Лора и Юрий. 1987—1988

Лору Фролову в классе и за девчонку-то не считали. Тощенькая, кривоногая, с заморенным личиком и вечно немытыми волосами неопределенного цвета, она училась едва-едва на троечки, которые ей ставили в основном из жалости к матери. Красивая женщина восточного типа, она одна воспитывала этого маленького оборвыша, а также двух Лориных братьев, известных всему городу хулиганов.

«Все в отца!» – единогласно резюмировало общественное мнение, поскольку было известно, что Егор Фролов пребывает где-то в местах не столь отдаленных то ли за грабеж с разбоем, то ли за разбой с грабежом, то ли вообще за убийство, а может, даже и за спекуляцию в придачу. В конце семидесятых это слово носило ярко выраженный подсудный оттенок, ну а на семейство Фроловых люди вообще были готовы навесить всех собак. Только женщины этой семьи почему-то считались существами заведомо страдающими, и когда участковый в очередной раз приходил в школу с жалобой на Серегу и Вовку Фроловых, он пенял именно директору, завучу и учителям за то, что пацаны ночью грабанули ларек на привокзальной площади.

«Мать у них одна, ей и так тяжело, бьется, как рыба об лед, а вас тут вон сколько, вас государство зачем учило? Вас государство затем учило, чтобы из таких вот окурков полноценных людей делать по системе Макаренко!» – талдычил он монотонным, тяжко прокуренным басом, и бывший фронтовик-директор вместе с разновозрастными училками стояли перед ним по стойке «смирно», и никто не осмеливался возразить, хотя бы намекнуть, что школа № 57 – это отнюдь не колония для малолетних правонарушителей, а что касается системы Макаренко… По-хорошему, уголовное дело на братишек надо заводить! Вместо этого в очередной раз проводился экстренный педсовет, на котором в несчетный раз принималось решение окружить безотцовщину заботой и вниманием. И никто почему-то не вспоминал в пылу споров о младшей сестренке, которая стояла на шухере, когда братья делали свое черное дело. И никто почему-то не задавался вопросом, отчего это ребята предпочитают шастать по ночам где попало, вместо того чтобы дома сидеть, у телевизора, что ли, или хотя бы спать. Но сидеть братьям, да и Лоре, частенько было практически негде, потому что чуть не каждую ночь у матери был новый ухажер, которого она приводила после своих прогулок по набережной, а жили Фроловы в барачном домишке на Сенной. Не на общей же кухне сидеть, слушая, как мать обеспечивает благосостояние семьи. Лучше уж самим ради него, этого благосостояния, постараться!

Что характерно, и участковый, и соседи прекрасно знали, что Антонина Фролова ведет, так сказать, аморальный образ жизни. Ну, с участковым все понятно, участковый и сам заходил иногда (средь бела дня, понятное дело!) к нигде не работающей Антонине на предмет собеседования о сомнительном поведении Сереги и Вовки, а поскольку она принимала каждый упрек детям очень близко к сердцу и тут же начинала тяжело, красиво рыдать, ее приходилось утешать… Что же касается соседей и вообще общественности, которая должна, ну просто обязана была осуждать поведение Антонины, – тут вопрос был сложный.

Всякий мужчина, видевший Антонину Фролову в ее любимом красном, обтягивающем тяжелую грудь платье, и помыслить не мог о каком-то там осуждении! Это была очень яркая брюнетка с прекрасными бровями, напоминавшими разлет птичьих крыл, и с влажными, как бы подернутыми слезой, огромными глазами. Темные волосы лежали тяжелой, плотной волной; большой, ярко напомаженный рот зовуще улыбался всем мужчинам от мала до велика. Она часто гуляла одна по Верхне-Волжской набережной, а когда навстречу попадались Никифоровы, здоровалась скромно и почтительно: ведь старший Никифоров был зав. отделом обкома партии!

А Юрка, украдкой глазея на Антонину, думал: вот не повезло Лорке, что она совсем не похожа на мать. Эти диковатые восточные черты вполне унаследовали два ее брата, а Лорка выдалась каким-то заморышем – с бесцветными сальными волосами, с глазенками-пуговицами… В таком заблуждении он пребывал аж до десятого класса, и оно бесследно растаяло 30 августа – в день встречи одноклассников перед началом занятий.

Юрка немного опоздал и пришел, когда их классная Евгения Федоровна уже собрала всех вокруг себя и завела свою обязаловку.

