XVIII

Слон-стрит, двести тринадцать. Адрес — решила Рози, опрыскивая всю свою гибкую фигуру синтетическим ландышем, — безусловно положительный. Он говорит о некоторой обеспеченности, свидетельствует об известной аристократичности. Этот адрес подтверждал ее высокое мнение о бородатом незнакомце, который так неожиданно вошел в ее жизнь, словно исполнение пророчества гадалки; да, вошел в ее жизнь и чувствовал себя в ней как дома. Получив сегодня утром телеграмму, Рози пришла в восторг от мысли, что наконец-то она что-то узнает об этом таинственном незнакомце. Потому что он оставался таинственным и непонятным, оставался далеким даже в минуты самой интимной близости. Она даже не знает, как его зовут. «Называйте меня Тото», — предложил он, когда она спросила об этом. И ей пришлось звать его Тото за отсутствием чего-либо более определенного и более связывающего. Но сегодня он приоткрыл перед ней завесу тайны. Рози была в восторге. Ее розовое белье, решила она, взглянув в трюмо, просто восхитительно. Она внимательно осмотрела себя, поворачиваясь то направо, то налево и заглядывая через плечо, чтобы проверить, какое впечатление получается сзади. Она вытянула ногу носком вперед, согнула и разогнула ее в колене; мысленно она очень одобрила длину своих ног («большинство женщин, — сказал Тото, — похожи на такс»), их стройность и четкость линий. В этих белых чулках из миланского шелка они выглядели прелестно; кстати — как замечательно у Селфриджа заштопали эти чулки по новому патентованному способу! Совершенно как новые, а стоит всего четыре шиллинга. Ну, пора одеваться. Итак, попрощаемся с розовыми дессу и длинными белыми ногами. Она открыла гардероб. Зеркало на дверце, сделав полуоборот, отразило розовую постель, розы на обоях, фотографии подружек и причащение умирающего святого. Рози выбрала платье, которое она купила как-то в одной из тех лавчонок в Сохо, где продают почти даром всякие шикарные вещи мелким актрисам и кокоткам. Тото еще не видел его. В этом платье у нее был необыкновенно элегантный вид. Шляпка с вуалеткой длиной в один дюйм, свисающей подобно маске, которая ничего не скрывает, а только подчеркивает, была ей как нельзя более к лицу. Еще одно прикосновение пуховки, еще одна капля синтетического ландыша, и она готова. Она закрыла за собой дверь. Святой Иероним остался принимать причастие среди опустевшей розовости.

Мистер Меркаптан сидел за своим письменным столом — восхитительно-забавной вещицей из лакированного папье-маше с инкрустациями из перламутровых цветов и разрисованной видами Виндзорского замка и Тинтерна в романтической манере последних лет принца Альберта, — доводя до окончательного, ювелирного совершенства одну из своих еженедельных статеек. Тема была великолепная: «Jus Primae Noctis, или Droit du Seigneur» — «то самое прелестное droit, — писал мистер Меркаптан, — на котором, хочется думать, так настаивают государи Англии в своем девизе: Dieu et mon Droit — du Seigneur». «Это очаровательно», — подумал мистер Меркаптан, перечитывая статью. И ему нравился этот кусочек, который начинался элегически: «Но увы! Право первой ночи принадлежит к мифическим средним векам, имеющим столь же мало общего с подлинным, как любая из мрачных эпох, выдуманных Моррисом или Честертоном. Право господина, каким оно представляется нашему воображению, — это вымысел причудливой фантазии семнадцатого столетия. Оно никогда не существовало. Или, вернее, оно существовало, но не имело, к сожалению, ничего общего с тем, что нам нравится представлять себе». Дальше следовали ученые ссылки на Карфагенский собор, который в 398 году требовал от верующих сдержанности в брачную ночь. Это было право Господа — droit небесного господина. Этот исторический факт послужил мистеру Меркаптану трамплином для блестящей проповеди на тему о печальном половом извращении, известном под именем воздержания. Насколько счастливее мы были бы, если бы подлинное историческое droit du Seigneur оказалось не только мифом, созданным нашей «изящно гривуазной фантазией»! Он заглядывал в будущее, представлял себе золотой век, когда все будут Seigneur'aMH, все будут обладать правами, расширенными до всеобщей свободы. И так далее. Мистер Меркаптан перечитывал свое произведение с довольной улыбкой. Местами он вносил осторожные исправления красными чернилами. Над «изящно гривуазной фантазией» его перо застыло на добрую минуту: у него были колебания совести. Не слишком ли это инструментовано, нет ли в этом дешевого эффекта? Может быть, лучше было бы сказать «изящно фривольной» или «гривуазного воображения»? Он несколько раз повторил все три варианта, пробуя их на вкус, критически, как дегустатор. В конце концов он решил, что «изящно гривуазная» лучше всего. «Изящно гривуазная» — да, это, разумеется, mots justes, вне всякого сомнения.

