ГЛАВА 3
— Этого не может быть! — Жанка как заведенная твердила одно и то же и зачем-то стукала себя кулаком по лбу. Звук при этом получался на редкость звонким.
— Да помолчи ты! — прикрикнула я на нее и попыталась сосредоточиться. Я не такая живодерка, чтобы чья-то, пусть даже и Пахомихина смерть могла меня обрадовать, а уж при нынешних раскладах тем паче. Судите сами. Ольгу Пахомову находят задушенной в собственной квартире. Из одежды на ней — только гипюровое красное бикини и ажурные черные чулки, а буквально накануне наша с Жанкой неудавшаяся подстава, жалкий кретин по прозвищу Порфирий только про это и распинался, причем в прямом эфире!
— Теперь они пришьют ему дело, — сменила пластинку Жанка. — А он на такое просто не способен!
— Ага, не способен. Сама же его сексуальным маньяком называла. Рассказывала, как он тебя в Доме пионеров за коленки лапал, когда ты к нему в кружок рисования бегала. А тебе тогда только четырнадцать лет было, — напомнила я. — Значит, он не просто маньяк, а еще и педофил к тому же.
— Да ты бы видела меня в четырнадцать лет! — Жанка защищала своего непризнанного гения с беспримерной самоотверженностью. — Задница — во! Он и подумал, что мне двадцатник, сам потом признался. А когда узнал, больше не хватался. — Не поверите, но в Жанкином голосе мне почудились нотки глубокого разочарования.
— Хватал, не хватал… — отмахнулась я. — В прокуратуре разберутся.
— Ну да, они разберутся, как же, — снова заныла Жанка. — Пару раз дадут ему по роже, а он слабовольный, сразу во всем признается. Даже в том, чего не делал. А ведь это я, я его в эту историю втравила.
— Ну да, втравила, — согласилась я, — только не его, а нас. Кто его за язык тянул, скажи на милость? Зачем он наплел про этот гроб, про лилии, про трусики и лифчики, ты мне можешь объяснить? У него же был другой текст, вполне безобидный!
— Вот этого я и не понимаю, — упала духом Жанка. — Какой бес в него вселился?
Мне надоел этот беспредметный разговор, и я замолчала. Какой смысл толочь воду в ступе? Жанка повздыхала-повздыхала и понемногу успокоилась. Стала деловито шуршать бумагами. Здравая мысль. Раз уж нас пока не уволили, нужно по возможности работать. Или хотя бы делать вид.
На столе зазвонил телефон, и я подняла трубку.
— Марина Соловьева? — радостно взвизгнула какая-то истеричка. — Вы меня не знаете, но я — ваша героиня!
— Да-а? — неопределенно протянула я. Имея небольшой, но весьма показательный опыт общения с поклонниками своего скромного таланта, я хорошо знала, как они обидчивы и мстительны. Не приведи господь им покажется, что ты ими пренебрегаешь, возненавидят сильнее, чем прежде любили. А посему лозунг момента: политкорректность и еще раз политкорректность.
— Возьмите меня в вашу передачу. Я такого расскажу, такого!.. — захлебывалась трубка. — То, что у вас вчера было, просто цветочки!
Ну вот, еще одной неймется! Еще немного, и придется переименовать нашу с Жанкой передачу в «Трибуну маньяка».
— Хорошо, — ответила я со всей возможной приветливостью. — Оставьте свои данные у помощника режиссера. — И продиктовала этой маньячке номер нашей Ниночки.
— Кстати, а что теперь будет с нашей передачей? — очнулась Жанка.
— Спроси у Яндекса, — по-дружески посоветовала я.
И тут зазвонил внутренний. Я подняла трубку с тяжелым сердцем, потому что догадывалась, кто это.
Предчувствия меня не обманули.
— Соловьева, быстро ко мне, — скомандовала трубка голосом Краснопольского. — И хвост свой замызганный не забудь прихватить.
Хвостом он называет Жанку. Во-первых, фамилия у нее, как вы изволили заметить, Хвостова. А во-вторых, она и впрямь всегда таскается за мной. Кстати, в те редкие минуты, когда у Краснопольского случается благодушное настроение, он любит пошутить, и «хвост» из «замызганного» трансформируется в «павлиний». А эта дура Жанка каждый раз ухохатывается.