Еще пробиваясь сквозь толпу, Юрка понял, что ее никто не слушает. Все исподтишка косились куда-то в сторону, откуда несся звонкий и довольно-таки наглый хохоток. Там стоял Аркадий Капустин из десятого, нет, теперь из одиннадцатого «Б», по которому сохли чуть ли не все девчонки в школе. Они табунами за ним бегали, в штабеля укладывались, а равнодушный красавец принимал поклонение через губу, с ироническим прищуром томных очей. И вот теперь он метал зовущие взгляды, он сверкал улыбками, он сыпал остротами – наверное, и впрямь смешными, если стоявшая рядом маленькая, худенькая девчонка так и заливалась смехом!

Юрка смерил взглядом тонюсенькую талию, обласкал плавное расширение стройных бедер, туго обтянутых оранжевым шелком, спустился к ногам… Ноги у незнакомки не удались, они были откровенно кривыми, однако кто будет смотреть на эти ноги, когда видно, отчетливо видно, что под обуженным платьем нет никаких трусиков!

У него вдруг пересохло в горле и почему-то потребовалось срочно проверить, хорошо ли заправлена рубашка в джинсы. Скользил растерянным взглядом по худеньким плечам, по которым разметались тугие локоны какого-то необыкновенного желто-лимонного цвета, видел иногда маленькое ухо с дешевой цыганской серьгой, мелькавшее меж прядками, и мучительно хотел, чтобы незнакомка обернулась, и отчего-то боялся, боялся этого до дрожи в коленках…

– Фролова, я зачитываю расписание на 1 сентября, ты послушай, послушай, а то опять придешь без учебников! – угрюмо и в то же время заискивающе окликнула Евгения Федоровна.

Смех прервался. Девочка обернулась и насмешливо взглянула на учительницу, потом небрежно махнула Аркадию и шагнула к одноклассникам.

– А у меня нет чем писать, – насмешливо сказала она хрипловатым, низким голосом.

Это была Лора Фролова… и в то же время не она. Юрка не видел ее все лето и не мог понять, каким образом то же солнце, которое светило на всех одинаково, и ветер, который дул равномерно на всех, и дожди, поливавшие всех с однообразным, унылым постоянством, могли до такой степени изменить невзрачного, поистине гадкого утенка. Как вызывающе торчит ее маленькая грудь! Какая длинная, изящная шея! И что за смугло-румяная кожа, и какие точеные черты, какой пикантный носик, какие смелые брови, какие нарядные ресницы, какие глаза…

Какие глаза! Невыразимого желто-зеленого, как бы орехового оттенка, но главное даже не этот удивительный цвет, а сам взгляд: смелый, зовущий, страстный… Вот именно – страстный, с испугом понял Юрка, хотя это слово и не больно-то подходило к девятикласснице. А вот поди ж ты – еще как подходило!

Под этим взглядом класс, только что стоявший дружной гурьбой, мгновенно размежевался. Девочки маленькой, возмущенной, молчаливой кучкой сбились вокруг Евгении Федоровны, а мальчишки, как по команде, шагнули вперед, протягивая ручки, блокноты, тетрадки… Юрка и не заметил, как это получилось, но он тоже шагнул, тоже протянул руку, тоже таращился потрясенно. Она, Лорка? Или все-таки не она?..

Ореховые глаза придирчиво оглядывали напряженные мальчишеские лица, словно Лора искала кого-то. И вдруг ресницы дрогнули, будто крылышки черной бабочки, яркие розовые губы приоткрылись в рассеянной улыбке.

– Никифоров, запиши мне уроки! – не то попросила, не то приказала она, и Юркина спина похолодела от дружного завистливого вздоха, раздавшегося позади.

А он… Он почему-то почувствовал себя так, будто стоит голышом перед зеркалом, а родители входят без стука.

За всю их совместную жизнь – а они были неразлучны с Лорой без малого десять лет, если считать с того достопамятного 30 августа 1987 года, – Юрка так и не смог толком разобраться, влюблен он в свою подружку, потом любовницу, потом жену или все-таки ненавидит ее. Его тянуло к Лоре до дрожи в коленках, до сухости во рту, до непристойных сновидений, в которых она наконец позволяла ему все, все самое запретное, а не только эти одуряющие поцелуи и бесстыдные прикосновения.

Они впервые поцеловались в тот же день, вернее, вечер, потому что после общешкольного собрания Лора этим странным тоном полупросьбы-полуприказа изрекла:

– Никифоров, проводишь меня? – но повела его не домой, а в парк под откосом. Села там на какую-то лавочку, скрытую в кустах уже отцветшего бересклета, заставила Юрку сесть рядом, положила голову ему на плечо и как-то так умудрилась повернуться, что их губы встретились.

