20
Мы с Аней Кудрявцевой сидели на берегу моря. На душе было тяжело. Честно говоря, какой-то суеверный страх начинал охватывать меня, хотя я не суеверна и вообще не религиозна. Но все-таки было от чего призадуматься. Да, нехорошие дела творились в этом прекрасном уголке причерноморской Украины. Любая ниточка, которая появлялась, немедленно обрывалась, да еще так мерзко, так демонстративно. Словно кто-то отслеживает каждый наш шаг и уж только потом действует — наверняка, уверенно и без ошибок. Это последнее происшествие — с перстнем — было особо показательным. Потому что, проанализировав все, я пришла к выводу, что это кто-то из своих. Да, это кто-то из компании, собравшейся на квартире Кудрявцевых, — это определенно. Кто-то встал ночью, прокрался в кухню, заранее зная, куда спрятан злополучный караимский перстень, и выкрал его. Нет бы перепрятать или же просто выкинуть, так нет! — этот человек не поленился выйти из квартиры, отлучиться и только потом вернуться.
Значит, крепко позаботился о том, чтобы перстня у нас не было.
— Значит, кто-то из наших, — пробормотала Аня. — Кто-то из наших. Но кто? Кто мог так бесшумно прокрасться в кухню, чтобы даже ты не услышала, и выкрасть перстень из тайника? Я ничего не понимаю. Кто-то… завелся…
— Ты знаешь, Аня, мне кажется, что неладное в вашей дружной компании завелось раньше. Иначе не занялся бы этим Родион. И не придавал бы этому такого большого значения.
Она качнула головой:
— Да… сложно поверить, что Коля… но ты так логично к этому подвела. Тем более что я припоминаю. Да, первые деньги, стартовый капитал, Коля привез отсюда. Он сказал, что поработал где-то в Крыму, я усомнилась было, где можно заработать такую приличную сумму, особенно по тем временам… но копаться в собственном муже как-то не хотелось, тем более что мы вскоре и фирму открыли, а деньги, привезенные Николаем, стали тем самым начальным капиталом. Значит, правда…
— Если честно, Аня, ничего особо предосудительного я в этом не вижу. С точки зрения науки это, конечно, возмутительно, но это лучше, чем зарабатывать деньги через кровь и наркотики!
— Да, да. Но кому от этого легче? — Аня посмотрела на меня, а потом вдруг наклонилась к самому уху и проговорила:
— Вот, Маша, я всю жизнь считала себя здравомыслящим человеком, не верила ни в какие суеверия, думала, что сказки про заклятия склепов и могильников, месть мертвых — это только для слабонервных и для ветхих старушек, варящихся в собственном сенильном маразме. А тут… поверь, у меня такое ощущение, что… что это проклято.
— Что — это?
— Перстень. Чертов караимский перстень. Когда он упал к моим ногам, мне сначала показалось, будто это что-то живое. Вроде жука или паука, только очень большого. Только потом я разглядела, что это не насекомое и не паук. Он… он как будто сам нырнул мне в руку, так, как если бы Коля сам передал его мне. И знаешь… стало так холодно-холодно…
— Аня, тебе тогда много что могло показаться. Все-таки такая страшная трагедия. А перстень… да, вполне возможно, что он из какого-то разрытого могильного кургана. Или караимы хоронили своих не в курганах?
— Почему караимы? Мало ли к кому он мог попасть? — пробормотала Аня. — У меня озноб по коже, когда я представляю, что человек, который когда-то носил этот перстень, уже тринадцать или двенадцать веков как истлел в могиле.
Не знаю, — решительно сказала я, — тринадцать или двенадцать, но карусель вокруг него закрутилась вполне современная. А насчет того, что выкопанные сокровища могильников не приносят счастья, как содержимое египетских пирамид, — так позавчера я встретила одного мужчину. Он был не бог весть как трезв, но так, получше, чем Ракушкин вчера вечером. И этот мужчина рассказал мне историю. Дескать, какой-то искатель наткнулся на большой древний клад, а его зарыли вместе с найденными драгоценностями. Не клад, а искателя. Понимаешь? Заживо.
