23 декабря 1920 года, Константинополь. Из дневника Татьяны Мансуровой

Была сегодня на ипподроме. Там есть одна колонна. Ее называют «серпентина», потому что она представляет собой трех свившихся воедино змей зеленой бронзы. Колонна эта в незапамятные времена была поставлена греками из Дельф в память победы при Платее. Барон Петр Николаевич Врангель, который показал ее нам с Максимом, рассказывал, что в конце прошлого века еще можно было прочесть на серпентине названия трехсот двадцати одного города, принимавшего участие в сражении. Те же самые называл и Плутарх. Странная судьба у этого памятника, слышавшего пророчества Пифии. Кто только не ополчался на него: и крестоносцы, и Магомет II, разбивший палицей голову одной из змей (после чего, рассказывают, в Стамбуле вдруг появилось множество пресмыкающихся), и воры, раскрадывающие памятники искусства… А серпентина стоит на том же месте таинственным обломком – пережившая тысячелетия страды человечества, овеянная истекающим из нее мистическим знамением. Стоит, будто загадочный, какую-то чудесную силу в себе таящий вселенский талисман.

После того, как барон показал нам серпентину, я часто прихожу сюда. Она действует на меня невероятно успокоительно. Воистину: все пустяки в сравнении с вечностью! И наши горести мимолетны и преходящи, они не заботят никого, кроме нас, и не значат ровно ничего ни для кого, кроме нас.

Все так, однако рядом с этим обломком вечности мне особенно четко вспоминаются наши пустяки . Но вспоминаются уже без надрыва, без боли, без муки. Когда стою, положив руку на перевитые бронзовые тела, ощущаю странную уверенность в том, что обстоятельства моей жизни должны непременно перемениться к лучшему. Близ древнего языческого памятника во мне пробуждается смиренная христианская надежда на божественное милосердие. Говорят, что если господь возлюбит какое-то из созданий своих, он даст ему изведать величайшее горе, чтобы потом вознаградить великим счастьем. Я хочу верить, что бог когда-нибудь развеет кровавые тучи над Россией, как развеял их над моей судьбой.

Казалось бы, невозможно было отыскать человека, более несчастного, чем я, узнавшая о гибели брата. Однако если бы я не узнала о смерти Кости – внезапно, страшно! – если бы не погрузилась в бездну великого горя, почти лишившись сознания, я никогда бы не встретила человека, рядом с которым теперь счастлива так, что порою даже стыжусь этого счастья. Я никогда не встретила бы своего мужа. Ведь путь к нему указало мне письмо, которое я смогла прочесть благодаря тому, что какая-то добрая женщина в Предварилке решила смочить мой платок водой, приводя меня в чувство.

Непостижима связь событий. Непостижимо, как из мельчайшей мелочи вдруг возникает нечто грандиозное, судьбоносное, имеющее для нас решающее значение!

Я все же попытаюсь воскресить события того дня в своем дневнике. Может быть, когда-нибудь мои дети прочтут эти строки. Ну что же, пусть они узнают, как встретились их родители.

…Помню, я стояла в том незнакомом парадном, снова и снова поднося к глазам руку с зажатым в ней судьбоносным письмом и вглядываясь в мутноватые химические строки, снова и снова перечитывая подпись.

Борисоглебский! Алексей Борисоглебский! Неужели передо мной письмо того самого полковника, который сидел в одной камере с моим братом и был убит незадолго до него? Он называет свою жену Асей, но ведь так домашние звали Анастасию Николаевну Борисоглебскую, я сама слышала от ее тетушки. Вряд ли это совпадение. Да, истинно: я держу в руках письмо Асиного мужа, полковника Алексея Владимировича.

Но как оно попало ко мне? Непостижимо!

Однако так ли уж непостижимо в самом деле?

Я узнала бумагу: смятую, грязную, но еще сохранившую признаки дорогой, плотной «александрийской». А теперь она еще и влажная. Вспоминаю, как мы с покойной Дуняшей выходили из моей квартиры, когда я отправлялась сопровождать Иринушку в больницу, и она сунула мне листок, на котором стояло только одно слово: «Вода» . Дуняша уверяла, что именно этот пустой листок отдала ей на улице незнакомая испуганная женщина, которую потом арестовали матросы. Но листок не был пустым: письмо было написано симпатическими чернилами. Недаром Борисоглебский упоминает слово «Вода» и уточняет, что пишет любимым способом отца Аси.

У каждого свои увлечения. Наверное, у этого человека таким увлечением была химия и ее применение в тайнописи. Возможно, он знал много способов расшифровки потайных писем. А на листке, казавшемся белым и нетронутым, сверху писалось только одно слово: «вода», «огонь» и тому подобное, название какого-то реактива, в конце концов. То есть подсказка способа прочтения текста.

