Посещение Института судебной психиатрии всегда оставляло у Насти неприятный осадок. Жалость к несчастным больным людям, не виноватым в своей болезни, боролась с ужасом при мысли о том, какие жестокие и кровавые преступления они совершили. Конечно, это относилось далеко не ко всем обитателям института. Многие вообще не были серьезно больны, а только находились здесь на экспертизе. Некоторые симулировали, «косили». Часть действительно тяжелых больных не совершили ничего жуткого и злодейского, а попались на дурацкой краже или хулиганстве. Но, как бы Настя ни убеждала себя, какие бы резоны ни приводила, все равно каждый раз, пройдя проходную и оказавшись во внутреннем дворе, она начинала чувствовать, как сердце ее разрывается от противоположных, разнонаправленных чувств – жалости и отвращения.

Кирилл Базанов, расстрелявший работника Генпрокуратуры и задержанный на месте преступления, находился здесь. Тщательная проверка его показаний в части, касающейся приобретения оружия, ничего толкового не дала. Сосед у этого Базанова действительно работал в милиции и имел табельное оружие, но оно находилось на месте и никуда не пропадало. У соседа был еще один ствол, официально зарегистрированный, и его тоже никто не крал. Конечно, всегда следовало помнить о том, что у милицейского соседа оружия могло быть сколько угодно, и если на нем официально числится два ствола, то это вовсе не означает, что их действительно только два. Их могло быть и пять, и десять. Но дело все в том, что, сколько бы этих стволов ни было у соседа на самом деле, украсть пистолет Базанов у него вряд ли смог бы. Сосед-милиционер был человеком опытным и предусмотрительным, растил двух пацанов и твердо знал, как нужно хранить огнестрельное оружие, особенно если в доме есть дети. Во встроенном стенном шкафу был спрятан высокий оружейный сейф, ружья и боеприпасы. И даже охотничьи ножи он от греха подальше прятал здесь же. Сейф имел номерной замок и хитрый ключ, так что украсть из него что-нибудь без взлома и автогена было просто невозможно.

Врач встретила Настю приветливо, они были хорошо знакомы и общались не один раз.

– От диагноза пока воздержусь, но могу сказать почти с полной уверенностью: о так называемой большой психиатрии здесь речи нет. Базанов прекрасно ориентируется в происходящих событиях, он вполне адекватен. Судя по медицинским документам из его поликлиники, имеет место олигофрения в степени легкой дебильности. Я не понимаю, что с ним могло произойти в тот день, – сказала она, листая карту Базанова.

– А сам он что говорит?

– Говорит, слышал голос, и голос ему приказал. Вот, записано с его слов: «Голос мне сказал, что я должен пойти и убить его».

Врач протянула Насте запись.

Вопрос: Кого – его? Голос вам назвал фамилию и сказал адрес?

Ответ: Он сказал, что я должен убить того человека.

Вопрос: Какого – того? Почему вы были уверены, что голос приказал вам выстрелить именно в того, в кого вы выстрелили, а не в кого-то другого?

Ответ: Накануне я проходил по этой улице и увидел, как подъехала машина и из нее вышел человек. Мужчина. И голос мне сказал: «Это очень плохой человек, он хочет причинить вред сначала тебе, потом твоим близким, а потом всему человечеству. Его нужно остановить. Смотри, у него волосы черные, а на виске родинка – это знак греха, знак сатаны. Ты возьмешь пистолет и застрелишь его, как только представится возможность. Ты должен сделать это ради себя, ради своих близких и ради всего человечества». Поэтому я его выследил.

Вопрос: Вам было известно его имя?

Ответ: Нет.

Вопрос: Вы знали, где этот человек работает, чем занимается?

Ответ: Нет, тогда не знал. Это мне потом уже в милиции сказали.

Вопрос: До этого случая вы когда-нибудь слышали голоса, которые вам приказывали бы что-то сделать?

Ответ: Нет… Я такого не помню. Не было.

Вопрос: А после этого случая? Голос ничего вам не говорил?

Ответ: Нет.

Вопрос: Как вы сами считаете, что же такое с вами произошло? Вы можете как-то объяснить случившееся?

Ответ: Нет, не могу. Я не понимаю, как это случилось. Я не понимаю, почему. Наверное, я сошел с ума. У меня помутился рассудок.

– Вот видишь, – сказала врач, забирая у Насти записи и вкладывая их в папку. – У него нет логичного объяснения событий, он не считает их обычными и нормальными. Более того, и это самое главное, он готов допустить, что психически нездоров. А это один из первых признаков здоровья. По-настоящему больной человек не считает себя больным, как раз от этого все проблемы. Если бы нашему больному можно было сказать: «Ты, дружочек, нездоров, тебе чудятся голоса, поэтому когда в следующий раз услышишь, как голос тебе велит зарезать доктора, знай, что это проявление болезни, ложись в постель, накрывайся одеялом и не подчиняйся этому плохому голосу», так у мировой психиатрии проблем бы не было. В том и беда, что они уверены в своей полноценности и считают, что с ними все в порядке. Потому они и опасны. Мало ли чего им голоса прикажут, это ведь не спрогнозируешь.

– Значит, ты считаешь, что Базанов не такой?

– Абсолютно, – уверенно ответила врач. – Я сама не понимаю, что с ним могло случиться. То есть на самом деле я допускаю, что он просто врет, симулирует бредовое состояние. Его наняли для убийства и посоветовали ему выдать легенду про голос, если попадется. Одно дело – убийство, совершенное сумасшедшим, и совсем другое – киллерство. Но я, Настя, в это не верю. Дураков теперь нет. За заказное убийство у него все-таки есть шанс остаться живым. Сколько бы ни дали, но когда-нибудь он выйдет на свободу. Учитывая то, что у него олигофрения, вышку ему не дадут. За убийство в состоянии психопатического бреда он автоматически попадает в спецбольницу, и это уже навсегда. Оттуда не выходят, и это всем прекрасно известно. А если и выходят, то с отшибленными мозгами и атрофированными мышцами. Я не знаю человека, который пошел бы на это добровольно. Пусть в зоне страшно и тяжело, но это – жизнь. А в тех больницах, где держат невменяемых преступников, жизни нет. Один сплошной ужас, боль и страдание. А потом, когда лекарства свое дело сделают, – полное безразличие и растительное существование.