Он едва не потерял сознание от поцелуя – первого в своей жизни. Юрка и не предполагал, что поцелуй дает такое острое телесное наслаждение: вдруг блаженная судорога скрутила все его тело, он выкрикнул что-то в Лорин жадный рот, забился на скамейке, напрягая бедра…

Сознание возвращалось медленно, как бы нехотя, но вот Юрка почувствовал, что между ногами ему прохладно и сыро, покосился вниз – и едва не умер от разрыва сердца, обнаружив, что сидит в расстегнутых джинсах, а из приспущенных трусов торчит нечто как бы незнакомое, пугающее своим напряжением…

– Носовой платок есть? – деловито спросила Лора, обтирая пальцы о деревянные перекладины скамейки. – Нет? Что же тебе мамочка платочек не положила? Платочек нужен не только носик вытирать, ты ведь уже большой мальчик! Да ладно, и так высохнешь. Посиди тут немножко, а я пошла. Ну, пока!

Она исчезла за кустами, потом каблучки ее стоптанных туфелек простучали по асфальтированной дорожке – и все стихло.

Он сидел на лавке часа два, не меньше, причем почти все это время – в расстегнутых штанах. Наверное, так бы и на люди вышел – пребывал как в обмороке, в некоем умственном ступоре, – да вдруг сунул за бересклет свою узкую, умную морду доберман. Посмотрел на ошеломленного мальчишку темными недобрыми глазами, тявкнул грозно…

– Дэзи, в чем дело? – послышался издали встревоженный мужской голос.

Юрка, как ошпаренный, вскочил в штаны, застегнулся, сел, вытянувшись в струнку и пригладив волосы, тщетно пытаясь придать лицу выражение поэтическое и задумчивое, а нет, так хотя бы не столь идиотское…

Обошлось – доберман убежал, никто больше не нарушал уединения, Юрка постепенно очухался и нашел в себе силы выползти из укрытия. Потащился домой медленно, как старик, на подгибающихся ногах; потом, радуясь отсутствию родителей, вымылся, сам выстирал и высушил утюгом страшно пахнувшие трусы – казалось, теперь от этого запаха никуда не деться! – упал в кресло перед телевизором, ничего не видя, ничего не понимая, ничего не ощущая, кроме желания снова почувствовать ее рот и ее пальцы, а может быть, и…

Потом, много позже, когда первый угар юной страсти прошел, когда Юрий уже смог вполне равнодушно относиться к Лоре, когда понял, что лучший способ бороться с наваждением – это проанализировать его, разложив по полочкам, – он задним числом ужаснулся той бездны порока, которая таилась в малорослой, худенькой, хорошенькой девчонке. Живя рядом с такой матерью, как Антонина, Лора и не могла стать другой. Она прочно усвоила, что запретное наслаждение – это самая крепкая узда, в которой можно держать мужчину, а тщательно отмеренная доза этого наслаждения – самое действенное погоняло.

Она была умна, чертовски умна и понимала, что мужчина привыкает ко всему, а значит, нельзя превращаться в привычку. Она держала Юрку на таком коротком поводке… вернее сказать, на поводках она держала почти всех мальчишек класса, и только диву можно было даваться, как все эти многочисленные нити не путались в ее тоненьких, проворных, как у кукловода, пальцах. Убедить, что ты единственный, что только тебя она целует, только твою руку кладет себе за пазуху в то время, когда другой лезет в твои штаны, в этом возрасте нетрудно. И сегодня ты – герой. А завтра твой одноклассник, твой друг, твой лучший друг Тимка приходит с перевернутым лицом; в курилке, когда начинаются непристойные анекдоты, задирает нос и пытается выглядеть бывалым распутником; на уроках жалким взором ищет улыбку на Лорином лице, но чуть не плачет, увидев, что улыбка эта обращена к другому, уже к другому…

Наверное, каждый мог бы рассказать друг другу немало интересного, но молчал, стараясь убедить себя, что такое Лора проделывала только с ним. Никто не хотел делиться с другими воспоминаниями о Лоре, хотя, наверное, обсуди они ее с мужским презрением, хотя бы только ее кривые, по-настоящему уродские ноги, – и смогли бы избавиться от этого наваждения. Не решились – и влачили это ярмо все оставшиеся школьные годы.

