Глава шестая
Меня допрашивал майор прямо у машины, положив на капот бланки протокола и что-то записывая в них, хотя я не ответила ни на один из его вопросов. Григорий Абрамович, тело которого я увидела лежавшим в машине, не выходил у меня из головы…
Я вспомнила, как он сказал однажды: «С полковником Краевским у нас давние счеты…» Судя по всему, Краевский сумел свести счеты с Грэгом. А заодно и со мной…
— Где мои люди? — спросила я милиционера.
Тот хмуро посмотрел на меня и сказал:
— Возьмем мы твоих людей, не сомневайся… Далеко не уйдут. Всю вашу банду накроем!
«Значит, Игоря с Кавээном они не схватили, — подумала я. — Отлично! У меня есть надежда, что им удастся вызвать наших и прислать сюда подкрепление…»
Я предполагала, что меня отправят сейчас куда-нибудь в Сухую Елань или еще дальше от пожара и посадят за решетку. Не столько перспектива провести неопределенное время в тюремной камере удручала меня, сколько сознание того, что я, так и не успев ничего предпринять для выполнения задания, оказалась выведенной из этой опасной игры… Так все глупо получилось!
Наше задание с треском провалилось. Григорий Абрамович, судя по всему, тяжело ранен, я арестована, группа разобщена и как самостоятельная оперативная единица перестала существовать…
Но оказалось, что предположения мои ошибочны… Заполнив протокол, милицейский майор передал его Краевскому и приказал мне:
— Лезь в его машину…
— Немедленно сообщите моему руководству, что задержали меня! — потребовала я у милиционера…
— Ты на меня не ори, — лениво сказал он. — Этим делом заниматься будет ФСБ, к ним и предъявляй все претензии…
— Я требую, чтобы вы сообщили о моем аресте генералу Чугункову!
— Ты теперь баланду по утрам требовать будешь, — буркнул в ответ майор, сплюнул в сторону и полез в свою машину.
Краевский приказал мне сесть на переднее сиденье, завел машину и подъехал к воротам лагеря.
Охранники открыли ворота, и меня привезли опять туда, откуда всего насколько минут назад выставили… Краевский сдал меня Кузину и срочно уехал. Я успела услышать всего одну фразу — что-то по поводу того, что теперь, мол, все готово и можно начинать…
— Слышала, пташка? — издевательски спросил меня Кузин. — Можно начинать! Вот ты и допрыгалась… Придется тебя вместе с моими мальчиками — того… Шлепнуть немножко… Можешь считать, что тебя уже судили и приговорили к расстрелу. А ты как думала? Нельзя безнаказанно убивать своих командиров!
— Я не убивала! — крикнула я.
— Чего орешь-то? — сказал Кузин. — Я знаю, что не убивала. Потому что я сам его и подкараулил на дороге в лесу… Что смотришь? Я в него стрелял! Из того пистолета, который у тебя нашли… Он, можно сказать, покойник… Краевскому останется его только добить, когда он станет не нужен…
— На пистолете нет моих отпечатков пальцев, — воскликнула я. — Я же в руках его не держала!
— Моих отпечатков там тоже нет, — возразил Кузин. — Хотя я его в руках держал. Да там вообще ничьих отпечатков нет. Это же ничего не доказывает. Нашли-то его у тебя, не так ли?
— Зачем вам все это нужно? — спросила я.
— Зачем? — переспросил он. — Ты, наверное, думаешь, что нам ничего не известно о том задании, которое получила ваша группа? Очень даже хорошо известно…
— Откуда вам это известно? — спросила я.
Они, конечно, меня теперь не выпустят уже из рук и расстреляют вместе со всеми заключенными, но мне нужно было знать, где произошла утечка информации? Ведь о том, что наша группа работает на Чугункова, знало ограниченное число людей. Кроме нас троих и Григория Абрамовича — только высшее руководство МЧС.
— Известно… — туманно сказал Кузин. — Предупредили нас…
— Кто?
— Хрен в пальто! — ухмыльнулся Кузин. — Вернее, в генеральских погонах… Тебе-то это зачем? Ты сама уже покойница. Подожди еще немного, я сам тебя застрелю. Не бойся, я стреляю очень хорошо. Еще не было такого случая, чтобы я хотел попасть кому-то пулей в глаз и промахивался. Всегда попадал.
