из кухни к телефону побежала и врезалась в нашу ремонтную кучу. Ой, Леш, больно как…

– Все ясно с тобой, – вздохнул Чистяков. – Мне приехать?

– Ну что ты, солнышко, не надо. Поздно уже. Слушай, у нас, по-моему, где-то фонарь был. Ты, помнится, его в гараж забирал. А обратно не принес случайно?

– Нет, он в гараже, я его там сегодня видел. Но ты точно справишься одна?

А то ведь я приеду, я такой, ты же знаешь.

– А ты мне не угрожай. – Она через силу улыбнулась. – Очень я тебя боюсь.

– Я не угрожаю, а предлагаю помощь. А ты, дурочка, отказываешься.

– Это потому, что я гордая. А ты пытаешься меня унизить своей помощью, как будто я совсем беспомощная и глупая, – пошутила Настя.

– Это называется не гордость, а гордыня, дуреха ты, – рассмеялся Алексей.

– А гордыня, как известно, большой грех. Смертный, между прочим. Где ты этих глупостей набралась?

– Да так, свидетельницу по делу сегодня опрашивала, она своего мужа обвиняла в том, что он помощи ни у кого не просил, потому что гордый.

– Ну-ну. В последний раз спрашиваю: мне приехать?

– Честное слово, не надо, Лешик. Я уже спать ложусь. А утром светло будет.

– Ладно, оставим на твоей совести. А что случилось со светом?

– Не знаю, авария, наверное.

– Что значит – наверное? – возмутился муж. – Ты что, не выяснила?

– Не-а. А зачем?

– Как то есть – зачем? Чтобы знать, что случилось и когда будет свет.

– А какая разница? Оттого, что я это узнаю, свет ведь быстрее не дадут.

Верно?

– Верно, но будет хоть какая-то определенность. Может быть, авария настолько серьезная, что света не будет и завтра, – и послезавтра. Тогда надо принимать меры, договариваться с людьми, у которых ты будешь ночевать, и так далее. И по крайней мере, ты будешь точно знать, сколько времени не сможешь пользоваться компьютером. Ася, нельзя же так! Ты как ребенок, ей-богу!

Настя обреченно вздохнула. Леша, как всегда, прав. Он всегда прав. Он умный, трезвый, спокойный и предусмотрительный. Вот бы ей стать такой, как он.

– Ты прав, солнышко, – грустно призналась она. – Я глупая и никудышная.

Но другой я уже не стану, поэтому насчет аварии узнавать не пойду. Я ложусь спать.

Чистяков снова рассмеялся, и Насте показалось, что от его смеха даже боль в руке стихает.

– Спокойной ночи, никудышная. Утром позвоню, узнаю насчет света.

– А что, если света не будет, ты домой не вернешься?

– А что мне дома делать без электричества? Компьютер же не работает.

– Ты, выходит, только ради компьютера сюда приезжаешь? – поддела его Настя.

– Естественно, не ради тебя же, никудышная. Очень ты мне нужна. Кстати, если к утру электричество не дадут, проверь холодильник и вытащи все, что может испортиться.

– Куда вытащить?

– Куда хочешь. На балкон, например, вынеси, на улице уже достаточно холодно. Колбасу возьми на работу, съешь на обед.

– Все указания раздал, – съехидничала она, – или еще остались?

– Пока все. Ложись спать. Целую.

Настя положила трубку и уселась на полу поудобнее, прислонившись спиной к дивану. Колено сильно болело, и она опасалась вставать. Но до утра ведь так не просидишь, надо собраться с силами, встать, постелить постель и лечь. А утром проснуться и понять, что колено распухло, кисть правой руки не работает, и по всей комнате рассыпан сухой цемент. Ничего не скажешь, приятное ее ждет пробуждение.

А может, обойдется? И колено не распухнет, и рука пройдет. И окажется, что насчет цемента ей просто почудилось. Может ведь такое быть? Может.

Почему нет?

А может такое быть, чтобы утром оказалось, что никакого Шутника нет и никто больше не будет убивать бомжей и угрожать Татьяне? Нет, такого быть не может. А жаль.

