Тамара Шестакова. Май 1999
Это произошло в тот день, когда Якову Михайловичу отрезали голову…
Есть такие ключевые фразы в нашем сознании, обозначающие крутое, бесповоротное разделение мира на «до» и «после». До революции и после. До войны и после. До Горбачева, до расстрела Верховного Совета, до Чечни, до 17 августа… и после, после, после. Но поворотные даты могут существовать не только в масштабе всего государства, но и одного, отдельно взятого города. Обычный майский день навсегда рассек жизнь некоторых нижегородцев на два периода: до того, как Якову Михайловичу отрезали голову, и после. Во всяком случае, в жизни Тамары Шестаковой он сыграл свою определяющую, роковую роль.
Она шла на занятия группы в ДК Свердлова и опаздывала: трамвая долго не было. «Опять половина уйдет!» – подумала с досадой: такое уже случалось, и не раз. С другой стороны, сама виновата: не опаздывай! Приучала же их к необходимой хорошему журналисту пунктуальности, вот и…
Тамара споткнулась на ступеньках крыльца, увидев всю свою группу, которая выскочила навстречу ей из высоких дверей ДК и, плавно обогнув застывшую в недоумении руководительницу, как поток обтекает камень, ринулась бежать через трамвайные пути куда-то на Покровку.
Тамара так растерялась, что даже окликнуть никого не смогла: стояла и тупо смотрела вслед.
«Может быть, директор ДК наконец выполнил свои угрозы и закрыл нашу аудиторию? – мелькнула мысль. – За хроническую неуплату? Ребята огорчились и…»
И что? Ринулись прямиком в кафе «Эрмитаж», через дорогу, горе заливать?
Хотя нет, они бегут не в «Эрмитаж», а в сквер около трамвайной остановки. И не только они: народ со всей Покровки стекается в этот маленький, уютный, источающий сильный запах бузины скверик. Там что, выдают проценты бывшим акционерам МММ?
– Здра, Там-Мих-на! – выдохнула на бегу, едва не сбив ее с ног, отставшая от группы Света Шаинская (та самая Света Шаинская!) и тоже помчалась в сквер.
– Света! – беспомощно окликнула Тамара. – Ты куда? Что случилось?
– Яков Михалычу голову отрезали! – выкрикнула Света, не оборачиваясь, и Тамара испуганно воззрилась на трамвайные рельсы.
Сначала она не поняла, о чем речь, и решила, что какого-то несчастного постигла участь булгаковского Берлиоза. Но и рельсы, и даже шедшие по ним трамваи привлекали в этот предвечерний час очень мало народу. Аннушки с литровкой подсолнечного масла тоже нигде не было видно. Основная масса валом валила в сквер, и Тамара наконец решила присоединиться и посмотреть, что же там произошло.
Она перешла пути и поняла, что безнадежно опоздала. Толпа уплотнялась с каждым мгновением, последние ряды, как водится, желали непременно сделаться первыми, происходил круговорот масс, грозивший затянуть в свою воронку и бесследно перемолоть всякого неосторожного интеллигента… Тамара предусмотрительно отступила на шаг, посмотрела не только вперед, но и вверх, чуточку над толпой, – и ахнула от изумления.