И на этот раз Краснопольский был краток как никогда. Обозвал нас с Жанкой недоношенными сиамскими близнецами и сообщил, что «лавочка» наша закрывается, а участь — в подвешенном состоянии, поскольку в настоящее время он слишком занят, чтобы решать ее окончательно. Пока же и до следующих распоряжений Соловьева (то есть я) переводится в редакторы, а Хвостова (то есть Жанка) — в помрежи. Разжаловал, одним словом.
— Вопросы есть?
Мы с Жанкой синхронно покачали головами.
— Тогда проваливайте!
Мы не заставили себя долго уговаривать.
Только за дверью Жанка кое-как перевела дух. Подержалась за левую половину могучего бюста и спросила:
— Вриглю хочешь?
— Давай, — первый раз в жизни я изменила себе. Наверное, нервная встряска сказалась.
Какое-то время мы молча работали челюстями, потом Жанку снова прорвало:
— Такую передачу зарубил, с-с-сатрап. Согласна, исполнение было топорное, но сама идея… Ноу-хау! Такого еще ни у кого не было.
— Гoc-споди, и когда ты уймешься? — закатила я глаза. — Было бы об чем убиваться. «Разговор с тенью» — просто верх оригинальности! А как же все эти бесчисленные «маски»? Ведь то же самое!
Эту Жанку никогда не переспоришь.
— То же, да не то же. Там маска, а у нас — ширма. У человека, который за ней прячется, полная иллюзия, что он для всех невидимка, всего лишь неясная тень, а потому он может говорить буквально все.
— Во-во, — закивала я. — Эта иллюзия и погубила твоего пачкуна. Выложил свои тайные мыслишки.
Жанка сразу загрустила:
— Ой, боже ты мой, лучше б ты мне об этом не напоминала. Ну не укладывается у меня в голове, никак не укладывается.
Ну вот, опять завелась. Действительно, лучше б не напоминала.
Хотя в Жанкиных стенаниях, возможно, и был какой-никакой резон. Потому что если следовать непрошибаемой логике господина Кошмарова, то вчерашний идиотский треп Порфирия имеет самое непосредственное отношение к убийству Ольги Пахомовой. И что же из этого вытекает? А то, что мы с Жанкой разбудили в этом любителе круглых девичьих коленок доселе преспокойно дремавшего маньяка! А без нас он, может, так никогда бы и не проснулся.
Да уж, веселенькая у меня теория получилась, не находите? Вернее, у нас со следователем Кошмаровым.
* * *
Дома меня ждал сюрприз. Причем малоприятный. На кухне сидел небезызвестный вам Пронин и, водрузив ноги на табурет, нагло хлебал мое пиво с моими же креветками.
— Какого черта ты опять притащился? — тепло поприветствовала я его, заранее зная, что услышу в ответ. За галстуком. Или за брючным ремнем. Или еще за чем-нибудь. Как говорится, возможны варианты.
Уже полгода, как я выставила этого приживала, а он то и дело наведывается ко мне и каждый раз под благовидным предлогом. То за какой-нибудь особо ценной записной книжкой, которую он невесть где посеял еще до нашего знакомства, то за дорогими его сердцу детскими фотографиями, а то и вовсе — за лыжными палками. Кстати, последние почему-то срочно понадобились ему еще в августе, и я полдня убила на то, чтобы выкопать их из многолетних наслоений скопившегося в гараже хлама.
— Видел вчера твою передачку — класс! — Пронину с чего-то вздумалось оригинальничать. — Только не понял, кто там за перегородкой-то был. Что за тень такая! Уж не Жанна ли Аркадьевна, часом? Вы же с ней неразлучные, как шерочка с машерочкой. Кстати, я всегда подозревал, что ваши отношения балансируют на грани. И вот вам, пожалуйста, подтверждение. Жанка раскололась, не выдержала. Хочу, говорит, Мариночка, любить тебя в ореховом гробу! — Пронин радостно ощерился, весьма довольный своим сомнительным остроумием.
— Очень смешно! — разозлилась я и прикрикнула: — Убери свои поганые ноги.
— Почему поганые? — притворно обиделся Пронин, но ноги с табурета все-таки убрал. И тут же как ни в чем не бывало спросил: — Пива хочешь?
Вот нахалюга, угощает меня моим же пивом!
— Слушай, Пронин, — я засунула обратно в холодильник еще не начатую бутылку, — давай договоримся: сегодня ты забираешь все свои манатки, если, конечно, таковые еще найдутся, и отбываешь в новую жизнь, полный светлых воспоминаний.
— А если я хочу прихватить в эту, как ты говоришь, новую жизнь тень твоей улыбки? — Пронин фальшиво замурлыкал незабвенный мотивчик.