Близился День милиции. Этот праздник Коля отчего-то любил больше всех других. В отделе шло перманентное совещание на тему: как 10 ноября поздравить Колобка, чтобы начальнику было приятно, чтобы в госпиталь к нему смогли одновременно приехать как можно больше сотрудников и чтобы Гордеев при этом не сделал им выволочку за то, что весь отдел не работает, а дурака валяет. Кроме того, всем было хорошо известно, что Колобок не делает различий между праздничными днями и обычными и по текущим делам спрашивает во всех случаях одинаково придирчиво. Поэтому, составляя делегацию поздравляющих, нужно было продумать и этот тактически важный момент. В госпиталь поедут только те, кому есть чем отчитаться. При этом численность делегации не должна быть чрезмерно маленькой, ибо Колобка обмануть трудно, он сразу догадается, что явились только «отличники».

– Колян, ты возглавишь церемонию, – приказал Коротков. – У тебя девять наркоманов раскрылись, ты у нас сегодня герой.

– Так это ж не я, – замахал руками Селуянов, – это Аська его нашла. Что я. Колобку врать должен, что ли? Он же меня спросит, как шла разработка.

– Наврешь что-нибудь, не маленький, – отрезал Юрий. – Не Аську же к нему пускать, у нее с Шутником полный провал. Наша подполковница в прошлый раз от Колобка чуть не в слезах ушла, допек он ее.

Эти и подобные им разговоры велись уже третий день. Колобка любили и хотели поздравить с праздником все сотрудники, но точно так же все до единого боялись «разбора полетов». Впрочем, боялись – не то слово. «Разбор полетов» происходил ежедневно на оперативных совещаниях, все к ним привыкли и считали само собой разумеющимися, так работали все службы в уголовном розыске. Но одно дело получать выволочку в кабинете в обычный будний день, и совсем другое – в госпитале, куда ты придешь с цветами, подарками, наилучшими пожеланиями и праздничным настроением. Точно так же, как можно каждый день, морщась и кряхтя, принимать горькое лекарство, понимая, что это необходимо и неизбежно, но если тебе дать пирожное, надкусив которое ты обнаружишь там то же самое горькое лекарство, ты почувствуешь себя обиженным и обманутым. Чувствовать себя обиженным и обманутым в праздничный день не хотел никто. Ибо трудно представить себе сыщика, у которого по всем находящимся в работе делам полный и идеальный порядок. Такого нет и не может быть никогда. По определению.

Селуянов испытывал раздражающее чувство словно бы вины перед Настей Каменской. Она искала своего преступника, а нашла совсем другого, за работу по поиску которого отчитываться ему, Селуянову. Николай-то отчитается, а вот Настя так и будет маяться со своим любителем маргинального элемента. Ему искренне хотелось как-то помочь, но он не знал как. Единственное, что он мог сделать, это попробовать выяснить все досконально насчет Шувалова. А вдруг окажется, что он не только наркоманов убивал. Ведь есть же у него мотив, есть, не забыл он милиционеров, погубивших его сына, не забыл следователя Образцову. Или забыл? Нет, не забыл, на этот счет его Костя Ольшанский весь вечер после задержания допрашивал.

Николай внезапно резко остановился на бегу. Да, Ольшанский допрашивал, но ведь Шувалов ни в чем не признался. Он соглашался только с тем, что касалось хранения оружия, но больше ни слова не сказал. Конечно, Ольшанский задавал ему вопросы о следователе Образцовой и о подробностях гибели сына, и Шувалов отвечал на них спокойно и обстоятельно, но ни разу не дал понять, что испытывает к Татьяне какие-то особые чувства. Он сказал ровно столько, сколько сказал бы любой потерявший сына отец на его месте.

Совершенно очевидно, что Виктор Петрович Шувалов – преступник хладнокровный и осмотрительный, расчетливый и опасный. Ольшанский задержал его на семьдесят два часа по подозрению в убийствах бомжей и отправил оружие на экспертизу. Экспертиза показала, что бомжей убили не из этого пистолета, и Шувалова готовились освобождать из-под стражи, поскольку за одно лишь незаконное хранение оружия законом лишение свободы не предусмотрено, а стало быть, и арестовывать не положено. В этот момент и всплыла Аськина информация о пистолете, который приобретал и неизвестно куда дел первый из убитых наркоманов, а тут и заключение из пулегильзотеки подоспело: следы на стреляных гильзах, полученных во время контрольного отстрела изъятого пистолета «ческа збройовка», идентичны следам на гильзах, найденных возле трупов наркоманов. Дело об убийствах наркоманов вел другой следователь, он и вынес новое постановление о задержании Шувалова. Еще на трое суток. А там видно будет.

