4 октября 1919 года, Петроград. Из дневника Татьяны Лазаревой
Нынче у меня была очень странная встреча. Вообще говоря, словами «странный» и «удивительный» мой дневник в последнее время так и пестрит. Но нынешняя встреча была как награда за все мои страдания, за неизбывный страх о судьбе брата – встреча, дающая надежду!
Впрочем, по порядку. Сегодня пятница, и я, как всегда, притащилась со своим жалким узелочком в Предварилку. Бросив взгляд на окошечко, ведущее во двор, я увидела возле него какую-то старушку в черном платке, закрывавшем ее до самых пят, и сердце больно защемило: вспомнилась Анастасия Николаевна, бедная Ася… Надо бы мне еще раз сходить на Сергиевскую. Вдруг появились какие-то новости о ее судьбе? Вдруг она сама воротилась домой?
Как обычно, я просмотрела списки, увидела прочерк напротив имени Кости, мысленно возблагодарила господа нашего и Пресвятую Богородицу за этот прочерк. Потом отдала в приемную узелок с передачей и не ушла сразу лишь потому, что заслушалась дивным диалогом, который вели меж собой пышная блондинка, сидящая по ту сторону окошечка, через которое выдают справки (все советские барышни похожи меж собой, словно высижены в одном гнезде: непременно артистическая прическа, декольте, подведенные глаза, накрашенные губы), и стоящий за ее спиной матрос в тельняшке. Ничего более мне не видно, слышен только бархатный, вальяжный альт матроса, которому вторит разбитное сопрано барышни:
– Здорово вчера коньячку дернули!
– Да вы что?
– А вот в карты мне чертовски не везло. Профукался, черт возьми.
– Бедненький!
– Кому в карты не везет, везет в любви! – изрекает альт и кладет унизанные перстнями пальцы на сдобное плечико блондинки.
– Да что вы? Не слыхала! – парирует она и холеной ручкой с накрашенными ноготками передает в окошечко какое-то извещение для немолодой угрюмой женщины. Может быть, там написано «сообщат на квартиру»… Затем блондинка поворачивается к тельняшке, и они возобновляют свою салонную болтовню.
Я слушаю и думаю: ну не смешно ли, что этот плебс, свергнув «старое», «бывшее», наивысшее удовольствие для себя находит именно в том, чтобы следовать именно привычкам «бывших»! Коньячок, картишки, флирт… Кстати, это типичная картина. Дуняша (вездесущая Дуняша!) рассказывала про какого-то артельщика, который теперь раздает пайки и разусился (на ее лексиконе это означает заважничал, заспесивился) – страсть. Прежнюю жену он бросил, в содкомы к нему пошла какая-то литературная дама, известная тем, что издала в свое время один или два душещипательных романца. После службы он ходит с ней по лавкам, скупает столовое серебро – и чтоб обязательно с вензелем, с короной. «Не имеете полного права на корону – это для князьев и графьев!» – сказал ему какой-то дерзкий приказчик. «Ну, – говорит артельщик, – эка штука – князем родиться! Это и самый последний дурак сможет! А ты вот сам в князья выйди…»
Похоже, блондинка и ее матросик убеждены, что они уже вышли в князья !
Мне надоедает слушать ту чушь, которую они несут, я поворачиваюсь, чтобы уйти, и вдруг слышу за спиной бестелесный шепоток:
– Извините, барышня, не вы ль Татьяна Сергеевна Лазарева будете?
Оборачиваюсь и вижу невысокого молодого человека с печальным испитым личиком. У него светло-голубые глаза, окруженные темными тенями, бледные губы, белокурые вьющиеся волосы. Он отдаленно напоминает модного поэта Сергея Есенина, однако это изможденное, блеклое, словно бы вылинявшее подобие.
– Да, я Татьяна Лазарева.
– А коли так, то привет вам от Константина Сергеевича, – бормочет незнакомец, кидая округ опасливые взгляды.
– Какого еще Константина Серге..? – изрекаю я недоуменно, однако обрываю себя на полуслове. Господи! Да для меня существует только один на всем белом свете Константин Сергеевич, и это мой младший брат Костя!
Видимо, на моем лице выражается такая радость, что незнакомец пугается: а вдруг я сейчас заору или кинусь к нему на шею? – и поспешно прикладывает палец к губам:
– Тише, ради бога! Давайте-ка лучше на крылечко выйдем!
Бегу вслед за ним.
– Ради бога! Что вы знаете о Косте? Вы видели его? Где?
– Вестимо где, – ворчливо отвечает незнакомец. – В тюрьме. Мы в одной камере содержались. Не то что нагляделись друг на друга до тошноты, а, можно сказать, родными сделались. Все, все про вас знаю. Меня выпустили, а вот Константина что-то держат. Еще ладно, что не свезли вместе с прочими в лес да не расстреляли на краю ямы при свете автомобильных фар…
Оказавшись наедине со мной, бледный юноша враз изменился. Какой уж там Есенин! Тот хоть и хулиган, но обворожительный хулиган. А этот… У него невнятный, торопливый голос, бегающие глаза и подрагивающие руки. Сейчас он напоминает мне посланца с того света. Такое ощущение, что он только что выбрался из той самой ямы в лесу, куда в любую минуту могут сбросить моего младшего брата, моего единственного брата… при свете автомобильных фар.
