19
Я не очень хорошо разбираюсь в драгоценностях, но от этой вещицы пахло древностью. Перстень был невелик, я взяла его в руки и поняла, что он налезет мне разве что на мизинец. А ведь у меня далеко не самые крупные руки и совсем не толстые пальцы, даже для молодой женщины.
— Инвер, — сказала Аня, — ты в этом понимаешь, погляди.
Инвер принял от меня перстень, колупнул его ногтем, потом попробовал камень на зуб. Наконец он поднял глаза и проговорил:
— Ну что я могу сказать? Это золото, а камень, если не ошибаюсь, обычный бриллиант. То есть не совсем обычный, а желтый бриллиант. Судя по огранке… в общем, это не совсем современная огранка. Я бы даже сказал — совсем не современная. И вообще, мне приходилось видеть такие перстни. В музее. Это так называемый караимский перстень. Кто такие караимы, я, откровенно говоря, не помню, помню только, что они жили здесь, в Причерноморье и Крыму, начиная то ли с VIII, то ли с IX века. Впрочем, нам за исторической справкой далеко ходить не надо. Вон он, наша справка, лицом об стол спит.
— Ракушкин, что ли? Да что он может сказать в таком состоянии? — усомнилась я.
— Э, нэ говори, — невесело ухмыльнулся Инвер, — наша Наташа Касторова порассказала бы, что он может. В таком состоянии. В том числе и говорить. Э-э, Саша, дорогой, проснись! Оторви ясну головушку от столешницы! Ну же, давай! Нам тут твоя консультация срочно требуется, да.
Ракушкин внял голосу вопиющего, чего я, честно говоря, от него не ожидала. Потому как за ужином он так нагрузился пресловутым «крепляком», то есть самопальным красным крепленым вином, что напрочь утерял способность передвигаться в пространстве. Однако же он проявил сознательность и голову поднял. Седая косичка свесилась на плечо. В глазах, покорных и задымленных опьянением, тускло цедился вопрос: и за каким будили?..
— Саша, ты хорошо разбираешься во всех этих ископаемых штучках, — сказал Инвер, — недаром, прежде чем в троллейбусники пошел, стал кандидатом наук и в музее работал. Давай-ка скажи нам, кто такие караимы? И еще — свое мнение вот по этой штуковине.
— М-м-м…
— Вот по этому перстню.
Ракушкин взял перстень в руки. Тот едва не выпал, но Аня успела подхватить драгоценность и вторично вложила ее в пальцы незадачливого знатока древностей. Тот некоторое время тупо смотрел на перстень, а потом в его глазах блеснул огонек живого интереса. Он взбодрился. Провел ладонью по лицу, как паутину, смахивая сонливость, и покрутил перстень в пальцах.
— А-ат…куда это у вас? — спросил он.
— Вот и мы у тебя спрашиваем: откуда эта штука? — нашелся Инвер. — Откуда, какого века, кому могла принадлежать, сколько стоит на нынешние деньги.
— Сколько стоит на нынешние деньги, — послушно повторил Ракушкин. — Н-ну хорошо. Хороший перстень, редкий. Когда я работал в музее, у нас только один такой и был. Перстень девятого века. Такие перстни носили правители караимов, живших в Тмутаракани. Был такой древний город. Караимы — это иудаистская секта, точнее, не секта, а конфессиональное сообщество… Входили туда евреи и асси-лими… ас-мили… ассимилированные представители других этнических груп-п-п… мммм… Торговали, имели обширные торговые и представительские интересы. В города приглашали на княжение славянских князей. Н-ну… хорошо жили. Тогда все хорошо… жили. Перстень, судя по размеру, принадлежал женщине… богатой женщине. Такой перстень по тем временам мог стоить…
— Ты не по тем, ты лучше скажи, сколько он по нынешним временам может стоить, да, — поправил его Инвер.
— По нынешним? С точки зрения науки он… б-бесце-нен.
— А с точки зрения ювелирного дела? Плюс сюда же — историческая ценность.
— Ну, не так чтобы уж очень много, что-то тысяч во-семь-десять в «зелени» он стоит. Да. Для меня очень много… у меня зарплата-а-а…
Сказав этот, Ракушкин запнулся на полуслове, опять уронил голову на стол и захрапел. Мы переглянулись. Я сказала:
— Значит, этот перстень был у Коли. Честно говоря, для него это не была такая уж ценность, если перстень стоит десять тысяч.