Теперь Виктор Петрович числился за следователем Пашутиным, ворчливым старикашкой-брюзгой, который начинал работу, кажется, чуть ли не при Сталине, в общем, так давно, что люди столько даже не живут. Пашутин истово ненавидел демократические перемены и всех адвокатов, вместе взятых, и его передергивало при словах «оправдательный приговор». Жалости к преступникам он не знал и даже, кажется, на обычное человеческое сочувствие был не способен. Но надо отдать ему должное, въедлив старик был необыкновенно. Со всякими сомнениями «а может быть, это не он» к Пашутину подъезжать было бесполезно, такого рода сомнения были ему чужды, зато с предложениями «а давайте примерим его к другим преступлениям» можно было звонить даже среди ночи. Никто не понимал, почему Пашутин до сих пор не на пенсии, но все соглашались с тем, что при нынешней ситуации лишние руки никогда не помешают, а тем более руки квалифицированные. Уж лучше пусть будет ворчливый и страдающий обвинительным уклоном старый следователь, назубок знающий и официальное законодательство, и реальную практику, чем юный, неопытный выпускник института, который работать пока еще не умеет и, что самое противное, не хочет учиться. То ли потому, что считает себя достаточно грамотным, то ли потому, что вообще не намеревается в этом кабинете надолго засиживаться.

Да, Пашутин наверняка разделит соображения Селуянова. Кто сказал, что если человек совершает одну серию преступлений, то он не может совершить другую? Почему они с самого начала уперлись в то, что преступник, убивающий бомжей и получивший прозвище Шутник, и преступник, отстреливающий наркоманов, – это два разных человека? С оружием прокололись? Так у него было два пистолета, из одного он наркоманов стрелял, из другого – бомжей.

Один пистолет успел спрятать, а со вторым его взяли. Почему не может так быть? Может.

И с мотивом все логично выходит, хотя и сложно, но ведь Виктор Петрович Шувалов человек непростой. Наркоманов он убивает потому, что из-за наркотиков потерял всю семью. Ученый из университета не имеет подходов к наркодельцам, он не знает, как на них выходить и где искать, кроме того, наркодельцы очень похожи на всех крупных бизнесменов, то есть имеют свою охрану и систему безопасности, их убить не так-то просто даже профессиональному киллеру, а уж тихому интеллигенту и подавно. А вот растративших остатки интеллекта одиночных наркоманов убить куда легче. И Шувалов пошел именно этим путем, чтобы дать выход своей ненависти к зелью и ко всем тем, кто имеет с ним дело.

А бомжей Виктор Петрович убивает исключительно для того, чтобы отомстить следователю Образцовой, по вине которой, как он считает, погиб его шестнадцатилетний сын. Он умышленно держит ее в страхе, оставляя записки и давая понять, что помнит о Татьяне и с каждым новым преступлением приближается к ней. Последняя записка, оставленная возле тела Валентина Казаряна, была весьма красноречива. Бомжи – это изощренная месть, продуманная и жестокая, медленная и мучительная. Поэтому и оружие для этих убийств выбрано другое, и сам стиль совершения преступлений принципиально иной. Отсюда и чужие отпечатки, и чужой почерк. Шувалов понимает, что в преступлениях, направленных против следователя Образцовой, заподозрят именно его если не в первую, то уж во вторую очередь обязательно, поэтому принимает меры безопасности. И оружие держит подальше от себя. А в убийствах наркоманов никто никогда его не заподозрит, поэтому здесь можно особо не стесняться и пистолет хранить у себя дома. И уж тем более никто никогда не свяжет две такие разные, такие непохожие друг на друга серии убийств.

Рассчитано грамотно, ничего не скажешь.