Мистер Меркаптан только что пришел к этому выводу, и его перо, остановившееся было над фразой, начало двигаться вниз по странице, когда его потревожил шум спорящих голосов в коридоре у дверей его комнаты.

— В чем дело, миссис Голди? — раздраженно крикнул он.

Нетрудно было различить громкий сварливый голос его домоправительницы. Он отдал распоряжение, чтобы его не тревожили. В эти ответственные минуты правки рукописи человеку необходим абсолютный покой.

Но сегодня мистеру Меркаптану не суждено было наслаждаться покоем. Дверь его священного будуара грубо распахнулась, и в него ворвался, как варвар в элегантный мраморный во-миториум Петрония Арбитра, изможденный и всклокоченный субъект, в котором мистер Меркаптан с некоторым смущением узнал Казимира Липиата.

— Чему я обязан удовольствием этого неожиданного?.. — Мистер Меркаптан начал с «опыта» оскорбительной учтивости.

Но Липиат, который был неспособен различать столь тонкие оттенки, грубо прервал его.

— Послушайте-ка, Меркаптан, — сказал он, — мне нужно с вами поговорить.

— Что ж, очень рад, — ответил мистер Меркаптан. — А разрешите узнать, о чем именно? — Конечно, он отлично знал, о чем, и перспектива разговора пугала его.

— Об этом, — сказал Липиат, протягивая какой-то сверток. Мистер Меркаптан взял сверток и развернул его. Это был

экземпляр «Еженедельного обозрения».

— А! — сказал мистер Меркаптан тоном радостного удивления. — «Обозрение». Вы прочли мою статейку?

— Об этом самом я и собираюсь поговорить, — сказал Л ипиат. Мистер Меркаптан скромно рассмеялся.

— Моя статья не заслуживает такой чести, — сказал он. Сохраняя совершенно несвойственное ему спокойствие и

произнося слова нарочито тихим голосом, Л ипиат выговорил старательно и медленно:

— Это гнусные, подлые, злостные нападки на меня.

— Послушайте, послушайте! — оправдывался мистер Меркаптан. — Критик должен иметь право критиковать.

— Но есть пределы, — сказал Липиат.

— О, я вполне разделяю ваше мнение, — поспешно согласился мистер Меркаптан. — Но не станете же вы утверждать, Липиат, что я хоть раз переступил эти пределы. Если бы я назвал вас убийцей, или хотя бы развратником, тогда, признаю, вы имели бы кое-какие основания жаловаться. Но я этого не сделал. Во всей статейке я нигде не перехожу на личности.

Липиат насмешливо расхохотался, и его лицо распалось на кусочки, как поверхность пруда, в который бросили камень.

— Вы ограничились тем, что назвали меня ломакой, актером, шутом, шарлатаном, напыщенным маньяком и пародирующим самого себя декламатором. Только и всего.

Мистер Меркаптан придал своему лицу оскорбленное выражение человека, которого не так поняли. Он закрыл глаза и умо-г ляюще замахал рукой.

— Я хотел сказать только, — сказал он, — что вы с л и ш к о м много протестуете. Вы этим губите сами себя: стараясь быть елико возможно патетичным, вы теряете пафос. Вся эта folie de grandeur, вся эта погоня за terribilita, — и мистер Меркаптан благонравно покачал головой, — они повели стольких людей по ложному пути. Но так или иначе, не могли же вы ожидать, что мне понравятся ваши произведения. — Мистер Меркаптан усмехнулся и с нежностью обвел взглядом свой будуар, свою изолированную от света и надушенную голубятню, в стенах которой цвело столько тончайших цветов цивилизации. Он посмотрел на свою великолепную софу, резную и позолоченную, залитую белым шелком и такую глубокую — это был огромный квадратный предмет, почти такой же ширины, как и длины, — что, когда вы на нее усаживались, вам приходилось подымать ноги с пола и откидываться на спину. Под ее белым шелком дух Кребильона нашел себе пристанище в нашу выродившуюся эпоху. Он посмотрел на свои прелестные веера работы Кондера, висевшие над камином; на изысканную картину работы Мари Лорансэн, изображавшую двух блед-нокожих девиц с глазами, как ягоды, которые прогуливались, обнявшись, среди плоского близорукого пейзажа, окруженные сворой прыгающих геральдических псов. Он посмотрел на свою горку с безделушками, стоявшую в углу, где негритянская маска и замечательный китайский фаллос из горного хрусталя забавно контрастировали с английским фарфором, маленькой мадонной из слоновой кости, которая была, вероятно, поддельной, но ничем не отличалась от настоящих французских средневековых мадонн, и с итальянскими медалями. Он посмотрел на свой курьезный письменный стол из черного лакированного папье-маше и перламутра; он посмотрел на свою статью о Jus Primae Noctis, черную и аккуратную на белой странице, с красными поправками, свидетельствовавшими о его неутомимой и — льстил он себе — почти всегда успешной погоне за единственно правильным словом. Нет, право же, нельзя было ожидать, что ему понравятся теории Ли-пиата.

