23 июля 200… года, Мулен-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина Макарова
Вбежав в свою крепость XIV века, бросаю взгляд в зеркало при входе – и ужасаюсь: волосики дыбом, глазки вытаращены, вдобавок пропотела насквозь, запылена и засыпана сухой трухой. Поэтому я немедленно поднимаюсь на второй этаж и сажусь в ванну. Второе по действенности средство успокоения после еды – мытье головы.
Ванная в доме Брюнов оборудована в хорошенькой комнатке и обладает всеми признаками цивилизации. Здесь собственно ванна с огромной газовой колонкой, раковина с умывальником, унитаз и биде, которое многих россиянок, в том числе и меня, приводит в телячий восторг, смешанный со стыдливостью. Ванна невелика, ноги в ней не вытянешь, но даже этой теснотой она очаровательна. Кругом расставлены всякие затейливые ширмочки, увешанные полотенчиками и рукавичками для отдельного омовения лица и тела. Французы и без правительственного указа экономят водные ресурсы страны, а потому не моют лицо и руки под краном, а непременно наливают воду в раковину (поэтому все стоки снабжены надежными затычками) и обтираются особыми махровыми рукавичками. Сплошная Европа, словом!
Прямо напротив ванны – окошко. Его, судя по всему, давно не открывали, но я не удержалась от такого удовольствия. Паучок, спокойно прижившийся в уголке рамы и от роду не знавший таких потрясений, заполошно ринулся спасаться вверх, к потолку, заботливо подбирая за собой свою паутину, как если бы она была веревочной лесенкой, по которой к нему могли взобраться новые неожиданные неприятности.
Из окна потянуло ветерком. Ну и отлично! Я открыла кран, сделала воду погорячей и залезла в ванну. И вот с моих коленок, торчащих над ее краями, сошли зябкие пупырышки, смылась грязь, и я сидела в ванне долго-долго, радуясь и наслаждаясь. И совсем забыв про наказ беречь воду. Мне вдруг стало как-то необычайно легко и спокойно. Еще бы! Сквозь мыльные струи, стекающие с моей головы, мне видна одна невероятно зеленая ветка огромного раскидистого каштана с зелеными коробочками, из которых по осени вывалятся глянцево-коричневые каштановые плоды. Кроме этой ветки, видно изумительно голубое небо да еще краешек красной черепичной крыши.
Это крыша сарая – ванная выходит на задний двор.
Налюбовавшись тем уголком вселенной, который только и был сейчас доступен моему обозрению, и вдоволь намывшись, я долго и тщательно вытираюсь, стоя в ванне, потом схожу на коврик – кажется, тоже древний, как все в этом доме, чуть ли не ручной работы, – и принимаюсь расчесывать волосы и обмазывать себя кремами. Дома я это обычно делаю в страшной спешке, потому что вечно куда-нибудь опаздываю или в дверь нашей единственной ванной ломится кто-нибудь из домашних и торопит. А здесь я массирую себя с незнакомой мне раньше, почти любовной медлительностью. И впервые за эти суматошные дни в глубине тела начинает тлеть крошечный огонечек желания.
Что и говорить, девушка я всегда была темпераментная, а тут уж сколько времени прошло, а ни с кем…
Но нет, что за фокусы! Здесь совершенно нет подходящего объекта, с которым можно было бы загасить этот огонек. Тем паче и не предвидится, что характерно!
Я стараюсь думать о чем угодно, только бы не вспоминать о красном «Рено», о босой ноге с растопыренными пальчиками, о розово-золотистой Золушкиной туфельке, которую подобрал и спрятал под мышкой здоровенный мужик с ястребиным носом…
Ветерок слегка шевелит створку окна. В стекле отражается высокая каменная ограда, окружающая дом, а над нею – снова небо и снова ветви каштана. И все это дрожит, бликует, шевелится, все зыбкое, нереальное. И точно таким же зыбким и нереальным, почти призрачным кажется мне мужчина, чьи голова и плечи вдруг высунулись из-за стены.
Он замер, потом сильным броском забросил тело на стену и опять замер, настороженно оглядывая двор и обращенные к нему окна.
Я машинально дергаю к себе створку, как если бы захотела, захлопнув окно, отгородиться от наваждения, от пугающего призрака. Но отражение, пусть несколько померкнув, продолжало жить в белоснежном кафеле, который покрывал стены. И я понимаю, что можно сколько угодно закрывать глаза на очевидное – от этого оно не перестанет быть более очевидным и пугающим.
Мужчина на заборе – Максвелл Ле-Труа.
