24
Что-то блеснуло у меня перед глазами, черная полоса, как на экране забарахлившего телевизора, прокатилась перед мысленным взором и распалась на вихрящиеся темные бурунчики, спиральные полосы и водовороты. Ну конечно! Все так просто! Сразу же стали понятны и загадочные слова Семы Моисеенко, сказанные не так давно на морском берегу и воспринятые мной столь неоднозначно: «…хороня своих мудрецов, люди остаются в дураках. Я не утверждаю-таки, что Николай был мудрецом, но каждый ушедший уносит с собой что-то такое, что-то особое и драгоценное, чего не вернуть. К Николаю это относится в особой степени. Просьба понимать буквально». Каждый ушедший уносит с собой что-то такое, что-то особое и драгоценное, чего не вернуть!!!
— Родион Потапович, — с живостью повернулась я к Шульгину, — вот вы говорите, что только сейчас до конца разрешили эту загадку. А ведь у вас и раньше были серьезные подозрения. Ведь едва ли бы без особых на то причин вы, рискуя если не жизнью, так здоровьем и свободой уж точно, полезли бы в киевский морг. Где вам, очевидно, и поранили ногу, так?
— Совершенно верно, — сказал босс. — Я не мог допустить, чтобы патологоанатом, делая вскрытия, наткнулся на… в общем…
— И вы решили сделать вскрытие сами? — спросила я его в упор. — Проверить, так сказать, свои подозрения?
Шульгин молчал.
— Ну что же, многое становится на свои места, — сказала я, — неудивительно теперь, что вместо Артиста в офис приехала банда отморозков во главе с Гочей. Артист, верно, успел звякнуть, чтобы они забрали оттуда Кудрявцева любой ценой. И цена оказалась очень высока. Вот почему они мочили всех подряд. Понятна и ярость Злова, который чувствовал, что на кону нечто огромное, иначе не стал бы Артист так усердствовать, — но никак не мог узнать Борис Сергеевич, что же за «мясо» на кону. Вот откуда слова Артиста: «Кудрявцев молчал, и я промолчу». Молчание — золото.
— Нет, не так, — торжественно сказал босс, — а молчание золота. Золото всегда имеет склонность молчать. Сколько бы крови на нем ни было. И камни, эти бесценные погремушки из тьмы веков. Коля Кудрявцев подавился этим золотом, этими камнями, и оно, находясь уже в нем, никак себя не выдало. — Молчание. — Честно говоря, я думал, что его найдут, это сокровище. И тут — какая-то мистика: Аня отказывается делать экспертизу, Аня Кудрявцева хоронит мужа — и сокровище уходит вместе с ним.
Вот только этот перстень, этот перстень… — Родион поднял ладонь, и я увидела, что в ней тускло блеснул караимский перстень, таинственно пропавший накануне. — Да, Мария, это действительно впечатляющая история. И конец ей еще не написан. Нужно закончить. Нужно дописать историю. Нашими словами.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что у меня против Злова все козыри, полное досье, а у него против меня — только один. Но это туз.
— Вы говорите о видеокассете?
— Да, о ней.
— Вы хотите ее выкрасть?
Босс потыкал пальцем в свою забинтованную ногу:
— Тридцать шесть швов, Мария. Тридцать шесть швов.
Нет, к сожалению, я пока что лишен удовольствия щекотать себе нервы активными ночными вылазками. А вот ты… ты ведь видела, где Злов хранит кассету, не так ли?
— Да, — сказала я. — Я вас понимаю, босс. Я сделаю, что смогу. Можете на меня рассчитывать. Если бы вы не были так скрытны, то могли бы рассчитывать на меня гораздо раньше.
— Я не хотел подставлять тебя.
— А получилось так, что подставили по полной программе. Этот придурочный киллер с родинкой… Кстати, о киллерах. — Я кивнула на экран телевизора, на который выводилась картинка со скрытой камеры наблюдения перед домом. — Вот и наш чудо-Штык. Маша — дура, Штык — молодец, если перефразировать известное изречение.
— Но что уж ты так, — без особого энтузиазма сказал босс, — подымаемся, что ли?
— А Штык знает о существовании этого бункера?
Моисеенко и Шульгин синхронно рассмеялись. Босс отрицательно мотнул головой. Мы стали подниматься по лестнице, и идущий передо мной Егерь вдруг обернулся и коротко бросил:
— Я пойду с тобой.
— Куда? — не поняла я.
— К Злову. Даже и не думай возражать. Я знаю, что говорю.