— Да я этого и не ожидал, — сказал Липиат, — и, видит Бог, меньше всего хотел бы, чтобы они вам понравились. Но вы назвали меня неискренним. Вот этого я вам не спущу. Как вы смели? — Его голос становился громче.

Мистер Меркаптан еще раз умоляюще помахал ручкой.

— Да нет, — поправил он, — я только сказал, что в некоторых из ваших картин чувствуется некоторая неискренность. Почти неизбежная, впрочем, в произведениях подобного рода.

Внезапно Липиат потерял самообладание. Вся злоба и горечь, накопившиеся за последние дни, прорвались наружу. Его выставка безнадежно провалилась. Не продано ни одной картины, рецензии в большинстве случаев ругательные, а хвалебные... эти восхищались как раз не тем, чем следовало восхищаться, и были, по существу, оскорбительными. «Яркие, эффектные картины». «Из мистера Липиата выйдет превосхбд-ный декоратор». Сволочи! Сволочи! И вот, когда его облаяли газеты, каждая на свой лад, выполз на свет Меркаптан со своим «опытом» о неискренности в искусстве — на примере творчества его, Липиата.

— Как вы смели? — свирепо заорал он. — Вы... как вы смеете говорить об искренности? Что вы в ней смыслите, вы, мерзкий клоп? — И, выбрав особу мистера Меркаптана в качестве объекта мести всему миру, пренебрегшему им, мести судьбе, отказавшей ему в законной доле таланта, Липиат вскочил и, схватив автора Jus Primae Noctisa плечи, принялся трясти его, приподымать над креслом и снова запихивать его туда и трепать за волосы. — Как у вас хватает совести, — спросил он, отпуская свою жертву, но продолжая стоять над ней в угрожающей позе, — прикасаться к чему бы то ни было большому и серьезному? — Все эти годы, эти злосчастные годы нищеты, и борьбы, и смелых надежд, и неудач, и нескончаемых разочарований; а теперь эта последняя неудача, еще более полная, чем все прежние. Он дрожал от злости: когда злишься, забываешь по крайней мере о своих страданиях.

Мистер Меркаптан опомнился от этого неожиданного нападения.

— Ну, знаете ли, — выговорил он наконец, — что за варварство! Драться, как мужик!

— Если бы вы знали, — начал Липиат, но сейчас же спохватился. «Если бы вы знали, — хотел он сказать, — чего стоили мне эти вещи, что они для меня значили, сколько мысли, сколько страсти...» Но как может понять Меркаптан? А впечатление будет такое, точно он взывает к добрым чувствам этой твари. — Клоп! — прокричал он вместо этого. — Клоп! — И он снова замахнулся на него ладонью. Мистер Меркаптан весь скорчился и, мигая, закрылся руками от ударов.

— Ну, знаете, — повторял он, — знаете...

Нет искренности? Пожалуй, это наполовину правда. Липиат с удвоенной яростью схватил мистера Меркаптана за плечи и тряс его, тряс его.

— И потом это низкое оскорбление насчет реклам вермута! — выкрикнул он. Эта рана была больней других. — Эти кричащие, вульгарные плакаты! Вы что, думали, надо мной можно издеваться и оплевывать меня безнаказанно? Думали, я буду выслушивать все эти гадости и молчать, как рыба? Так, что ли? Но на этот раз вы ошиблись. — Он замахнулся на него кулаком. Мистер Меркаптан съежился еще больше и поднял руки, защищая свою голову. — Подлый, трусливый клоп, — сказал Липиат, — почему вы не защищаетесь, как мужчина? Вы умеете драться только словами. Насчет этих реклам вермута — очень умно и презрительно и остро, так, что ли? Но если бы я вас вызвал, вы не посмели бы драться со мной.

— Ну, если быть совершенно точным, — сказал мистер Меркаптан, выглядывая из-под своей защиты, — это критическое замечание принадлежит не мне. Я позаимствовал аперитив. — Он слабо рассмеялся, похожий больше на канарейку, чем на быка.

— Так вы говорите, вы это позаимствовали? — презрительно повторил Липиат. — А у кого, разрешите узнать? — На самом деле это нисколько его не интересовало.

— Что же, если вы так хотите знать, — сказал мистер Меркаптан, — так я вам скажу: у нашего общего друга, Майры Вивиш.

Одно мгновение Лиииат стоял молча, потом спрятал свою грозную длань в карман и отвернулся.