— Да, — подтвердила Аня. — Десять тысяч баксов — для Коли не такие уж и великие деньги. Не такие уж… А ты что, думаешь, этот перстень…
— Я пока что ничего не думаю. Предпочитаю воздерживаться от мнений. Положи его, Аня, пока что в укромное место. Боюсь, что этот золотой с желтым брюликом перстенек караимской богатейки может быть замешанным… да, в нехороших делах замешанным.
— Что, Артист сказал, будто Николай давно занимается этим делом — сбытом археологических ценностей? — вдруг напрямик спросила Аня.
— Да. А теперь давай спать. Поздно уже.
— Точнее — рано, — поправил Инвер, взглянув на часы. — Половина четвертого уже. А ну-ка, девицы-красавицы, расступись, сэйчас будет смертельный номер — Саша Ракушкин, транспортируемый на свое спальное место. Или, может, его прямо здесь оставить?
На следующий день я проснулась рано. Честно говоря, и спала я тревожно, неспокойно. Все время чудились голоса в голове, ощущения, похожие на смутные подспудные звуковые галлюцинации. Однажды я даже вскочила, потому что показалось, что по квартире кто-то ходит. Почудилось. Никого. На всякий случай — для успокоения — я прикрепила на дверь тоненькую ниточку. Если не открывать входную дверь, то она осталась бы в неприкосновенности.
Я вышла на кухню, а непосредственно вслед за мной проснулась Аня. Так мы и оказались на кухне втроем — я, Кудрявцева и Ракушкин, которого Инвер все-таки поленился тащить в комнаты, тем более кандидат троллейбусных наук сопротивлялся и лягался правой ногой, как заправский осел.
— Какие у тебя планы? — спросила Аня, наливая кофе себе и мне.
— Планы? Да есть кое-что… Аня, дай-ка я еще раз взгляну на этот перстень, который, как ты говоришь, сам упал к твоим ногам. Все-таки утро вечера мудренее. Ты ведь его надежно припрятала.
— Да уж куда надежнее, — обозначая губами улыбку, которая не затронула глаз, ответила она. — Сейчас дам. Тем более я его прямо на кухне прятала. Тут есть такой тайничок, мы туда деньги прятали от Штыка, чтобы он их не пропил.
— Ясно.
Аня подошла к мойке, открыла дверцу тумбочки и далеко, по самое плечо, просунула туда руку. Раздался упругий и довольно внятный щелчок, с каким выстреливает сильная пружина. Аня около полуминуты оставалась в таком положении, очевидно, шаря рукой, а потом вдруг резко выпрямилась. На ее лице было недоумение, смешанное с плохо скрытой — да что там, откровенной! — тревогой.
— Не понимаю, — сказала она. — Ничего нет. Я же совершенно точно туда клала. Совершенно точно, никакой ошибки и быть не может.
Я сорвалась с места и вслед за Аней заглянула под мойку. Тайник был скрыт довольно искусно и мог просматриваться, если только сильно изогнуть шею и прижаться щекой к дну эмалированной мойки над головой. Но он в самом деле был пуст совершенно. Для отчетности я пошарила рукой, потом глянула на Кудрявцеву:
— Ну как же?
— Я клала его туда, — ответила она. — Да как бог свят клала! Ну никуда он не мог деться. Кто его мог взять? Ведь даже ты, Машка, не видела, куда я его клала. И Инвер не видел, он бросил тащить Ракушкина и ушел спа…
Она замолчала. Наши взгляды одновременно скрестились на Ракушкине, который за ночь сменил ложе и спал уже не на столе, а под столом.
— Та-ак, — протянула Аня, — сейчас мы выпотрошим из него всю подноготную. Посмотрим, что скажет нам этот… расхититель древностей. Эй, Ракушкин! Вставай, алкаш! Вставай, говорю, ты, троллейбусных дел мастер! Давай вставай!! Ну что ты о пол скребешь, на нем вшей нет! Сашка, не дури, вставай!
Психологическая и звуковая атака в сочетании с двойным физическим воздействием — я тянула его за руку, Аня трясла голову — оказали свое неизбежное воздействие. Ракушкин открыл глаза.
— Хто здесь?
— Да ты что, допился до кондиций Штыка, что ли? Нет, еще можно понять, что Штык утром свое имя вспомнить не может, все-таки оно у него такое замысловатое, но ты-то!.. Саша, где перстень?
— К-который?
— Ну кольцо!
— А-а… кольцо всегда при мне! — заявил Ракушкин и, перевернувшись, упал на спину. — У-у… о-но всегда при… а то…
Мы с Аней переглянулись. Потом Кудрявцева впилась в Ракушкина убийственным взглядом и прошипела:
— Немедленно отдавай!