С этим все понятно. Странно только, что сама Ася не прочла письмо мужа. Наверное, узнав о его смерти и решив расстаться с жизнью, не нашла в себе сил на это, хотела как можно скорей соединиться с любимым человеком. Помнится, в ту нашу единственную встречу тетушка сказала мне, что Ася оставила письмо для брата. Видимо, это оно и есть! Почему на нем нет адреса? Да потому, что тетушка отлично его знала. В любом случае она не стала бы доверять его почте, которая сейчас совершенно не работает, а отнесла бы сама.

Отнесла бы сама? Я замираю от внезапной догадки. Как описывала Дуняша женщину, которая сунула ей письмо? «Волоса всклокочены, платье спереди все в грязи, словно на брюхе по мостовой елозила. Седая, страшная…»

Мало сходства с той почтенной, седовласой, заплаканной дамой, которая открыла мне в домике на Сергиевской дверь, рассказала о судьбе Анастасии Николаевны и дала слово сообщить, если ей станет известно что-то новое о несчастной вдове Алексея Борисоглебского. Она? Или нет?

Есть только один способ проверить это. Надо немедленно пойти на Сергиевскую и наведаться в тот дом.

А куда мне еще идти? К себе, в разоренную квартиру, возвращаться не хочется – страшно.

И тогда, спрятав драгоценное письмо на груди, я пошла на Сергиевскую. Пошла пешком, потому что побоялась попасть в новую облаву в трамвае. Сейчас и смешно, и грустно вспоминать, как я надеялась избавиться от зрелища своей разоренной квартиры. А что я увидела в домике на Сергиевской? Да ту же самую картину, только еще безотрадней! Выбитые окна, распахнутые настежь двери, жалкий мусор, раскиданный тут и там, – все, что осталось от обстановки и вещей. Видимо, все более или менее ценное уже успели вынести предприимчивые люди. Странно, что в этот уютный дом, хозяева которого безжалостно стерты с лица земли, не вселили семейство какого-нибудь комиссара или гегемона!

Можно считать, что моя догадка верна. Женщиной, отдавшей письмо и шарф Дуняше, была именно Асина тетушка. Шарф тут, вероятней всего, никакой роли не играет, она прихватила его машинально, помня только о письме, которое ей надо непременно передать.

Вот только… Ну да, в письме полковника Борисоглебского упоминается какой-то индийский шарф, улетевший из окошка. Именно шарф, «привезенный из страны Индии», подарила несчастная Дуняше, чтобы та передала письмо… неведомому Максиму Николаевичу. И не сказала Дуняше ни фамилии, ни адреса его! Не успела. Ее схватили.

Не сказала, это верно. Однако фамилия названа в письме!

«Вы, Мансуровы, всегда были для меня самыми дорогими людьми», – пишет полковник Борисоглебский. Видимо, такова девичья фамилия Анастасии Николаевны – Мансурова.

И тут я вспоминаю: имя того человека, в квартире которого я мылась, под кроватью которого пряталась… ну, конечно… его имя – Максим Николаевич Мансуров. Господи, так вот почему его лицо показалось мне таким знакомым. Он очень похож на свою красавицу сестру – эти пепельно-русые волосы, редкостный цвет глаз…

Итак, Асина тетушка, видимо, почувствовала опасность, а может быть, за ней пришли, но она каким-то образом смогла ускользнуть от преследования и бросилась к Максиму Николаевичу. Бежала, спешила, падала… Но поняла, что не успеет, что силы ее кончаются, что ее вот-вот схватят. И тут она увидела Дуняшу у ворот нашего дома и обратилась к ней за помощью.

Если бы Дуняша не вышла тогда за ворота…

Вот в чем дело! Именно в этом! Около ворот стена с табличкой: «Семеновский переулокъ, домъ 5» . Асина тетушка увидела адрес и вспомнила его. Я оставила ей свой адрес, и она знала, что мне можно доверять. Почти лишившись рассудка от страха и безнадежности, она сунула письмо первому попавшемуся человеку, который оказался возле дома со знакомым номером… Чистая случайность, что письмо все же попало ко мне, что я смогла его прочесть и понять.

Случайность. Бессмысленная случайность! Потому что письмо опоздало. Максим Николаевич Мансуров арестован. Может быть, его тоже увезли на таком же зловещем черном «автомоторе», как тот, в который швырнули несчастную женщину, тетушку Аси.

На таком же ? Или… на том же самом ?

Около дома Борисоглебских шнырял черный «Кадиллак». Дуняша видела черный «автомотор». Шофер черного «Кадиллака» напугал меня около дома Максима Николаевича Мансурова. И женщина… женщина с черными волосами, одетая в черное…

Я оглядываюсь, нет ли кого-то рядом, и достаю письмо. Где эти строки? А, вот! «Не кори себя, Асенька, за то, что ты ввела О.Г. в наш дом… Остерегайся ее!»