— О! — сказал он безразличным тоном и снова замолк. Успокоенный мистер Меркаптан выпрямился в кресле, ладонью правой руки он пригладил растрепанные волосы.

Легкими шагами, озаренная солнцем, Рози шла по Слон-стрит, рассматривая номера домов. Сто девяносто девять, двести, двести один — теперь скоро. Может быть, все прохожие, свободно, элегантно и неторопливо шагавшие по улице, может быть, все они скрывали в глазах тайну, такую же милую и забавную, как ее тайна. Рози нравилось думать так: жизнь от этого казалась более увлекательной. Какой, должно быть, у нее беззаботно-элегантный вид, подумала про себя Рози. Неужели кто-нибудь, увидев сейчас ее, фланирующую по улице, неужели кто-нибудь догадался бы, что за десять домов отсюда юный поэт, или почти что юный поэт, нетерпеливо ждет на третьем этаже ее прихода? Ну конечно, никто никогда не догадался бы! Это было самое занятное и увлекательное во всей этой ситуации. Величественная в своем легкомысленном безразличии, величественная в страсти, которой она могла по желанию дать волю или положить конец, знатная дама красиво плыла по озаренной солнцем улице навстречу удовлетворению своей прихоти. Подобно Диане, она склонилась над мальчиком-пастухом. Алчущий юный поэт нетерпеливо ждал и ждал ее в своей мансарде. Двести двенадцать, двести тринадцать. Взглянув на входную дверь, Рози вспомнила, что мансарда, очевидно, не так уж убога, а юный поэт вовсе не голодает. Она перешагнула через порог и, остановившись в парадном, взглянула на доску с именами. Первый этаж: миссис Бадж. Второй этаж: Ф. де М. Рауботэм. Третий этаж: П. Меркаптан.

П. Меркаптан... Но это же прелестное имя, самое подходящее имя для юного поэта! Меркаптан, — она была очень довольна своим выбором. Прихоть пресыщенной леди оказалась как нельзя более удачной. Меркаптан... Меркаптан... Хотелось бы знать, что означает это П.: Питер, Патрик, может быть, даже Пен-деннис? Ей и в голову не пришло, что отец мистера Меркаптана, известный бактериолог, тридцать четыре года тому назад настоял на том, чтобы назвать своего первенца «Пастер».

Слегка взволнованная под маской элегантного спокойствия, Рози поднялась по лестнице. Двадцать пять ступеней до второго этажа: один марш в тринадцать ступеней — это предвещало недоброе — и один в двенадцать. Потом два марша по одиннадцать ступеней до третьего этажа, и она очутилась на площадке перед входной дверью, звонком, похожим на круглый глаз, и медной дощечкой с именем. Для знатной дамы, для которой подобные приключения — самое привычное дело, ее сердце билось что-то слишком уж сильно. Виновата в этом, конечно, лестница. Она остановилась на мгновение, глубоко вздохнула два раза и нажала кнопку звонка.

Дверь открыла пожилая служанка самой устрашающе-почтенной наружности.

— Дома мистер Меркаптан?

Особа, открывшая дверь, сейчас же разразилась длинной бессвязной сердитой тирадой, жалуясь на что-то — на что именно, Розн так и не могла понять. Она поняла только, что мистер Меркаптан приказал не беспокоить его. Однако кто-то пришел и потревожил его: «попросту говоря, ворвался самым грубым и бесцеремонным образом». А теперь, когда его уже потревожили один раз, она не видит, почему бы его не потревожить снова. Но она не знает, до чего это дойдет, если люди будут, попросту говоря, врываться в дом. «Большевизм, вот что это такое!»

Рози что-то пробормотала, выражая сочувствие, и была допущена в темную переднюю. Продолжая сварливо обвинять большевиков, врывающихся в дома, пожилая особа провела ее по коридору и, распахнув дверь, объявила недовольным тоном: «К вам леди, мистер Пастер», — ибо миссис Гольди, будучи старой фамильной прислугой, принадлежала к узкому кругу тех, кто знал тайну имени мистера Меркаптана, и к еще более узкому кругу тех, кто пользовался привилегией произносить его. Затем, едва Рози переступила через порог, как она немедленно отрезала ей пути к отступлению, с шумом захлопнув дверь, и удалилась, ворча себе что-то под нос, на кухню.

Это была, безусловно, не мансарда. Чтобы убедиться в этом, достаточно было бросить беглый взгляд, вдохнуть запах духов, почувствовать под ногами ковер. Но люди были того сорта, что живут в мансардах. Один из них, худощавый, с резкими чертами лица и, в юных глазах Рози, совсем старый, стоял, облокотившись о камин. Другой, с виду более гладкий и жизнерадостный, сидел перед письменным столом возле окна. И ни один из них — Рози в отчаянии переводила взгляд с одного на другого, тщетно надеясь, что она, может быть, не заметила белокурой бороды, — ни один из них не был Тото.