Кирилл Базанов, двадцати четырех лет от роду, был разнорабочим на обувной фабрике. Закончил в свое время спецшколу для детей с дефектами умственного развития. Ни о каком институте, разумеется, и речи быть не могло, а вот в армию его с большим удовольствием взяли, хотя и не полагалось бы. Добродушный, покладистый, дисциплинированный – ну как такого упустить. И военком не упустил. Правда, внезапные вспышки неконтролируемой ярости… Но зато отходчив, успокаивался так же быстро, как и вспыхивал. Чрезвычайно податлив и внушаем, как почти все, страдающие олигофренией. После армии устроился на фабрику разнорабочим, ни к чему более серьезному способностей у Базанова не хватало. Разумеется, ни о каком киллерстве и речи быть не могло. Наемный убийца – олигофрен, пусть и в степени легкой дебильности? Конечно, наша страна славится своим умением быть во всем первой и не похожей на других. Космос, балет, идея разбавлять бензин, рукоприкладство в парламенте – во многом мы неповторимы и оригинальны. Но не до такой же степени…

Из Института судебной психиатрии Настя Каменская уходила в полном смятении. Гибель работника Генеральной прокуратуры Лученкова с каждой минутой выглядела все более и более случайной. Но принцип, как твердо считала Настя, должен быть единым. Если списать убийство Лученкова на несчастный случай, то точно так же следует поступить с убийством Малькова, которого ни с того ни с сего застрелила его собственная дочь-наркоманка. Но тогда что же получается? Юрцев и Мхитаров покончили с собой, депутат Изотов попытался убить жену, бизнесмен Семенов погиб в автокатастрофе, грубейшим образом нарушив правила дорожного движения. И не получается ничего. Ровным счетом ничего. Никакой связи, каждый сам по себе, у каждого свой грех и своя беда, у каждого своя судьба и своя кончина.

Правда, тут есть и другое. Двое мужчин, приходивших в дом, где живет Мхитаров. К кому они приходили, пока точно установить не удалось, но вполне возможно, что и к Глебу Арменаковичу. Мхитаров покончил с собой, а через некоторое, причем весьма короткое, время убиты эти мужчины. И пусть тот, кто считает, что и здесь нет никакой связи, бросит в нее, Анастасию Каменскую, увесистый булыжник.

Рита снова осталась одна, но на этот раз ей не было так страшно и тоскливо, как раньше. На этот раз все было по-другому.

Павел сказал, что какое-то время они не будут видеться. Но, во-первых, эта разлука уже не будет такой долгой, как та, двухлетняя. Он обещал появиться примерно через месяц. А во-вторых, он вернется к ней, он не может не вернуться, потому что они любят друг друга.

– Ты снова уезжаешь? – грустно спросила Рита.

– Нет, детка, я буду здесь, поблизости. Просто нам нельзя будет встречаться. Я должен сделать одно важное дело, и пока я не закончу его, я не приду. Зато потом мы с тобой больше не будем расставаться. Договорились?

Павел весело улыбался, но Рита чувствовала, как он напряжен и собран. Она всегда очень точно его чувствовала, любую перемену настроения угадывала моментально. То ли оттого, что любила сильно, то ли от природы была наделена этим умением.

Прошло четыре дня, и Рита снова окунулась в привычное будничное существование. Работа в сбербанке была сменная, день с утра – день с обеда, раз в две недели рабочая суббота. Ей почему-то казалось, что Павел вернется непременно во второй половине дня, поэтому в те дни, когда ее смена была с обеда, она места себе не находила, представляя, как в ее пустой квартире надрывается телефон, а в дни, когда работала с утра, Рита в два часа пулей выскакивала на улицу и мчалась домой ждать. Она была похожа на преданную собаку, брошенную хозяином на вокзале и терпеливо встречающую каждый поезд на протяжении долгих недель и месяцев.

В этот день она как раз работала с утра. По дороге с работы заскочила в магазин за продуктами, быстренько схватила первое, что под руку попалось, и почти бегом направилась к дому. Она постоянно думала о Павле, она просто не могла о нем не думать, поэтому перестала на многое обращать внимание, чтобы не отвлекаться от воспоминаний о том, как нежно и пылко они любили друг друга целых две недели. Вот и сейчас она не обратила внимания на то, что ключ в дверном замке провернулся не с первого раза, а когда все-таки провернулся, то издал какой-то противный болезненный скрежет. Для человека опытного и осторожного это было бы явным признаком того, что дверь открывали «неродным» ключом или отмычкой и повредили замок. Но Рита, хотя и знала об этом теоретически, была не в том душевном состоянии, чтобы обратить на это внимание и принять меры предосторожности. Она распахнула дверь и вошла в свою квартиру. Тут же откуда-то сбоку метнулась тень, что-то впилось ей в шею, стало трудно дышать. Рита разжала пальцы, сумки с продуктами упали на пол, послышался влажный глуховатый хлопок – разбились три десятка яиц в полиэтиленовом пакете. Лишенный кислорода мозг отключился быстро.

Мужчина аккуратно положил замершее тело молодой женщины на пол, открыл ее сумочку, достал маленький флакон духов и, зажав его в руке, обтянутой перчаткой, осторожно приоткрыл дверь на лестницу. Время было удачное, все, кто работает, еще на работе, а те, кто не работает, уже сходили в магазины и теперь стоят у плиты, с обедом возятся. Он повернулся, встав на пороге, снял крышку с флакончика и резкими движениями стал выплескивать содержимое на пол в прихожей, туда, где только недавно стоял. Ему, к счастью, удалось преодолеть вполне естественное любопытство и не заходить ни в комнату, ни в кухню. Нигде, кроме прихожей, нет его следов и запаха. А теперь и там не будет.

Опустошив флакон, он запер дверь, стараясь не щелкнуть замком, спустился по лестнице вниз и исчез.

Настя и Юра Коротков с ног сбились, разыскивая знакомых Гарри Робертовича Асатуряна и расспрашивая их о высоком седом мужчине лет примерно пятидесяти пяти с яркими черными глазами. Никто никогда этого мужчину не видел и не помнит, чтобы Гарик о нем рассказывал. Разумеется, среди тех, чьи координаты были указаны в записной книжке Асатуряна, его тоже не оказалось.

– Чудеса какие-то! – разводил руками Коротков. – Проводница Верочка уверяет нас, что из беседы этих деятелей можно было сделать вывод, будто они систематически и уже много лет ездят вместе в деловые поездки. Как же может быть, чтобы никто из окружения Асатуряна его не знал?

– Да врали они, – вяло отмахивалась Настя. – Проводнице зубы заговаривали.

– Но зачем? – удивлялся Коротков. – Я логики не вижу, Ася. Когда хорошо знакомые люди скрывают близкое знакомство – это я могу понять. Это часто встречается в нашей с тобой практике. Но наоборот? Такого никогда не было. Раз незнакомы, раз нет близких отношений, то и подозрений никаких нет, потому что нет сговора. Ведь ты вспомни, сколько преступлений мы раскрыли, когда оказывалось, что какие-то фигуранты скрывают от нас факт своего знакомства друг с другом, чужими прикидываются.

– А тут все с точностью до наоборот, – терпеливо объясняла Настя. – Они разыгрывают из себя давних приятелей, к тому же вместе работающих, потому что если их по этим признакам будут искать, то никогда не найдут. На самом же деле они, может быть, вообще друг друга в первый раз в этом вагоне увидели. Или во второй.