О.Г.? Но ведь ту футуристку, которую мне напомнила черная женщина в «автомоторе», – а теперь мне кажется, что это и в самом деле она, – звали Елена Феррари. Нет. Елена Феррари, так же как Арлезианка, – псевдоним. А настоящее ее имя Ольга. Да, «Оленька» – так называла ее Ася.

Совпадение? Или это в самом деле она?

Предположим.

Борисоглебский видел в ней опасность. А если именно она уверила Асю в том, что муж ее скоро будет освобожден? Обманула ее – зачем? Пытаясь что-то выманить?

Я качаю головой. Ситуация невероятно похожа на ту, в которой оказалась я! Меня тоже обманули. У меня пытались выманить бриллианты за жизнь брата. Правда, ко мне подослали какого-то Ивана Фролова. А впрочем, какая разница, кто обманул меня и Асю.

Что же нужно было Елене Феррари, О.Г., от Аси?

Тоже драгоценности? Или что-то другое?

Снова раскрываю письмо.

Ты миллион раз видел это место из бывшего моего окошка. Вспомни, как туда однажды улетел Аськин индийский шарф и мы с тобой пытались его добыть. Именно под той штуковиной, с которой ты снял шарфик сестры, и находится то, о чем идет речь. Посмотри внимательно, и ты увидишь, что в одном месте лист жести немного поцарапан. Там и ищи. Только будь осторожен и не свались, как в прошлый раз. Меня уж не будет рядом, чтобы поймать тебя, а лететь-то высоко!

Может быть, Елена Феррари хотела завладеть чем-то, лежащим в «том месте»?

В каком?

Борисоглебский рассказывает о тайнике, который расположен на крыше. Ну явно на крыше! Он даже остерегает Максима Николаевича, чтобы тот не упал. За что мог зацепиться улетевший шарф? Да за трубу, скорей всего. Значит, тайник на крыше около трубы. На какой крыше?

Ты миллион раз видел это место из бывшего моего окошка .

Я не знаю, где находилось «бывшее окошко» Борисоглебского. Зато я знаю, где жил Асин брат. Кухонное окно выходит на крышу, я помню, как Аннушка просто-таки выгоняла своего барина на крышу, чтобы дать мне возможность убежать…

Я поворачиваюсь и со всех ног спешу в обратном направлении. Прохожу мимо своего дома, словно мимо чужого, и только через квартал спохватываюсь, что миновала его.

Почему не зашла, не отдохнула, не поела, ведь у меня подкашиваются ноги от усталости и голода? А впрочем, в моей разоренной квартире не больно-то отдохнешь, а есть у меня совершенно нечего. Жалкие остатки пшенки рассыпаны по полу, смешаны с солью и мукой. Ни кусочка хлеба – ведь Дуняша, которая получала продукты по моим карточкам, убита… Карточки оставались у нее. Они пропали.

И тут я останавливаюсь, словно натолкнувшись на стену, сложенную из кирпичиков-вопросов. А все-таки что искали у меня и у Дуняши? Только ли драгоценности? Почему же не нагрянули в другие квартиры? Почему пытали Дуняшу? Что хотели узнать у нее? Не то ли, куда девалось письмо, переданное ей несчастной, загнанной беглянкой? Наверное, тетушка Аси Борисоглебской не выдержала мучений в Чеке и выдала Дуняшу. А та, конечно, назвала меня. И тогда налетчики ринулись в мою квартиру…

Но дверь! Аккуратно открытая, а потом так же аккуратно запертая дверь. Ее не ломали, а открывали ключами…

Да все просто! Да, все очень просто.

Я устало провожу рукой по лбу.

И в самом деле просто. Ключи были взяты при обыске у Кости, конечно. Как тут все совпало: и алчность гробокопателей – «душки-матроса» и Ивана Фролова, которые превратили горе, страдания, смерть в доходное предприятие, – и маниакальное стремление Елены Феррари завладеть чем-то, принадлежащим Мансуровым.

Чем? «Тетрадь и все остальное» , – пишет Борисоглебский. Что именно интересует Елену Феррари? Тетрадь или «остальное»? Или все разом? И при чем тут Франция?

Мне теперь ничего не остается, как только попытаться все разузнать, выяснить, понять. Домой возвращаться нельзя. Там на меня расставлены те самые зловещие мрежи , о которых пророчески напомнила строчка, всплывшая в моем разгоряченном мозгу. Тут могут ворваться в любую минуту – замучить меня, пытая, чтобы завладеть ключом к открытию тайны – письмом.

Сейчас ключ у меня.

Осталось найти дверь, которую он сможет отворить.

