21 июля 200… года, Мулен-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина Макарова
Мулен – деревушка в полсотни дворов и несколько улиц. Однако каждый двор – это не десять и даже не пятнадцать соток, как у нас, а что-то около полгектара, а «деревенские избы» напоминают хорошо укрепленные феодальные замки. Все они сложены из серого камня, вид имеют одновременно романтичный и грозный, и только дом семейства Брюн украшен какими-то голубыми бесформенными разводами. Как будто его сначала выкрасили голубой краской, а потом передумали и принялись эту краску отскребать. На мои расспросы Николь трагически закатывает глаза, а потом нехотя рассказывает, что именно так оно и было. Ее предок принимал участие в Первой мировой войне и умудрился остаться в этой мясорубке живым. Поэтому встречать его готовилась вся деревня, и ко дню прибытия героя жители Мулена собрались и дружненько выкрасили его родимый дом в голубой цвет – один из составных французского триколора.
– Ну и что? – нетерпеливо спрашиваю я замолчавшую Николь. – И как? Ему понравилось?
– Он немедленно начал соскребать краску, – говорит моя подруга, криво усмехаясь. – Чуть ли не собственными ногтями. Ты знаешь, наша семья вообще считается семьей долгожителей, никто раньше девяноста не переселялся в мир иной, обычный век – девяносто семь – девяносто восемь лет. Но тот мой прадедушка умер совсем молодым: всего лишь в семьдесят пять. Говорят, его свела в могилу тоска от того, что он так и не смог вернуть дому первозданный вид.
Да, ту краску удалось бы снять только пескоструйкой, но тогда об этих хитрых снарядах и слыхом не слыхали, а нынешним хозяевам дома на цвет стен, видимо, наплевать. Хотя Николь, кажется, его очень любит, и это понятно: внутри дом хоть не очень прибранный, но невероятно уютный. Старинная мебель, старинные покрывала ручной вязки, кресла какие-то невероятно допотопные (по-моему, это и называется стиль ампир) и море неведомых мне прежде деталей чисто французского быта: каминные щипцы, мехи для раздувания огня, обливные глиняные вазы размером чуть ли не в половину человеческого роста, в которых торчат букеты из сухих будыльев…
Моя дорогая подруга Лера Лебедева (ныне миллионерша мадам Филиппофф) пресерьезно уверяла меня, что в этом домище обитают привидения, которые однажды спасли ее и Николь. Ну что ж, не исключено. Остается надеяться, привидения окажутся благосклонны и ко мне. Я буду даже рада с ними встретиться! Увы, боюсь, что все это сказки. Как там у Тургенева? Страшно не то, что привидения есть, а страшно то, что их нету!
Весь день мы с Николь наводили порядок в доме – пылесосили, мыли, вытряхивали пыль из постелей. Николь собралась переночевать здесь и только утром уехать в Париж, а я останусь тут скучать в одиночестве. Но я не собираюсь скучать, займусь своей фигурой: буду бегать по окрестностям, набираясь сил. Николь набила холодильник фруктами-продуктами, сказала, что к концу недели приедет меня проведать и пополнит запасы. Магазина в деревне нет. Ежедневно приезжает булочник, а вообще у каждого дома стоит машина – жители отовариваются в Тоннеруа или в Нуаере. До первого городка восемнадцать, а до второго шесть километров, не больно-то в них за продуктами набегаешься. Хотя в Нуаер, в принципе, вполне можно будет сгонять.
Я с нетерпением жду утра, чтобы надеть майку и шорты – и отправиться в одиночное путешествие по прекрасной Бургундии, однако надо еще вечер изжить. Мы с Николь поужинали и пристроились перед телевизором. Как раз начались новости. Все выпуски сейчас начинаются с заставки «Каникюль». Это вовсе не праздничная летняя заставка («Ура! У нас каникулы!»), а наоборот – довольно печальное сообщение. Каникюль – так называется время сильного летнего зноя во Франции. Короче – собачья жара, вот что это такое. А этим летом во Франции царит воистину собачья жара! Кое-где уже начались перебои с водой, особенно не позавидуешь туристам, которые заселились в кемпинги в горах. Да, сезон отдыха накрылся. Пожары на южном берегу, на побережье Средиземного моря пока невозможно остановить, несмотря на героические усилия помпье-саперов… Правительство призывает беречь воду, ограничить полив огородов и садовых участков.