Гладкий человек, сидевший у письменного стола, поднялся с места и пошел к ней навстречу.

— Какой приятный сюрприз, — сказал он голосом, в котором поочерёдно слышались то барабан, то флейта. — Я просто в восторге! Но чему я обязан?.. С кем, разрешите узнать?..

Он подал ей руку; машинально Рози протянула в ответ свою. Гладкий человек пожал ее сердечно, почти с нежностью.

— Я... я, кажется, ошиблась, — сказала она. — Мистер Меркаптан?

Гладкий человек улыбнулся.

— Мистер Меркаптан — это я.

— Вы живете на третьем этаже?

— Я никогда не притязал на блестящие математические способности, — сказал гладкий человек и улыбнулся, точно выражая одобрение самому себе, — но я всегда считал, что... — он замялся, — enfin, que ma demeure se trouve en effet на третьем этаже. Я уверен, Липиат поддержит меня.

Он повернулся к худощавому человеку, стоявшему неподвижно у камина, не сходя с места, облокотившись о доску и мрачно смотря в землю.

Липиат поднял глаза.

— Я сейчас пойду, — резко сказал он.

И он пошел к двери. «Как рекламы вермута, как рекламы вермута»... значит, эта острота принадлежала Майре! Вся его злоба потухла, как залитый водой костер. Он был как в воду опущенный, он примирился со своим несчастием.

Мистер Меркаптан поспешил вежливо встать и открыть ему дверь.

— Ну что ж, до свидания, — беззаботно сказал он. Липиат ничего не ответил и вышел в переднюю. Наружная дверь захлопнулась за ним.

— Ну, я вам доложу, — сказал мистер Меркаптан, возвращаясь к тому месту, где все еще в нерешительности стояла Рози. — Вот уж действительно, furor poeticus! Но садитесь же, прошу вас. На Кребильона. — Он показал на обширную софу, обитую белым шелком. — Я зову ее Кребильон, — объяснил он, — потому что в ней, без сомнения, пребывает дух этого великого писателя, без всякого сомнения. Вы, конечно, читали его книгу? Вы читали Le Sopha?

Погружаясь в мягкие объятия Кребильона, Рози вынуждена была признаться, что она не читала Le Sopha. К ней начало возвращаться самообладание. Это, безусловно, юный поэт — хотя и не тот самый юный поэт. И к тому же весьма своеобразный. В качестве знатной дамы она приняла всю эту ситуацию со смехом.

— Не читали Le Sopha? — воскликнул мистер Меркаптан. — О! Но тогда, дорогая моя незнакомка, разрешите мне сейчас же дать вам прочесть эту книгу. Нельзя считать образование законченным, если человек не знаком с этой божественной книгой. — Он бросился к книжной полке и вернулся с небольшим томиком в белом веленевом переплете. — Душа героя, — объяснил он передавая ей томик, — переселяется, согласно законам метам-психоза, в софу. Он обречен оставаться софой до тех пор, покг. два человека не насладятся на его груди взаимной и одинаково сильной любовью. В книге описаны надежды и разочарования бедной софы.

— Боже мой! — сказала Рози, взглянув на титульный лист.

— А теперь, — сказал мистер Меркаптан, садясь подле нее на край Кребильона, — не соблаговолите ли вы объяснить? Какому приятному недоразумению я обязан этим внезапным и совершенно восхитительным вторжением в мою личную жизнь?

— Да как вам сказать, — начала Рози и остановилась. Объяснить было, по правде говоря, довольно-таки трудно. — Я должна была встретиться с одним из своих друзей.

— Так, так, — поощрительно сказал мистер Меркаптан.

— Который известил меня телеграммой, — продолжала Рози.

— Известил вас телеграммой, — отозвался мистер Меркаптан.

— Что не может прийти... прийти туда, где мы уговорились встретиться, и просил меня прийти по этому адресу.

— Сюда?

Рози кивнула.

— Третий этаж, — уточнила она.

— Но на третьем этаже живу я, — сказал мистер Меркаптан. — Или вы хотите сказать, что фамилия вашего друга тоже Меркаптан и что он живет тоже здесь?

Рози улыбнулась.

— Я не знаю его фамилии, — сказала она с холодным ироническим равнодушием неподдельной grande dame.

— Не знаете фамилии? — Мистер Меркаптан зарычал и запищал в припадке восторженного хохота. — Но это же замечательно, — сказал он.

— В телеграмме он написал «третий этаж». — Теперь Рози чувствовала себя совершенно свободно. — Когда я прочла вашу фамилию, я решила, что это и есть он. Должна сказать, — добавила она, искоса взглядывая на мистера Меркаптана и тотчас же опуская лепестки магнолии, — что это имя показалось мне прелестным.