Юра хотел было что-то возразить, но не успел. Они с Настей шли по длинному коридору в здании на Петровке, 38, возвращаясь после очередного безрезультатного «захода» по знакомым Асатуряна, когда прямо на них налетел Коля Селуянов. – О, вот и вы, а я уж с ног сбился вас по всем закоулкам отыскивать. Давайте в темпе к Колобку, они сильно гневаются. Велели вас срочно разыскать.

Коля собрался уже было промчаться мимо, но Юра крепко ухватил его за рукав.

– Их светлость одни изволят быть? Или там высокие гости?

– Какие гости! Мишаня там, несчастный, за вас отдувается.

Юра и Настя прибавили шагу и через несколько секунд уже стояли перед своим начальником, сверкающим пунцовой от злости лысиной. Миша Доценко, высокий черноглазый симпатичный парень, сидел за столом для совещаний, и лицо у него было совершенно растерянное.

– Садитесь, – буркнул Виктор Алексеевич, кивнув вошедшим. – Михаила я уже поздравил, теперь ваша очередь. Неприятность у нас, дети мои. Не напрягайтесь, не напрягайтесь, не провинились. Влипли мы с вами в очередное дерьмо, не при даме будь сказано. Только что звонил Костя Ольшанский, он получил заключение судебно-химической экспертизы таблеток, которыми отравился Юрцев. Короче, история эта длинная, времени у нас с вами нет ее обсуждать, скажу только итог: этот препарат мгновенного отравляющего действия разрабатывался в специальной лаборатории ГРУ еще в начале восьмидесятых. Сами понимаете, не маленькие, для шпионских дел быстродействующие яды всегда были нужны. Формула у препарата именно та, которая была разработана в лаборатории. А вот технология изготовления несколько иная. Не принципиально другая, а только чуть-чуть иная. Причем с убойными качествами таблетки изменение технологии никак не связано. Просто, видимо, там, где делали эту партию, стоит другая аппаратура. Все, я устал, я уже полчаса рот не закрываю. Давай, Стасенька, теперь твоя очередь.

– Стало быть, таблетки, которыми отравился Юрцев, не были в свое время изготовлены именно в ГРУ, – продолжила Настя. – Там была разработана формула и технология, а потом кто-то это использовал. Либо украл большую партию препарата и подверг ее тщательному анализу, провел множество экспериментов, либо свистнул документацию. Второе кажется мне более вероятным. Это и проще, и безопаснее. Документацию ведь даже красть не нужно, нужно только найти человека, которому можно заплатить, чтобы он ее скопировал, не отходя от рабочего места. И потом, для восстановления формулы и технологии опытным путем нужно действительно огромное количество препарата, а та ГРУшная лаборатория наверняка столько не производила. Зачем ей яд мгновенного действия в таком количестве, которым можно отравить всю Москву? Это штучное производство, для конкретных людей, в целях подстраховки «своих» или ликвидации «чужих». И потом, если бы была возможность украсть большую партию препарата, так ее бы и использовали по назначению, людей бы травили, а не переводили бы на эксперименты. И тогда сейчас нам эксперты сказали бы, что Юрцев отравился именно теми таблетками, которые разработало и изготовляло для своих шпионских дел ГРУ. Так вот, документацию стащили так или иначе и нашли место, где эти таблеточки можно успешно изготавливать. Может быть, это какая-нибудь подпольная лаборатория по изготовлению наркотиков. Там фармацевты работают и химики, им яд изготовить – тьфу, даже говорить не о чем, если документация есть. Теперь у меня вопрос, Виктор Алексеевич. А откуда, собственно говоря, наши любимые судебные химики так хорошо осведомлены о ГРУшных шпионских проделках? Ведь для того чтобы сказать: «Да, это то самое по сути, только сделано немножко по-другому», нужно очень хорошо знать и саму суть, и технологию.

– Правильно говоришь, – одобрительно кивнул Гордеев. – Один из специалистов, работавших в этой лаборатории, был в свое время вежливо «попрошен» на пенсию в связи с достижением шестидесятилетнего возраста. Как уж они его проглядели – ума не приложу, нельзя таких специалистов на пенсию выпроваживать, их полагается удерживать всеми силами, чтобы, не дай Бог, ничего никуда не просочилось, чтобы мозги в стан врага не утекли. Но там, видно, игрища какие-то затеяли вокруг кадровых перестановок, кому-то его должность понадобилась, то ли пристраивали кого-то, то ли счеты сводили, короче, выкинули мужика. А наш экспертно-криминалистический центр его подобрал. Мы ведь не гордые, нам и древний старик сгодится, если у него знания есть, а уж шестидесятилетнего просто молодым считали. И когда в девяностом году одна уважаемая дамочка ручки на себя наложила, у нее нашли таблетки, которые отправили, естественно, на экспертизу. Вот тогда этот специалист их и опознал. Наша, говорит, идея, а выполнение не наше, но тоже очень хорошее. И формулу по памяти всю восстановил, и технологию. Я ж говорю – клад, а не эксперт.

– И таблетки Юрцева тоже он смотрел? – с надеждой спросила Настя.

– Нет, Стасенька, тут нам с тобой не повезло, – развел руками Гордеев. – Помер старик. Хотя какой он старик? В восемьдесят восьмом, когда он к нам пришел, ему было шестьдесят, а умер в прошлом году. Вот и посчитай, сколько ему было. Но записи все, конечно, остались. Вот и возникает вопрос, как эти таблетки попали к Юрцеву.

– А к той даме в девяностом году как они попали? Удалось выяснить?

– Если бы, – вздохнул Гордеев. – То дело так и висит мертвым грузом. Сошлись на том, что выпила яд она все-таки сама. Но это, дети мои, еще не самое плохое. Сегодня выплыла информация, которую некоторое время тщательно скрывали. Покончил с собой человек из окружения Президента. И вот это наводит меня на совсем уж грустные мысли.

– Вы хотите сказать, что, разобравшись с группой Малькова, кто-то начал прореживать ряды президентской команды?

– А ты сама не хочешь этого сказать? – ехидно переспросил полковник. – Тебе самой так не кажется?

– Не знаю пока. Когда это случилось?

– Шестнадцатого февраля, на следующий день после исторического выступления нашего Президента.

– Тогда не получается, – возразила Настя. – Сегодня уже двадцать шестое. Если и там и там действует одна рука, то за десять дней они бы уже человек пять-шесть убрали. Ведь команду Малькова они фактически за неделю вычистили. Виктор Алексеевич, я все равно не понимаю. Если эти ядовитые таблетки производят в достаточном количестве, то для чего их используют? Получается, что людей ими отравили всего два раза. Столько усилий, добывали документацию, рисковали, старались, а все для чего? За столько лет – и всего два применения? Не верю.