Следующая информация в новостях о смерти того самого корсиканца, о котором рассказывали родители Николь. Оказывается, бедолага все же покончил с собой. Небось в тюрьме не сладко! Вслед за этими печальными сообщениями начинается целый каскад сюжетов о том, как весело проводят лето простые французы. Фестивали театрального искусства, игры на волынке, открытие выставок «наивной» живописи… Причем сюжеты сняты в разных уголках Франции. Да, в этой стране берегут психику народонаселения, не бьют ежевечерне информационным молотком по голове, повергая старого и малого в полный моральный и нравственный ступор. Финал выпуска – известие о том, что в ближайшие ночи каждый желающий может увидеть Марс, который необычайно приблизился к Земле. А потом идет прогноз погоды. У ведущей извиняющееся выражение лица. Еще бы! Во всей Франции сплошняком от тридцати до сорока градусов. Разумеется, со знаком плюс.
После новостей начинается детективный сериал «Крим», то есть «Преступление». Мы с Николь взяли из холодильника по порции мороженого (нам не страшен каникюль, каникюль, каникюль… вернее, не страшна, потому что это слово во французском, представьте себе, женского рода) и только собрались насладиться в полной мере, как в соседней комнате зазвонил мобильник.
Николь выбежала и вернулась через несколько минут с озадаченным выражением лица:
– Слушай, тебе очень хочется смотреть фильм?
– А что? – спрашиваю я, не отрываясь от экрана, где разворачивает расследование комиссарша полиции, энергичная брюнетка. Обаятельна, интеллектуальна, элегантна, с начальством не ссорится, в дружбу с криминалом не вступает. И спина у нее, что характерно, не болит!
– Звонит соседка, приглашает зайти к ней на аперитив. Мы с ней чуть ли год не виделись, она хорошая подруга моих родителей. Увидела свет в окнах и жаждет пообщаться. Сходим, а? Я ведь завтра уеду, больше некогда будет увидеться. Да и тебе это знакомство полезно, ты останешься под ее присмотром. Пошли, а?
Ну куда ж деваться! Быстренько красимся, меняем майки и шорты на легонькие платьица (в бургундской деревне принято ходить на аперитив если не при параде, то хотя бы чуть-чуть причепурившись) и переходим через дорогу. Дом Клоди (так зовут соседку) практически напротив нашего. По двору скачет черный пес неведомой мне породы, очень изящный, даже изысканный, можно сказать, но при этом невероятно ушастый и дружелюбный. Мы с ним, разумеется, немедленно начинаем «лизаться».
– Бобик! – бормочу я. – Дорогой мой Бобкинс!
– Почему Бобик? – смеется Николь. – Может, его еще как-нибудь зовут?
– Определенно, – киваю я, не переставая трепать шелковые собачьи уши. – Просто раньше у наших соседей по даче был пес Бобик, который меня обожал. А я его. Я для него была каким-то высшим существом. Стоило мне приехать, как он убегал из дому и уже не отходил от меня. Его хозяева к этому привыкли, не обижались, говорили: «Иди, Бобик, скорей, твоя подружка приехала!» Зимой мы, конечно, не ездили на дачу, но он меня не забывал. Представляешь? Я летом приезжала, и все начиналось снова. Я его называла Бобкинс. Знаешь, такая была умора, когда мы с ним в магазин ходили… Я иду, а он меня охраняет. И лает на всех, даже на своих хозяев! Почему-то он считал, что особенную угрозу для меня представляют велосипедисты. Чуть завидит какого-нибудь, бросается вслед и норовит стащить на землю, причем еще и куснуть старался – за задницу.
– Наверное, у него было очень много врагов! – смеется Николь.
– Да уж! Бобкинса вся деревня терпеть не могла, потому что он кур трепал почем зря. Единственное, ради чего он мог меня бросить, так это если курицу бесхозную увидит. Ну, или рыжую кошку. Почему-то он считал своим долгом именно рыжих кошек гонять. В конце концов его кто-то пристрелил.
– Как пристрелил?! – не верит Николь.