— Вы мне льстите, — сказал мистер Меркаптан, и все его жизнерадостное свиноподобное лицо расплылось в улыбке. — Что же касается вашего имени — я слишком скромный galantuomo, чтобы спрашивать. Да в конце концов, какое это имеет значение? Для розы нужно ли иное имя...

— Кстати, — вставила она, подымая и снова опуская свои гладкие белые веки, — меня зовут как раз Роза; или, вернее сказать, Рози.

— Вы это имя носите по праву! — воскликнул мистер Меркаптан с изящной галантностью, которую он сам же первый оценил. — По этому случаю мы сейчас выпьем чаю. — Он вскочил на ноги и позвонил. — Как я поздравляю себя с этим удивительнейшим стечением счастливейших обстоятельств!

Рози ничего не сказала. Этот Меркаптан, подумала она, еще более похож на представителя высшего артистического света, чем Тото.

— Что меня больше всего поражает, — продолжал он, — это то, что ваш безымянный друг выбрал из миллиона адресов именно мой. Значит, он знает меня или, во всяком случае, знает обо мне.

— Я думаю, — сказала Рози, — что у вас бездна друзей. Мистер Меркаптан расхохотался: целый оркестр, от фагота до флейты-пикколо.

— Des amis, des amies — с немым «е» и без оного, — объявил он.

В дверях появилась пожилая служанка устрашающего вида.

— Чай на двоих, миссис Голди.

Миссис Голди обвела комнату подозрительным взглядом.

— А что, тот джентльмен ушел? — осведомилась она. И, убедившись в его отсутствии, она снова принялась за свои жалобы. — Врываться подобным образом, — сказала она. — Большевизм, вот что...

— Да, да, миссис Голди. Подайте нам чай как можно скорей. — Мистер Меркаптан повелительно поднял руку жестом полисмена, регулирующего уличное движение.

— Хорошо, мистер Пастер, — покорно проговорила миссис Голди и удалилась.

— Но скажите мне, — продолжал мистер Меркаптан, — если, конечно, это не нескромно: как, примерно, выглядит ваш Друг?

— Д-да как вам сказать, — ответила Рози, — он блондин, и, хотя он очень молодой, он носит бороду. — И Рози обеими руками изобразила на своей невыдающейся груди очертания широкого русого веера Тото.

— Борода! Но, Пресвятая дева, — и мистер Меркаптан хлопнул себя по ляжкам, — это Колмэн, это несомненно и очевидно Колмэн!

— Ну, кто бы он ни был, — сурово сказала Рози, — он сыграл очень глупую шутку.

— За которую я ему благодарен. De tout mon coeur.

Рози улыбнулась и искоса посмотрела на него.

— Все равно, — сказала она, — я его проучу за это.

Бедная тетя Агги! Бедная, бедная тетя! В свете меркаптановского будуара ее кованая бронза и ее поливная глазурь производили впечатление довольно-таки комическое.

После чая мистер Меркаптан выступил в роли гида: они вдвоем совершили экскурсию по комнате. Они посетили стол из папье-маше, веера работы Кондера, картину Мари Лорансэн, первое издание Du cote de chez Swarm, явно поддельную мадонну, негритянскую маску, фарфоровые статуэтки завода Челси, китайское произведение искусства из горного хрусталя и стоявшую под стеклянным колпаком восковую фигуру королевы Виктории в натуральную величину. Теперь стало ясно, что Тото был всего лишь предтечей: подлинным мессией был мистер Меркаптан. Да, бедная тетя Агги! А когда мистер Меркаптан прочел свой маленький «опыт» о «Jus Primae Noctis», тут уж бедными стали решительно все: бедная мама с ее нелепыми пуританскими взглядами; бедный папа, такой серьезный со своим унитарианством, своим «Хиббертовым журналом» , своими письмами в редакции о необходимости духовного возрождения.

— Браво! — крикнула она из глубин Кребильона. Она полулежала в углу софы, томная, похожая на змейку, поджав ноги в туфлях из пятнистой змеиной кожи. — Браво! — крикнула она, когда мистер Меркаптан дочитал до конца и посмотрел на нее, ожидая одобрения.

Мистер Меркаптан поклонился.

— Вы так прелестно выражаете то, что мы, — и, сделав многозначительный жест, она представила себе всех прочих изысканных и пресыщенных леди, всех баснословных маркиз, возлежащих, как возлежит сейчас она сама, на белой шелковой обивке, — то, что мы только чувствуем, но недостаточно умны, чтобы выразить.

Мистер Меркаптан был восхищен. Он встал из-за письменного стола, прошел через комнату и сел подле нее на Кребильона.

— Самое важное, — сказал он, — это чувствовать.