Да, это он. Я не могу ошибиться, даром что сейчас он без шляпы и не держит руки в карманах. Его распутная, бесшабашная физиономия засела у меня в памяти, словно вырезанная на скрижалях каким-то мучительным, болезнетворным резцом.
Откуда он здесь взялся, дамский угодник, скандальный художник Максвелл Ле-Труа?
Ну, видимо, из Парижа, откуда же еще ему взяться.
А зачем он здесь?
Вопрос, конечно, интересный…
Среди множества предположений мелькает, разумеется, и такое: он явился сюда, чтобы повидаться со мной. Типа, влюбился с первого взгляда, признался в этом Николь, ну, она и выдала ему место моего пребывания. А через стену он полез для пущей романтичности, ибо стучаться с парадного крыльца – просто пошло.
Да, да, да… А с кем он разговаривал в бистро на Монторгей – забыла?
В следующую минуту Максвелл прыгает со стены. Слышу вкрадчивый звук, с которым он приземлился. Не сломал ли каким-то небесным произволением ноги? Нет, не сломал. Слышу, как он идет по двору, но не могу выглянуть, понятное дело: ведь стоит ему вскинуть голову, как он увидит мою дурацкую физиономию в окне.
Впрочем, и не глядя, не составляет труда догадаться, что он делает: пытается открыть сарай. И делает это очень просто, ведь я, собираясь взяться ближе к вечеру за грабли, оставила в замке ключ.
Вот дура! Разве не научило меня вчерашнее сидение в погребе, что нельзя, нельзя оставлять ключи в замках!
А кстати, о вчерашнем сидении. Не Максвелл ли запер меня в погребе? Он что-то искал в доме, потом прибежала Жани и спугнула его. Но он явился сегодня, чтобы закончить начатое.
Не исключено. Ведь прозвище этого типа, как мне сообщила Николь, «Король старьевщиков»!
Мне без разницы, что он ищет и что хочет стащить. Я не собираюсь грудью бросаться на защиту брюновского антиквариата. Я хочу одного: как можно скорей выбраться из этого дома. Если вчера Максвелл хладнокровно запер меня в погребе, то что он сделает сегодня, если я, на беду, попадусь ему на глаза, живая и здоровая помеха?
И еще вопрос: один ли он прибыл из Парижа? Что, если в кильватере притащился мой старинный дзержинский знакомый?
Я со страшной скоростью одеваюсь (хорошо еще, что заблаговременно сложила на стуле чистую одежду!) и, чуть касаясь ступенек, слетаю на первый этаж. Господи боже, какое же все рассохшееся в этом доме, как все скрипит, кошмарно скрипит! Мне кажется, скрип доносится и во двор, где шурует в сарае Максвелл.
Но я уже почти у цели. Еще два-три шага – и я выскакиваю на террасу.
Внизу, у ворот своего дома, стоит Клоди, которая болтает с каким-то очень плотным, высоким, загорелым мужчиной.
– О, привет, Валентин! – радостно машет мне Клоди. – Вы не знакомы с Жильбером? Это сосед Николь, муж Жаклин.
У меня возникает ощущение, что на самом кончике языка Клоди ловит опасную фразочку-дополнение: «и любовник Жани». Однако меня сейчас мало интересуют муленские амурные сплетни. Я смотрю на Жильбера. У него такой горбатый нос, словно в прошлой жизни обладатель его был коршуном… У него такие волосатые руки и ноги, придающие ему еще более свирепый облик…
Вот только грабель в руках нет!
Итак, шарился по саду Жани именно Жильбер. Или у них и впрямь настолько близкие отношения, что она призналась ему в убийстве Лоры, или он явился отыскать улику по собственной инициативе.
И так хорошо, и этак неплохо. Одно и в самом деле радует: я его в том саду видела, а он-то меня – нет! Значит, во мне никакой опасности не чует. Хоть его можно не бояться.
Однако давненько я не видела в обращенных ко мне глазах такого клинического изумления, какое наблюдаю в глазах Жильбера.
– Ва-лен-тин? – переспрашивает он, натурально заикаясь. – А где Николь?
– О, она уехала, – машу рукой на манер булгаковского Фагота. – Еще вчера утром. Она, знаете ли, уже давно в Париже.
– Но как же? – продолжает активно недоумевать Жильбер. – Час назад я видел ее на крыльце. Я поздоровался с ней, и она ответила…
– Это была я, – признаюсь стыдливо, что ввела в заблуждение хорошего человека. – Я тут траву полола.
– Вы?! – Глаза Жильбера, и без того очень яркие и выпуклые, просто-таки готовы вылезти из орбит.