– Молча. Пес придушил чью-то курицу, ну и хозяева очень рассердились… Конечно, жалко курицу, но… А я до сих пор не верю, что Бобкинс вот так безвозвратно умер. Думаю, вдруг у собак тоже бывают новые воплощения? Вдруг, думаю, Бобкинс возродился? Я его, если честно, в каждой собаке вижу…
Выходит Клоди, маленькая полненькая брюнетка с полуседыми, стильно подстриженными волосами. На ней затейливые ожерелья, браслеты и длинное индийское платье. Выглядит она очень богемно. Оказывается, Клоди заканчивала школу искусствоведения при Лувре! Отсюда пристрастие к рискованно-изысканной бижутерии и платьям-балахонам. Вот тебе и бургундская крестьянка!
Знакомимся и непременно целуемся. Николь принимается рассказывать о родителях, о Шанталь, Мирославе и Лере, о работе, обо мне (но без особенных подробностей) и даже о моем незабвенном Бобкинсе. Кстати, пса Клоди, оказывается, зовут Тедди. Пока Николь болтает с соседкой, я продолжаю неистово гладить совершенно разомлевшего Тедди и оглядываться.
В отличие от заброшенного дома и засохшего сада Брюнов, у Клоди все очень ухоженно. Конечно, она ведь живет здесь постоянно. Газон сияет изумрудной зеленью, розы истомно благоухают (определенно здесь нарушают установки правительства насчет водосбережения!), вообще море цветов. Даже старинная повозка, стоящая посреди дворика вместо беседки, увешана кашпо, в которых пышно цветут герани. Потрясающе красиво все это. У Клоди поразительный вкус!
– У нас тоже есть повозка, – говорит Николь, заметив мой восхищенный взгляд. – Можно сказать, карета. Очень старинная, между прочим. Раньше выглядела, видимо, весьма помпезно, а теперь это, конечно, остатки былой роскоши. Стоит в амбаре, я тебе ее завтра покажу. Мечта антикваров! Жаль, руки ни у кого не доходят заняться наконец этим домом, усадьбу в порядок привести. Родители предпочитают мотаться по миру, да и у нас с Мирославом полно хлопот.
– Ничего, всему свое время, – философски роняет Клоди и приглашает нас в дом. Гостиная с огромным камином (иначе не обогреть эти каменные, мрачноватые дома) уставлена книжными стеллажами. Матово-темное мерцание стекол, репродукции на стенах, букеты лунарии в напольных керамических вазах, роскошные разлапистые кресла, явно перекочевавшие сюда из какого-нибудь дворца… Вот тебе и деревенская глушь!
Мы подсаживаемся к маленькому столику, на котором стоят тарелочки с оливками, орешками, крекерами и миска, доверху полная черной икры. Глазам не верю…
– Я тоже вернулась в наше родовое гнездо, уже вдоволь налетавшись по свету, – продолжает хозяйка. – А теперь даже думать не хочу, чтобы покинуть его. Это все еще придет, Николь, вам еще захочется пожить в Мулене. Знаете, это место очень притягивает людей. Жаль, что вы не застали Труди и Марка: они неделю назад уехали в Рим. Это американцы из Калифорнии, которые купили в Мулене старую гостиницу и перестроили ее, превратив в дом, который называют своим замком. У них вообще удивительная страсть к титулам и всему прочему. Наверное, будь у них достаточно денег, они непременно купили бы замок. А пока собирают по всей округе антиквариат и дружат с местной аристократией. Ведь многие семьи живут здесь веками, родословные насчитывают поколения и поколения. Мои предки, предки Жаклин, да и Николь…
– Жаклин сейчас в Аржентое? Жаль, не повидаемся. Мы сегодня видели Жильбера, – говорит Николь. – Он куда-то уезжал.
– Вот, пожалуйста, – кивает Клоди, наливая нам красного бургундского вина. Настоящего! Как в романах Дюма! Называется, правда, немножко на цыганский лад: «Вон Романэ».
Ах, нет, балда я! Не на цыганский, а на итальянский: романэ – римский, а цыганский – ромалэ.
Быстренько загоняю связанные с цыганами ужасные воспоминания в глубь памяти, пью вино и алчно посматриваю на икру. Интересно, откуда во французской глубинке такое изобилие? Неужели уже не русские, а французы рубают кавьяр ложками?
– Вот, пожалуйста, пример: Жильбер – приезжий, он женился на местной уроженке Жаклин, однако не увез ее к себе, а поселился здесь. Правда, трудно было бы ожидать, чтобы Жаклин согласилась уехать из Мулена на Корсику!
– Жильбер корсиканец? – удивляется Николь. – Надо же, а я не знала.
Я жалею, что проспала встречу с Жильбером и не увидела настоящего корсиканца. Интересно, он похож на Наполеона Бонапарта? Все-таки земляки!