Он крикнул охранникам:
— Отведите ее в пока в карцер!
И, повернувшись опять ко мне, добавил:
— Не забыть бы про тебя, пташка… А то ведь сгоришь в этом нашем карцере, поджаришься…
Охранники поволокли меня к бараку, который стоял в центре лагеря, и швырнули в узкое и темное помещение без окон и без чего бы то ни было, похожего на лавку или скамейку… Комнатенка была очень узкая. Не комната, а какая-то щель между стенами. Я не могла лечь на пол, потому что комната была еще и короткая. Просто шкаф какой-то. Хорошо еще, что я не страдаю клаустрофобией…
Я представила, что проведу в этой камере несколько суток, и меня охватил тихий ужас… Но в ту же секунду я поняла, что сойти с ума не удастся, поскольку мое пребывание в карцере закончится очень скоро. Если Кузин не выполнит свою угрозу и не расстреляет меня, то у меня есть веселая перспектива сгореть вместе с бараком. Выстроен он был из бревен, стену сломать мне не удастся. Да и задохнусь я от дыма неминуемо…
Что же делать?
Думать! Только думать. Ничего другого мне не остается. Или я придумаю, как мне отсюда вырваться, или сгорю вместе с этим мрачным строением…
Но в голову настойчиво лезла одна мысль: когда Кузин отвечал на мой вопрос о том, кто их предупредил, он выразился неопределенно, но тем не менее ясный намек, конкретная привязка в его фразе была — он сказал: «…в генеральских погонах…»
Эта фраза не давала мне покоя. Я вспоминала, кого перечислил нам Григорий Абрамович, когда рассказывал о своей последней поездке в Москву, когда решался вопрос о переходе нашей группы в контрразведку и о нашем конкретном задании.
Среди тех, кого Грэг перечислил, всего два человека имели генеральское звание — это начальник контрразведки МЧС Константин Иванович Чугунков и сам министр. Оба — первые спасатели, друзья Григория Абрамовича… Я не могла поверить, что один из них мог оказаться связанным с ФСБ. Да и смысла в этом не было абсолютно никакого! Бессмыслица какая-то! Все равно, что воевать в буквальном смысле против самого себя!
Может быть, Кузин специально путает след, чтобы сбить нас с толку. А зачем, с другой стороны, ему сбивать нас с толку, если он собирается меня убить? Наверное, рассчитывает, что я попробую установить каким-то образом связь со своими и передать столь важную информацию, чего бы мне это ни стоило… Может быть и так, хотя что-то очень уж сомнительно.
Я все больше убеждалась, что Кузин выполнял план, придуманный не им самим, а кем-то более изощренным. Кузин слишком груб и прямолинеен, чтобы играть столь тонко. За действиями начальника лагеря все больше прорисовывалась фигура полковника Краевского. При всей своей ненависти к МЧС, к нашей группе, которая перебежала ему дорогу в Булгакове, и ко мне лично Краевский отдавал должное нашим способностям и уважал нас как противников. Поэтому не мог он действовать так откровенно, с позиции силы. Кузин, скорее всего, выполнял его инструкции, а задача заключается в том, чтобы окончательно сбить нас с толку.
Какой смысл, действительно, в том, чтобы рассказывать мне слишком много и потом расстрелять, как обещал Кузин. Зачем вешать на меня попытку убить Григория Абрамовича, а потом опять-таки убивать? Смысл в этом может быть только один. Все, что произошло в последний час, направлено на то, чтобы окончательно дискредитировать нашу группу в глазах нашего начальства, а систему МЧС в целом — в глазах высшего руководства…
Все непонятные события, происходившие с нами сегодня, выстраивались в стройную, последовательную и очевидную систему.
Просто удивительно, какая выгодная для ФСБ картина складывается! МЧС вместо того, чтобы заниматься своими непосредственными делами, начинает активно вмешиваться в работу органов безопасности и поддержания правопорядка. Причем вмешивается грубо, прямолинейно, словом, непрофессионально…
Для средств массовой информации это просто поэма какая-то! Я представляла уже, как это все будет выглядеть на страницах газет. Сенсация!