Лора училась отвратительно, вылезала на подсказках да шпорах. Списывать она умела виртуозно, каким-то непостижимым образом умудряясь смотреть разом и в шпаргалку, и в глаза преподавателю. Под этим порочным, откровенным взором терялись даже немолодые женщины.

Конечно, Юра тогда ничего не умел формулировать и анализировать, но смутно чувствовал, что от Лоры надо держаться подальше. Иногда это удавалось, он с головой погружался в учебу: уже в девятом ему прочили золотую медаль. Весь фокус в том, что освободиться от Лоры он мог – на недолгое время! – после очередной порции торопливых, сводящих с ума ласк. А потом опять период свободы кончался, наступала эта сексуальная зависимость, которая была сродни наркотической. Он провожал Лору тоскующим, по-собачьи преданным взглядом, а она держалась отчужденно, раззадоривала его до изнеможения, потом вдруг резко меняла гнев на милость – и все начиналось сначала.

Юра проклинал себя за бесхарактерность, за то, что сам себе портит жизнь. Если бы смог понять, что конечной целью сексуальных игрищ Лоры Фроловой был он сам, его жизнь, его судьба, он бы, конечно, нашел в себе силы расстаться с ней, даже если бы для этого пришлось перевестись в другую школу. Но это все казалось игрой – мучительной, болезненной, но, в общем-то, приятной… На самом же деле она прочно держала его на крючке чувственности и вот наконец-то решила, что настало время подсекать.

Было это уже в одиннадцатом классе. Опять все встретились в школьном дворе 30 августа, опять смотрели друг на друга новыми глазами. Прежние дурнушки одна за другой превращались в красоток, парни откровенно мужали. Новоявленные красотки и мужчины мерили друг друга оценивающими взглядами, в которых вспыхивали искорки взаимных симпатий, прямо-таки на глазах формировались будущие парочки, Евгения Федоровна наблюдала за этой идиллией с материнской нежностью. И вдруг все рухнуло, все исчезло.

– Приветик! – послышался хрипловатый, как бы простуженный, а может, и прокуренный голос, невольно заставивший повернуться.

Пришла Лора. Взлохмаченные ветром лимонно-желтые невероятные волосы, немыслимые ореховые глаза…

Юрий взглянул только раз – и тотчас отвел взгляд, словно обжегся. Вот именно! Она стояла против солнца, в белом, невесомом сарафанчике из марлёвки, и теперь не только угадывалось, но и невооруженным взглядом было видно, что на ней нет ни трусиков, ни лифчика. Темнели крупные соски, темнел треугольник внизу живота. Все смотрели на нее, не отрываясь.

«Ты, Фролова, совсем с ума сошла!» – хотела было стереть ее с лица земли праведным осуждением Евгения Федоровна, но вместо этого жалобно проблеяла:

– А, Фролова… здравствуй… запиши расписание на 1 сентября.

– Да мне Юрка запишет, правда? – отозвалась Лора, по-свойски закидывая на плечо Юрия свою худую, голую, загорелую руку и прижимаясь к нему раскаленным бедром. Она была много ниже его ростом, за лето он еще больше вытянулся, и создавалось такое впечатление, что Лора откровенно виснет у него на шее.

Тоскливый, пророческий ужас пронзил в это мгновение Евгению Федоровну, которая очень любила Юру Никифорова, считала его восходящей звездой на небосклоне исторических наук… Как же она потом жалела, что не дала воли этому предчувствию, что привычным, «педагогическим» усилием воли погасила остро вспыхнувшую ненависть к маленькой распутнице! Но Лора так на нее глянула, что Евгения Федоровна вмиг ощутила свои пятьдесят одиноких, безмужних лет и подумала, что, если бы она в свое время решилась вот так закинуть руку на плечо парню, в которого была влюблена, ее жизнь прошла бы иначе!

И все, миг был упущен: Юрка покорно нацарапал для Лоры расписание уроков, а потом с обреченным видом потащился за ней вслед, повинуясь команде:

– Проводишь меня?

Не говоря ни слова, они добрели до заветной лавчонки и плюхнулись на нее. Юрка мучился желанием привлечь к себе Лору, поцеловать, а она в это время чтобы… Он и хотел этого, и боялся.