Я и не возражала. Я прекрасно усвоила, что Егерь знает, что говорит, и каждое слово у него неспроста, даже если произносится оно, это слово, самым нелепым и шутовским тоном.
На следующий день — с самого утра — я начала готовиться к вылазке в дом Злова. У Родиона в его бункере оказался целый арсенал воровских приспособлений, от элементарных отмычек до каких-то ужасающих даже на вид хитроумий, от коих за километр пахло секретными разработками спецслужб. Я подумала, что не один Шульгин внес свой вклад в эту коллекцию, благо Сема Моисеенко с таким желанием и безапелляционностью вызвался идти со мной, что сложно было его не заподозрить в причастности к воровскому ремеслу.
Пока мы с Семой экипировались, Родион прозванивал каких-то людей. Выяснилось, что сегодня вечером Борис Сергеевич будет дома в Нарецке, что само по себе я считала минусом. Босс, однако, придерживался противоположного мнения:
— Это хорошо, хорошо! Где он, там и кассета! Если бы он уезжал в Николаев, Киев или вовсе за границу, он тут бы кассету не оставил никак! Значит, все на месте. А усиленная охрана… кажется, Мария, ты уже имеешь некоторое представление о зловской охране, так что пиетета до дрожи в коленях она у тебя явно не вызывает.
Я поспешила с ним согласиться.
Наконец наступила ночь решения последней проблемы. Я начала одеваться для предстоящей вылазки. Было довольно прохладно. Я надела плотный черный свитер, черные же брюки и ботинки с особой рифленой подошвой. Для лица подготовила мягкую тканевую черную маску, хорошо пропускающую воздух, с прорезями для глаз.
Из спецсредств, обильно представленных в упомянутом бункере, по некотором раздумий я взяла только стеклорез, изготовленный по особой методике, и набор отмычек. Конечно, не тех отмычек, которые состоят на вооружении у классических уркаганов, а целых мини-приборов достаточно сложной конструкции, выполненных, как важно заявил мне Родион, по серьезным разработкам специалистов ГРУ. Пистолет я брать не стала. Из оружия выбрала только модифицированную разновидность боевого ножа НРС, из числа так называемых «ножей выживания». В торец его рукоятки было встроено устройство, бесшумно стреляющее крошечными иглами с содержащимся на них веществом мгновенного нервно-паралитического действия. Разумеется, прекрасно сбалансированный и исполненный из лучшей стали нож можно было использовать и в прямом его назначении, то есть колоть, резать, рубить любой стороной, даже гардой, если ввернуть в нее специальные шипы, и торцовой частью рукоятки. А также как крюк, пилку по металлу и по дереву. Вот такая универсальность.
Под свитер я надела легкий кевларовый бронежилет и на этом посчитала свою экипировку завершенной. Егерь скептически оглядел меня и произнес:
— Серьезная ты девица, Маша. Что, в спецслужбах раньше работала, как Родион?
— Вроде того, — вспомнив Акиру, ответила я.
— А я вот никаких бронежилетов надевать не буду. Чему бывать, того не миновать. Таки возьму только ножичек. Если что, то и им можно пропеть отходную. Как поется в песне, знаешь? «…А ну-ка позовите Герца, старенького Герца, пусть прочтет ей модный, самый популярный в нашей синагоге отходняк!..» — хрипловатым голосом пропел он.
Вошел Родион. В руках он держал какой-то тюбик. Протянул его мне и произнес:
— Помажьтесь оба.
— Что это? — спросила я, однако же без возражений выдавливая желтоватый крем себе на ладонь. — Крем Азазелло, чтобы летать?
— Н-ну, — хитро ухмыльнулся босс, — наоборот. Чтобы не пришлось летать. А иначе погрызут. Крем этот отбивает нюх у собак и гасит агрессию. Если вы помажетесь, то даже самая злая собака будет воспринимать вас не активнее, чем деревце в саду.
— Таки да, — сказал Сема, — деревце. А потом поднимет заднюю ножку и на деревце — ага!
Через пять минут мы нырнули в какую-то серую «копейку», невесть откуда взявшуюся, и отправились. Босс даже не вышел из бункера проводить нас. Чего там церемонии…
Еще через десять минут я уже легко взлетала на высоченную чугунную ограду. Мягко приземлилась по ту сторону, а вслед за мной с удивительной для его возраста проворностью — кстати, а какой у него возраст? — спрыгнул Егерь.