В организованной внутри МЧС полутайной структуре — контрразведке — процветают междуусобицы и ожесточенная борьба за власть… Исполнители, читай: капитан МЧС Николаева, готовы устранять своих непосредственных командиров, чтобы занять их место… Командиры групп подкапываются под высшее руководство, читай: подполковник Воротников — под генерала Чугункова…
Все это выглядит очень глупо, но мы сами, по замыслу Краевского, должны настаивать на этой глупости… Причем меня Краевский выбрал на главную роль в своем спектакле: я должна сообщить, что генерал Чугунков работает на ФСБ. Я пыталась убить Григория Абрамовича, ну и все такое прочее.
А ведь так бы оно и могло случиться, сыграй Кузин свою роль более тонко, придай своим действиям больше смысла. Его слова оказались не подкреплены здравым смыслом, это и подсказало мне, что многое в них не соответствует действительности.
Пусть так. Но все это означает в данный момент только одно — поддаваться панике с моей стороны было бы еще глупее.
Раз мне отведена столь активная роль, то Краевский просто не допустит, чтобы я погибла в этом лагере… Я нужна ему как обвиняемая. Это раз. Если Кузин меня расстреляет, как обещал, или я сгорю в этом карцере, комбинация Краевского потеряет изюминку — у него есть неопровержимая улика против меня — орудие неудавшегося убийства, пистолет, найденный у меня (не им, а майором милиции). Отсутствие отпечатков пальцев на нем свидетельствует только о том, что я успела их стереть.
Алиби у меня, можно считать, нет. Кузин может и не подтвердить, что я была у него, когда попала в лагерь первый раз, отправив Игоря и Кавээна на поиски Григория Абрамовича. Даже наверняка не подтвердит! Значит, алиби у меня нет.
Григория Абрамовича, по замыслу Краевского, и не должны были убивать, его нужно было только вывести из строя, тяжело ранить и еще сделать жертвой преступления, которым Краевский хотел связать мне руки…
А сам Григорий Абрамович еще нужен ему в качестве этакого «злодея», затевающего интригу против своего руководства. При этом нужен тоже именно живой. Краевский очень хорошо понимает, что, если не будет виноватого, интерес ко всей этой истории быстро сойдет на нет. Я, по его замыслу, должна от всего отказываться, защищаться, а меня будут нагружать…
Это же целое шоу, которое станет центром скандала. А уж в этом скандале и будут надолго похоронены планы МЧС добиться равноправия с ФСБ и защитить себя от вмешательства в свои дела.
Перспектива безрадостная, поскольку план Краевского пока осуществляется без малейших препятствий и уже выполнен практически на— половину… Но есть и выводы, которые несколько успокаивают. Во-первых, мне не нужно думать о своей безопасности: Краевский не допустит, чтобы я погибла. Кузину меня он передал на «хранение». Перед началом ликвидации лагеря меня должны отсюда извлечь и передать Краевскому, у которого наверняка уже есть санкции на мой арест… Ему нужно было передать своим Григория Абрамовича, а уж потом вернуться за мной.
Григория Абрамовича Краевский не мог оставить без присмотра. Вдруг тот придет в себя и попытается предпринять что-либо, не входящее в планы Краевского. Например, установить контакт с Чугунковым… Григория Абрамовича, скорее всего, сейчас активно накачивают наркотиками, чтобы надолго обезопасить себя от его вмешательства в течение поставленного ФСБ спектакля…
Мной должен заняться сам Краевский. По крайней мере — до тех пор, пока МЧС не потребует передать меня Чугункову. А как наши могут это потребовать, когда они еще и не знают, где я?
Ни Кузин, ни сам Краевский, ни даже начальник лагерной охраны за мной не придут. Пришлют, скорее всего, кого-нибудь из рядовых охранников. Пришлют наверняка одного охранника, поскольку у охраны сейчас дел очень много и каждый человек на счету…
«Ты не должна нервничать, — сказала я самой себе. — Сиди и жди! За тобой скоро придут, чтобы вывести из лагеря и отдать в руки Краевскому…»
В том, что так оно и будет, я не сомневалась, однако сидеть спокойно и ждать, когда к лагерю подбирается огонь лесного пожара и деревянные бараки вот-вот должны загореться, было чрезвычайно трудно… Чувствовала я себя словно спортсмен перед стартом.