– Жани тоже корсиканка, – говорит Клоди. – Ну, вдова Гийома Феранде, помнишь ее?
– Как вдова? Разве Гийом умер? – ахает Николь. – Да он же был совсем молодой, еще и сорока не исполнилось.
– Да, умер около года назад. Нет, меньше, вру. Сердечный приступ… Делал в доме новый светильник, и вот во время работы… Обиднее всего, что они очень хотели ребенка, никак не могли его зачать, а когда Жани забеременела, бедняга Гийом взял да и умер. Не успел порадоваться. Жани страшно переживала, уехала было на родину, но неделю назад вернулась сюда с месячным малышом. Говорит, что в Мулене чувствует себя гораздо больше дома, чем у родителей. Там трудная жизнь, на Корсике, недаром они беспрестанно бунтуют. Между прочим, я ее тоже сегодня пригласила, она обещала прийти, как только уложит малыша, но он болезненный, бедняжечка, все время плачет…
– Значит, Гийом умер, а у Жани ребенок? – делает очень большие глаза Николь. – А каковы у нее теперь отношения с Жаклин?
Клоди бросает на нее понимающий взгляд:
– Жильбер ведет себя прекрасно. Придраться не к чему!
Что-то я перестала их понимать. Жильбер, Жаклин… им-то какое дело до ребенка Жани?
«А впрочем, что ж тут непонятного? – начинаю соображать я. – Простенький любовный треугольник. То есть, может статься, беспрестанно плачущий младенец Жани – вовсе не отпрыск покойного Гийома, а дитя соседа по имени Жильбер. Понятно, что от этого не может быть в восторге его жена Жаклин…»
Размышляю я об этом, впрочем, весьма вяло, потому что все мое внимание поглощено икрой. Ужасно хочется ее, но неловко брать без приглашения. А Клоди что-то заболталась и забыла о своих обязанностях хозяйки…
– Ох, мон Дье, – спохватывается она наконец. – Попробуйте, прошу вас. Только это не настоящая икра. Это шведская имитация. А внизу масло и тертые крутые яйца. Вот так, берите ложечкой, намазывайте на крекеры…
Ретиво намазываем. Вместо икры какие-то безвкусные скользкие шарики, но яйца с маслом на солененьком крекере едятся только так. Ага, еще одно достижение французской кухни, надо взять на вооружение – простенько и со вкусом!
Звонит телефон. Клоди снимает трубку:
– Алло, Жани? Что-то ты задерживаешься?
Мы с Николь не слушаем, отдаем должное бургундскому винцу со шведской икрой.
Клоди поворачивается к нам. У нее расстроенный вид:
– У Жани, кажется, плохи дела с ребенком. Она уже «Скорую помощь» собирается вызывать. Но ведь станция «Скорой» в Тоннеруа, да и там, по-моему, одна или две машины. А если они на вызовах?
– Неужели все так серьезно? – Личико Николь озабоченно вытягивается.
Знакомая картина. Все молодые мамочки, лишь только зайдет разговор о детских болезнях, немедленно проецируют их на своего ребенка, стопроцентно совпадая при этом с известным героем Джерома К. Джерома, который, читая медицинский справочник, нашел у себя все мыслимые и немыслимые хвори человечества.
– Не знаю, насколько серьезно, но Жани просто в панике, – сообщает Клоди.
– Может быть, я посмотрю ребенка? – осторожно говорю я. – Я ведь все-таки педиатр.
Клоди оживляется:
– Пойдемте, пойдемте! Скорей!
Быстренько звонит Жани и предупреждает, что сейчас приведет доктора. Выходим из дому. Тедди, он же Бобкинс, рвется нас сопровождать, однако Клоди запирает калитку перед его носом со словами:
– Сторожи дом!
Интересно, от кого тут надо что-то стеречь, в этой благостной тишине?
На улице уже темно. Звезд пока не видно, но над горизонтом разливается бледное сияние: восходит луна. Идем по чистенькой, великолепно асфальтированной и ярко освещенной улочке. Как тут не вспомнить родимый Дзержинск! На контрасте, естественно. Ну вот, идем мы… Со всех сторон благоухают розы, тишина, только стучат наши каблучки: цок-цок. И вдруг…
Вдруг калитка в сплошной каменной стене ограды распахивается, и на дорогу выскакивает фигура из моих ночных кошмаров: камуфлированный комбинезон, черная «чеченка» с прорезями для глаз… В руках фигуры – автомат.