В центре скверика всегда возвышалась бронзовая фигура того самого деятеля революции, имя которого носил близстоящий ДК. Вроде бы он тоже был родом из Нижнего, подобно Буревестнику, а может, глупому пингвину, это уж как посмотреть. Почитание прежними властями своего чахоточного лидера доходило до того, что главная улица города, Большая Покровская, носила его имя, в просторечии усеченное и звучащее как Свердловка, а в самом ее начале стоял хорошенький двухэтажный домик начала века со стилизованной вывеской, гласившей, что в этом доме помещалась граверная мастерская М.И. Свердлова, папы пламенного революционера, – ныне Дом-музей. Учитывая, что и в начале века Покровка была центральной улицей, выходило, что ростки революционного сознания пробивались отнюдь не в каком-нибудь заплесневелом подвале задымленного Сормова, а в самом престижном, как бы мы сказали теперь, районе. То есть совершенно непонятно, какого рожна понадобилось сыну папы-гравера, зачем он полез высвистывать октябрьские вихри… Знающие люди, правда, открыто смеялись над попытками властей скрыть историческую правду и перекрестить папу: ведь он, а значит, и буйный сынишка его от роду носили совсем другую фамилию. Как бы то ни было, демократические преобразования, кроме непоправимого вреда, принесли России и определенную пользу. Одной из ее проявлений было то, что вывеску «Граверная мастерская…» однажды сняли, а Дом-музей отдали под какой-то магазинчик.
Однако Дом культуры напротив облсуда именовался по-прежнему, а в скверике, славном своей бузиной, по-прежнему возвышался вкопанный по пояс в землю бронзовый истукан, кудлатый, как Глеб Чужанин, и к тому же еще заросший неопрятной бородой.
Памятник, как и сквер, содержали в образцовом порядке – все-таки самый центр города. Странно: никогда и речи не возникало о том, чтобы памятник снести. Но, с другой стороны, кому эти речи заводить? Для красных он как бы друг, товарищ и брат – благодаря политической платформе. Для демократов – опять же свой по некоторым параметрам. Что-то пытались бухтеть местные казачки, но это ведь были просто ряженые, их никто всерьез не воспринимал…
Каково же было изумление Тамары, когда одного из таких «ряженых» она вдруг обнаружила на плечах Якова Михалыча!
«Как же он там стоит?» – мелькнула мысль, но в следующую минуту ее сомнения разрешились: казачок не балансировал на одном плече истукана, а твердо стоял на обоих плечах, лишенных своего главного украшения: бородатой и кудлатой головы.
Эту самую голову ловкий казачок держал сейчас в руках и, краснея от натуги, а также от осознания своей собственной исторической роли, выкрикивал что-то на тему, давно, мол, пора расправиться со всеми супостатами русского казачества, бывшего, как известно, основой крестьянства, рабочего класса, армии, интеллигенции, а также карательных органов Российской империи.
Кто его знает, почему столь несвязна была речь «ряженого»: из-за усилий удержаться на бронзовых плечах супостата или по причине слабого знания истории казачества, однако слушали его невнимательно. Более активно в массах обсуждался вопрос, каким образом был обезглавлен истукан: газовым резаком, автогеном или бензопилой «Дружба»? Причем вопрос этот оказался почему-то настолько актуален для народного сознания, что тут и там мужчины уже хватали друг друга за грудки.
Тамара оглядывалась, все еще не придя в себя от изумления. Странно, что и в помине не было милиции… Мелькнули два каких-то ухаря с резиновыми «демократизаторами» в руках, но быстренько одумались и сочли за благо ретироваться на задний план, к общественному туалету, как если бы им потребовалось срочно справить малую нужду. Однако в зоне видимости наблюдался нос милицейского «уазика», притулившегося за углом дорогущего парфюмерного магазина «Нижегородская роза» (в народе – «Нижегородская рожа»). Блюстители порядка явно чего-то ожидали, но чего? Чтобы веселушка в сквере переросла в общегородскую манифестацию? Но это вряд ли!
Крайне заинтригованная, Тамара оглядывалась и вдруг заметила черный «Мерседес», на полной скорости промчавшийся по Покровке (улице, между прочим, строго пешеходной!) и с эффектным визгом затормозивший у входа в сквер.
Распахнулись зеркально сверкающие дверцы, и в сопровождении двух охранников с неподвижными лицами и бегающими глазами возник Глеб Чужанин: в строгом черном костюме, аккуратно постриженный, бледный, взволнованный… но, увы, по-прежнему лоснящийся ликом.