– А я все жду, когда ж ты наконец спросишь, – усмехнулся Гордеев. – Правильно делаешь, что не веришь. Два случая – только в Москве. А по всей стране? И по СНГ? Информация теперь на местах застревает, связи все разрушились. Я вот наугад позвонил двум своим приятелям в две разные области России. И у каждого были случаи самоубийства при помощи неизвестного таблетированного ядовитого вещества. Поскольку обстоятельства самоубийства были бесспорными, они и не стали копаться глубже и выяснять, откуда у человека эти таблетки. Они даже не стали выяснять, что это за таблетки. Эксперты сказали, что это быстродействующий яд, и все остались довольны. Никому ничего не нужно, черт бы их всех взял! Никому ничего не интересно! Даже если все они, включая Юрцева, покончили с собой добровольно, то ведь сидит же где-то сволочь, которая этот яд производит и снабжает им всех желающих. И никому дела нет. Никто даже не почешется.

Он снова разнервничался, и Настя поняла, отчего он был так рассержен, когда она только зашла к нему в кабинет. Наверное, говорил Мише Доценко то же самое.

Михаил тоже ничем ее не порадовал. Никто из участников нефтяной презентации не видел ни высокого седого мужчину с яркими черными глазами, ни маленького симпатичного армянина. Правда, наметилась фигура человека, которого кое-кто видел, но никто не знал. Среднего роста, полноватый, длинные кудрявые волосы, очки с тонированными стеклами. Но это пока еще было так расплывчато…

Было уже около семи часов вечера, когда они вышли из кабинета Гордеева. Коротков зашел вместе с Настей к ней в кабинет.

– Чего твои медики молчат? – спросила она, включая кипятильник, чтобы сделать кофе. – Ты ж клялся, что проведут вскрытие Асатуряна вне очереди.

– Ну, Асенька, ты как с Луны свалилась, – возмутился Юра. – Я ж им всего-навсего бутылку принес. За бутылку «вне очереди» означает «в следующей десятке». Если б его вскрывали в полном смысле слова без очереди, то это стоило бы бутылок пять. У меня таких денег нет.

– Ладно, займемся пока Шабановым. Хотя никто нам никаких сведений на него не даст. Все-таки лицо, приближенное к императору. Слушай, по-моему, мы с тобой давно уже в такие тиски не попадали, да? Трупы сыплются нам на голову один за другим, мы ничего не успеваем, а то, что успеваем, не дает никаких результатов. Личность седого до сих пор не установили. Обстоятельства гибели Асатуряна не установили. Обстоятельства смерти Юрцева – то же самое. Зачем и почему Базанов расстрелял Лученкова – непонятно. А теперь еще Шабанов этот…

Ее тираду прервал звонок внутреннего телефона.

– Анастасия Павловна, – послышался голос Миши Доценко. – Тут Юре по городскому звонят.

– Пусть сюда перезвонят, – быстро откликнулся Коротков.

Через полминуты тренькнул другой аппарат, Юра схватил трубку и, услышав абонента, подмигнул Насте. По его скупым репликам невозможно было понять, о чем идет речь. Наконец он положил трубку и широко улыбнулся.

– Ну вот, а ты хныкала, что медики не звонят. Теперь все понятно. В легких и в крови Асатуряна обнаружен газ нервно-паралитического действия.

– Точно, – Настя чуть не подпрыгнула на своем стуле. – Я так и чувствовала. В него выстрелили из газового пистолета, направили струю прямо в лицо. После чего убийца сел за руль и спокойно переехал несчастного. Вернее, в первый раз он его просто сбил, потом развернулся, включил фары, чтобы лучше видно было, и аккуратненько проехал по телу так, чтобы уж наверняка. Вышел из машины и ушел. Гениально и просто. Ни криков, ни погони, ни драки, ни брызжущей на одежду крови. Чисто и красиво. Господи, ну и мразь нам с тобой попалась! Хотела бы я на рожу его посмотреть.

– Ты лучше на кипятильник свой посмотри, – посоветовал Коротков. – У тебя уже вся вода на полу.

Настя всплеснула руками. Действительно, вода уже давно закипела и теперь булькала в высокой керамической кружке так отчаянно, что выплескивалась на пол. Она лихорадочно выдернула штепсель из розетки, но все равно воды в кружке осталось маловато.

– Ладно, это тебе, – горестно сказала она Короткову. – Сейчас еще вскипячу водички. Ну и растяпа же я.

– Пей-пей, – усмехнулся Юра. – Помрешь еще без кофе-то. А я уж потерплю.

Они были очень дружны, хотя и совсем не похожи друг на друга, а может быть, именно благодаря этому и сблизились. Юра был влюбчивым и ветреным, Настя – спокойной и холодноватой. Коротков легко впадал в отчаяние и так же мгновенно умел перестраиваться, встряхиваться и, засучив рукава, хвататься за работу. Настя легко мирилась с неудачами, тщательно анализировала их, выискивая собственные ошибки и выковыривая зерна полезного опыта. Для того чтобы заставить ее впасть в отчаяние, нужно было много всего и одновременно. Но если уж она давала волю слабости и поддавалась депрессии, то это бывало всерьез и надолго, и вывести ее из этого состояния не могли ни радостные неожиданности и приятные сюрпризы, ни уговоры и утешения, ни веселые и по-настоящему остроумные анекдоты. Она ходила тихая и подавленная, из-за каждой мелочи на ее глаза наворачивались слезы, а разговаривать она начинала медленно и так ровно, словно читала вслух заготовленный текст. Вывести из депрессии ее могло только одно: Настя должна была понять, что ее состояние мешает работать в первую очередь ей самой, а также окружающим. Как только она видела, что начинает страдать дело, она встряхивалась и говорила сама себе: «Все, Каменская, хватит, надо брать себя в руки и нормально работать». Она делала некоторое внутреннее усилие, глубоко вдыхала, задерживая воздух в легких, после чего слезы волшебным образом высыхали, речь становилась обычной, живой и образной, а то, что еще недавно вызывало приступы тоски, начинало казаться забавным и не стоящим внимания. Конечно, это только на словах борьба с депрессией занимает несколько секунд. У Насти на это уходило порой несколько часов, но все равно вернуться к нормальному состоянию она могла только собственным усилием. Никакие внешние воздействия ей не помогали.

Иногда Настя и Юра Коротков даже думали одновременно об одном и том же. Вот и сейчас они молча пили кофе, погруженные каждый в свои мысли, но как только Юра произнес, прервав молчание, первое слово, Настя тут же договорила фразу до конца, словно ход его мыслей был ей совершенно очевиден.

– У Асатуряна даже записная книжка… – начал Коротков.