Эх, сбежать бы сейчас отсюда, оказаться где-нибудь подальше, лучше всего в библиотеке! Как ему отлично жилось летом без Лоры, сначала два месяца в Болгарии, на Золотых песках, потом, в августе, на даче, с короткими наездами в город, набегами на библиотеку, с обвальным, блаженным чтением!.. Он как бы прощался мысленно со всем этим, сам не зная, откуда взялась эта тоска грядущей разлуки. Черт его знает, может быть, Юрку тоже посетило внезапное предчувствие?

– В Болгарии был, да? – наконец подала голос Лора, и он кивнул:

– Ага.

– Там классно, наверное? – завистливо вздохнула Лора, и Юра опять кивнул, отчаянно надеясь, что она не начнет его расспрашивать о красотах Болгарии. Никаких таких красот, кроме моря и пляжа, они не видели. Режим на курорте для партийных советских шишек был санаторно-тюремный, при слове «экскурсия» руководитель их группы делал такие глаза, словно его спросили, где тут поблизости, в каком ларьке можно Родину продать.

Но Лору интересовали не радости туризма.

– Мне привез что-нибудь? – был следующий вопрос, и Юрка со стыдом осознал, что ни разу за все лето не вспомнил свою подружку.

Там подобралась неплохая компания русских, таких же детей обкомовских боссов, как он. Ребята изо всех сил кичились друг пред другом, но не постами предков, а собственным интеллектом, у них там даже был свой «Клуб знатоков», вроде телевизионного, Юрий в нем лидировал с таким отрывом, что на него смотрели как на самого Друзя или по меньшей мере на Федю Двенятина, и это настолько окрыляло, что никакие разнеживающие глупости не лезли в голову. Ну, разве когда насмотришься на пляже на стройненьких смуглых болгарок, – но это так, как бы мимоходом, а потом опять окунешься в интеллектуальные игры или в соленые волны – и дурмана как не бывало…

Остро захотелось признаться в этом Лоре, захотелось унизить ее равнодушием, но совесть взыграла, черт бы ее подрал, она с этой минуты стала его врагом, эта поганая совесть! Юра мгновенно перебрал в памяти множество дешевеньких безделушек, которых навезла мама, каких-то нарядных флакончиков, куколок, значков… Что-нибудь одно оттуда явно можно позаимствовать.

– А как же! – кивнул солидно. – Сувенирчик. В школу принесу, послезавтра.

– Почему же сегодня не принес?

– Ой, ты знаешь, я чуть не проспал, – соврал Юрка. – И потом, я думал, что ты сегодня не придешь.

Это была правда. А еще правдивей было бы сказать, что он надеялся на это. Он не хотел видеть Лору, вот в чем штука! Боялся… И даже сейчас где-то глубоко внутри его сосал слабенький, жалконький страх.

– Ну ладно, послезавтра так послезавтра, – покладисто согласилась она. – Слушай, а девчонки болгарские – они как, лучше наших?

Юрий неловко пожал плечами. Честное слово, он не знал, что ответить! Во-первых, ему было не до девчонок, а во-вторых, болгарки показались ему грубоватыми. Слишком смуглые, слишком черноволосые, слишком бойкие. Но признаться в этом было стыдно: сам виноват, что никого себе не нашел за лето, ведь его московские приятели иногда умудрялись сочетать интеллектуальные игры с прогулками по берегу моря при луне, а он-то…

Лора смотрела на него с интересом:

– Что, хочешь сказать, за все лето ни с кем не трахнулся?

Юра вскочил, бестолково взмахнув руками, потом снова сел.

– По-нят-нень-ко… – протянула Лора и хихикнула.

– Что тебе понятненько? – спросил он хрипло, ощущая, как при этом запретном слове полузабытый, но такой знакомый жар начинает опалять низ живота.

Рука его словно невзначай легла на спинку скамьи и поползла к Лориному плечу, но та вдруг вскочила и танцующей походкой прошлась перед ним, выглядывая из-за куста, словно проверяя, не идет ли кто по дорожке.

– То и понятненько, что ты еще ни с кем это не пробовал, – сообщила, останавливаясь перед ним и пристально глядя в глаза.

В ее голосе почудились нотки превосходства, и Юра вдруг представил, как на этой самой скамейке она с кем-то из их класса, может быть, даже с Тимкой Путятиным, и они оба голые, лежат, раскинувшись, отдыхая после объятий… Хотя нет, на этой лавке не больно-то разлежишься, узковата она.

– А ты что, уже успела попробовать? – выдохнул, вонзая ногти в ладони, чтобы криком не закричать от болезненной ревности.

Его спокойного равнодушия как не бывало. И тело… что творилось с телом! Он едва мог сидеть, так все распухло, так заныло, так рвалось из джинсов.

