23 мая 2002 года

Лида была так удивлена, что даже не обиделась. Смотрела на Григория и моргала, чувствуя себя и в самом деле дура дурой.

Григорий обиделся, что она назвала Майю циничной и наглой? Он что, видит в этом письме проявление высокого душевного благородства?! Ну, тогда это он сам дурак и вполне заслуживает того, чтобы ему кто-нибудь это сказал. А интересно, Сергей тоже был в восторге от этого письма? Может быть, от того доверия и признательности, которые, как ему показалось, к нему испытывала Майя, у него и пробудились к ней романтические чувства?

Они, мужики, видимо, совсем съезжают с катушек там, за колючей проволокой. Ну да, сторожевые собаки, грубые и жестокие охранники, нравы между сокамерниками, или, как это там называется, – собарачниками? – трудно себе представить какие. И стоит только услышать человеческие слова, тем более получить письмо, написанное таким изящным почерком и так вроде бы душевно, сердечно, человечно… тьфу, какая чепуха! В этом письме человечности не больше, чем в окровавленных зубах тигра-людоеда. Или волка… Волчицы!

Нет, что-то здесь не так. Не мог Сергей купиться на высокопарные, трескучие фразы. Да и этого Гришу Черного с его стальными зубами и глазами острыми, как финские ножи, тоже не так-то просто обмануть внешней лощеностью строк. Их должно было возмутить то же, что возмутило и Лиду: холодность, цинизм, равнодушие. Но тем не менее Григорий назвал Лиду дурой и смотрит на нее с таким презрением, как будто… как будто… нет, даже сравнения не подобрать!

Почему? Что там было, в том письме, чего она не заметила? Не прочла между строк?

– Ты с какой печки упала, девочка? – тихо, зло спросил Григорий. – Или ты вообще живешь, как начинка в сдобном пироге, – наружу не высовываешься? Закопала брата – и забыла о нем? Знать о нем ничего не знаю и ведать не ведаю? Или ты не слышала, кто ему адвоката оплатил? Или не в курсе, кто ему передачи и переводы слал? Да пол-лагеря на тех посылках отъедалось, понятно? Думаешь, твои конфетки, да сигаретки, да переводики брату помогали выжить? Нет, моя хорошая. Ты инструкциям следовала, да? А она их обходила. Ради Сереги. Уж не знаю, кого она там подмазывала, только у нас в бараке и телевизор был, и холодильник, и питались мы с лагерного магазинчика, а не со столовки. И книжки в библиотеку она присылала. Конечно, все это было под твоим именем, это как будто сестра ему посылала, но мы не дураки ведь! То Лида Погодина брату Сереже пришлет кулечек подушечек, кило песку, банку сгущенки и пакет махорки да носки шерстяные. А то Лида Погодина шлет ящик тушенки, коробку колбасы копченой, коробку шоколадных конфет, ящик водки, упаковки витаминов, мыло дорогое, да зубную пасту, да теплое белье, да кассеты и книги… Конечно, Сергей половину начальству отдавал, да и оставшееся не сам-один под одеялом трескал, но кое-что ему перепадало. И помогало здоровье сохранить, и настроение у него всегда было какое надо. Это она, она все посылала, волчица! – Григорий сердито потряс письмом.

Вот теперь Лида и правда чувствовала себя дура дурой! И стыдно было – как никогда в жизни – за скудность своих передач. Но не из скупости же она отправляла такие скромные посылки! Следовала инструкции, правильно сказал Григорий. Раз в месяц можно было отправить то-то и то-то и определенную сумму денег. Она так и поступала, и ей даже в голову не приходило, что можно кому-то дать взятку – и изменить этот порядок. А что это, кстати, получается? Майя Майданская прикрывалась именем Лиды и засыпала Сергея продуктами, вещами и деньгами?

Странно. И что, все из чувства той же признательности, из-за которой она наняла ему самого дорогого адвоката?

Нет, все это очень странно.