— Нннно?! — сказал Ракушкин с интонациями пьяного извозчика, нахлестывающего свою кобылу и еще не знающего, поедет ли она. — З-зачем это?
— Надо!
— Нет… ну если надо, то надо… конечно, да. А то м-меня… да вы что? — Он изумленно воззрился на нас, как будто в первый раз видел. — Да меня ж моя мымра, Нинка, спиногрызка, заест, если я… скажет, пропил.
Смысл последней фразы не совсем дошел до нас, но мы с Аней согласно впились в плечи незадачливого похитителя древностей и так тряхнули, что он утробно икнул и взмолился:
— Н-не надо так. У меня — голова.
— У нас тоже голова.
— Я н-не в том смысле. Я гррю… болит у меня голова. Не надо тряски. Тряска more est. Моментально. Я отдам, отдам. Нате вот. А-а-а… мыла у вас нет?
Мы следили за его манипуляциями. Молчали.
— Мыла н-нет? — повторил Ракушкин и вторично дернул себя за палец левой руки. Его действия были направлены на то, чтобы сдернуть с руки… да, действительно кольцо. Обручальное кольцо Ракушкина.
Тотчас же стала ясна и его поспешная ремарка о том, что Нинка, мымра и спиногрызка, заест его. Уж конечно, когда муж возвращается с моря без обручального кольца, можно подумать невесть что. Я эту неведомую Нинку могла бы понять.
— Так, Саша, — энергично проговорила Аня, — мы не то кольцо имели в виду…
— А какое?
Потребовалось не так уж мало времени, чтобы растолковать, какое именно кольцо мы имеем в виду. Когда Ракушкин вспомнил и понял, то он наотрез отказался признавать себя виновным в умыкании караимского перстня.
— Ты, наверно, сама его не туда положила, Аня, — отмахнулся он. — Ты проверь лучше, получше проверь, говорю тебе. Я тоже однажды искал свою фляжку с… м-м-м… фляжку. Искал под подушкой в палатке, куда я ее обычно кладу. А оказалось, что под подушкой ее нет, и самой подушки нет, и даже палатки нет, потому что мы со Штыком лежим на берегу моря. Куда человека только не забрасывает судьба?! — подвел он итог своим излияниям глубоким философичным вздохом. — Да и вообще… я — отдыхал. Зачем мне этот перстень?
Я тотчас же вспомнила свои ночные смутные тревоги. Вспомнила неясно клубящиеся шорохи, просачивающиеся сквозь храпы, сопение и скрип кроватей и диванов. Вспомнила даже свое минутное ночное бдение, когда ловко прикрепила на дверь ниточку — применила старый шпионский трюк. Правда, сама не знаю, зачем применила, но все же…
Я встала и решительно направилась в коридор.
— Куда ты? — окликнула меня Аня.
— Сейчас.
Не знаю, имели ли под собой почву мои ночные страхи, или это всего лишь следствие многодневного нервного напряжения, многочисленных стрессов, но ниточки на двери не было. Случайно ее никто не мог сорвать. Выйти с утра из квартиры тоже никто не мог, потому что я поднялась раньше всех. Это могло означать только одно: кто-то из всей этой компании — ночью, крадучись, со всеми правилами предосторожности, потому что иначе я услышала бы, — выкрал из тайника перстень, незаметно вышел из квартиры и… Дальше я предполагать не смела, да и попросту не хотела.
Я вернулась на кухню и, воспользовавшись моментом, что Ракушкин ушел в ванную и плескал водой, умывая лицо и смачивая голову, негромко сказала Ане Кудрявцевой:
— В общем, так. Кто мог знать об этом тайнике?
— Да все, — пожала она плечами. — Все, кроме Штыка, наверно. Он, когда выпьет, безудержным клептоманом становится, может деньги спереть и пропить. Много не возьмет, потом все равно отдаст, но так или иначе — неприятно. Так что он не знает, а все остальные… все остальные, пожалуй, да.
— И Ракушкин? — спросила я.
— Да.
— И Инвер?
— Он в первую очередь.
— Почему?
— У него просто из всех нас всегда больше всех карманных денег при себе было. Если не считать…
— Если не считать — кого?..
Если не считать Коли, моего мужа, — тихо договорила Аня Кудрявцева, и, не знаю уж почему, мне стало неизмеримо жутко и так зябко, словно окунули меня в глубокое липкое болото, тянущее ко мне свои илистые щупальца и затягивающее — сантиметр за сантиметром, мгновение за мгновением — все глубже и все безнадежнее.