Лора помолчала, вглядываясь в его лицо и словно прислушиваясь к чему-то. Юрка чуть не умер от страха: сейчас она как скажет, как назовет имя, несколько имен! Но Лора вдруг дернула плечиком:

– Не-а… Хочется, конечно, только с кем? – Хихикнула дразняще: – Может, с Вовкой попробовать?

Юрка громко сглотнул. Что она говорит? Кто такой Вовка? Она что, своего брата имеет в виду?! С нее станется, пожалуй!

– Не надо с Вовкой, – выдавил он, сам не слыша себя из-за звона в ушах. – Давай лучше со мной.

Лора приблизила вмиг оживившееся лицо:

– Давай! Когда? Сейчас?

Он кивнул, уже ничего не соображая.

Лора мгновенно расстегнула пуговицу на поясе его джинсов, схватилась за «молнию» и дернула ее. Юрка чуть не сгорел со стыда, когда в ширинку просто-таки выскочил этот… его молчаливый приятель. Однако на Лорином лице выразилось искреннее восхищение:

– Ого! Готов к труду и обороне? Ну, поехали? Сядь чуть пониже!

И не успел Юрка глазом моргнуть, как она задрала свой марлевочный сарафанчик, под которым и правда ничего не оказалось, – и вскочила верхом на его колени, широко расставив ноги.

Они оба разом испустили сдавленный крик, оба прижали ладони ко рту, и в эти первые потрясающие мгновения своей новой жизни оба испуганно думали только о том, что же они натворили, оба хотели только одного – оказаться как можно дальше друг от друга. Но плоть взяла свое.

Не так ли вся их жизнь – телом вместе, но души рвутся прочь друг от друга?

Всю первую четверть они были неразлучны. Эта лавочка стала их домом, где они открывали все новые и новые телесные радости. Теперь Юрка был совершенно спокоен за Лору: никто больше не мог похвастаться ее благосклонностью, она глаз с него не сводила, нежность и преданность так и светились в ее взгляде.

Постепенно в классе привыкли к новому распределению ролей, только вот Тимка никак не мог успокоиться. Они разругались насмерть, и хотя оба тосковали по потерянной дружбе, Юрка знал, что скорее умрет, чем потеряет Лору, лишится того, что она открывала ему, когда исступленно прыгала на его коленях, вцепившись пальцами в плечи, не отрывая рта от его распухших, нацелованных губ.

Потом… потом настали ноябрьские каникулы, навалились просто-таки зимние холода, все вокруг засыпало снегом. Пойти было некуда: предки все выходные просидели дома как пришитые, а Юрка просто изнемогал от желания.

Лора же вела себя как-то странно. За последние две недели она еще больше похудела, побледнела, стала дерганая. Юрка пытался спрашивать – она отмалчивалась. «Разлюбила! – билось в его голове самое страшное. – Изменила!» Показалось или в самом деле Тимка последнее время смотрел на бывшего приятеля с каким-то сочувственным видом, словно знал какую-то гадость, но не решался признаться? В чем? Не в том ли, что Лора и он… Нет, нельзя так думать о Лоре! Но думалось.

Юрка месил ногами снег вокруг замерзшего бересклета и тоскливо поглядывал на часы. Где она? Почему опаздывает? А вдруг не придет? Ох, слава богу, бежит кто-то…

Нет, это не она, это какой-то парень. Тимка! Тимка Путятин!

Первой мыслью было, что все самые страшные его подозрения и опасения подтвердились, что все кончено и сейчас Тимка сообщит ему об этом, как мужчина мужчине. Юрка ринулся вперед, бестолково размахивая кулаками, но увяз в сугробе и так стоял, не вытирая слез, которые вдруг выступили на щеках…

– Ой, Никифоров, – задыхаясь от быстрого бега, выкрикнул Тимка, и его большие шоколадные глаза стали вдруг детскими и круглыми. – Ой, Никифоров, у вас дома такое… Я нечаянно зашел, хотел с тобой поми… – он проглотил слово, – а там такое!

– Да что? – испуганно выкрикнул Юрка, кое-как выбираясь из сугроба и хватая Тимку за рукав. – Кто-то заболел? Отцу плохо с сердцем?!

Тимка покачал головой, еще помолчал, испуганно таращась на друга, но все-таки нашел силы выговорить, вернее, выхрипеть:

– К вам Фроловы пришли! Насчет… насчет Лорки!