– Знаешь, когда я домой с работы в неурочный час пришел и в койке со своей бабой застал любовника, я с ним не поцеремонился, – снова заговорил Григорий. – Стукнул по башке, а потом в окошко с восьмого этажа вытолкнул. Летите, голуби, летите! И шлюху эту надо было туда же отправить, да сил не хватило. Нет, дело тут не в жалости! – Он криво усмехнулся. – Она, как увидела, что я кавалера отправил в свободный полет, сразу бряк в обморок! И лежит, квашня квашней. Разъелась на моих деньгах – не поднять. Росту в ней, как и в тебе, примерно метр семьдесят, ну а весу пудов семь, не меньше. Ну что, мне всегда пышки нравились. Но это уже не пышка получилась, а… кулебяка! Короче, рычаг нужен, чтобы такое воздушное создание в окошко выкинуть. А рычага у меня и не было. Оставил ее валяться в бесчувствии, сам сел на кухне да и за бутылку. Там меня и повязали. И что ты думаешь? Эта курва, мало того что на суде меня топила, как могла, только что живым в могилу не зарыла, после суда моментально со мной оформила развод, из квартиры выписала, продала ее – а мы, между прочим, жили не где-нибудь, а в Питере! – и смылась куда-то в провинцию, ищи ее свищи! А мне ни разу ни перевода, ни посылочки, ни пачки той же махорки не прислала. Если бы не Серега, не доброта его, которой я век не забуду, я бы давно загнулся и подох. Давны-ым-давненько! Вот как поступает ваша сестра с тем, кого она ненавидит, на кого обиду держит. А если она посылками да деньгами убийцу своего мужа засыпает – это о чем говорит? Да неужто ты веришь в эту дурь, что Серега с Майданским тогда, возле вашего театра, вот так ни с того ни с сего повздорил?! Да они из-за этой бабы сцепились, ревность у них друг к другу была, должно быть, муж знал о чем-то или догадывался! Что, не веришь? Ты глаза-то разуй, дура набитая! Сама живешь, будто в консервной жестянке в морозильнике лежишь, пусть вреда от тебя нет, но и пользы никакой, так ведь не все такие! С каких щей эта баба рассыпалась перед Серегой? Из простой благодарности? Нет, у них роман был, любовь у них была, она его потому в лагере поддерживала, что надеялась: вот он воротится – и все промеж них снова засверкает-засияет. Надеялась, ждала – ну а потом и ждать перестала! И это письмишко ему прислала.

– Уважаемые пассажиры! Скорый поезд сорок пять сообщением Москва – Барнаул прибывает к первой платформе. Повторяю…

Григорий поморщился от громкого голоса диспетчера, незряче глянул за окно, потом перевел глаза на Лиду и потряс потертой бумагой, исписанной косым почерком:

– Ты только посмотри! Ты только вчитайся, что она пишет! Мне долгое время казалось, что я не смогу спокойно слышать Ваше имя… как сжалось мое сердце, когда я увидела Вас за решеткой – Вас, убийцу моего мужа. Я даже сознание потеряла тогда от ужаса. Смекаешь? Конечно, больно ей было парня своего за решеткой увидеть, куда он из-за нее же и угодил! А потом – ты только погляди! Но вот теперь, по прошествии нескольких лет, я вдруг ощутила, что мои прежние чувства к Вам совершенно изменились. Я испытываю к Вам отнюдь не ненависть, не злобу или какое-то другое острое чувство. Я наконец-то поняла, что освободилась от ежедневных, ежечасных мыслей о Вас. Я обрела свободу от своего прошлого. Она разлюбила Серегу – это понятно тебе, хорошая девочка Лида? Разлюбила – и освободилась от него. А вот это как тебе нравится? Я была убеждена, что после смерти мужа должна похоронить себя, поставить крест на личном счастье. Намекает на то, что Сережу ждала! Но… Я встретила человека, которого полюбила с первого взгляда. Он полная противоположность моему покойному мужу, да и вообще всем моим прежним знакомым. Это о каких же прежних знакомых она говорит, как думаешь? Да все о том же Сергее! Которого теперь она отставила, по воле волн пустила, которому сказала: прости-прощай! Встреча с ним стала для меня судьбоносной и перечеркнула все мои прежние планы, абсолютно все! Короче, друг любезный Серега Погодин, ты мне теперь на хрен не нужен, у тебя своя жизнь, а у меня – своя. И все, о чем мы когда-то вдвоем мечтали и о чем ты один мечтал, лежа на коечке в бараке и хрупая печенюшку, которую я тебе послала, – все это надо затолкать в единственное подходящее для этого место: к негру в жо… – Тут Григорий хихикнул и поправился: – Проще говоря, псу под хвост.

За окном загрохотало. Состав вытянулся вдоль вокзала. Проплыли мимо вагоны с табличками: «Москва – Барнаул». Но Григорий на них даже не взглянул.

– И дальше эта сука сообщает мужику, что она полюбила. Типа, впервые в жизни. А вот фразочка, достойная самого Александра Сергеевича Пушкина! Конечно, в моей жизни были и другие мужчины, однако теперь я с облегчением закрываю глаза на все страницы моего прошлого. Это Серега был в ее жизни! Это на Серегу, значит, она глаза закрывает. Не слабо, да?

– Уважаемые пассажиры! Скорый поезд сообщением Москва – Барнаул прибыл к первой платформе. Просим пассажиров пройти на посадку. Стоянка поезда – десять минут.