Не могу объяснить, на что я надеялась. Вряд ли мне удастся ускользнуть от Краевского. Вряд ли он допустит, чтобы мне удалось связаться с МЧС. Полковник Краевский, без всякого сомнения, был профессионалом, а профессионалы таких ошибок не совершают. Он выпустит меня из своих рук не раньше, чем добьется всех своих целей. Если вообще когда-нибудь выпустит…
Единственное, что подводит иногда профессионалов, — инерция мышления. В тех случаях, когда дело касается людей, с которыми они работают. Профессионалу трудно порой представить, что рядовые исполнители — живые люди. Каждую операцию он примеривает на себя и исходит из того, как бы он сам выполнил то или иное задание. И уже после этого начинает требовать такого исполнения от других — четкого и безукоризненного.
Я поняла, что у меня есть единственная возможность освободиться от опеки Краевского — использовать то недолгое время прохода под конвоем от карцера к машине, которую пришлет за мной Краевский. Впрочем, скорее всего, он сам приедет в лагерь. Ведь, кроме меня, у него здесь есть еще одна забота. Уничтожение заключенных — дело ответственное, нужно провести его чисто, безукоризненно, не оставив ни одного свидетеля… Вряд ли Краевский доверит эту операцию целиком Кузину…
Я сидела в полной темноте и напряженно прислушивалась ко всем звукам, доносящимся снаружи… Но карцер был сделан добротно. Несмотря на то что дерево — хороший проводник звука, снаружи до меня не доносилось практически ничего. Тишина — еще один способ воздействия на психику. Темнота, тишина, одиночество — так человека можно свести с ума. Можно сломить его волю, можно добиться от него всего, чего ты хочешь.
Мне показалось, прошла целая вечность, прежде чем в коридоре раздались торопливые шаги. Я была уверена, что это за мной. От нескончаемого ожидания я была на взводе. Хотя и отдавала себе отчет, что реально прошло всего, может быть, минут десять-пятнадцать. В тишине и темноте быстро теряешь всякое представление о времени. Оно как бы останавливается…
Звук шагов поравнялся с карцером и затих, сменившись звяканьем ключей.
Я припомнила, как меня вели в карцер, и поняла, что у меня есть минуты три, максимум три с половиной, в течение которых я могла бы решить проблему освобождения от опеки Краевского…
Дверь со скрипом распахнулась, и в мою темницу ворвался тусклый свет из коридора. Сильно запахло дымом. Видно, пожар был уже совсем близко…
— На выход! — скомандовал мне охранник.
Насколько я смогла рассмотреть его в тусклом свете тюремного коридора, это был очень худой, высокий мужчина лет сорока пяти, впрочем, с возрастом я могла и ошибиться. В правой руке он держал автомат, в левой — связку ключей, наручники и карманный фонарик… Лицо усталое и изможденное… Взгляд тусклый.
«Наркоман?» — мелькнуло у меня в голове.
Но движения его были четкими и точными, никакой замедленности и незавершенности жеста, свойственных наркоманам. Нет, этот человек не наркоман…
Я тянула время, чтобы понять, кто стоит передо мной, и не выходила из карцера, медлила.
— На выход! — повторил он нетерпеливо и осветил меня лучом карманного фонарика.
Я на мгновение ослепла от яркого света, блеснувшего мне прямо в глаза. И вдруг услышала характерное покашливание…
Этот человек болен! У него — туберкулез, готова спорить на что угодно. Этот легкий, но неотвязный кашель в сочетании с изможденным лицом, худощавостью ясно говорит о туберкулезе. Подхватить туберкулез от заключенных — проще простого…
А его тусклый взгляд свидетельствует, что болезнь его воспринимается им как проблема. Отнюдь не наплевательски относится он к своему здоровью. Хочет пожить подольше. Потому и расстроен. Смерти боится. Каждый человек боится смерти. Но у большинства этот страх носит абстрактный характер. И не могут себе даже представить, что настанет когда-нибудь момент, смерть приблизится вплотную. А вот те, с которыми она уже рядом, вынуждены жить, предполагая, что каждый день может оказаться последним…
Туберкулез, конечно, можно вылечить, сейчас его трудно отнести к смертельно опасным заболеваниям, но хорошо так рассуждать, когда ты здоров, а когда каждую минуту твои легкие сотрясает кашель и ты начинаешь харкать кровью, здравый смысл как-то не срабатывает, и все, что ты знаешь о туберкулезе, уступает перед видом этих кровавых плевков… Хочется жить — и все!