Рози вспомнила, что ее отец однажды изрек гекзаметром: «Самое важное — то, что творится в сердечных глубинах».

— Вполне согласна, — сказала она.

Как подвижные изюминки в тарелке говяжьего жира, карие глазки мистера Меркаптана начали вращаться посреди свиноподобного лица, выражая объяснение в любви. Он взял руку Рози и поцеловал ее. Кребильон скромно заскрипел, когда он придвинулся к ней.

Был вечер того же самого дня. Рози лежала на своей софе, купленной в рассрочку, — конечно, это было нечто убогое по сравнению с мсркаптановским произведением искусства из белого шелка и резного и позолоченного дерева, но все-таки это была софа, — лежала, задрав ноги на спинку; ее кимоно распахнулось, раскрыв ее длинные стройные ноги до того самого места, где кончались натянутые чулки. Она читала Кребильона в веленевом переплете, который мистер Меркаптан преподнес, когда прощался с ней (или, вернее, когда он сказал: «A bientdt, mon amie»). Именно преподнес, а не дал почитать, как менее великодушно предложил в начале их знакомства; преподнес, снабдив самым грациозным из тонко-многозначительных посвящений, гласившим:

ТОЙ, КОМУ ИНОГО ИМЕНИ НЕ НУЖНО,

КРОМЕ МИЛОЙ, С БЛАГОДАРНОСТЬЮ

ОТ ОСВОБОЖДЕННОГО КРЕБИЛЬОНА.

A bientot — она обещала прийти очень скоро. Она вспомнила «опыт» о «Jus Primae Noctis» — то, что все мы чувствовали, но были недостаточно умны, чтобы выразить. Мы, лежащие на софах, безжалостные, прекрасные и пресыщенные...

— Я горжусь тем, что представляю собой, — сказал об этом мистер Меркаптан, — l'esprit d'escalier des dames galantes.

Рози была не вполне уверена в смысле этих слов; но, во всяком случае, это звучало очень остроумно.

Она читала книгу медленно. Правда, ее знание французского языка было не таким, чтобы позволить ей читать быстрей. Она жалела, что не знала языка лучше. Возможно, в таком случае она зевала бы меньше. Какой позор! — она сделала над собой усилие. Мистер Меркаптан сказал, что это — шедевр.

Сидя у себя в кабинете, Шируотер пытался писать свою статью о регулятивных функциях почек. Из этого ничего не выходило.

Почему она не приняла меня вчера? — спрашивал он себя. Он заподозрил ее в том, что у нее есть другие любовники; его  желание от этого только усилилось. Он вспомнил, что в ту ночь, когда они встретили ее у кафе-ларька, Гамбрил сказал что-то такое. Что именно? Теперь он жалел, что отнесся к словам Гамб-рила так невнимательно.

«Я надоел ей. Уже. Это ясно».

Может быть, для нее он слишком неотесанный. Шируотер взглянул на свои руки. Да, ногти грязны. Он вынул из жилетного кармана зубочистку и принялся их чистить. Сегодня утром он купил целую пачку зубочисток.

Он решительно взялся за перо. «Концентрация водородных ионов в крови...» — начал он новый абзац. Но дальше этих пяти слов дело не пошло.

Если бы, подумал он в полном смятении чувств, если бы... если бы... если бы... Условное наклонение, безнадежно условное. Он мог бы получить более светское воспитание; его отец, например, мог бы быть адвокатом, а не клерком адвоката. Ему не пришлось бы столько работать в молодости; он мог бы больше вращаться в обществе, больше танцевать, встречаться больше с молодыми женщинами. Если бы он встретил ее несколько лет тому назад — во время войны, скажем, одетый в мундир лейтенанта гвардии...

Он всегда утверждал, будто женщины его не интересуют; будто они на него не действуют; будто он, по существу, выше подобных вещей. Балбес! С таким же успехом он мог бы сказать, что он выше того, чтобы иметь почки. Он только милостиво признавал, что женщины — физиологическая необходимость.

Боже мой, каким дураком он был!

Ну, а как же Рози? Каким образом она жила в те времена, когда он был выше подобных вещей? Теперь, когда мысль об этом пришла ему в голову, он понял, что он фактически ничего не знает о ней, кроме того, что она не в состоянии правильно выучить наизусть хотя бы элементарнейшие понятия из области физиологии лягушек. Установив это, он оставил всякие попытки узнать ее ближе. Как мог он быть подобным кретином?

Рози, как он предполагал, была в него влюблена. А он был влюблен в нее? Нет. Он всячески избегал этого. Из принципа.

Его брак был для него мерой интимной гигиены, отчасти, кроме того, проявлением заботливой нежности, да, безусловно проявлением нежности; и отчасти развлечением — как, например, покупка щенка.