Пашутину идеи Селуянова понравились. Он удовлетворенно потирал сухонькие ладошки и одобрительно кивал.

– Договорились, – подытожил следователь, – я возьмусь за окружение Шувалова, особенно за его бабу, наверняка она сообщница или на худой конец в курсе дела. А ты давай действуй по своим каналам. Поглядим, что получится.

Через полчаса Николай уже звонил по всем нужным телефонам, искал необходимых ему людей и согласовывал проведение разработки в отношении задержанного Шувалова. Первым, кому он позвонил, был Сергей Зарубин.

– Серега, я знаю, ты – лучший друг всех бомжей Москвы и области, – бодро начал он.

– И проституток, – добавил Зарубин. – Чего надо-то?

– Камерника надо. Бомжеватого вида и соответствующего поведения.

– Это можно. Вот если б ты у меня бандершу попросил, тут могли бы быть проблемы. И чего ты хочешь от моего человека?

– Хочу господина Шувалова по низу поработать на предмет отношения к бомжам и лично к Татьяне Григорьевне Образцовой.

– Понятно, – протянул Сергей. – Совесть замучила, да?

– Не умничай, когда со старшими разговариваешь, – отпарировал Селуянов.

Человек, которого Сергей Зарубин использовал для внутрикамерных разработок в изоляторах временного содержания, носил странное прозвище Принтер. Новомодное словцо приклеилось к нему года три назад с легкой руки молодого электронщика, задержанного за изнасилование. Дело в том, что Принтер, которого тогда звали просто Митькой Сычевым, ответ почти на любое обращение к себе сопровождал метафорами одного и того же типа:

– Дай тыщонку на сигареты.

– Я деньги не печатаю.

– Дай сигаретку.

– Я их не печатаю, у самого мало.

– Что сегодня по телику?

– Я газеты не печатаю.

И так далее. Сексуально озабоченный электронщик, оказавшийся с Сычевым в одной камере, отреагировал быстро:

– Слушай, ты, печатный станок, ты что, принтер?

Прозвище прижилось моментально и закрепилось навсегда. Принтер был мужиком толковым и хотя искренне любил выпить, но ясности ума и цепкости памяти не терял. Отчитываясь перед Зарубиным по выходе из камеры, передавал диалоги с другими задержанными почти дословно, ничего не упуская и не привирая, что было особенно ценно. Ведь агент – внутрикамерник в такой ситуации – единственный источник информации, оперативники будут тратить время и силы на то, чтобы ее проверить, и невозможно допустить, чтобы все было впустую из-за того лишь, что человек что-то придумал от себя.

Прошло три дня с того момента, как Зарубин отправил Принтера поработать с Виктором Петровичем Шуваловым. Принтер вышел из камеры аккурат 10 ноября, в День милиции, и подробно изложил Сергею историю своих взаимоотношений с Шуваловым. Картина складывалась, с одной стороны, непонятная, с другой стороны, более чем подозрительная.

Хорошо известно, что человек, впервые оказавшийся в камере, обычно стремится к общению с собратьями по несчастью. Самый мощный двигатель человеческих поступков – информационный голод. Человека снедает чувство тревоги и неизвестности, он не знает местных порядков, ему нужны советы, как вести себя со следователем, ему хочется знать, разрешают ли свидания и передачи. Ему совершенно необходимо общение, чтобы избавиться от угнетающей неопределенности. Если человек, попавший в камеру, отмалчивается и на контакт не идет, это может объясняться несколькими причинами. Он может быть бывалым сидельцем, то есть человеком опытным, в советах и разъяснениях не нуждающимся. Он может быть действительно первоходком, но насмотревшимся фильмов и начитавшимся книг, из которых вынес твердое убеждение, что в камере все сплошь подсадные, поэтому разговаривать и делиться информацией нельзя ни с кем. Или он может оказаться просто необычайно сильным психологически человеком, который взвешивает на одной чаше весов последствия недостатка информации, а на другой – свое непреодолимое нежелание общаться с кем бы то ни было, и нежелание у него перевешивает, ибо с информационным голодом он умеет бороться.