Мы втроем издаем такой вопль, что террорист аж завертелся на месте – и канул обратно в калитку. Она с грохотом захлопнулась, слышен скрип гравия под торопливо удаляющимися шагами и… сдавленный мальчишеский хохоток.
– Мон Дье! – Клоди прижимает руку к сердцу и тяжело дышит. – Что это было? Вы видели?
– Доминик! – слышен пронзительный женский вопль за забором. – Ты сошел с ума? А ну-ка сними эту гадость! Немедленно сними, не то я пожалуюсь отцу, и не видать тебе новой машины!
– Доминик… – с облегчением отдувается Клоди. – Ну и шуточки у нынешнего поколения! А ведь такой вежливый мальчик – мы сегодня встретились в магазине в Тоннеруа, он помог мне все мои покупки в багажник погрузить, сама любезность. А сейчас я чуть не умерла, честное слово! Чуть не умерла!
Мы с Николь расцепляем руки. Даже и не заметили, как в ужасе схватились друг за дружку. Вот тебе и благостный Мулен! Зря мы не взяли с собой Тедди. А впрочем, миляга Тедди – слишком уж интеллигентная псина. Эх, окажись тут мой любимый Бобкинс – он-то преподал бы этому шалому Доминику урок на славу!
Проходим еще несколько ворот (на одних, между прочим, – реклама выставки местного художника) и оказываемся перед низким заборчиком, за которым призрачно выступают из темноты усеянные цветами огромные азалии. И вдруг я вижу чью-то фигуру, которая затаилась за кустами и явно подкарауливает нас…
Издаю новый вопль, да такой, что Николь и Клоди буквально подскакивают.
– Смотрите! Там…
– Ох, Валентин… – Клоди вновь прижимает руку к груди. – Бедняжка, мы вас не предупредили. Это Зидан, не пугайтесь.
Подходим поближе к фигуре – то есть хихикающие Клоди и Николь натурально волокут меня за руки. И я вижу, что это огромная – выше человеческого роста – грубо изваянная и топорно раскрашенная статуя знаменитого футболиста. Конечно, подлинный Зидан не отличается голливудской красотой, но все же хорошо, что он не видит своего рукотворного подобия, иначе подал бы на скульптора в суд за злостную клевету.
– А вон там – олень, видишь? – показывает Николь в темноту, едва рассеиваемую лунным светом. – Лиса, медведь, гепард, на склоне еще другие звери. Не бойся, они неживые! Я эти фигуры помню с детства: Гийом, покойный муж Жани, увлекался скульптурой. Между прочим, он был также великолепным декоратором. Ты бы видела, как он оформил дом Труди и Марка, эту бывшую гостиницу! А наш погреб! Там такой дизайн – настоящая средневековая темница.
Ну ладно, с гостиницей все ясно, но я в жизни не слышала, чтобы кто-то приглашал дизайнера оформлять погреб. Нравы бургундской глубинки не перестают меня удивлять. Единственное, что меня ничуточки не удивляет, так это то, что Гийом скоропостижно скончался. Думаю, какой-то светильник ни при чем. Наверняка возвращался домой ночью – и увидел за кустом азалии собственное творение!
Мы проходим через большой парк, и вот из открытого окна до нас доносится детский крик. Сразу чувствуется – ребенок устал плакать, но это не каприз: он не находит себе места от боли. А какое измученное, несчастное лицо у худенькой женщины, которая трясет его на руках, то и дело норовя перехватить поудобнее! Ее небрежно сколотые, очень густые черные волосы то и дело выпадают из прически, большие карие глаза покраснели, а малыш все кричит и кричит, размахивая ручками и суча ножонками.
Мигом вспоминаю малышню в нашем роддоме: туго-натуго запеленатые по стойке «смирно» червячки-головастики в линялых тряпках с печатями и штампами, головы обернуты косыночками. Во Франции все по-другому: младенцу сразу надевают боди с ползунками, памперс, кофту, шапочку… Я видела фотографии двухдневной Шанталь: одета как большая! Честное слово, к такому ребенку поневоле начинаешь относиться как к сознательному, а не бессмысленному существу. Вот и Филипп, сынуля Жани, выглядит как очень самостоятельный пупсик, но плачет совершенно так же, как наши, русские несмышленые младенцы.