Миссис Вивиш открыла ему глаза; увидев ее, он начал замечать и Рози. Он понял, что до этого он был не только болваном, но также и грубым животным.

Как ему теперь поступить? Он долго сидел неподвижно, не в силах ответить на этот вопрос.

В конце концов он решил, что самое лучшее — это рассказать Рози все об этом, рассказать ей все обо всем на свете.

И о миссис Вивиш тоже? Да, о миссис Вивиш тоже. Если он это сделает, он легче и скорей вылечится от своей любви. И он попытается узнать Рози поближе. Он исследует ее. Он сумеет открыть в ней кое-что другое, помимо неспособности изучать физиологию. Он откроет ее, он сумеет превратить свое хорошее отношение к ней в нечто более живое и теплое. И они начнут сначала; на этот раз успешней; со знанием и пониманием; умудренные опытом.

Шируотер встал со стула, стоявшего у письменного стола, рассеянно зашагал своей неуклюжей походкой к двери, наткнулся по дороге на американский книжный шкап и на кресло и, выйдя в коридор, направился в гостиную. Когда он вошел, Рози не повернула головы, а продолжала читать, не меняя позы; ее ноги в туфлях были по-прежнему выше головы и по-прежнему были очаровательно выставлены напоказ.

Шируотер остановился перед пустым камином. Там он стоял, спиной к Рози, словно разжигая себя воображаемым огнем. Он чувствовал, что это самая безопасная и стратегически самая выгодная позиция для разговора.

— Что ты читаешь? — спросил он.

— Le Sopha, — сказала Рози.

— Что это такое?

— Что это такое? — презрительно откликнулась Рози. — Да это же один из величайших французских классиков.

— Кто автор?

— Кребильон Младший.

— В первый раз слышу, — сказал Шируотер. Наступило молчание, Рози продолжала читать. — Мне только что пришло в голову, — снова начал Шируотер, по обыкновению нудно и нескладно, — что ты, может быть, не очень счастлива, Рози.

Рози взглянула на него и рассмеялась.

— Что это тебе взбрело в голову? — спросила она. — Я совершенно счастлива.

Шируотер был поставлен в тупик.

— Очень рад это слышать, — сказал он. — Я только думал... что тебе, пожалуй, могло показаться... что я несколько пренебрегаю тобой.

Рози снова рассмеялась.

— Да о чем это ты? — сказала она.

— Меня немного мучает совесть, — сказал Шируотер. — Я начинаю видеть... мне показал это один человек... что я не... что я не очень хорошо с тобой обращаюсь...

— Но я уверяю тебя, я этого никогда не замечала, — вставила Рози, по-прежнему улыбаясь.

— Я обращаю на тебя слишком мало внимания, — продолжал Шируотер в каком-то отчаянии, ероша свои густые темные волосы. — У нас нет общих интересов. Ты совсем не принимаешь участия в моей жизни.

— Но ведь мы цив-вилизованные супруги, — сказала Рози. — Не можем же мы жить друг у друга в кармане, ведь правда?

— Да, но на деле мы как чужие люди, — сказал Шируотер. — Это неправильно. И в этом виноват я. Я никогда не пытался подойти к тебе ближе. А ты делала для этого все, что могла... в начале нашей совместной жизни.

— Ах т о г д а! — со смехом сказала Рози.— Ты очень скоро понял, какой я была дурочкой.

— Не смейся над этим, — сказал Шируотер. — В этом нетниче-го смешного. Это очень серьезно. Видишь ли, я наконец понял, как глупо я себя вел, как плохо я тебя понимал, как мало я с тобой считался. У меня вдруг раскрылись глаза. Дело в том, — вдруг прорвался он, как фонтан, из которого вынули пробку, — я недавно познакомился с одной женщиной, которая мне очень нравится, но которой я не нравлюсь. — Говоря о миссис Вивиш, он бессознательно пользовался ее лексиконом. А в кругу миссис Вивиш люди только эвфемистически «нравились» друг другу, даже в тех случаях, когда речь шла о всепоглощающей и мучительной страсти или о полном самозабвении. — И получилось так, что благодаря этому я увидел многое, на что раньше я закрывал глаза — вероятно, я делал это сознательно. Между прочим, я увидел и то, что мое отношение к тебе, Рози, ниже всякой критики.

Рози слушала с изумлением, которое она скрывала в совершенстве. Ах вот как! Значит, Джемс пустился на поиски приключений? Это казалось невероятным, а также трогательно-нелепым, когда она поглядела на лицо своего мужа, такое детское под маской мужественно торчащих во все стороны волос. «Интересно, — подумала она, — кто бы это мог быть?» Но она не выказала никакого любопытства. Она это очень скоро выяснит.

— Мне очень жаль, что тебе так не повезло, — сказала она.

— Теперь с этим покончено. — Шируотер сделал жест, выражавший решимость.