Длинная конвульсия пробежала по телу Кудрявцевой, и я поспешно сжала ей плечи:
— Все, молчу! Ты и так на пределе, а я тебе травлю байки, подслушанные у всяких местных забулдыг.
— Лучше давай подумаем, кто мог взять перстень, — тихо сказала она. — Вот, смотри.
И она палочкой написала на бледно-желтом, почти белом песке столбик имен. Я молча смотрела на то, что она делает. На песке возникло:
Инвер Кварцхелия
Костя Гранин
Юля Ширшова
Стравинский Олег
Касторова Наталья
Штык Онуфрий
Ракушкин Саша…
После этого она заколебалась, а потом решительно дописала последнее имя и фамилию: Кудрявцева Анна.
— Вот, — сказала она. — Вот и все подозреваемые.
— Нет, Аня, если уж ты хочешь соблюдать правила игры до конца, — произнесла я, пронаблюдав за тем, как она написала собственные имя и фамилию, — то допишем еще одного человека.
И я, подняв с земли круглый плоский камешек, размашисто дописала: Якимова Мария.
— Якимова? — переспросила Анна. — Это… это ты?
— Да, я.
Но какой смысл рассуждать на тему, кто мог взять перстень, если мы подозреваем друг друга? — произнесла Аня.
— Ну, уж этого я не знаю, это ты первая начала подозревать. Но будем рассуждать логически. Если бы ты не хотела вводить в это дело перстень, ты просто скрыла бы, что он вообще существует, — сказала я. — Следовательно, тебе нет смысла тайно забирать его из тайника, в который ты его положила.
— Что касается тебя, то ты единственная из всех нас не знала об этом тайнике. Так что тебя тоже следует исключить из списка, — отозвалась Аня. Мы глянули друг на друга, невесело рассмеялись и согласно вычеркнули нас обеих из списка подозреваемых.
— Осталось семеро, — сказала я. — Давай сразу о Ракушкине, потому что он был на кухне и мог все видеть и слышать.
— Ракушкин… Вряд ли Ракушкин. Во-первых, он действительно был пьян. Во-вторых, он неуклюж, как медведь, и потому его услышала бы не только ты, но и все остальные. Он так лязгает замком, выходя из нашей съемной квартиры, что даже соседи просыпаются. Я тогда на него только и подумала, потому что он на кухне валялся. А так бы я его последним заподозрила.
Я подумала и вычеркнула Ракушкина из списка.
— Кстати, все вышесказанное относится к Стравинскому. Он точно ничего не мог. Он потерял в аэропорту очки, у него зрение минус десять, а запасных нет. Он собственного носа-то разглядеть не может, а тут такое. Он только вот сейчас отправился в оптику — срочно новые изготавливать. К тому же он и в очках неуклюж — не хуже Ракушкина.
Я вычеркнула Стравинского и сказала:
— Пятеро.
Аня внимательно рассмотрела имена оставшейся пятерки и сказала:
— Что ты думаешь насчет Инвера? Он был с Николаем в палатке, когда тому позвонили на мобильник. Артист позвонил. Я так подумала, что если при Николае был этот перстень, то…
Она сделала паузу.
— Что — то?
— То при нем могли быть и еще драгоценности, — выдохнула она. — Такие перстни… ты его внимательно рассмотрела?..
— Да.
— Такие перстни обычно хранятся в ларчиках или шкатулках. Судя по тому, как он сохранился, нашли его не в земле, а именно в шкатулке или во что-нибудь заключенным. Хорошо сохранился, как новенький почти.
— То есть ты думаешь, Аня, что у Николая могли быть еще ценности?
— Почему бы и нет?
— Хорошо, — помолчав, произнесла я. — Мы отклонились от темы. Что по Инверу? Лично я пока что не стала бы его вычеркивать.
— Инвер — хороший человек, — сказала Кудрявцева, — но кто скажет, что мой муж был плохим человеком? Да никто, разве только его конкуренты по бизнесу да эта скотина Артист.
— О мертвых либо хорошо, либо ничего.
— Козлов — умер? А, ну да. Что касается Инвера, то я теоретически допускаю. Но только теоретически и только потому, что он разбирается в драгоценностях и вообще очень ловкий и координированный человек. Это сейчас он архитектор, а раньше он служил в армии, в спецназе, между прочим.
