Вечером театр облепили жаждущие в него попасть. Лишний билетик спрашивали за квартал! Администраторша встретила Волгину, Заречного и Яну с важно-ответственным лицом, повела в ложу. При всей напыщенности ей ужасно хотелось поделиться впечатлениями:

– Мы на премьеру едва набираем зал, а сегодня яблоку негде упасть. Приставные стулья пришлось поставить в центральном проходе и в ложах. Распространители билетов палец о палец не ударили, мы реализовали все билеты через кассу.

– Этот спектакль не пользуется популярностью? – полюбопытствовала Волгина.

– Дело в том, что спектакль особенный... не для средних умов, – гордо заявила администраторша.

Степа покосился на броненосец, оценивая. Сомнение взяло его: неужели у этой толстокорой тетки мозгов больше среднего? Она, по-видимому, так и считает, потому держится с достоинством профессора, которого несправедливо сунули в администраторы.

Усадив товарищей из органов в директорскую ложу, она поспешила в фойе. Обещали приехать первые лица города, а в ее обязанности входит встреча важных гостей, устройство их в «царской» ложе – в центральной, чтобы им было комфортно смотреть. Степа сел позади Яны, настраиваясь на сон, раз спектакль не для средних умов, а пока уставился на громадный занавес. Волгина с интересом обозревала зрительный зал – из их ложи он хорошо просматривался.

Ажиотаж царил и за кулисами, актеры волновались, как на премьере, пожалуй, даже больше, чем на премьере. Забитый до отказа зал ввел в трепет всех без исключения, отодвинув траур на десятый план. Особенно волновалась костюмерша, мечтающая посвятить себя служению Мельпомене. Ей поручили маленькую роль из нескольких фраз, которую играла покойная Ушакова. Она пила валерьянку, придирчиво осматривала себя в зеркале и повторяла, повторяла фразы из роли на разные лады.

Юлиан Швец закрылся у себя в кабинете, сидел как мышка – тихо.

Пострадавший Подсолнух отхлебывал из чашки гоголь-моголь с лимонным соком и столовой ложкой коньяка, всеми известными средствами пытался избавиться от хрипоты и сиплости. Помогало мало.

Лопаткин бродил за задником в гордом одиночестве. Анна Лозовская быстро загримировалась и спряталась неизвестно где.

Мария Рубан сидела с прямой спиной в гримировальной комнате и просматривала текст роли, она всегда ответственно подходила к выходу на сцену.

Сюкина доставала Башмакова в курилке, о чем-то шептала ему на ухо. Тот лишь слушал, потому что, когда Люся говорит, в диалог вступать бесполезно, она не слышит собеседника. У Люси мания общественной жизни.

Нонна Башмакова загримировалась и убрала грим в сумочку, закрывающуюся на замок, а то, не ровен час, подмешают ядовитого вещества и лицо испортят. Без лица актрисе никак нельзя.

Кандыков периодически «пробовал» голос, произносил отдельные согласные и прислушивался к звучанию, затем делал артикуляционные упражнения, каким учат в актерской школе, снова слушал голос. У него была главная роль, он настраивался на нее, с коллегами не общался.

Собственно, актеры все избегали общения, и не только потому, что волновались перед спектаклем, до которого остались считаные минуты, а потому, что боялись друг друга. Ведь до сих пор неясно, кто ухитрился потравить коллег как крыс. И что этот «кто» придумал еще?

Одна Клава Овчаренко не была взбудоражена, хотя у нее большая роль. Готовясь к спектаклю, она запаслась самогоном и припрятала его надежно. Пришила к внутренней стороне пальто карман, туда и сунула плоскую бутылку. Попробуй найди теперь бутылочку и напичкай ядом. Слабо! Клава, измученная за неделю кошмаром, тоже нуждалась в успокоительном средстве. А лучшее средство – алкоголь, поскольку таблетки она вообще не пьет – денег жаль. Овчаренко время от времени подходила к пальто, шарила по карманам, будто что-то искала, и незаметно отхлебывала самодельный транквилизатор. Глоточек, не более, а сразу легкость в голове и в теле. После принятия возвращалась за гримировальный столик и продолжала красить лицо с равнодушием женщины, которой без разницы, как она выглядит.

В женскую гримерку вошла Катька Кандыкова – кудряшки на голове, бюст вперед, намазанная так, что впору самой выйти на сцену.

– Готовы? – спросила Катька.

– К чему? – медленно пудря лицо, спросила Клава. – К смерти?