– Нет, ну ты скажи мне, что она после этого не волчица! – воскликнул Григорий. – А? Но баба, конечно, железная. Другая небось побоялась бы на зону такое письмо прислать. Другая задумалась бы: а не перервет ли хрип мне с любовником этот парень, когда выйдет? Ведь он уже не тот ручной серенький козлик, с которым я когда-то играла как хотела. Небось зубы-то отрастил… Но она крепко, видать, в свою власть над Серегой верила. Знала его как облупленного. Понимала, что ей его бояться нечего. И если она ему дала установку, как тот Кашпировский: Прощайте навсегда! – так, значит, тому и быть. Он с тоски подохнет, но к ней больше шагу не сделает, пути ей не перейдет и жизнь заедать не станет. Так оно и вышло…

– Заканчивается посадка в скорый поезд номер сорок пять сообщением Москва – Барнаул. Провожающих просят выйти из вагонов.

– Ешкин кот! – воскликнул Григорий. – Постой, паровоз, не стучите, колеса, не уезжайте без меня! Прощай, Ли-да. Хорошая девочка Лида… Прощай, не поминай лихом. На, держи, это тебе.

Григорий сунул ей в руки письмо и ринулся на перрон.

Лида машинально развернула листок и снова вгляделась в косые строки:

Какая чепуха! Какую чушь ей наговорил Григорий! Да мыслимо ли такое?! А она стояла тут, развесив уши, и слушала его, разинув рот. Вот уж правда что дура!

Ладно, не злись, «хорошая девочка Лида». Видно, этот Григорий и в самом деле был Сереже настоящим другом, потому и жалеет о нем, потому и переживает из-за его смерти.

Из-за смерти?.. О боже мой! Да ведь Лида даже не спросила, что случилось с братом! Почему его так изувечило! А поезд вот-вот тронется!

Она сунула письмо в карман плаща и выскочила на перрон. Заметалась туда-сюда, с ужасом сообразив, что не знает, какой вагон у Григория. Ну, явно не СВ, определенно не купе. Наверняка едет в плацкартном.

Кинулась к стоящей на платформе проводнице:

– Где плацкартные вагоны?

– А вон там, в конце поезда! – махнула та рукой.

Лида понеслась по перрону, на бегу всматриваясь в окна и молясь, чтобы Григорию зачем-нибудь понадобилось выглянуть. И вдруг увидела его на перроне! Стоит около шестнадцатого вагона и докуривает сигарету.

Лида ринулась вперед. Ей оставалось пробежать еще вагон, когда Григорий отшвырнул окурок и вскочил на подножку, откуда уже криком кричала проводница:

– Да заходи ты! Сейчас поедем! Бросай свою соску!

– Григорий! – закричала Лида.

Он выглянул из-за широкой спины проводницы, которая уже подняла ступеньку и махнула вдоль вагона своим желтым флажком.

– Лида?

Обращенное к ней лицо его омрачилось так, что Лида поняла: Григорий знает, о чем она хочет спросить. Знает вопрос, знает ответ на него… но не хочет отвечать.

Лида затопталась рядом с вагоном.

– Григорий, отчего… – Она вдруг стала задыхаться. – Григорий, скажите, как Сережа…

Он резким движением сдвинул в сторону эту толстую тетку в форме и свесился к Лиде, держась за поручень.

Лицо его было суровым.

– Не хотел тебе говорить. Но, видно, придется. Надо сказать! Короче, получил он это письмо и ночь не спал. Я-то знаю, моя койка на втором ярусе была, как раз над Серегой. Всю ночь тряслась наша связка: это он ворочался. А утром…

Поезд тронулся.

– Не высовывайтесь! – закричала проводница, но Григорий даже головы не повернул.

– Мы на лесоповале были, ну и накрыло его деревом. Думали, все, умер, нет же – отошел. Да ненадолго. Душа у него той ночью умерла, когда кровать тряслась. Я посулил ему – найду, мол, эту… расквитаюсь за все, что она с тобой сделала. А он… – Лицо Григория вдруг сморщилось, и Лида с ужасом увидела слезы в этих, чудилось, навсегда высохших глазах. – Он меня просил… он меня Христа ради молил не трогать ее… – Григорий громко сглотнул. – Поняла? Понимаешь теперь, что все это значит?!

Поезд двигался все скорей, Лида уже почти бежала, лицо Григория расплывалось перед ней.

– Прощай, все, не беги больше. Прощай, не держи на меня зла! А я брата твоего век поминать добром буду! – выкрикнул Григорий. – Поминать!

Лида выхватила из сумки газетный сверток.

– Григорий, возьмите! Это на поминки! Сережу помянуть!

Она не видела его лица – все плыло в глазах, но ощутила, как его твердая рука стиснула ее кисть – и приняла деньги.

– Спасибо тебе. Никогда Сережку не забуду! И ты не забывай! Прощай!

Лида остановилась, прижимая сумку к груди, задыхаясь.

– Девушка, не плачьте. Ни один мужик не стоит того, чтобы о нем плакали! – проговорил чей-то голос.

Лида рассеянно провела ладонью по лицу. Мокрые щеки, мокрые глаза. Да она и в самом деле плачет, оказывается…