Шувалов в камере особой общительностью не отличался, но и молчуном не был, на вопросы отвечал, да и сам задавал их. Однако как только появился Принтер, Виктора Петровича будто подменили. Принтер, одетый в выразительно грязные лохмотья, легко вошел в привычную среду и с гордостью рассказывал о своих восьми судимостях за бродяжничество и мелкие кражи («Я еще при советской власти шесть раз успел отсидеть, у меня режим был четкий, год сижу – полгода гуляю, год сижу – полгода гуляю. Суки эти взяли и статью за бродяжничество отменили, куда честному человеку податься, здоровье поправить, пожрать три раза в день, поспать в тепле под одеялкой да на подушечке? Приходится теперь воровать по мелочи, много не дадут, как раз хватит, чтобы отдохнуть и сил набраться. Сами, гады, из честных людей воров делают! «). Второй байкой, которую Принтер по заданию Зарубина принес в камеру, была душещипательная история о следователе Образцовой, «за которой» он, по несчастному стечению обстоятельств, садится уже в третий раз.

– Вот она нашу душу понимает! Вот баба – поискать таких! Я раньше в Питере гулял, там она меня два раза сажала. В первый-то раз ничего не сказала, оформила и в суд послала. А во второй раз, года через три, как меня увидела, так и смеется. Что, говорит Митя, устал гулять-то, на нары захотелось, отдохнуть? И никакой морали мне не читала насчет того, что работать надо, жить как все люди. Другие следователи прям всю плешь проедали своими нравоучениями, а Татьяна Григорьевна – ни гугу, в две минуты меня в суд определила. И надо же судьба какая! Я в Москву перебрался, тут народ побогаче, подают чаще, и на помойках есть чем разжиться. И на тебе, она тоже тут оказалась! Увидела меня – и давай хохотать. Нет, ты представляешь?

Руками машет и хохочет. Ой, говорит, Митя, никуда мне от тебя не деться, ты меня и на Северном полюсе найдешь. Во мир тесен-то, а? Нет, я вам скажу, Образцова – редкой души баба. И имя мое помнит, вот что приятно. Ой, говорит, Митя…

Что на месте Шувалова сделает обычный человек, который когда-то сталкивался с Образцовой? Естественно, вступит в беседу, уточнит перво-наперво, та ли эта Образцова, которую он знал, и если та самая, расскажет о своих впечатлениях от общения с ней, обсудит ее достоинства и недостатки, порадуется, что встретил «товарища по следователю», как радуются земляку, случайно встреченному вдали от дома. А что сделает человек, который хочет скрыть свои истинные чувства, в частности, ненависть к Образцовой и желание ей отомстить? Правильно, он промолчит, не вступая в дискуссию и делая вид, что имя следователя слышит впервые и оно ему ни о чем не говорит.

Именно так и поступил Виктор Петрович, хотя на допросах у Ольшанского он спокойно отвечал на вопросы, связанные с Татьяной, и вовсе не делал вид, что забыл ее.

И кроме того, он явно сторонился Принтера. Не обращался к нему ни по какому поводу, отводил глаза, чтобы не видеть бомжа, а на вопросы Принтера отвечал или предельно кратко, или не отвечал вообще.

Все поведение Шувалова говорило о том, что он пытается замаскировать свой интерес и к бомжу, как представителю социального слоя, и к следователю Образцовой. Выходило, что Виктор Петрович вполне мог оказаться автором не только одной серии убийств, но и второй тоже.

Воодушевленный полученной информацией и сделанными из нее выводами, Зарубин кинулся искать Селуянова. Николая на месте не было, и Сергей позвонил Каменской.

– Пална, есть новости. Ты никуда не уйдешь?

– Нет, я здесь.

Голос у нее был какой-то тусклый, а может быть, просто усталый, но Сергей не обратил на это ни малейшего внимания. Мало ли какой голос может быть у сотрудника уголовного розыска! Жизнь-то не сахарная, понимать надо.

Проходя по длинному коридору к кабинету, где сидела Каменская, Сергей на всякий случай толкнул дверь, за которой обитал Селуянов, но дверь оказалась запертой. Не было на месте и Короткова. «Пьют, наверное, – с завистью подумал Зарубин, – праздник же. Только я один как дурак еще бегаю».