– Да иди ты в болото! – перекрестилась Катька. – Каркаешь тут...

Вдруг Кандыкова заподозрила неладное, приблизилась к гримировальному столу Овчаренко и слегка потянула носом. Клава на Катьку ноль внимания, достала тюбик губной помады и аккуратно накрасила губы.

– Клава, ты уже?! – строго спросила Катька.

– Уже, уже, уже, – сказала своему отражению Овчаренко.

– Когда ты успела накваситься? – задохнулась от возмущения Катька. – Зрителей с первых рядов сметет от перегара!

– Пошла к черту, – лениво, все так же глядя на свое отражение, произнесла Клава.

– Я пишу докладную, – предупредила Катька, вылетая из гримерки.

– Пиши хоть в Кремль, – промямлила Клава и поплелась на сцену, ибо прозвенел третий звонок.

Погас свет в зале, постепенно смолкал шум, тяжело поехал в разные стороны занавес, открывая сценическую площадку. Громада бордового бархата приковала к себе Степана. Он словно приоткрывал завесу над тайной, которая для Степы и Оксаны уже не являлась тайной. Начался диалог, а Заречного опять не заинтересовали муки персонажа, который полчаса выяснял с женой отношения из-за колбасы. Колбаса! Смешно на этом строить проблему. Впрочем, как говорит Оксана, для кого-то и три рубля повод. Заречный видел по ту сторону рампы персонажей совсем из другой пьесы, которую он и Волгина разбирали по частям неделю. А он волновался, что не успеют, что заключительный акт придется слушать из уст Волгиной примерно через годик. Но, странное дело, открытия не принесли радости, напротив, вызвали массу вопросов и рассуждений.

Слова «артист», «артистка» связывались у Степы с благополучием и удачей, славой и каждодневным праздником. И кого он увидел за последнюю неделю? Раздавленных людей с больными душами, мелочных и завистливых, закабаленных рабов. Ради чего они стали такими? Ради ролей или таланта, который успешно закапывали, идя на поводу у черта? Неужели можно вот так запросто... Он бы понял, если б актеры действительно взамен получали огромные деньги, идя на подлость, страсть к деньгам понятна. Или купались бы в мировой славе. И это понятно. А уничтожать коллег, ничего не получив взамен!.. Или те блага, которые посулили директор и Юлик, для них жизненно необходимы, потому что лучшего они не знают? Им так мало надо? Неужели среди богемы это норма?

Мысли утомили, тем более что день выдался суетливый. Степа решил не заниматься философствованием, в конце концов, это не его призвание. У него все должно быть просто: труп – сыск – результат. А социологи и психологи пусть ломают головы, за это они зарплату получают. Вот сон в тихой обстановке – вещь ценная, потому что поспать вволю не всегда удается. И атмосфера располагает к этому: актеры задушевно беседуют, в зале тишь. Только Степа настроился на дрему, как наступило время антракта.

– Что за ерунда? – пробасил Кандыков, когда закрылся занавес. – Почему они не смеются?

Да, действительно, час двадцать шло первое действие, а в зрительном зале, в переполненном зрительном зале(!), стояла сокрушающая тишина, будто там никого нет. Участники спектакля, как и Кандыков, пребывали в недоумении, пялились друг на друга, пожимая плечами. Дело в том, что в спектакле есть очень смешные места, все-таки это комедия, и смех в зале всегда был. Но не сегодня. Почему публика не смеялась?

– Они что, вымерли? – обращался ко всем Кандыков, беспомощно разводя руками. Однако шум за занавесом подтверждал, что в зрительном зале полно народу. – Ничего не понимаю...

– А что тут не понять, – промолвила Клава печально. – Наляпали вводов, вот вам и результат. Пыжимся, пыжимся, а зритель скучает. Ему не смешно.

– Клава права, – заявила пожилая актриса. – Играть должны актеры, а не рабочие сцены. Снизили профессионализм до уровня самоделки...

Вперед выступил Юлиан Швец. Мало того, что он руководитель творческого состава, теперь еще и выполняющий обязанности директора! Почти сбылась мечта!

– Репризный текст надо подавать ярче, – сказал Юлиан со знанием дела. – Темпоритм снизился, это и привело к ухудшению качества.

– А что ты сам не увеличил темпоритм? – завелся Кандыков. – Ну и подавал бы репризный текст, показал бы пример.

– Вот именно, – поддержала его актриса средних лет. – Ты, Юлик, много на себя взял. Кто тебе дал право нас учить? Мы все заканчивали театральное училище, а у тебя только справка, что прослушал курс...