Наконец я достигаю знакомого дома, вхожу в парадное. Лестница пуста. Все двери заперты. Я ступаю по лестнице осторожно и все равно физически ощущаю, как из глубин квартир неслышно подкрадываются и с замирающим сердцем приникают с той стороны к своим дверям люди, гадая: не к ним ли идут? Кто? Зачем?

Я прохожу мимо, поднимаюсь выше, и мои шаги словно бы сопровождает едва слышный шорох осенних листьев, несомых ветром. Не видимые мною люди с облегченными вздохами отступают от своих дверей и благодарят судьбу, даровавшую им возможность еще пожить.

Долго ли? Коротко? Этого не знает никто.

Останавливаюсь на пятом этаже. Я ожидала увидеть знакомую дверь висящей на одной петле или вовсе вывороченной и не поверила глазам, увидев, что она чинно закрыта. Мелькнула надежда, что покойная Дуняша ошиблась, что над Аннушкой и ее барином не разразилось никакой беды… но тут же замечаю, что дверь не заперта, а лишь только притворена. С обеих сторон висят обрывки бумажки с печатью Чеки. Итак, дверь была опечатана, да, видимо, кто-то любопытствующий раскрыл ее. Ну что ж, тем лучше, не то сорвать печать пришлось бы мне.

Осторожно тяну на себя створку и заглядываю. Хоть я всю дорогу готовила себя к тому, что увижу, а все же картина царящего и здесь разгрома ударяет по глазам и по сердцу. Сквозняк гуляет по комнатам, вороша раскиданные вещи, переворачивая страницы книг. Видимо, те, кто учинил разгром, уходя, забыли закрыть окно, вот сквозняк и распахнул дверь, и сорвал печать.

Вхожу, и первое, что вижу, – это фотографическая карточка в разбитой рамке, косо повисшая над кроватью. Во время своих «пряток» в прошлый раз я, конечно, не обратила на нее внимания, а если бы разглядела, все могло бы сложиться иначе.

На снимке четыре человека. В центре мужчина лет шестидесяти, в усах и бороде, одетый в сюртук. Рядом с ним девушка, которую я узнала бы когда угодно и где угодно, – Ася, Анастасия Николаевна Мансурова, в замужестве Борисоглебская. Снимок, как я понимаю, сделан примерно в то время, когда она звалась Коломбиной и читала на литературных вечерах футуристические стишки. Рядом с ней молодой, улыбчивый штабс-капитан с чисто русским красивым, сильным лицом. Он держит Асю за руку. Нетрудно догадаться, что это Алексей Борисоглебский. Видимо, бородатый мужчина в сюртуке – отец Аси, потому что они очень похожи. И еще один молодой человек объединен с ними явными чертами фамильного сходства: вот он, Максим Мансуров. Его лицо я тоже узнала бы когда угодно и где угодно. Да вот беда: не даст мне судьба такой возможности, и эта фотография – все, что останется у меня в память о нем и его сестре.

Я освобождаю снимок от покореженной рамки и осколков стекла, отряхиваю и прячу в карман своей жакетки, к дневнику.

Оглядываюсь. Окно на кухне открыто настежь. То самое окно!

Подхожу к нему. Да, крыша этого дома уложена очень своеобразно: как раз напротив кухни она резко понижается, образуя нечто вроде ступеньки, и поэтому из окна можно вылезти на скат крыши.

Смотрю в окно. Предположим, у меня был бы шарф, предположим, порывом сквозняка его сорвало бы с моей головы и понесло на крышу. За что он мог бы зацепиться? Да не за что другое, как вон за ту трубу, торчащую почти на самом гребне!

И в моей памяти звучит возбужденный голос Аннушки: «Вы вылезайте, вылезайте, да поглядите, каково можно во-он за той трубой, за гребеньком устроиться! Не бойтесь, я, старуха, и то лазила на карачках!»

Ну, видимо, теперь придется слазить за трубу и мне.

Одной рукой подбираю юбку, другой берусь за створку и осторожно выбираюсь на крышу. О господи! Совсем забыла, как скрежещет здесь кровельное железо! И не подозревала, какое оно скользкое! Воистину, пробраться по нему можно только на карачках, на четвереньках то есть, и то стараясь не глядеть ни по сторонам, ни тем паче вниз.

Ничего, ничего, здесь не так уж и далеко…

Дрожа, цепляясь за жесть трясущимися руками, ползу вперед, на самый гребень. Вот он уже близко. Вот я уже протянула руку, чтобы схватиться за трубу – надежную опору…

И в это самое мгновение из-за трубы вдруг выдвигается рука с зажатым в ней револьвером, а спокойный, чуть насмешливый голос произносит:

– Боюсь, что здесь нет места для двоих, мадам!

Какой-то миг я смотрю в черный глаз револьверного ствола, а потом все затмевается перед глазами. Чувствую только, что руки мои разжимаются, и я лечу, куда-то лечу с огромной высоты…