— Так, — мрачно сказала я, — запомним. Отметим гражданина Кварцхелия галочкой. Перейдем к остальным. Юлю Ширшову и Костю Гранина вычеркнем сразу, потому что они спали со мной в одной комнате, а с Юлей так и вообще на одном диване. А Костя спал на раскладушке, она настолько скрипучая, что я точно бы услышала. А он заснул как убитый, даже не повернулся за ночь ни разу. У него как было одеяло оправлено, так и осталось. У меня вообще хорошая память на подобные мелочи.
— Вычеркнула. Тем более что их-то я никогда бы не заподозрила. Юльке вообще ни до чего дела нет. Она сюда и поехала-то только для того, чтобы меня психологически поддержать. И Костя… тем более о Косте ты сказала.
— Остались Касторова и Штык, — кивнула я. — Они как раз в комнате через стенку с кухней спали.
— Ну, Штыка я бы сразу убрала, — сказала Аня. — Этот тайник и оборудовали, чтобы от него деньги прятать. Тем более что он тогда, кажется, был в подпитии.
— Это тебе кажется, — сказала я. — А вот я что-то не заметила, что он был пьян. Другое дело, что тайник против него, так сказать, и был оборудован. И что он не знает, где он находится. Если честно, он мне всегда казался достаточно скользким малым. То пьяный, то вдруг трезвый как стеклышко, то идет за нами по следу до самого дома Семы Моисеенко, он же Егерь… И вообще в этом Штыке есть нечто такое, что дает основание думать: он на многое способен. Ведь недаром вы от него деньги прячете, а?
— Ну шо за разговоры? — вдруг раздался за нашими спинами знакомый веселый голос, и человек несколькими прыжками соскочил с крутого склона и приблизился к нам. — Эти разговоры, моя милая Маша, напоминают мне историю про одного знакомого дядюшку. «На многое способен», «дает основание думать»! И подумать ведь! — Он размашисто зажестикулировал. — Уж этот дядюшка. Его фамилия Циперович, не слыхали? И правильно. Так вот, угораздило его попасть под суд во времена сухого закона.
Судья спрашивает:
«Циперович, вы признаетесь в том, что гоните самогон?
«Таки нет, гражданин судья».
«Аппарат есть, значит, гоните».
«Да шо вы такое говорите, гражданин судья? Не гоню же!»
«Ах, вот как! Значит, вы не признаете себя виновным! Ваше последнее слово!»
«Гражданин судья, судите меня еще таки и за изнасилование».
«Что, вы еще и изнасиловали кого-то?!»
«Таки нет, но аппарат для того имеется».
Мы с Аней с готовностью рассмеялись: анекдот, рассказанный с непередаваемой легкостью и интонациями истинного одессита, пролился бальзамом на наши натянутые нервы, несколько снял шершавость подозрительности. Дело, конечно, не в анекдоте, самом по себе довольно банальном, а в том, кто его рассказывал. Ну конечно же, это был Сема Моисеенко, имя которого я упоминала чуть ли не в последней своей фразе. Конечно, это был он, на этот раз в какой-то смехотворной панамке, из-под которой выбивались непокорные черные кудри.
— Как дела, Машенька? — фамильярно спросил он, присаживаясь сначала на корточки, а потом и вовсе на песок. — Ну вижу, вижу. Как сажа бела. Ничего. Бывает и хуже. Я вот слышал, что у тебя были проблемы, так, Мария?
— Вы, Сема, как обычно, в курсе всех местных сплетен? — усмехнулась я. — Уж не Злов ли с Артистом ходят у вас в осведомителях?
— Злов не Злов, а вот про встречу с мужичком, который вам страшные истории про закопанных заживо рассказывал, наслышан. Да вы его не слушайте. Мало ли чего на пьяную голову наговорят. Особенно когда луком закусывают.
Я изумленно уставилась на него. Моисеенко, против обыкновения, говорил совершенно серьезно и даже не улыбался. Я выдавила:
— Простите, но вам-то откуда это… известно?