Словно сердцем почуяв его появление, ментовозка сорвалась с места и в одно мгновение тормознула рядом с черным «мерсом». Несколько крепких фигур в синих форменках ввинтились в толпу, расчищая дорогу, и бывший нижегородский мэр, бывший министр Глеб Чужанин твердым шагом прошел по этому узкому коридору в сопровождении двух своих охранников, парня с телекамерой… и Тамары Шестаковой, которая успела вбежать в коридорчик за мгновение до того, как толпа снова сомкнулась.
– Привет, Тома, – довольно любезно поздоровался оператор. Его звали Валька Чевризов, он работал у Толика Козлова, на телеканале «2 Н», а значит, исповедовал славу павшему величию Тамары Шестаковой. – Ты Маниковскую не видала?
Маня Маниковская была репортерша из «Итогов дня», которая должна, просто обязана была оказаться здесь сейчас, при съемках сенсации дня, а может, и года!
– Не видела. – Тамара была слишком занята, стремясь не отстать от Глеба. – Вы молодцы, ребята, оперативно сработали. Были где-то рядом или вам успел кто-то позвонить?
– Да нам еще полтора часа назад позвонили, чтобы были на стреме! – сердито буркнул Валька Чевризов. – Эти казачки хотели шуму! Я спокойно снял обрезание, уже хотели взять интервью у этого шута с газовым резаком («Ага! – подумала Тамара. – Значит, это все-таки был резак!»), как Маниковская вдруг схватилась за живот и говорит, что ей немедленно надобно в сортир. И, вообрази, исчезла там, как будто просочилась в канализацию! А тут Чужанин, видишь, у него надо бы взять интервью, хотя бы речь записать, а я же не могу разорваться, снимать и с микрофоном бегать!
Тамара судорожно глотнула, удержав на кончике языка заветные слова, и тут Валька взмолился:
– Том, выручи, а? Побегай за Чужаниным с микрофоном! Если не хочешь, я тебя в кадр брать не буду, но выручи! Толик тебе спасибо скажет!
– Ну, ради Толика… – сказала она как бы с неохотой. – Ради Толика я и в кадр готова, так что можешь не стесняться. – И повесила через плечо «Репортер» тем отработанным, въевшимся в плоть и кровь движением, каким охотник берет наперевес свое ружье.
Боже мой! Снова оказаться в кадре! Снова ловить легкое жужжание камеры, неслышное неопытному уху, фиксировать вспышки красного глазка и непроизвольно поворачиваться лицом к камере, впитывать ауру толпы, словно соленый аромат океанской волны… Как ей всего этого не хватало!
Тамара дрожала от возбуждения, и только профессионализм помогал удерживать на лице маску деловитой озабоченности. Она едва удерживалась, чтобы не всплакнуть от счастья. Она любила сейчас всё и вся. Она любила резво бегающего с камерой вдоль толпы Вальку Чевризова с его щедрой душой и жестким лицом викинга, с белесыми волосами, связанными в длинный хвост; любила этого глупыша в штанах с лампасами, который все более неуверенно балансировал на покатых плечах обезглавленного Я.М.; она любила даже бронзовую жертву казачьего террора и совсем уж обожала Маню Маниковскую, желая тяжелой и продолжительной болезни ее расстроенному желудку.
Но больше всех в эти минуты Тамара любила Глеба.
О творцы демократии, как же он был сейчас хорош! Черт с ним, с блестящим от пота лицом, – даже это выглядело уместно.
Высокий, видный, с черными глазами и ярким ртом, он сумел выразить на своем смуглом лице такую глубокую печаль по поводу акта вандализма, что казачок наверху не удержал-таки равновесия и шумно сверзился на пьедестал обезглавленного им сына гравера.
– Какой позор! – воскликнул Глеб. – Какой позор, товарищи!
Толпа на миг онемела от изумления, и Глеб не мог не воспользоваться случаем. Резко проведя рукой по своей курчавой голове, он вскричал, слегка грассируя:
– Товарищи! Нижегородцы! Земляки!