Меня начинает знобить, да так, что зуб на зуб не попадает. В глазах все смеркается, слуха едва достигает недовольный голос:
– Ну, барышня, когда вы чувствий собрались решиться, так надо было меня раньше упредить! Может, одумаетесь? Может, выслушаете, как братца своего от смерти избавить?
Я чувствую себя так, будто бреду по горло в воде, а она сплошь покрыта водорослями. Саргассово море, по которому не могут проплыть корабли, скованные водорослями, – вот что оно такое, мое подступающее беспамятство. Невероятным усилием воли, словно рывком, вырываюсь из вязкой пелены:
– Извините. Все прошло. Говорите, я вас внимательно слушаю.
– То-то же, – бормочет он, озирая меня с неудовольствием. – Там, понимаешь, брательник загибается, а она… ишь, чего надумала: в омморок падаться! Он-то на помощь надеется, страдалец, а она…
– Со мной все в порядке, – говорю как можно более внушительно. – Что просил передать Костя? Чем я могу помочь, что нужно сделать?
– А ты меня спроси, как Иван Фролов из камеры вышел? – вдруг предлагает мне Костин сокамерник.
– А кто такой Иван Фролов? – таращу я глаза, совершенно не удивляясь его мгновенному переходу на «ты». Удивляться следовало, что он сначала меня на «вы» звал, нынче это совсем не в моде! – Я не знаю никакого Ивана Фролова…
– Ну и дуры вы, бабы! – ахает мой собеседник. – Кто Иван Фролов, главное! Кто ж больше, как не я? Имя мое такое – Иван Фролов. Твоего брательника, стало, Константин Лазарев зовут, а меня – Иван Фролов.
Смотрю в его бледно-голубые глаза и, призвав на помощь остатки самообладания, произношу сквозь зубы:
– Ну и как же Иван Фролов вышел на волю?
И юноша вот что мне рассказывает, то и дело прерываясь и принимаясь испуганно озираться.
Оказывается, в Предварилку Иван Фролов попал случайно. Сам он извозчик, который был нанят каким-то человеком. Тот велел ему приехать в указанное время по указанному адресу, а приехав, зайти в дом и забрать багаж. Фролов прибыл, как уговорились, вовремя, в дом вошел… и обнаружил на полу труп того самого человека, который его нанял. Кинулся вон, однако ни лошади, ни возка своего не нашел. Угнали какие-то злые люди! А тут нагрянула милиция. И Фролова едва не приговорили скорым революционным судом к расстрелу прямо на месте, потому что убитый оказался каким-то если не комиссаром, то его подручным. Как ни надсаживался Фролов, как ни пытался доказать, что он извозчик, никто его не желал слушать. И это понятно: возка и лошади-то нет! Потом суровая матросня смилостивилась, стрелять его не стала. Отвели его в Предварилку: то ли за убийство, то ли за соучастие, он хорошенько не понял. А надо сказать, что есть у Фролова в Питере старший брат. Спекулянт, но очень умный человек: продукты меняет только на золото и бриллианты. Фролов у него как сын, брат его очень любит и положил себе непременно младшего спасти. Кто-то сказал ему, что один из помощников страшного Рончевского, следователя Предварилки, имеет на своего начальника некоторое влияние и может за хорошую мзду оказать на него воздействие. Брат Фролова сыскал к нему подходец – и осмелился предложить взятку продуктами и мануфактурой. Помощник вежливо его выслушал и покачал головой: он-де берет только брильянтами, что и понятно: человеческая жизнь – штука драгоценная! Пришлось любящему брату тряхнуть запасцы. Новым приношением помощник Рончевского остался весьма доволен и посулил Ивана освободить. Что он и сделал, а напоследок ухитрился шепнуть Фролову, что готов оказать подобную услугу кому угодно, чья родня не станет скупиться. Иван сообщил это первому попавшемуся сокамернику – Косте Лазареву, а потом пришли конвоиры и чуть не взашей вытолкали его на свободу. Костя только и успел, что крикнул Ивану: «Разыщи мою сестру!»
– Понятно, зачем, барышня?
Этот вопрос бледный юноша задает очень сердито. Наверное, то, что я стою молча, недвижимо, не рыдаю, не целую ему из благодарности руки, кажется ему чем-то диким. А на меня вдруг напал словно бы столбняк от потрясения и облегчения.
Да неужели жизнь и свобода моего брата зависят от такой малости, как несколько радужно сияющих камушков? У нас с Костей сохранились драгоценности покойной матери. Гарнитур: колье, перстень, серьги, браслет, которые так и струятся алмазными реками. Сказать правду, у меня давно появлялась мысль воспользоваться ими, чтобы купить жизнь и свободу брату, я не сомневалась, что это реально, однако просто не знала человека, которому можно предложить сделку. Ну что ж, как говорится, на ловца и зверь бежит!