Прошу положить его – Жани смотрит недоверчиво, но все же подчиняется, – смотрю, как он шевелит, вернее, дергает своими ножками. В принципе, малыш хороший, нормальный, не синюшный, не белесый, доношенный и крепкий. Вот только этот плач…
– Он лишь в последнее время так плачет или постоянно кричит?
Вопрос дурацкий: достаточно поглядеть в измученное лицо Жани. Такой бесконтрольный, мучительный крик бывает у детей, у которых повышено внутричерепное давление. Они страдают от постоянной головной боли. Лекарств у меня, само собой, никаких, вообще малыша лучше бы отвезти в больницу, но кое-чем я могу помочь уже сейчас.
– Дайте мне пеленку, пожалуйста. Любую пеленочку.
Жани смотрит непонимающе-враждебно. Ну да, здесь детей не пеленают уже лет сорок. Воображаю, как бы она на меня посмотрела, попроси я у нее подгузник !
Объясняю чуть ли не жестами, какой именно кусок тонкой ткани мне нужен. Жани приносит нормальную пеленку, но уточняет, что это – простынка. Ладно, хоть горшком назови…
Я складываю пеленку вдвое по длине, а потом сворачиваю углом, примерно так, как мы делаем шляпы из газет, только оставив внизу свободную полосу ткани, чтобы обернуть вокруг шеи. Думаю, шляпы из газет – сугубо наше, российское изобретение, вернее, советское. Как, впрочем, и вот такой чепчик. По принципу, голь на выдумки хитра. Наверняка во французских суперцивилизованных роддомах имеются на подобный случай специальные воротнички для фиксации слабых младенческих голов, но здесь и сейчас наша русская изобретательность приходится в самый раз!
Вообще во всей картине есть нечто сюрреалистическое. Малыш в самодельном чепчике – и в боди с фирменным знаком «Карден для детей» (видимо, покойный Гийом был о-очень небедный скульптор!), вокруг великолепная просторная гостиная, под потолком покачивается стилизованная под старину люстра: на толстенной медной перекладине-трубе подвешено круглое тележное колесо, в нем светящиеся плафоны… Стильная штука! Не сей ли светильник, кстати, стал последней работой Гийома?
Зафиксировав голову малыша, беру его на руки, устраиваю на сгибе локтя:
– Ну тише, Филиппок! Ну успокойся. Сейчас тебе станет легче, честное слово.
Он открывает зажмуренные, слипшиеся от слез глазки и смотрит на меня совершенно осмысленно. Вообще такое ощущение, что он прислушивается к моим словам. И вдруг поворачивает голову и начинает шарить губешками по моей груди. Кряхтит, повякивает, бурчит что-то, но не кричит!
– Вы кормите его сами? – поворачиваюсь к Жани, которая смотрит на сына, просто-таки вытаращив глаза. – Или питание даете?
– Вы что, русская? – вдруг спрашивает она со странным выражением.
Мгновение изумленно хлопаю глазами. Вроде бы о моей национальности речи не было. Нос курносый выдал? Потом соображаю, что говорила с младенцем по-русски. Наверное, он еще и от удивления перестал орать. А потом повязка подействовала. Эти «чепчики» – замечательная штука. Мгновенно нормализуется отток крови и лимфы! Для человека несведущего это похоже на фокус-покус, конечно. Опять маленькие хитрости нашей родной большой медицины!
– Русская, да, – отвечаю не без вызова, потому что осознаю: Жани смотрит на меня чуть ли не с ненавистью.
Ах боже ты мой! С чего бы это? Может, она, как корсиканка и соотечественница знаменитых террористов, сочувствует террористам всего мира и поддерживает некую «маленькую, но гордую» народность, живущую в горах Кавказа? Странно, что она вообще доверила мне своего сына и до сих не вырвала его из моих рук! А впрочем, может быть, это ревность – элементарная ревность матери к другой женщине, которая гораздо лучше сумела успокоить ее дитя?
Да чепуха все это, главное, Филиппок затих. Правда, сейчас снова заорет – теперь уже от голода.
– Да накорми ты его, Жани! – восклицает Клоди и бежит на кухню, начинает доставать из холодильника бутылочки с молоком, включает подогреватель. Интересно, есть ли у нее внуки? Из нее получилась бы классная бабушка!
Пока Клоди возится с питанием, Жани выхватывает-таки сына у меня из рук.