Зато Настя была у себя. Несмотря на сгущавшиеся сумерки, свет в кабинете не был включен.

– Ты чего в потемках, Пална? – радостно закричал Сергей. – Со светлым праздничком тебя, подполковница, всего тебе самого приятного.

– Спасибо, Сереженька, – вяло отозвалась она, – и тебя тоже.

– А где весь народ? Селуянова полдня найти не могу. Уже празднуют? Без тебя?

– Они не празднуют. У Короткова теща умерла. Коля с ним поехал, помочь там и все такое. Остальные, кто не на задании, в госпиталь к Гордееву поехали, поздравлять.

– А ты что же не поехала? – удивился Зарубин.

– Должен же кто-то в лавке остаться. Какие у тебя новости?

– Настя Пална, у меня есть все более и более сильные подозрения, что ты нашла убийцу не только Селуянову, но и себе. Я поработал Шувалова по камере, по всему выходит, что бомжей убивал тоже он. Ты понимаешь, мой человек…

– Уймись, Сережа, – тихо сказала она, – это не он.

– Что? – переспросил Зарубин.

– Я говорю, это не Шувалов.

– Почему? Ты только послушай, что мой человек рассказал…

– Нет, это ты меня послушай.

Она включила настольную лампу, и только тут Сергей увидел лежащий перед ней на столе листок бумаги. Настя пододвинула листок к нему поближе.

– Прочти.

Он нагнулся, чтобы лучше видеть, но все равно ничего не понял. Буквы были латинские, но слова явно не английские, а никакого другого иностранного языка Зарубин не знал.

«Com esta, cara signora?»

Он недоуменно поднял голову.

– Что это?

– «Как дела, дорогая синьора?» По-итальянски.

– Е-мое! При чем тут итальянский-то, я не пойму? Это что за записка?

– Это, Сережа, четвертый труп. Час назад нашли. А это – ксерокопия записки, которая была приложена к покойнику. Так что Шувалов твой никакого отношения к этому не имеет.

– Но почему по-итальянски? Что за выпендреж?

– Потому, Сережа, что я хорошо знаю итальянский, и я имела глупость сказать об этом в той телепередаче. Все это делается не против Татьяны. Это против меня.

– Ни хрена себе! – присвистнул Зарубин. – А ты-то что ему сделала? Чего он к тебе прицепился? И вообще, ты хоть понимаешь, кто он такой?

Настя молча пожала плечами и вдруг беззвучно заплакала.

Короче, отправился я нести действительную военную службу. Мне повезло, причем дважды. Во-первых, воевать не послали, хотя было куда. И во-вторых, командир танковой дивизии, где я «отбывал», оказался владельцем роскошной охренительно породистой кошки, с которой он совершенно не знал как обращаться. Такое часто случается, своими глазами видел: человеку, у которого никогда в жизни не было домашних животных, дарят котенка, или он бездомного подбирает, – это неважно, как котенок появляется, важно, что человек может к нему мгновенно прикипеть душой с просто смертельной силой, а как за питомцем ухаживать – его не научили, и любое проявление нездоровья вызывает панику, граничащую с обмороком.

Ну и вот, приезжает комдив к нам в часть и начинает всем направо и налево пистоны вставлять. Офицеры бегают белые от ужаса и на нас шипят, чтоб не высовывались лишний раз. Я-то еще совсем салага был, на моих глазах такое впервые происходило, поэтому я честно и откровенно глаза растопырил и спрашиваю:

– А с чего это комдив такой злой? Он всегда такой?