Страшно подумать, что с этим паяцем я, выражаясь высоким штилем, делила не только кров, но и ложе.
Впрочем, о тех, что были до него, тоже ничего хорошего не скажешь. Всегда одно и то же. Еще и бокалы после романтического ужина при свечах не вымыты, а по углам уже грязные носки валяются. Хотя послушать противоположную сторону, так это я — исчадие ада. Характер сквалыжный, язык — змеиное жало, и так далее и тому подобное.
Пронин вылил в стакан остатки пива из бутылки, которую успел откупорить до моего прихода, — хватило на два пальца — и поморщился:
— Вот жадина!
Ага, а вот вам еще один штришок к моему портрету.
— Пронин, тебе пора, — напомнила я.
— Гонишь, значит, — обреченно вздохнул этот комедиант, — а на улице, между прочим, мороз.
Мне надоело собачиться с ним:
— Ладно, я иду в ванную. Бери, что хочешь, но чтобы к моему возвращению тобой здесь и не пахло.
— Яволь, — бодро отрапортовал Пронин. Однако, когда я, распаренная, вывалилась из ванной, он все еще торчал на кухне, хлестал пиво прямо из бутылки и щелкал телевизионным пультом, перескакивая с программы на программу. Ну не козел?!
— Ты еще здесь?! — разъярилась я.
А Пронин вдруг открыл рот и уставился в ящик:
— О! Пахомиха! Чего это она в черной рамке? Ну-ка, ну-ка, послушаем. — Он сделал звук погромче.
— …Ольга Пахомова, — полилось с экрана, — проработала в нашей телекомпании четыре года. Все это время она вела программу «Буква закона», а этой ночью сама стала жертвой преступления…
— Чего-чего? — Пронин обернул ко мне обалделую физиономию. — Она что, правда того?
— Ну сегодня же не первое апреля! — Я полезла в стенной шкаф за коньяком.
— Ничего себе дела творятся! — присвистнул Пронин.
Я поставила на стол одну рюмку, потом — после короткого раздумья — вторую:
— Давай помянем, что ли…
Мы молча выпили. Пронина известие о смерти моей давней конкурентки неожиданно пробрало:
— Надо же… Черт-те что! Такая молодая баба! Симпатичная…
Я закурила и выключила звук. На экране осталась только фотография, с которой убиенная Пахомиха хитро и неискренне улыбалась, потому что по-другому просто не умела. И в жирно подведенных глазах ее застыла издевка. Я даже вздрогнула, потому что на ум мне пришла умопомрачительная мысль: а вдруг она сама все это подстроила? Ведь интриги — ее специализация. И на вопрос зачем, ответ сам собой напрашивается: специально, чтобы насолить мне. Но я эту мысль тут же поганой метлой и вымела. Это ж какую изощренную фантазию надо иметь, чтобы умереть назло кому-то!
— Ну пусть земля ей будет пухом! — Пронин по-свойски облапал короткопалой пятерней бутылку коньяка.
— Все, хватит. Свободен! — Я спровадила рюмки в мойку.
— Ну вот, как всегда, — разочарованно протянул Пронин и как-то странно заморгал. — Слушай, Маринка, а это случайно не вы?..
— Чего мы?
— Ну не вы с Жанкой ее укокошили?
— Чего ты плетешь, скотина? — Я схватила кухонное полотенце и хлестнула им по наглой пронинской физиономии.
— А чего. — Эта рожа даже не покраснела. — Вы же на нее всегда зуб имели. Все она вам дорогу перебегала… Профурой всегда называли. Разве нет? И потом ты мне сама рассказывала, как вы с ней мужика не поделили…
— Слушай, пошел отсюда! — заорала я. — Иначе я тебя точно укокошу!
— Вот потому-то я с тобой и не ужился! — Он наконец отклеил свою задницу от табурета. — Чувство юмора у тебя на нуле!
— Вали! Вали! — Я пинками проводила его в прихожую и даже не позволила шнурки на ботинках завязать.
— Да я же самое главное забыл! Зачем пришел! — завопил он в самый последний момент, уже с лестничной площадки, и попытался просунуть ногу в щель между дверью и косяком. — Пальто! Ты хоть пальто отдай! Как я пойду, там же холодно!
— Лови! — Я выбросила его пыльный лапсердак на лестницу, а перед этим тщательно обшарила карманы и конфисковала в свою пользу ключи от собственной квартиры.