– А у того, второго, который на самом деле первый, потому что его раньше убили, так вот, у него почему-то вообще ничего. Пустые карманы. Портмоне и деньги оставили, а все остальное забрали. Юр, ты же мужик, скажи мне, может так быть, чтобы в карманах не было ничего, кроме денег? У женщины, я знаю, так может быть только в том случае, если она схватила кошелек и пластиковый пакет и побежала в ближайший магазин за хлебом. Если же она берет с собой сумочку, то в ней чего только нет. И то, кстати, в кошельке всегда есть что-нибудь еще, кроме денег. Проездной, квитанция какая-нибудь, визитные карточки, записанный на клочке бумажки телефон или адрес, расписание пригородных электричек. Некоторые даже паспорт в портмоне носят. А как мужчины?

– Да точно так же, – усмехнулся Коротков. – У них тоже в портмоне почти городской архив. И в карманах кое-что залеживается: носовой платок, расческа, сигареты, зажигалка, презервативы. В последнее время, в соответствии с духом времени, в этих карманах можно и дискету найти, и электронную записную книжку.

– Выходит, Юрик, тот, кто убил Асатуряна, ничего не имел против того, что милиция сразу же установит его личность. То есть убийце это было как бы безразлично. Если седого убил он же, то почему сделал все возможное, чтобы затруднить его опознание?

– То есть ты хочешь сказать, что их убили разные люди и по разным причинам?

– Нет, Юрочка. Я хочу сказать, что с седым что-то не так. Он чем-то отличается от Асатуряна, причем принципиально. И, отрабатывая связи Гарри Робертовича, мы с тобой впустую тратим время. Нас заставили это делать, нас с тобой спровоцировали, а мы поддались и пошли на поводу у преступника, как два маленьких дурачка. Нам подбросили обширнейший круг знакомых энергичного делового человека, совершенно точно зная, что этот круг никогда, ни при каких обстоятельствах не выведет нас к убийце. А с седым ситуация почему-то иная. Или он слишком тесно связан с убийцей, и, установив личность жертвы, мы моментально выйдем на преступника, или тут что-то еще. Но что-то есть, Юрка, это точно. Я чувствую.

– Хорошо тебе, – завистливо вздохнул Коротков, – ты еще что-то чувствуешь применительно к работе. А я вот чувствую, что у меня в голове совершенно сырая перловая каша, которая никак не сварится, а когда сварится, то окажется абсолютно несъедобной. Ну что, по домам?

– Пошли, – согласилась Настя. – Все равно ничего уже не высидим.

Они оделись, вместе вышли на улицу и не торопясь пошли к метро. Насте нужно было на «Тверскую», но она не любила ходить по лужам и грязи и предпочитала спускаться под землю на «Чеховской», которая была поближе к Петровке, и уже оттуда переходить на нужную станцию. Однако Юра повел ее совсем в другую сторону.

– Пошли до «Театральной», – сказал он голосом, не терпящим возражений. – Воздухом подышим.

Настя покорно поплелась рядом. Собственно, она открыла уже рот, чтобы категорически отказаться от прогулки, но вдруг вспомнила, что у Юриной подруги скоро день рождения. Наверняка он собирается покупать ей подарок и хочет затащить Настю в магазин в качестве советчицы.

Так и оказалось. Коротков повел ее сначала в «Галантерею», потом в «Березку», и так подряд во все магазины вдоль Тверской. В конце концов они выбрали для Людмилы красивый гарнитур из малахита в «капельном» серебре, а Настя заодно купила себе несколько пар колготок. Если уж идти пешком, так хоть какая-то польза должна быть, думала она, покупая в придачу еще и мыло, зубную пасту и шампунь. Запас месяца на два, чтобы по крайней мере уж об этом какое-то время не беспокоиться.

Павел чувствовал себя совсем плохо, но знал, что это скоро пройдет, нужно только немного потерпеть. Он тоже был наделен даром, как и все члены его группы, но его способности были куда слабее. Он мог заставить человека оцепенеть, расслабиться, не сопротивляться, но это требовало от него колоссального напряжения, такого изматывающего, что после этого ему нужно было долго приходить в себя. Даже Рита могла делать это без всякого усилия. А уж заставить человека сделать что-то, подавив его волю и навязав собственную идею, Павел Сауляк не мог ни при каких обстоятельствах. Что уж говорить о Мише Ларкине, который вообще мог все.

Павел родился в Венгрии, в семье военного атташе, и детство его прошло в тесном мирке советской посольской колонии. Отец, кадровый офицер, с младенчества приучил сына к дисциплине и сумел внушить ему мысль о том, что раз и навсегда заведенный порядок – это просто здорово, это рационально и удобно всем. Мальчик поверил. Поверил искренне, с каждым днем убеждаясь в правоте отцовских слов.

В те годы он носил имя Владимир, да и фамилия у него была совсем другая. Он был способным, веселым, общительным пареньком, говорить начал сразу на двух языках – русском и венгерском, поэтому родители отдали его не в посольскую русскую школу, а в городскую, венгерскую, правда, самую престижную, где учились дети партийно-государственной элиты. Володя приобрел множество друзей, постоянно ходил в гости к одноклассникам, и это послужило хорошим и вполне благопристойным поводом для того, чтобы его родители начали знакомиться поближе с родителями друзей своего сына.

В те времена послом СССР в Венгерской республике был человек, который в недалеком будущем возглавит КГБ и сломает жизнь славному общительному пареньку, сыну военного атташе. Но кто ж тогда мог это предвидеть…

После Венгрии была Чехословакия, откуда Володина семья уже окончательно вернулась в Москву после «Пражской весны» 1968 года. Ему было семнадцать, он как раз закончил школу, свободно говорил по-венгерски и по-чешски. Ему была прямая дорога в Высшую школу КГБ. Правда, для того чтобы быть в нее принятым, нужно было отслужить армию. Володю это не пугало, он был хорошо развит физически, здоров и приучен к дисциплине.

Армия действительно не показалась ему чем-то ужасным. Он служил хорошо, более того, служил с удовольствием. Его абсолютно не раздражало то, что выводило из себя других солдат. Подъем и отбой по часам, физзарядка, изматывающие спортивные упражнения и тренировки, зубрежка уставов и инструкций, мытье полов – все это давалось ему легко, не принося ни малейшего дискомфорта. Именно так он и жил всю жизнь с самого рождения, именно к этому его с колыбели приучил отец. Беспрекословное подчинение старшему, жесткая дисциплина и следование установленному распорядку. Не надо ни о чем думать, не надо принимать никаких решений, за тебя уже все продумали и решили, твое дело – выполнять. Володю это устраивало. У него было яркое и богатое воображение, его душа была тем самым «мрачным каменным домом с наглухо заколоченными ставнями, в сумрачных покоях которого справляются пиры», как писал Кречмер о людях, подобных ему. И он радовался, что необходимость принятия мелких повседневных решений на нем не лежит, не отнимая, таким образом, время, внимание и силы, которые нужны ему для жизни в своем сверкающем внутреннем мире.