Как оказалось, босс был абсолютно прав, когда говорил нам, что тут могут оказаться псы. Ну, так и есть. Из-за деревьев вынырнул огромный сторожевой пес, за ним еще один. Медленно приблизившись к нам, псы обнюхали сначала меня, потом Сему Моисеенко, не выказав при этом ни малейшей враждебности и не подав голоса. Лишь второй сначала глухо зарычал, обнажив мощные желтоватые клыки, но потом завилял хвостом и потерся о Сему боком, так что будь тот послабее или попросту нетверд на ногах в связи с празднованием первого вторника недели, то наверняка бы упал на землю.
Сема почесал за ухом у дружелюбно глядящего на него пса и двинулся за мной дальше, к дому.
С фасада особняк Злова имел вид абсолютно безжизненного — ни в одном из окон не горел свет, а поблескивающий в лунном свете прогал застекленной веранды на втором этаже казался угольно-черным. Зато с другой стороны три окна из пяти были ярко освещены, горел свет и в фигурной беседке, венчающей навершие особняка.
Интересно, подумала я.
Вот с неосвещенной-то стороны сам бог велел пробраться. Я вынула нож и, периодически используя его на манер альпенштока, с кошачьей ловкостью полезла по отвесной стене, используя для опоры малейшие выступы и неровности. Сема, демонстрируя недюжинную координацию движений, следовал за мной. Я добралась до веранды и зависла на одной руке, выбирая наилучшую опору для ног, чтобы затем выполнить несложную работу — открыть здоровенную, метра полтора шириной, раму.
Нет, открывать все же хлопотно, легче вырезать стекло. Если бы оно было бронебойное, тогда пришлось бы помучиться или изыскать иные пути проникнуть в дом. Привычная рука легко взрезала обжигающе-холодную поверхность, и уже через две минуты мы влезали внутрь, завершив весь несложный процесс совершенно бесшумно. Потом я аккуратно вставила фрагмент стекла обратно и закрепила его прозрачной клейкой лентой особого образца так, что простой наблюдатель и при дневном свете едва ли заметил бы, что стекло было вырезано. Сема одобрительно коснулся моего плеча.
Мы, двигаясь с предельной осторожностью, миновали веранду и вошли в длинный коридор. В конце его по левой стороне увидели неплотно прикрытую дверь, из-за которой в неосвещенный коридор выбивалась полоса яркого света и слышали голоса.
— Борис Сергеевич, — оправдывающимся тоном заикался тенорок, — честное слово, я бы рад…
— Рад!! За что я тебе деньги плачу! Чтобы из-под земли, но был он у меня, понятно! А теперь пошел спать! На ногах не стоишь, сволочь!
— Да я, Борис Сергеевич…
— Пшел!!
И свет погас. Вероятно, Борис Сергеевич отправился на покой или перешел в другую, смежную комнату.
Дверь скрипнула, и совершенно не держащийся на ногах человек вывалился в коридор прямо на нас. Он некоторое время стоял, не дыша, и глазел. Замечательно, что он сразу узнал меня. Не менее замечательно, что я сразу же узнала его. Это был капитан Савичев, но в совершенно невменяемом состоянии.
— О! — обрадовался капитан. — Кого мы… вы…ы-ы… Я не стала медлить. Я выбросила вперед руку с зажатым в ней ножом. Нож угодил в горло Савичева.
Тот захрипел, конвульсивно подтянув обе пятерни к горлу и порываясь как-то защититься, но я, только секундой помедлив, рванула нож на себя… Хрустнуло, и я почувствовала, как что-то попало мне на рукав — и на темном свитере моем расплылись два кровавых пятна, сливающиеся в одно прихотливое, бабочкой, знамение смерти. Сема Моисеенко равнодушно наблюдал за моими молниеносными действиями.
Савичев, конечно же, упал бы и наделал шума, если бы я не подхватила его под мышки и мягко не прислонила к стене. Капитан смотрел на мир тускнеющими воловьими глазами, а потом покорно сполз на пол. Рубашка на его груди уже сплошь пропиталась кровью, хлещущей из шеи.
Мы тихо затворили за собой дверь, и ноздри уловили бархатно-тонкий, но показавшийся неприятным и будоражащим аромат. В квартире было темно и почти тихо, только, кажется, из ванной слышался шум и плеск воды, а мое чуткое ухо к тому же различило идущий из гостиной хрустальный лепет бокалов.