Набрал в грудь побольше воздуха – и далее продолжил как по-писаному:
– Кучка вандалов, жирующих на народной нищете, на страданиях нашего народа, хочет заставить нас забыть нашу героическую историю. Этот памятник принадлежал не мне, не вам и, уж конечно, не ему, этому сопляку, для которого не осталось в жизни ничего святого. Это достояние истории, достояние нашего любимого города, и мы не можем позволить…
Далее перечислялось, чего конкретно не может позволить Глеб Семенович Чужанин – как человек, как гражданин, как россиянин. Как мужчина, наконец! Перечень получился довольно длинным, и чем больше слушала Тамара, тем больше восхищалась Глебом. Он всегда был силен такими вот речевыми экспромтами, откровенно подражая в них своему бывшему покровителю, которого хлебом не корми – только дай взобраться на танк и повернуть вспять историю страны. Однако сейчас экспромт был лишен всегдашнего глебовского высокомерия: «Ну что это вы так бедно живете? Почему у вас все так плохо? Ну что вы тут? Ведь это надо вот так делать, отсюда рыть, а там зарывать, все очень просто! Как вы сами до этого не додумались?» Сейчас он смотрел не в сторону, не в землю, не в камеру даже, а в глаза людям, в голосе его звучала истинная озабоченность тем, что акт вандализма принес вред родному городу, потому что это не просто памятник – это страница прошлого, а ни одной страницы этого самого прошлого нельзя вырвать из книги жизни. Ведь даже великий русский поэт, двухсотлетие которого в эти дни отмечает все прогрессивное человечество, сказал: «И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю, и горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю!»
Ну, может, толпа и не рыдала от восторга, однако те же самые люди, которые последнее время упорно «захлопывали» Чужанина на всех митингах, сейчас внимали ему, а некоторые даже одобрительно кивали. Валька, хитрый змей, выцеливал своей камерой в основном этих кивающих и запечатлевал их, так что при монтаже легко создастся впечатление, будто все нижегородцы в едином порыве машут головами, соглашаясь буквально с каждым словом Чужанина. «Одобрям-с!» В кадр то и дело попадал и сам Глеб, за которым, как привязанная проводом, моталась высокая тонкая женщина с маленькой черной головкой.
«Кто это? Неужели Томка Шестакова? И опять с Чужаниным! Значит, зря говорят, что он на нее плюнул, похоже, все между ними тип-топ. И если Чужанин опять пойдет в гору… Какой же я был дурак, что вчера отказался взять у Шестачихи статейку, надо будет позвонить, извиниться, сказать, что передумал…»
Тамара просто-таки слышала эти слова, которые зазвучат в головах у редакторов газет, когда они посмотрят «Итоги дня». У нее в ушах уже, можно сказать, звучали трели, которыми круглосуточно будет разрываться ее телефон. Она неотрывно следила за Чужаниным, чтобы не пропустить ни одного его движения, ни одного слова, но, похоже, Глеб уже выдохся. Да и, собственно, о чем еще говорить? Пора было закругляться.
Все это время казачок топтался, как неприкаянный, у подножия изуродованного идола и вроде бы совсем смирился со своей участью: два парня в форме алчно косились на него, не заковывая в железы только потому, что стеснялись прервать выступление Чужанина. И вдруг лампасник сорвался с места и ринулся прочь.
Это бурное проявление активности было настолько неожиданным, что все вокруг на мгновение оцепенели. А когда люди начали приходить в себя и тянуться к проворному юнцу, пытаясь его поймать, казачок швырнул в них отрезанную голову Берлио… тьфу, Якова Михалыча – и выиграл еще несколько мгновений.
Тамаре чудилось, будто казачок движется удивительно быстро, а милиционеры, омоновцы и два чужанинских сопровождающих – вся эта команда оказалась рядом с беглецом – еле-еле шевелятся. Но она тоже оказалась на пути беглеца!