Я уже знала, что охранник, который пришел за мной, постоянно думает о своей смерти. Этого, пожалуй, достаточно, чтобы его зацепить, решила я и шагнула из темного карцера в коридор.
Я стояла лицом к стене, пока он закрывал карцер на ключ. Я не видела в этом никакой необходимости, но тем не менее он делал это, что говорило только о том, что он не думает о том, что скоро этот барак сгорит вместе с карцером — независимо от того, открыт он или заперт. Его голова постоянно занята мыслью о смерти…
— Сегодня ты умрешь, — сказала я ему ровным, уверенным голосом.
Охранник вздрогнул и уронил ключи и наручники на пол. Он поднял ключи, посмотрел на меня напряженно и зло и покачал медленно головой.
— Нет! — сказал он. — Еще не скоро… Еще не скоро…
Он сделал жест рукой и сказал мне, думая явно совсем о другом:
— Выходи!
— Сегодня! — повторила я твердо, не двигаясь с места. — Через полтора часа…
Охранник посмотрел на меня растерянно. Я обратила внимание, что он не настаивал на выполнении мной команды «Вперед!», он сам уже забыл про нее. Это говорило о том, что мне удалось завладеть его вниманием, что он напряженно будет прислушиваться к моим словам…
— Но почему? — спросил он испуганно. — Почему сегодня?
Я поняла, что пора давать ему информацию. На психологической подзарядке долго его не удержать. Нужно формировать в его сознании причинно-следственную связь между смертью и Кузиным, а оттуда он уже сам придет к мысли о возможности невыполнения полученного им приказа и о неподчинении Кузину вообще.
— Так решил Кузин! — ответила я ему и начала понемногу снижать пафос нашего разговора, которому уже пора было переходить в нормальное, деловое русло… — Начальник лагеря сначала отдаст вам приказ расстрелять всех заключенных, а потом уберет и вас как свидетелей… Это произойдет через полтора часа, когда огонь будет в лагере и загорятся бараки…
— Этого не может быть! — сказал охранник. — Это же сразу вышка!
— Свидетелей не останется! — настаивала я. — Вы все умрете через полтора часа.
Я подняла забытые охранником на полу наручники, которые явно предназначались для меня, и повесила себе на пояс. Охранник даже не обратил внимания на это мое движение. Он был занят полностью собой и перспективой своей близкой смерти…
Мы так и стояли у двери карцера в коридоре, и это служило доказательством, что мне удалось установить с ним контакт и изменить его первоначальные намерения — выполнить приказ начальника охраны.
— Вспомни! — настаивала я. — Пулеметы с восточной стороны периметра сняли еще часа два назад. Там уже лес горит… Куда их установили?
— Перед воротами… — пробормотал он.
— Когда лагерь начнет гореть, что останется делать заключенным? — Я старалась подвести его к правильному ответу. — У них будет только два пути: либо в горящий лес, либо через колючую проволоку. В каком месте ее легче всего перейти?
— В воротах… — ответил охранник. — А за воротами — пулеметы…
«Наконец-то до тебя дошло! — подумала я. — Теперь нужно сформировать новую задачу, а то он так и будет пребывать в растерянности».
Но он меня опередил.
— Бежать отсюда надо, вот что! — сказал он мне и посмотрел на меня с надеждой, словно я должна была указать ему путь, которым можно было уйти из лагеря без опасности для жизни.
«А ведь я и в самом деле должна спасти этих людей, — подумала я. — Им угрожает опасность. А я — спасатель. Кто же, как не я, должен их спасти?»
Что, если и в самом деле увести заключенных из лагеря, вывести их из западни, которую им готовит Кузин? Только вот как это сделать?
Решение напрашивалось единственное — идти через горящий лес. Решение, может быть, самоубийственное, но оставляющее надежду на удачу. Можно, конечно, было напасть на ворота лагеря, открыть их и попытаться прорваться к лесу под огнем пулеметов и автоматов охранников. Но жертв в этом случае будет гораздо больше, ведь Краевский с Кузиным рассчитывали именно на попытку заключенных прорваться из лагеря через охрану и подготовились к их встрече. Вернее, к хладнокровному убийству…
Уводить лагерь нужно только через лес. Горящий лес представлял сейчас меньшую опасность, чем вооруженные мерзавцы.