Кому-то, может статься, покажется странным, что я так слепо поверила человеку, которого вижу в первый раз в жизни. А впрочем, что такого? Наверное, дело в том, что мысль о взятке уже зрела в моей голове. Кроме того, окажись Иван Фролов обходительным, вежливым, приятным во всех отношениях, я немедля заподозрила бы в нем проходимца. А он был настолько неприятен мне, настолько не заботился произвести как можно лучшее впечатление, что я невольно начала ему доверять.
– Пойдем, – сказал он, маня меня рукой, – пойдем, я покажу тебе, кто в помощниках у Рончевского.
Мы возвращаемся в приемную, и незнакомец с видом чрезвычайно деловым заглядывает в окошечко пропускной барышни. Та все еще занята болтовней со своим кавалером в тельняшке.
Впрочем, как только Иван Фролов мелькает перед окошком раз и другой, флирт прекращается. Дверца открывается, и я могу отчетливо разглядеть любителя карт и коньяку. По его голове, конечно, прошелся щипцами либо Жан либо Эжен – такой уж у матросика игривый хохолок! У него тельняшка с декольте и тоненькая золотенькая цепочка на шее. А какие клоши ! Из каждой штанины приготовишке пальто выйдет!
Невольно застеснявшись такого великолепного зрелища, опускаю глаза и вижу, что матрос обут в лаковые штиблеты. А носочки тоненькие, сиреневые: не из тех ли шести тысяч пар, которые нашли в гардеробе императора Николая и распределили между пролетариатом, как сообщила газета «Правда»?
А вообще-то вид у матросика не грозный – у него вид веселого увальня. Так и видно, что он набрался манер у своего шефа Рончевского. Про того говорят, что он – душка-чекист, бывший правовед, допросы ведет в стиле салонной болтовни, сыплет французскими фразами, а затем – к стенке!
Завидев меня в обществе Фролова, душка-матрос принимает важный вид, окидывает меня внимательным взором с головы до ног, а потом дважды кивает. Вслед за этим он удаляется к даме своего сердца, закрыв за собой не только дверь, но и окошко. Видимо, справок никаких сегодня выдавать больше не будут.
Я смутно догадываюсь, что его значительные кивки означали одобрение моей кандидатуры. То есть взятка от меня, скорей всего, будет благосклонно принята. И даже, может быть, она спасет Костю!
– Когда принесешь камни? – жадно спрашивает Иван Фролов.
И тут я сделала нечто, чему и по сей день не могу найти оправдания и понимания. Может быть, этим я погубила Костю. Может быть, спасла себя. Не знаю! Остается уповать мне лишь на то, что все мы ходим под богом. И хотя в последнее время случилось столько событий, что можно усомниться в милосердии господа нашего, я все ж уповаю на его неизреченную мудрость. Я верю, что отвечала Фролову, действуя по божьему произволению и наущению.
– Когда принесу? – бормочу я после некоторого молчания. – А когда нужно? Завтра? Послезавтра? Или в следующую пятницу?
Я убеждена, что Фролов прикажет сделать это вообще сегодня, ну, хотя бы завтра. Однако он важно кивает:
– Вот так давай и сделаем. В пятницу придешь с передачей – и принесешь камушки. Можно бы и в среду, когда для уголовных передачи принимают, но в среду начальнику не до тебя будет. А в пятницу я вас сведу. Только смотри, языком-то зря не болтай! А то они, эти нынешние, сама знаешь, какие дерганые. Друг дружку боятся, никому не верят. Сами себе не верят. Помощник-то Рончевского от всего отбрешется, а ты и себя загубишь, и брата под монастырь подведешь, да и мне головы не сносить. Так что до пятницы сиди и молчи в тряпочку. Камушки приготовь и жди. Поняла?
Я киваю, радуясь, что Иван Фролов наконец умолк. Отвращение к нему начинает душить меня. Да, странного посредника выбрал себе «душка-матрос»! А впрочем, диво было бы, если бы в сей роли подвизался человек порядочный и нормальный…
Иван Фролов спрыгивает с крыльца и исчезает за углом. Я какое-то время еще стою, собираясь с мыслями.
Кладу руку пониже груди. Вот уже около года – с тех самых пор, как арестовали Костю, – я ношу только блузы свободного покроя. Впрочем, я очень похудела. Оттого теперь вся моя одежда мне велика. И это очень хорошо, потому что складки ее прикрывают пояс, который охватывает мой стан. В поясе зашиты мамины бриллианты. То есть я могла бы отдать их Ивану Фролову хоть сейчас. Могла бы выкупить жизнь брата уже сегодня. Но что-то меня остановило.
А теперь придется ждать до пятницы. Удастся ли мне заснуть хоть в одну из оставшихся ночей?