После армии была Высшая школа, где проблем ни с дисциплиной, ни с обучением также не возникало. Володя был способным, обладал хорошей памятью и реакцией, склонностью к иностранным языкам. Бывший посол СССР в Венгерской народной республике уже с 1967 был председателем КГБ, и поскольку с отцом Володи его связывала личная дружба, после окончания вуза молодой офицер был оставлен на работе в центральном аппарате ведомства. Председатель активно использовал знание Володей редких языков, частенько приглашая его участвовать в важных беседах в качестве переводчика.

Совершенно случайно Володя узнал о том, что в его ведомстве существует сверхсекретная лаборатория, в которой разрабатываются проблемы применения гипноза и прочих нетрадиционных воздействий в специальных целях. Его одолело любопытство, и он нашел ходы в эту лабораторию, просто чтобы посмотреть, чем же они там занимаются.

– Вот, – сказали ему, – специальный энцефалограф, наша последняя разработка. Позволяет сразу же определить, есть ли у человека потенциал и имеет ли смысл с ним работать. Хочешь попробовать?

– Конечно, – сразу же загорелся Володя.

На него надели шлем, подключили датчики. Что-то зажужжало, забибикало, потом все прекратилось, шлем сняли.

– У тебя есть задатки, правда, небольшие, – сказали ему в лаборатории. – Но ты, видимо, о них не знал и совершенно этим не занимался, не развивал их. Биотоки мозга довольно мощные, но ты не умеешь направлять их в нужную для тебя сторону.

– Конечно, не умею, – растерялся Володя. – А как это?

– Можно научиться, мы разрабатываем здесь специальные методики, как раз для этого. Понимаешь, мало иметь какой-то дар от природы. Нужно обязательно уметь им управлять, использовать его, иначе он будет лежать в твоем организме мертвым грузом, никому не нужный и не востребованный. Нужно тренироваться, совершенствоваться. Я скажу тебе то, чего ты, может быть, не слышал, – продолжал приятель. – Природа довольно щедро наделяет людей биоэнергетическим потенциалом и всякими такими способностями. Для природы на самом деле это норма, а не исключительный случай. Но людям никто никогда раньше этого не объяснял, и если вдруг у кого-то обнаруживался дар, это считали необычным. В одних случаях человека признавали святым и канонизировали, в других – считали колдуном или ведьмой и сжигали на костре, в третьих – этот человек становился целителем, шаманом, знахарем, табибом – у всех по-разному. Но факт именно в том, что эти способности считались исключительными, нерядовыми, необычными. А многие вообще в них не верили и считали шарлатанством. А все почему? Да потому, что дар проявлялся случайно, а значит – редко, и еще более случайным и редким было, когда его обладатель умел им управлять и использовать его. С развитием техники, уже в наше время стало возможным определять биоэнергетический потенциал каждого человека, вот и выяснилось, что он не только у этих выдающихся личностей такой высокий, а почти у каждого седьмого-восьмого человека. А у каждого четвертого-пятого он достаточно высокий, чтобы считаться выше среднего. И из всех людей, которые природой так одарены, только один на десять тысяч умеет что-то с этим делать. Остальные и знать не знают, что у них это есть, только все кругом удивляются, что у этих людей в руках посуда постоянно бьется, что в их присутствии у других голова начинает сильно болеть или, наоборот, боль проходит. В общем, я тут много могу рассказывать. А если короче – мы разработали специальную систему тренировок, которая позволяет выжимать максимум из имеющихся способностей. Так что если желаешь – милости прошу, приходи, пройдешь курс.

И он стал ходить в эту секретную лабораторию. Он был личным переводчиком председателя, приближенным к нему лицом, сыном его близкого друга. И в этой лаборатории для него секретов не было. Главным достижением разработчиков методики было соединение использования биоэнергетики с традиционной, веками существовавшей техникой гипноза. Результаты были очень хорошими. И Володя не только научился использовать на двести пятьдесят процентов то небогатое дарование, которым наделила его поскупившаяся природа, но и овладел всеми методиками. Он понимал, что иметь природный дар – это даже не полдела, а только четверть. Тут уж как при рождении повезет. А вот знать, как тренироваться, как совершенствоваться – вот это истинная ценность. Ибо, как сказал приятель, у каждого четвертого-пятого потенциал выше среднего, а у каждого седьмого-восьмого – очень высокий. Зато тренироваться и самосовершенствоваться умеют только избранные.

О его увлечении, конечно, знал председатель, ведь это он разрешил ему посещать лабораторию. Видя, как много времени Владимир тратит на свое новое увлечение, председатель с тонкой усмешкой спросил:

– И зачем тебе это, мальчик мой? Чего ты хочешь добиться?

– Ничего, – с открытой улыбкой ответил тот. – А вдруг пригодится? Например, ключ от сейфа потеряю. Тогда можно будет его автогеном не взрезать и мастеров не вызывать, я его взглядом открою.

И они оба дружно и весело расхохотались над простенькой шуткой. Председатель был человеком изысканным и большим интеллектуалом, даже писал стихи, но юмор предпочитал простой, бесхитростный и без двусмысленностей. Володина шутка была как раз в его вкусе.

А потом председатель создал управление для оперативной работы в странах социалистического лагеря. И одним из первых, кого он решил назначить на работу в это управление, был, разумеется, Володя.

– Выбирай, в какой группе ты хотел бы работать, в венгерской или в чешской. – Председатель широким жестом предложил новоиспеченному майору выбор, демонстрируя свое великодушие и дружеское расположение. – Ты оба языка знаешь как родные.

Владимир попробовал отшутиться. Предложение было неожиданным и по своей сути очень ему не нравилось. Но председатель проявил настойчивость и даже резкость.

– Но поймите же, – начал горячиться Владимир, – я не могу этого делать. Я не могу работать против людей, на коленях у которых я вырос. Это же родители моих школьных друзей, они меня знают чуть ли не с пеленок, я ходил к их детям на дни рождения! В конце концов, это же друзья моего отца!

– Твой отец, царствие ему небесное, тоже работал, а не дружил с этими людьми. Пришло время тебе это понять, сынок. Они – католики, а это значит, у них другое мышление, и они вполне могут в любую минуту стать нашими врагами. Твой отец никогда об этом не забывал. Именно для этого он отдал тебя не в посольскую школу, а в венгерскую, в городскую, чтобы через тебя завязать с ними знакомства, войти в их среду и ввести туда других наших сотрудников. Ты должен продолжить дело своего отца.

– Почему же другие работники посольства не отдавали своих детей в городские школы? – недоверчиво спросил Владимир. – Почему они так не делали, если это так важно для общего дела?

Председатель усмехнулся, но совсем незаметно, краешками губ.