Сема пожал плечами:
— Сорока на хвосте принесла. Да, кстати, о птичках. Была у меня в свое время такая знакомая, Матильда Ефимовна Сорока, так она много чего приносила из новостей, потому как работала осведомителем в КГБ…
— Знаешь что, Егерь!.. — вдруг взвилась Аня Кудрявцева. — Мы тут серьезным делом заняты, а ты со своими прибаутками! Мне совсем не до смеха, если уж на то пошло!
А если, уважаемый господин Моисеенко, вы так широко информированы, — проговорила я, — то как в таком случае вы объясните тот факт, что в вашем доме, откуда — в том числе и по вашим словам! — похитили Родиона, оказалась прядь его волос, а? Это странно, особенно если учесть, что за день до того он был коротко острижен. Никто этого не заметил, потому что в день своего исчезновения он ходил по лагерю в кепке, скрывающей волосы. Это мне сказала Аня. Но нельзя в борьбе потерять прядь волос, которых на голове практически нет, не так ли?
Лицо Моисеенко, которое до этого времени выражало какую-никакую, но иронию, вдруг омрачилось. На мгновение, но омрачилось, причем в глазах мелькнул огонек, определенно настороживший меня, потому что такой взгляд я видела у него впервые: озадаченный, тревожный. Потом он хлопнул себя ладонью по лбу, причем жест вышел вполне искренний, и произнес:
— Да? А вам, уважаемая, откуда известно, что он в день своего исчезновения был коротко стрижен?
— Не только в день исчезновения, но и за день до того, почтенный Сема, — невольно подстраиваясь интонацией под речь Семы, произнесла я. — Известно. А вам, по-моему, тоже известно кое-что из того, что не мешало бы знать и мне. Хотите откровенность за откровенность? Нет? Я расскажу вам, что знаю я, а вы — что скрываете и что на самом деле произошло в вашем доме… и где сейчас Родион. И жив ли он?
Мне показалось, что тень сомнения промелькнула по его выразительному лицу. Но нет. Показалось. Сема Моисеенко выдвинул вперед свою нижнюю челюсть, такую же подвижную и вихляющуюся, как вся конструкция его смуглого лица и живой фигуры. Потом он растянул губы в улыбке и немедленно отозвался:
— А что? Баш на баш. Как говорила тетушка Рива…
— Это мы уже слышали, — перебила его Аня, которая весь разговор держала себя, по-моему, довольно резко. — Не надо строить из себя дурачка, Егерь. Будь ты дурачком, не стал бы Родион с тобой советоваться. И мой муж, промышлявший продажей раритетов, тоже не стал бы.
Вот только не надо говорить о мертвых плохо! — резко сказал Сема, и с его лица совершенно испарилось выражение развязной насмешливости. — Особенно о близких людях! Их не так уж и много. Как говорил ребе Менахем с Молдаванки: хороня своих мудрецов, люди остаются в дураках. Я не утверждаю-таки, что Николай был мудрецом, но каждый ушедший уносит с собой что-то такое, что-то особое и драгоценное, чего не вернуть. К Николаю это относится в особой степени. Просьба понимать буквально.
Последние слова он выделил голосом, а потом, помахав нам рукой, стал карабкаться на крутой склон. Через минуту его фигура затерялась среди холмов.
— А ведь он нас подслушивал, прежде чем появился, — сказала я.
— Может быть…
— И как-то странно он сказал эту последнюю фразу: «…каждый ушедший уносит с собой что-то такое, что-то особое и драгоценное, чего не вернуть. К Николаю это относится в особой степени», и еще эта реплика: «Просьба понимать буквально».
— Кто его знает? — замороженным голосом откликнулась Аня.
— Не понимаю, какую роль этот тип играет во всем этом.
«А ведь наверняка играет, — подумала я. — Наверняка, абсолютно точно. У него вообще какая-то особая роль, и он старательно и самозабвенно ее ведет: дурачится, пророчествует, загадывает загадки, рассказывает анекдоты, цитирует тетушек и раввинов… Словно развертывает перед нами свиток с ребусами, загадками, недомолвками. Этакая нарочито театральная фигура, а ведь тут, в Нарецке и окрестностях, да и в Киеве, по моргам-то, действие идет отнюдь не в театральных декорациях…»