«Он там один, — подумала я, — точно один. Девчонка в ванной, может быть. Это абсолютно точно — плеск воды такой, что не может быть, чтобы текла она просто так, вхолостую. Нет… кто-то еще в ванной, но это не страшно».
И я направилась в комнату, где находился в полной безопасности, как и полагал уважаемый бизнесмен Борис Сергеевич, он же бандит и беспредельщик, расхититель антикварных ценностей.
Оказалось, что тот блаженствовал. Он лежал на длинном диване, вытянув свои тощие по сравнению с лежащим едва ли не на коленях брюхом ноги, и с наслаждением чесал свою волосатую грудь, виднеющуюся в вырезе халата. Рядом с Борисом Сергеичем на столике стояла пузатая бутылка коньяка и ваза с фруктами; в руке он держал надкусанное яблоко. Пространство комнаты освещалось только внушительным ночником и экраном огромного телевизора с едва ли не полутораметровой диагональю, который сосредоточенно демонстрировал порнуху; причем, судя по всему, этот видеошедевр не являлся продуктом производства ведущих порностудий мира, а представлял собой документальное отражение сексуальных утех самого Бориса Сергеевича.
Я бесшумно вошла и остановилась в трех метрах от Бориса Сергеевича Злова. Некоторое время постояла в полумраке, а потом постучала кулаком по косяку. Я открыла было рот, но Злов опередил меня, произнеся нараспев гнусавым голосом переводчика первых перестроечных боевиков:
— А… помылась? Ну что, давай к делу, Натаха.
— Вот это правильное предложение, — сказал Моисеенко, входя вслед за мной.
Злова подкинуло. Красноватые контуры мешковатого зловского тела отсоединились от размытой непроницаемо-черной громады дивана; он вскочил на ноги, опрокинув столик, и рявкнул:
— Опять, капитан, шуточки! То каблук сломал шмаре, то… то… мусор…
Произнося эту гневную фразу, Злов разворачивал свое брюхо, упирая его в сторону нарушителя спокойствия — и как раз на излете своих обличительных слов увидел меня. Голос его сполз до жиденького дребезжания, когда он выговорил:
— М-мария? Что вы… кто это с вами?
— Решили вот тебя навестить, — сказал Моисеенко. — А что? Имеем право.
Злов качнулся вперед, облизнув рыхлые, как плохо пропеченный пирог, губы, и выговорил:
— Да ты че, мужик? Ты, верно, адресом ошибся, бля. Ты хоть знаешь, к кому попал и кому втыкаешь свой дешевый порожняк? Это тебя Машка сюда приволокла? Так забирай ее и вали, пока я вас обоих по прямому назначению не употребил. Ну валите, валите, пока я охрану не вызвал.
Ни слова сверх того он сказать не успел. Сполох внезапной ярости сорвал меня с места, и я, схватив Злова за глотку, с остервенением швырнула его на диван, не выпуская из пальцев дрябло подергивающегося, рыхлого горла. Тот что-то задушенно прокудахтал, и я выпустила его, не столько пожелав услышать, что клокочет мне этот тип, сколько испугавшись всплеска дикой, неконтролируемой ярости, опасаясь, поддавшись ей, отправить Злова вслед за его лизоблюдом Савичевым. Раньше таких стихийных эмоций я за собой не замечала.
— Больно же! — пролепетал Злов, жадно хватая воздух губами. — Я… тово… вы ведь да — ошиблись адресом? Да?..
Я глубоко вздохнула, стараясь успокоиться. Моисеенко же выступил вперед и выговорил, придерживая Злова за предплечье — пальцы его то сжимались, вызывая придушенное бормотание перетрусившего бандита, то ослабевали:
— Адресом ошибся? Это вряд ли.
— Ладно, — вмешалась я, — будем считать, что это было лирическое отступление на заданную тему. А теперь, Федя, о главном.
— Я не Федя, я Борис Сергеевич.
— Да помню, помню, — досадливо отмахнулась я. — Борис Сергеевич, мы к вам, как вы понимаете, по делу. Иначе бы не стали беспокоить в такой поздний час и таким нетрадиционным образом.
— Нетрадиционным образом его на зоне побеспокоят, когда пропустят по шоколадному цеху, — гулким и чужим голосом сказал Егерь. Мне еще не доводилось слышать у него такого голоса. — Отдай кассету, Боря.
— Какую кассету?
— Ту, которую ты у Артиста отжал. На ней Родион Шульгин. Отдай кассету по-хорошему, иначе тот способ, каким ты убивал Артиста, тебе песней покажется. Ну!