Тамара метнулась ему наперерез и даже успела схватиться кончиками пальцев за рукав, как вдруг какой-то человек в дымчатых очках, стоявший неподалеку, дернулся к ней, словно желая помочь. Но он споткнулся, одной рукой поймал падающие очки, а другой вцепился в Тамару, чтобы удержаться на ногах…
Ее пальцы скользнули по рукаву синей казачьей гимнастерки, увешанной целой коллекцией георгиевских крестиков. Казачок вырвался, перемахнул через ограду, за которой громоздились дома со множеством проходных дворов, – и только его нагаечка осталась валяться на асфальте. А на пути наконец-то очнувшейся толпы выросли омоновцы с «демократизаторами» и с криками:
– Прекратите самосуд! Стойте!
Тамара стояла как вкопанная и очнулась, когда Валька Чевризов начал снимать с ее плеча «Репортер».
– Классный кадр! – хохотнул он. – У тебя реакция, как у фехтовальщицы. Если б не влез этот козел Путятин, ты бы, факт, заловила казачка. Жаль, жаль… но, наверное, так даже лучше. Что с ним делать, с бедолагой, ведь все равно пришлось бы отпустить.
Тамара кивнула, чувствуя, как горят щеки. Ей было ужасно стыдно… нет, совершенно не потому, что она упустила добычу. И не потому, что в свои-то годы изображала на глазах всего народа гончую псицу, что и будет показано в «Итогах дня» на потеху ротозеям.
Стыдно ей было оттого, что оказалась такой идиоткой и с первого взгляда не разобрала, что участвует в некоем спектакле… в рекламной паузе, точнее сказать. Наверное, Роману очень понравился бы этот сюжет. А может быть, тут вообще не обошлось без Романа, ведь в последнее время он крепко общался с Чужаниным. Только он оказался умнее и остерегся попадаться на глаза Тамаре. Режиссер остался за сценой, как и положено. Умер, так сказать, в актере!
В главном герое всего этого действа. В казачке, увешанном всеми мыслимыми и немыслимыми цацками и прибамбасами, от шпор до темляка на шашке и несусветных размеров кокарды. Казачок-то, дорогие товарищи, оказался засланный!
За то краткое мгновение, пока Тамара держала его за рукав, она успела узнать перепуганную физиономию рубщика революционных голов.
Это был Никита Сашунин – один из самых талантливых посетителей ее студии телевизионного мастерства.
Шумела, расходясь, толпа, Глеб, бурно дыша, одной левой утирал пот со лба, а правой пожимал протягиваемые со всех сторон руки электората. Валька Чевризов снимал, Маня Маниковская, бледная и томная, решившая наконец все свои проблемы, тыкала Чужанину в лицо микрофон.
Тамара стояла в сторонке и наблюдала, удивляясь тому, что постепенно начинает смотреть на случившееся не столь трагически. С каждой минутой ей становилось все смешнее.
Ай да Чужанин! Ай да мастер экспромтов! Ай да провокатор – ну куда классическому Азефу! Вот это, я вам скажу, способ поднять падающий рейтинг!
Обрезание головы Якова Михалыча – это уж всяко лучше, чем дурацкая инсценировка покушения, которой когда-то «прославился» политический репортер из Питера по прозвищу «Черная кожанка». Молодец, Глеб, молодец, Роман, а Никитка… какой актер! Парню в ГИТИС пора поступать, Тамара давно заметила, что его привлекает не столько телевидение, сколько театр.
Она хихикнула. Жаль, что ей ничего не сказали заранее, ведь она могла испортить весь этот замечательный спектакль. Ну, нет худа без добра: оказалась в дураках, зато сегодня пол-Нижнего узрит ее в эфире. И, пожалуй, ее мечты о звонках и извинениях редакторов окажутся не столь уж глупыми.