– Потому что их дети тупы, ленивы и нелюбопытны. Их дети не имели способностей к языкам и не выучили венгерский, поэтому они могли учиться только в русской школе при посольстве. А ты от природы был способным, ты всегда легко учил иностранные языки. Когда мы с твоим отцом это заметили, мы решили это использовать. Надеюсь, ты на нас не в обиде, сынок? Ты же был благодаря этому единственным посольским ребенком, который мог разгуливать и разъезжать по городу и окрестностям без всяких ограничений, ты ходил в гости к своим многочисленным друзьям и подружкам, тогда как все остальные могли выезжать или выходить только с родителями и на машине, а подавляющее большинство времени просто сидели за забором, окружавшим посольство. Ты, в отличие от них, действительно прожил детство и юность на Западе, в полном смысле этого слова. Не пора ли расплатиться за этот подарок, дружок?

– Пожалуйста, прошу вас… Не заставляйте меня. Назначьте меня в любую другую группу, я готов работать по любой стране. Только не Венгрия и не Чехословакия.

– Или Венгрия, или Чехословакия, – холодно ответил председатель. – Выбирай.

Все сжалось у него внутри от горечи и ненависти. Они сделали его заложником своих игрищ, когда он еще на горшке сидел. И хотят теперь выжать из этого все, до последней капли. Ненависть жгла изнутри глаза, ладони, лоб, она рвалась наружу, она проедала кожу и изливалась через поры. И он поднял глаза и посмотрел на председателя. Всего несколько секунд. Но этого оказалось достаточно.

– Я не буду работать ни по Венгрии, ни по Чехословакии, – негромко, медленно и очень четко произнес Владимир и вышел из кабинета председателя, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Ничего не случилось, земля не разверзлась, гром не грянул. Его даже не уволили. Председатель больше его не вызывал и ничего не предлагал.

Спустя три месяца Владимир дежурил по управлению, когда позвонили из госпиталя КГБ и попросили прислать офицера, знающего иностранные языки. Оказалось, «Скорая» привезла мужчину, которому стало плохо на улице, похоже, его сильно избили, но документов у него нет, по-русски он не говорит, а по виду и одежде понятно, что с Запада, а не с окраин великого, могучего и многонационального СССР. Ответственный дежурный послал Владимира съездить и разобраться.

В госпитале его провели в приемный покой и попросили подождать. Буквально через минуту ворвались трое здоровенных бугаев, заломили ему руки за спину, стянули брюки и, обнажив ягодицы, вкололи лошадиную дозу аминазина. С этого в те времена принято было начинать работу с больными, находящимися в состоянии психопатического бреда, общественно опасными и буйными.

Через несколько дней врач счел, что вколото уже достаточно и с больным можно и поговорить.

– Почему я здесь? – в ужасе спрашивал Владимир. – Произошла какая-то ошибка, ужасная ошибка, уверяю вас. Вы меня приняли за кого-то другого.

– Ну как же за другого, – приторно-ласковым голосом говорил врач. – Ведь вы…

И он, заглядывая в карту, назвал фамилию, имя, отчество, год рождения Владимира, его домашний адрес и телефон, его звание и должность в КГБ.

– Да, это я, – растерянно признавался тот. – Но почему, за что? Что случилось?

– Голубчик, вы сидели на работе, смотрели на сейф и говорили, что пытаетесь открыть его взглядом. Согласитесь, это не может считаться нормальным поведением. Разумеется, вы больны, и мы будем вас лечить.

Больше Володя уже не спрашивал, что случилось и почему он здесь. Председатель легко и непринужденно расправился с ним за неподчинение, за детскую попытку морализаторства. И за тот последний взгляд, от которого многоопытного председателя кинуло в жар, и ноги и руки налились свинцовой тяжестью, и вдруг захотелось сказать:

– Конечно, сынок, работай по Китаю. Хорошая страна. А на Венгрию и Чехословакию мы найдем специалистов. Ты прав, не надо тебе против них работать.

В ту секунду председатель был уверен, что, если он произнесет эти слова, все сразу станет легко и просто. И так хорошо…

Это длилось действительно всего три секунды. Но председатель их не простил.

Владимир остался в госпитале. Ему было предназначено председателем выйти оттуда через несколько лет полным инвалидом, слабым и полубезумным, ничего не знающим и не помнящим. И это предназначение сбылось бы, если бы не Владимир Васильевич Булатников, который забрал Владимира из госпиталя еще до того, как его успели искалечить. Разумеется, забрал он его совершенно легально, не украл, не вывез под покровом ночи. Он просто добился, чтобы Володю выписали. Конечно же, его комиссовали по состоянию здоровья. Он перешагнул порог этого госпиталя недалеко от метро «Октябрьское поле» полным сил, здоровым преуспевающим майором КГБ, а вышел спустя три месяца никем. И ноги еле несли его, то и дело норовя подогнуться. Глаза почти не видели, из-за лекарств, которые ему кололи, у него началось отслоение сетчатки. Он был слабым и немощным. Но голова пока была в порядке, соображал он по-прежнему нормально. Правда, память стала подводить, ведь эти лекарства прежде всего по памяти бьют…

Булатников выхаживал его в буквальном смысле слова. Кормил витаминами, натуральными продуктами с рынка, водил гулять, медленно прохаживаясь рядом с ним по парку и поддерживая под локоть. Приводил на дом врача-офтальмолога, который занимался сетчаткой.

О своем плане он рассказал Владимиру сразу же. Неудачливый больной, бывший майор КГБ должен будет исчезнуть, на его месте появится человек с другим именем и другой биографией. Этот человек возглавит группу из людей, щедро одаренных природой, научит их пользоваться своим даром и будет ими руководить. Булатникову нужен именно он, потому что только в нем счастливо сошлись такие необходимые для реализации замысла черты и качества. Он владеет методиками тренировок и вообще разбирается в проблеме. Он кое-что понимает в оперативной работе, имеет специальное образование и практические навыки. Он ничего не умеет, кроме этой работы, у него нет никакой другой профессии, а этой работы его лишили. Более того, лишили незаслуженно, подло, нанеся удар в спину, коварно. И главное – особо цинично, выдвинув в качестве основного оружия невинную шутку, произнесенную в доверительной беседе. Кроме того, Владимир одинок, отец его скончался несколько лет назад, мать – совсем недавно, братьев и сестер нет, жены и детей тоже нет. Стало быть, его исчезновение никому боли и горя не причинит.