– Не надо переходить на личности, – рявкнул Юлиан. – Нам еще играть второе действие. Вы сейчас можете оскорблять меня сколько угодно, от этого ничего не изменится. В зале не смеялись. Это симптом.

– Симптом? – гневно выговорил Кандыков. – Это не симптом. Это агония. А кто довел до этого? Ты и твоя карга уничтожили театр. Все, конец нам пришел.

– Прошу вас, – захныкала Катерина Кандыкова, дергая мужа за рукав, – не ссорьтесь. В зале городское начальство...

Тот, зло глядя на Юлиана, отдернул руку и, шепча ругательства, ушел.

– Плевала я на начальство, – пробурчала Клава Овчаренко и побрела в гримерку за подкреплением морального духа, то есть глотнуть самогонки. – Надо мной столько начальников, что я уже запуталась. И все меня учат. Надоели.

– Прошу настроиться на второе действие, – произнес Юлиан, уходя со сцены.

Внутри Юлиана бурлил вулкан, до предела натянулись нервы. Сегодня он понял свою ошибку. А состояла она в том, что не разогнал вовремя труппу. После длительного застоя, когда играл так называемые выходы, ему страстно хотелось взять реванш, играть все подряд, но только главные роли. Добился этого, а потом устал. Волевые решения Эры, навязываемые режиссерам, не принесли удовлетворения, ибо кумиром он так и не стал. Отсюда усталость и переоценка своих действий. И вот, когда пришло осознание, что, в сущности, роли ему не нужны, свалились несчастья одно за другим, изменившие положение в театре. Коллеги уже огрызаются, а немногим ранее склонялись, как перед господином. Да, упустил шанс, упустил.

А на сцену прибежала администраторша:

– Кандыкова! Почему звонок в зрительный зал не даешь?

Катерина дрожащим пальцем дотронулась до кнопки звонка. Стычка мужа и Юлиана не сулила ничего хорошего, Кандыкова думала о последствиях.

Еще до третьего звонка все зрители сидели на своих местах. Администраторша сообщила об этом феномене Кандыковой, а уж она актерам, которые подтягивались на сцену. Третий звонок дается за кулисы, призывая актеров к началу акта, потом минутки три помреж выжидает, дабы зрители поторопились на места, и дает звонок в зал. А тут и выдерживать не надо, все сразу же после второго звонка как угорелые помчались в зал. Странная публика сегодня: почему-то не смеялась, когда было смешно, не ушла в антракте домой, а в полном составе заняла места раньше положенного.

Степа, являясь частью публики, не смеялся лишь потому, что мыслями был далеко от действия на сцене. Волгина не реагировала на, по ее мнению, слабый юмор. Яна прыскала в кулак, но, видя натянутость в зале, где, как сотни монументов, застыли зрители, стала сдерживать себя – не хотелось выглядеть белой вороной.

Пошел занавес. На сцене все участники спектакля запели здравицу.

Молодая цыганка налила в бокалы красное вино (разумеется, это напиток, сделанный заботливыми руками реквизитора), обошла с подносом персонажей. Кандыков, стоя посередине сцены с бокалом в руке, улыбался и поворачивался вокруг своей оси, глядя на поющих артистов тоже с бокалами:

– Пей до дна, пей до дна! Пей до дна, пей...

Кандыков поднес бокал ко рту. Пауза. Актеры замолчали и готовились выпить свою порцию псевдовина...

Внезапно по залу прокатился вдох: ах!

Актеры все без исключения замерли, не понимая одновременного вздоха зрителей. А прозвучал он внушительно. Зрители чего-то испугались. Чего? Что случилось?

Актеры украдкой поглядывали друг на друга. Они не опустили бокалы и не выпили содержимое. Они были растеряны, искали причину испуга публики здесь, на сцене. Ведь ясно, что здесь что-то произошло и заставило стольких людей разом ахнуть. Что?

Однако не свалился софит, не провалились подмостки, не пришло привидение с того света... На сцене все в порядке. И все-таки что-то не так...

– Они ждут, когда мы выпьем... – тихо с ужасом произнесла Клава.

Фраза была услышана всеми, кто был на сцене, актеры с удивлением уставились на публику. Глаза привыкают к свету рампы, видят зрителей, их выражение. Это часто подстегивает артистов, потому что нет ничего важнее, чем сиюминутная оценка твоего таланта. Сотни зрителей застыли в томительном ожидании, подавшись вперед.