Мне объясняют, что не всегда, а только когда кошка у него болеет. И рассказывают душещипательную историю про то, как сын нашего комдива, офицер-подводник, привез полгода назад отцу двухмесячного котенка, к которому была приложена родословная длиной в три километра. В подарок, значит, привез. Погостил недельку и уехал. А через несколько дней погиб при выполнении служебного задания. Комдив у нас разведенный, семьи нет, только сын, который давно живет отдельно, и вот теперь остался он с этой кошкой, которая как есть последняя память о погибшем сыне. Понятное дело, если б сын ему книгу привез в подарок или там авторучку, так комдив и над этой вещью трясся бы, потому как последний подарок, память все-таки. А тут кошка, живое ведь существо, оно же страдает, когда ему нездоровится. Ну, думаю я себе, попал бедный мужик в переплет, породистые кошки – существа нежнейшие, микроб из воздуха вдохнут – и уже болеют. Так-то они здоровенькие, наследственность у них хорошая, но иммунитета никакого, поскольку их же выводят в тепличных условиях, чуть что – сразу к ветеринару и за лекарства хватаются, поэтому организм не приучен ни с какой хворобой бороться. По идее, эта кошечка комдивовская должна бы раз в дветри недели прибаливать. Я-то знаю, что болезни эти несерьезные и неопасные, а некоторые и вовсе не болезни, а нормальные проявления, но ежели хозяин этого не знает, то жизнь его превращается в цепь страданий и страхов. Я над этим не смеюсь, наоборот, отношусь сочувственно, потому как если хозяин вместе со своей кошкой страдает, значит, он ее любит, а для меня это главнее, чем диплом академика или звание героя.

У меня в тот момент даже мыслей никаких корыстных не было, просто мне и комдива от души жаль стало, и за кошку тревожно: ведь загубит по неопытности невинное создание. И я сказал кому следует, что если товарищ генерал желает, то я могу его проконсультировать в части ухода за любимым животным.

Беспроволочный телефон, как известно, работает быстрее обычного, особенно когда пистоны не хочешь регулярно получать, посему буквально на другой день меня вызвали и отправили киску осматривать.

Через месяц я комдиву нашему стал лучшим другом, не в прямом, конечно, смысле, он генерал, а я никто, солдат-первогодок, а в том смысле, что он нашел во мне человека, которому его кошка любимая так же небезразлична, как и ему самому. За месяц я ему полный курс прочитал по уходу за Филей (по родословной она была Фелиция Таггердаун Лекс Блю, но это за сто лет не выговоришь), научил правильно вычесывать, ушки чистить и глаза промывать, расписал всю кормежку на недельный цикл и диеты на три дня на случай болезни: один вариант – если рвота и понос, другой – если только одна рвота, и третий – если понос. Но две вещи наш генерал так и не осилил: давать таблетки и изучать Филины рвотные массы с целью определения причин хворобы.

Когда Филю тошнило (а это случалось не реже раза в две недели), комдив впадал в такой ужас, что уже не мог ничего соображать, не то что рвотные массы рассматривать.

Одним словом, обходиться без меня генерал уже не мог, и два года службы прошли в тиши и благополучии. Я эти два года внимательнейшим образом наблюдал за Филей, изучал особенности породы. Ну и, разумеется, «вел» в качестве участкового врача всех дивизионных котов, которых ко мне приносили офицерские жены и детишки.

Вернувшись домой после службы, я выдержал очередной трехмесячный наезд папаши на тему «ты должен учиться в институте и становиться лучшим в своей профессии». Армейская жизнь научила меня выдержке и корректности со старшими командирами, даже если они абсолютно не правы, поэтому моей природной вежливости хватило не на неделю, как раньше, а все-таки на целых три месяца.

Я был, безусловно, согласен с тем, что нужно быть лучшим по профессии, но понимал это таким образом, что если уж берешься что-то делать, то делаешь с душой и на совесть. Вот с этой самой душой и с этой самой совестью я всю жизнь занимался кошками и готов был заниматься ими, пока не помру. Папаня же имел в виду, что я должен стать знаменитым ученым-фелинологом, а это в рамки моих жизненных установок ну никак не вписывалось. Я не собирался выводить новые породы и изобретать новые сверхмощные лекарства, я хотел помогать и облегчать страдания тем кошкам, которые оказались никому не нужны и о которых некому позаботиться. Три месяца я отбивал атаки папаши, тщательно выбирая выражения и придумывая все новые и новые аргументы. Наконец я понял, что он меня не слышит и мои аргументы ему неинтересны, ему интересно поддержать семейную традицию и сделать меня достойным его предков. И тогда я перестал выбирать выражения и сдерживать голос.

Я позволил себе это только один раз, но этого раза оказалось достаточно, чтобы папаша отстал. Вероятно, я был весьма убедителен.