– Спасибо, – говорит чуть ли не с вызовом. – Теперь я сама!
Звучит это натурально как «пошла вон».
Я могла бы обидеться. Но я не обижаюсь. Глупости и суета сует.
– С утра обязательно вызовите врача. Именно детского врача! И если он посоветует ехать в больницу, поезжайте немедленно, слышите? – говорю настойчиво, но Жани меня уже вряд ли слышит: целует и милует своего крохотулю, бежит с ним на кухню, откуда ее уже зовет Клоди:
– Скорей! Все готово!
Мы с Николь уходим не прощаясь: хозяйке не до нас, это понятно.
Идем молча. Чувствую, что Николь неловко за откровенную грубость Жани, но, честное слово, меня такая чепуха ничуть не волнует. В нашей родилке такого наслушаешься и насмотришься! Я же говорю, меня мало кто принимает всерьез, даже когда я в белом халате или в униформе, ну а сейчас-то, в символическом платьице на бретельках…
– Слушай, я ведь завтра уеду, – говорит Николь. – Как ты тут будешь, а?
– Ничего, выживу! Ты во сколько встанешь?
– Ну, часов в десять, не раньше. Воспользуюсь случаем выспаться.
– Отлично! Тогда, если я проснусь до восьми, то побегаю, хорошо? Где тут хорошие дороги?
– Что значит – где хорошие дороги? – удивляется Николь. – Везде, конечно.
Ну да, дитя цивилизации, что с нее возьмешь!
– Все равно я буду за тебя беспокоиться, – говорит Николь. – Жаль, у тебя нет мобильного телефона. Но имей в виду, что ты всегда можешь позвонить мне от Клоди. И я буду ей названивать, договорились?
– Заметано!
Ну и тишина здесь, в Мулене! Мыслимо ли уснуть в такой тишине?
Впрочем, я напрасно беспокоилась. Тишина – понятие относительное! Часы на церковной колокольне метрах в ста от нашего дома бьют каждые тридцать минут. И я просыпаюсь всякий раз. Только начинаю привыкать к этому бою, как луна становится напротив окна и заливает комнату великолепным белым светом. Деваться некуда – придется закрыть окно. Не раму, нет, иначе я заживо сварюсь в духоте, просто ставни притворю.
Подхожу к окну – и тихонько ахаю.
Вот это луна! Боже мой, какое серебро разлито по изнемогающей в душной дремоте округе! Этот свет погасил все звезды, только на юго-западе медленно мигает в вышине одна – огромная, влажная, мохнатая, похожая на бледно-оранжевую астру. Ну да, «звезда» по-латыни – именно астра.
А ведь это и есть Марс. Так вот ты какой, цветочек аленький! Безусловно, правы те, кто называет планету зловещей. Ее красота подавляет своим совершенством. Никогда не видела ничего подобного!
Высовываюсь из окна и обнаруживаю, что там, куда не достигает ослепительное лунное свечение, небо сплошь усыпано звездами. Живые, жукастые, шевелятся! Множество светлячков разбежалось по черному бархату. И за ними все так темно-прозрачно, безгранично! Небо похоже на море, фосфоресцирующее море! Мне даже слышится рокот волн, набегающих на песок.
Нет, что за ерунда? Это вовсе не рокот волн, а отдаленный рокот мотора. Какая-то машина подъезжает. Может быть, Жани все-таки вызвала «Скорую»?
Нет, не фургончик «Скорой», подъезжает небольшая спортивная машина. Цвет ее при луне определить трудно. Бордовая? Фиолетовая? Коричневая? Не пойму. Она останавливается возле здания мэрии, которое мне показала вечером Николь (раньше в Мулене были и мэр, и жандармерия, и магазины, и даже ресторан, это теперь деревня пришла в запустение). Я вижу, как из машины выскальзывает женская фигура и, перебежав освещенную улицу, исчезает в тени мощных платанов. До меня какое-то время еще долетает вкрадчивый, негромкий перестук каблучков, но вот все стихает.
Поздно гуляют муленские красотки!
Почему я решила, что она красотка? Ничего же не видно.
Да какая разница?
Меня вдруг охватывает просто-таки невероятная усталость, нечеловеческая. Забыв, что хотела закрыть окно, я валюсь на кровать и засыпаю моментально, и сон мой не в силах потревожить ни луна, ни бой часов, ни шум машин, ни вороватый перестук чьих-то каблучков вдали.