Она от души надеялась, что Глеб увидит на ее лице только растерянность
и некоторое смущение. Зачем ему знать, что в этот миг порвалась последняя ниточка, которая еще связывала их! Вернее, связывала Тамаре руки.
Сегодня вечером она напишет статейку, которая появится в «Губошлепе» под подписью «Ал. Фавитов». Статейку о том, как Якову Михалычу отрезали голову ради рейтинга Глеба Семеныча.
Теперь она уже почти с симпатией высматривала в толпе этого парня в дымчатых очках, который тоже отличался отменной реакцией и успел ее вовремя остановить, не дать опозорить Глеба. Еще рано! Сейчас, ошалев от неожиданности, она не получила бы того удовольствия, которое еще ожидает ее.
На миг ожгло беспокойством: а все-таки насколько далеко зашла дружба Глеба и Романа? Не познакомил ли он Чужанина с одним своим приятелем, которого Тамара один раз встретила в его мастерской, с этим Вадиком Худяковым?..
Хотя нет, Вадик, помнится, меньше всего хотел познакомиться со своим знаменитым…
Тамара тряхнула головой. Все, что ни делается, делается к лучшему! Глеб еще узнает, на что способна Тамара Шестакова. Он еще узнает, что ее рано списывать со счетов. Ох, недаром, недаром Роман решил, что она по году Змея!
И тут она снова увидела человека, который помешал ей поймать Никитку. Он стоял буквально в двух шагах, не желая толкаться и выжидая, когда рассосется толпа.
Тамара вспомнила, что несколько раз встречала его раньше, в былые года, среди людей из окружения Глеба. Валька прав, его фамилия Путятин, Александр Путятин, тот самый, кому Чужанин в свое время отдал на откуп «Волгобанк», ссужавший заведомо невозвратные кредиты, проводивший налево бюджетные платежи и прочая, и прочая, и прочая, о чем все знали и не кричали на каждом углу только потому, что горло рвать уже надоело, все равно ведь без толку! К тому же в облике Путятина было нечто, подавлявшее грубую критику в его адрес. Сутуловатый, в этих неизменных дымчатых очках, молчаливый, он выглядел интеллигентно и презентабельно, ни на какие трибуны не лез, речей не выкрикивал, воинствующую демократию не проповедовал.
Чем занимается Путятин теперь, Тамара не знала, она его вообще не видела год или два, но, похоже, он до сих пор пользуется доверием Чужанина. Ведь ему-то Глеб открыл подоплеку сегодняшнего шоу!
Словно почувствовав ее взгляд, Путятин обернулся, нервно дернулся, шагнул в сторону и налетел на какого-то высокого человека. От толчка очки соскользнули и начали падать. Он едва поймал их на груди, начал торопливо напяливать на нос, но в эту минуту бросил вороватый взгляд на Тамару, и глаза их встретились.
Она сразу вспомнила, как Путятин придерживал очки, когда бросился ей наперерез, чтобы помешать схватить Никиту Сашунина.
Сашунина… Са-шу-ни-на…
Она медленно прижала руки к сердцу.
Путятин стоял окаменело, забыв про очки, не сводя глаз с лица Тамары. Один глаз у него был темно-синий, другой серый.
Фамилия «Сашунин» – от имени «Сашуня». Александра можно называть Саша, Саня, Сашуня. Но его можно называть и Шуня, Шунька…
Это Шунька!
Тамара не только вспомнила Шуньку, но и почувствовала, о чем он сейчас думает. О том же, о чем подумала и она.
Как они оба елозили по столу в красном уголке, и капли его пота падали на лицо Тамаре, а он бормотал, задыхаясь: «Я хочу, чтобы она кончила со мной… кончила!»
И он добился-таки своего.
Тамара резко отвернулась. Если она прочла в глазах Шуньки их общее далекое прошлое, то он ни в коем случае не должен был прочесть в ее глазах свое ближайшее будущее. Потому что это будущее – смерть.