Так появился Павел Сауляк. А потом и группа – Рита Дугенец, молоденькая и наивная, безобидный прохиндей Миша Ларкин, аферист-спекулянт Гарик Асатурян и погоревший на бабах психиатр Карл Фридрихович Рифиниус. Всех их находил и вытаскивал из беды сам Булатников, но работал с ними только Павел. Даже имя Владимира Васильевича упоминать было запрещено. Павел занимался с каждым из них индивидуально, строго следуя той методике, которую разработали в секретной лаборатории. И убеждался, что методика действительно хорошая, грамотная. Даже Рита, которая не могла вообще ничего, кроме как заставить соседа вылить водку в раковину, научилась просто поразительным вещам. Единственным препятствием была ее доброта и наивность. Она не могла внушать людям ничего такого, что грозило опасностью их жизни, если сама знала, что это опасно. При мысли, что она своим внушением ставит под угрозу чью-то жизнь, она мгновенно слабела и теряла способность работать.

– Я не могу причинять смерть, – говорила она виновато. – Прости меня, Паша. У меня не получается. Все-таки это очень большой грех.

Павел не настаивал. Зачем ломать психику девушки? Поэтому он старался использовать Риту на менее сложных заданиях, а также в тех случаях, когда содержание внушения никак не свидетельствовало о намерении причинить смерть. Например, тот случай с Семеновым. Рите и в голову не могло прийти, на что она толкает водителя. У нее никогда не было машины, она никогда ее не водила и вообще плохо разбиралась в правилах дорожного движения. Она была абсолютно уверена, что внушает ему обыкновенное передвижение определенным маршрутом по определенному временному графику. Такое задание она выполняла десятки раз и не видела в нем ничего опасного и предосудительного.

Рита, которая не чувствовала себя ни в чем виноватой, девятнадцатилетняя, наивная и влюбленная, сразу стала говорить Павлу «ты». Она была в этом смысле единственной во всей группе. Трое мужчин, более четко представлявших степень своей замаранности и зависимости от Павла, называли его по имени-отчеству и на «вы». Они-то хорошо понимали, что он – руководитель и работодатель, а они – подчиненные. И только Рита считала Павла прекрасным принцем, который так добр, что поселил ее в отдельной квартире, дал возможность закончить финансовый техникум, да еще и деньги платит за пустяковые услуги. Господи, да она так его любит, так ему благодарна, что готова и бесплатно ему помогать!

К сожалению, Павел многого не понял тогда. И только сейчас, вернувшись после двухлетней отсидки, у него глаза раскрылись.

Неделю назад он предупредил Риту, что появится примерно через месяц. Он так и планировал – закончить в течение месяца свое дело и вернуться к ней. Но прошла неделя, и он неожиданно для себя затосковал. Нет, не в том дело, что он любил Риту. Он не любил никогда и никого. Для души ему достаточно самого себя, а для тела существовало множество женщин, которых можно было использовать в случае надобности, за деньги или бесплатно, но без слов и обязательств. Павел впервые оказался в ситуации, когда никто за него ничего не решал и не придумывал. Вылетев из КГБ, он приобрел руководителя в лице Булатникова. И снова привычная дисциплина, и снова все нацелено только на то, как наилучшим образом выполнить приказ, то бишь задание. Заказчиков искал сам Булатников, отдавал Павлу приказ и потом платил деньги. После гибели Булатникова Павел спрятался в зону, а там все та же привычная, расписанная по часам и минутам дисциплина, порядок, иерархия, законы. Выйдя из зоны, он сразу попал в руки Минаева, который дал задание. И снова все привычно: получил задание – организовал исполнение – получил деньги.

А теперь? Теперь у Павла нет хозяина, им никто не руководит, никто не решает за него, какие задания надо выполнять, а от каких отказываться, сколько денег запрашивать за одно задание и сколько – за другое. Он чувствует себя неуютно, он растерян, он не может так жить. Он не умеет. Его никогда не учили принимать решения, распоряжаясь собственной жизнью. Чужой – пожалуйста, сколько угодно. А своей – нет. Сначала были строгие и требовательные родители, потом армия, потом вуз с казармой, потом офицерская должность, потом за него все решал Булатников, а после Булатникова решал суд и начальник колонии.

И он невольно тянется к Рите, которая еще более беззащитна и растерянна. Ему кажется, что рядом с ней он обретет уверенность. Раз он несет ответственность за нее, значит, эта ответственность и станет для него тем командиром, тем руководителем, который и подскажет, какое решение надо принять. Рита нуждается в нем, и, может быть, хотя бы это вразумит его и научит, как жить дальше.

Он неожиданно скучает по ней. Он звонил ей вчера и сегодня, звонил раз двадцать, и утром, и вечером, и ночью, но она не подходит к телефону. У Павла был ее служебный телефон, но он боялся звонить в сбербанк. Это противоречило его принципам и могло быть опасным. Дома трубку снимает только Рита. В сбербанке полно народу, и ему совсем не нужно, чтобы хоть кто-то слышал, как Рите звонит мужчина. Рита, конечно, человек дисциплинированный и никогда в жизни никому на работе не произнесет его имя, но, если он позвонит ей, да еще неожиданно, она может от радости потерять над собой контроль и радостно крикнуть что-нибудь, назвав его по имени. А этого Сауляку совсем не хочется.

Почему же Рита не подходит к телефону? Случись это еще два года назад, Павел и не думал бы беспокоиться. Рита – женщина свободная, у нее, без сомнения, есть мужчины, и она вполне может у них ночевать. Ничего странного. Но сейчас, после двух недель, проведенных вместе, Рита просто не могла пойти ночевать к другому мужчине, Павел был в этом уверен. Так где же она?

Он с трудом поднялся с дивана, на котором лежал, и вышел на улицу. Телефон-автомат находился неподалеку, рядом со зданием почты, прямо перед входом. Павел бросил жетон в прорезь и снова набрал номер Риты. На этот раз трубку сняли, но голос был мужской.

– Алло! – говорил мужчина. – Я вас слушаю! Алло!

– Здравствуйте, – спокойно произнес Павел, хотя внутри у него все оборвалось. – Я могу попросить Светлану Евгеньевну?

– Светлану Евгеньевну? – повторил мужчина, и Павлу показалось, что он замялся. – Вы знаете, она вышла буквально на пять минут. Вы не могли бы перезвонить? Или ей передать что-нибудь?

– Благодарю вас, – все так же спокойно ответил Павел. – Передайте ей, пожалуйста, что звонил Мартыненко. Я, с вашего позволения, перезвоню попозже.

Он повесил трубку и прислонился спиной к стене телефонной кабины. Вот так. Риты дома нет, а в ее квартире посторонний мужчина. Не любовник, не друг. Не человек, который имеет право там находиться и прекрасно знает, кто живет в этой квартире. Это кто-то совершенно посторонний, кто-то, кто не знает, что никакой Светланы Евгеньевны по этому номеру нет и быть не может, иначе он бы сказал, что Павел ошибся, здесь таких нет. А он не знает, есть такие или нет.

С Ритой случилась беда.

И в этот момент Павел совершенно неожиданно для себя самого вспомнил о другой женщине, которую он уже успел вычеркнуть из своей памяти. Он вспомнил о той, которая его спасла. Он вспомнил о Насте.