— Я не… — Рука Бориса Сергеевича вдруг выскользнула из-под его толстого зада и дернулась в ящик стола. Я с легкостью перехватила запястье и заглянула в ящик. Там лежал пистолет.
— О, нехорошо, — сказала я. — Очень нехорошо. Хотел посвоевольничать, Борис Сергеевич? Это дурно. Код сейфа, в котором лежит кассета! Живо!
И я сжала ему руку. Титановые накладки на моих пальцах глубоко вошли в его тело, но второй рукой я своевременно успела зажать разорвавшийся в удушливом вопле рот, иначе Злов наделал бы шуму.
— Код!!!
Он завороженно смотрел на свое изуродованное запястье.
— Нет, лично у меня времени много, — неторопливо сказал Егерь. — Я могу и подождать, пока ты, Борис Сергеевич, созреешь. А вот у тебя времени нет. Видишь, рана глубокая. Хочешь истечь кровью? Тебе нужно наложить жгутовую повязку в течение четверти часа. А если не успеешь, то просто истечешь кровью.
— Я скажу, — пробормотал он. — Я скажу, да!.. Код — восемь, восемь, семь…
Пока он диктовал, я откинула занавеску, за которой был сейф, и набирала нужные цифры. С последней сейф щелкнул и открылся. Я вынула кассету.
— Вот и отлично.
— Погоди, — остановил меня Моисеенко, — у меня есть короткий разговор к Борису Сергеевичу. У нас с Родионом нет секретов от тебя, но все-таки рекомендую тебе выйти, потому что речь пойдет о слишком уж отвратительных вещах. А ты, несмотря на специфику твоего ремесла, все же женщина.
Я глядела на него и буквально не узнавала своего попутчика по электричке. Он ли это? Или же его подменили? Не может в одном человеке уживаться столько ипостасей, совершенно чуждых друг другу. Тем не менее я кивнула и вышла. К тому же следовало наблюдать за ванной, откуда все еще слышался плеск воды. Не вышла бы та, что принимала душ.
Около пяти минут до меня доносился глуховатый голос Семы Моисеенко, но слов я различить не могла. Потом Егерь чуть взвинтил тон, и до меня донеслось:
— Прекрасно понимаешь, Боря, что за такие шутки, которые у нас документально доказаны, тебе на зону на пожизняк чалить. Впрочем, в этом смысле я тебе помогу. Я могу тебе гарантировать, что ты на зоне и двух дней не проживешь! Гарантирую.
— Да кто ты такой? — донесся визгливый голос Злова. — Шульгин… его баба — это я понимаю… но ты… ты?..
— А ты меня не узнаешь? Нет, бесспорно, я изменился. А вот так?
Тут уж я не выдержала и глянула в щелку. И не пожалела об этом.
Потому что Сема Моисеенко, или кто он там уж был, дернул себя за волосы, и они преспокойно сползли. Парик. А под ним сверкнул абсолютно голый череп. Даже в тусклом свете телевизионного экрана я различила на этом черепе несколько шрамов.
— И так не узнаешь?
Рот Злова приоткрылся. Моисеенко неотрывно смотрел на него, потом сказал:
— В свете всего, что я тебе сообщил, шансов у тебя нет. На зоне ты не проживешь и часа, какие там два дня. У тебя в ящике стола пистолет. Возьми его и застрелись. Сейчас! Дальше будет хуже.
— Я… я не могу… кто ты такой, чтобы мне… — Зубы Злова вышибали крупную дробь, рука поползла и медленно извлекла из ящика пистолет. Егерь сам снял его с предохранителя и произнес:
— Ну, Боря? Что же ты такой несмелый? Когда закапывал людей живьем только за то, что они нашли клад, то не боялся? Когда убивал Артиста, не боялся? А теперь вдруг не вынесла душа поэта!..
— Докажи, что ты… докажи!!
Егерь вскинулся. Одним рывком он сорвал с себя свитер и расстегнул рубаху. Я видела, как выпучились глаза Бориса Сергеевича. Я видела искаженные его черты, лоб и виски, по которым ручьями струился пот, пляшущую нижнюю губу и трясущиеся толстые щеки, и могла бы только удивиться с отвращением, до какой степени выпукло в этом человеке представлена гремучая смесь свирепости, наглости и трусости. Могла бы. Но не успела.
Потому что в следующую секунду Борис Сергеевич Злов заглотил дуло пистолета ртом и надавил на курок.
Егерь медленно застегивал рубаху…