«Так вот в чем дело!» – догадались артисты.

Зрители ждали, когда актеры выпьют содержимое бокалов и кто из них умрет на сцене у них на глазах! Они пришли посмотреть на смерть. Вот почему билеты расхватали в кассе, вот в чем причина аншлага.

Говорят, на миру и смерть красна. Кандыков, играющий человека, который решился на самоубийство и растрезвонил об этом повсюду, Кандыков Евгений не хотел умирать по-настоящему. Он опустил взгляд в бокал. Возможно, в напитке, приготовленном реквизитором, на самом деле яд, а он об этом не догадывался. Его примеру последовали остальные. Актеры смотрели в свои бокалы и видели там один яд, яд, больше ничего...

– Что происходит? – тихонько спросил Степа Волгину, так как пауза показалась неоправданно длинной.

– Не видишь? Они боятся пить вино, – ответила та, не спуская глаз с актеров. И добавила хмуро: – Занятная сцена.

Есть закон: что бы ни случилось, играй до конца. Даже если ты умер, доиграй спектакль. А как играть? Никому из актеров еще не приходилось пить из бокала, зная, что в нем смерть. И без питья не обойтись, картина построена на этом, да и текст автора. Как быть? Сбежать? Будет крупный скандал, городское начальство в зале. Провалится спектакль, тогда уж точно закроют театр, труппу распустят. А зрители ждали, они ХОТЕЛИ, чтобы артисты выпили вино. ОНИ ЭТОГО ХОТЕЛИ!

Катерина Кандыкова яростно подсказывала текст, не понимая, в чем причина безмолвия, ее шепот слышался в зале. Кандыков бросил взгляд в сторону артистов, а те ждали, что сделает он. Тогда Евгений, обуреваемый обидой, тихо, с трудом подбирая слова, заговорил жалобно, глядя в лица зрителей:

– Вы хотите, чтобы я умер?

Степе почудилось, зал перестал дышать. У Кандыкова выступили слезы:

– Вы хотите видеть, как я умру? Зачем вам... моя смерть? Что она вам даст? А, понял... вам не хватает развлечений. И вы выбрали забавное зрелище. Пришли, как древние римляне приходили глазеть на бои гладиаторов? Вы готовы опустить большой палец вниз... вам интересно, как я умру...

– Он говорит по роли? – заерзал в ложе Степа.

– Ну конечно, – отозвалась Яна. – Он же самоубийца. Классно играет.

– Вы жестокие люди... – чуть не зарыдал Кандыков, однако в дальнейшем его монолог прозвучал хлестко. – Так нельзя... нельзя хотеть смерти ближнего. Жизнь... впрочем, мою жизнь нельзя назвать удавшейся. Разве это жизнь? Одна боль. Вот здесь боль, – и ударил себя кулаком в грудь. – Потому что растратил себя впустую. Впереди ни надежд, ни славы, ни денег. Один страх, что меня выкинут в никуда. И кто выкинет, кто? Вот он! – палец Кандыкова указал на Юлика, тот вжал голову в плечи. Кстати, Юлиан играл роль темной личности, добивающейся, чтобы персонаж Кандыкова покончил с собой ради его партии. – Этот маленький негодяйчик, выросший в большого негодяя, имеет власть. А я ничего не имею. Ну и на хрен мне нужна такая жизнь, превратившая меня в ничто? Уж лучше сразу... Нате вам! Я пью! Я пью за сладкую жизнь, которой у меня никогда не было!

Кандыков с отчаянием поднес к губам бокал и выпил. Крыша театра едва не рухнула, ибо в зале раздался... гром аплодисментов! Затем разом все смолкло, когда рука Кандыкова с бокалом безвольно упала вниз. Он, тупо глядя перед собой, не шевелился, прислушиваясь к себе. Длинная пауза. Вдруг лицо Кандыкова прояснилось. Он повернулся к коллегам, взиравшим на него с непередаваемым ужасом.

– Я жив... – по-детски наивно прошептал Кандыков, затем повернул голову на зрителей и улыбнулся. – Жив...

Снова аплодисменты. Актеры один за другим выпили напиток. Не умерли. И спектакль понесся далее с небывалой скоростью. Зрители были слегка разочарованы, но смотрели теперь раскованно, смеялись, где это возможно, слушали, хлопали в ладоши.

В конце спектакля, когда артисты, счастливые от сознания, что все остались живы, раскланивались, Кандыкова засыпали цветами. Он снова превратился в важного индюка, благосклонно принимающего признание публики, он цвел...