А что я такого сказала?
– Это были вы?! Но я решил… я потом посмотрел в щелочку и увидел, что машины в гараже нет… Я решил, что Николь закончила работу и уехала в Нуаер или Тоннеруа в магазин. Поэтому я… Я думал, что в доме никого…
Тут он, такое впечатление, спохватывается и замолкает на полуслове.
Однако сказанного вполне довольно, чтобы я поняла: Жильбер огорчен не столько тем, что я – не Николь, но, прежде всего, тем, что в доме, который он считал пустым (даже в гараж в щелку заглядывал, проверял, на месте ли машина хозяйки!), кто-то оказался.
Интересно знать, почему он просто-таки убит данным открытием?
И вдруг я понимаю, почему. Да ведь Максвелл перелез через стену, которая отделяет двор Брюнов от двора Жильбера и Жаклин! Значит, это Жильбер привез сюда Максвелла. И уверил его, что можно безопасно пробраться в дом соседей, ибо хозяйки нет.
Итак, тут одна шайка: Жильбер с его граблями и страстью отыскивать улики, Максвелл, любитель форсировать чужие заборы, и… третий. Самый страшный, самый опасный!
У Клоди вдруг делаются большие-пребольшие глаза. Она смотрит куда-то мне за спину, и я, кажется, догадываюсь, кого она там видит.
Оборачиваюсь с обреченным видом.
Так и есть!
– Привет, – говорит Максвелл Ле-Труа. – Будьте так любезны, осчастливьте меня: поставьте автограф на книжечке.
Он протягивает мне покетбук в бумажной обложке. Это книжка, которую я захватила с собой из дому, а потом привезла и в Мулен. Детектив Алены Дмитриевой «Любимый грех». К детективной литературе, по-моему, сей грех практически не имеет отношения, но читать до смерти интересно. Тем паче, что книжка на самую животрепещущую тему: о том, как трудно иногда дается вынужденное воздержание. Фишка дня!
– Я… не понимаю, – бормочу я, завороженно глядя в темные, насмешливые глаза Максвелла. – Почему вы просите у меня автограф?
– Но ведь вас зовут Алена Дмитриефф, если не ошибаюсь? – вскидывает Максвелл свои четко вырисованные брови. – Полагаю, вы и есть автор книги? Видите, тут написано: А-ле-на Дмит-ри-ефф! – Он произносит по складам, будто имеет дело с дурой неграмотной, да еще тычет в обложку отлично наманикюренным ногтем.
– Какая Алена? – подает голос Жильбер. – Мадемуазель зовут Валентин. Она подруга Николь. А Николь еще вчера уехала в Париж. Так что… так что ты зря ее искал в доме. Кстати, позвольте представить вам моего друга Максвелла Ле-Труа.
Ага, налицо не слишком-то ловкая попытка объяснить мне и оторопевшей Клоди, почему из дома Брюнов с хозяйским видом вышел какой-то мэн. В смысле, мсье. Типа, он искал Николь, ну просто с ног сбивался!
На физиономии Клоди крупными буквами написано, что именно она обо всем этом подумала. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты. Жильбер, отъявленный бабник, ну, значит, и его друг Максвелл таков же. А Валентин… вы подумайте! С виду такая скромница, да еще врач, а сама, оказывается… Ох уж эти русские!!!
– Значит, все-таки Валентин, – произносит Максвелл, задумчиво глядя на меня. – Ну что ж. Прошу простить, мадам, – галантно кивает он Клоди. – Извини, Жильбер. Но мне срочно нужно поговорить с этой… особой.
На сих словах он хватает меня за плечо, втаскивает в дом и бесцеремонно захлопывает за собой дверь.
Не отрывая от меня мрачного взгляда, он нашаривает торчащий в скважине ключ и резко поворачивает его. Теперь мы заперты изнутри.
И вдруг перед моими глазами вспыхивает видение. Распахнутая дверца красного «Рено»… скорчившаяся на заднем сиденье фигурка мертвой Лоры…
Да, теперь я убеждена, что это была именно Лора! И я совершенно точно знаю, кто ее убил.
Не Жани. И не Жильбер.
А вот этот человек, который стоит сейчас передо мной.
Мгновение я смотрю в его глаза, а потом их вдруг начинает затягивать какое-то марево. Я качаюсь, но чьи-то руки подхватывают меня. Мне холодно. Мне невыносимо холодно. Наверное, Максвелл опять затолкал меня в погреб. И теперь-то мне уже не выбраться.
А впрочем, мне уже почему-то все это безразлично…
