Глава 13
После горячей ванны и сытного ужина, которым ее накормил Лопатин, Изольда почти сразу же уснула, едва только ее голова коснулась подушки.
Снов не было, она словно куда-то провалилась вместе со своими страхами и проблемами, поэтому утром, на свежую голову, ей было уже куда проще проанализировать все то, чем вчера ночью ее огорошил Иван.
Исчезновение золотой зажигалки, которому она поначалу не придала никакого значения, уверенная в том, что просто оставила ее в кармане одного из своих жакетов или брюк, теперь, в свете кажущихся абсурдными подозрений, воспринималось как часть плана, злого умысла, направленного на то, чтобы подставить Изольду по-крупному, с размахом. «Это же надо, – не переставала она удивляться, – чтобы кто-то так сильно захотел избавиться от меня?! И кому вообще в голову-то могло прийти подкинуть зажигалку, да еще такую приметную, на место преступления, и где? На Черном море, в тысячах километров от моего дома?!»
Не верить Лопатину она не могла, потому что уже утром, лежа в постели, вспомнила, как не досчиталась на кухне пары хрустальных рюмок, причем последних из набора, так что ей теперь будет сложно доказать, что эти рюмки были украдены у нее. Другое дело, если бы у нее дома их было, к примеру, шесть, две из них украли и отвезли в Адлер или куда там еще, а четыре бы остались и явились вещественными доказательствами. А так… Кто-то явно знал, что рюмок всего две, а если и не знал, то уж, во всяком случае, догадался взять единичные, разрозненные…
Она не могла сейчас с точностью вспомнить, каких именно вещей она не досчиталась, поскольку отнесла все эти мелкие потери к своей рассеянности или забывчивости… Но так ли уж и забывчива она? Или же тот, кто успел побывать в ее доме ДО МАЯ ИЛИ В МАЕ, когда она отдыхала на своей даче, просто оказался очень хитер и взял те предметы быта, которые незаметны, но несут на себе отпечатки ее пальцев. Это могло быть все, что угодно, вплоть до щипчиков для бровей, которых у Изольды было пять штук и все тоже куда-то подевались. Хотя навряд ли злоумышленник польстился на щипчики, он мог взять пепельницу, которых в доме тоже много, потому что при каждом удобном случае курящей женщине вместо духов почему-то дарят именно пепельницу…
Но кто же этот человек, кто?
Она промаялась все утро, прикидывая, кому бы ее арест принес наибольшее удовольствие, но кандидатур было так много, и все они были такие разные, что, решив ни на ком не останавливать свое внимание, она выбросила всех их разом из головы, встала, умылась и вышла к столу, где ее уже поджидал хозяин дома – «преступник номер один» Иван Лопатин собственной персоной.
– Доброе утро, Иван.
– Доброе. Проходи, садись. Вообще-то у нас сегодня блины с медом и со сметаной. А лично для тебя – с хорошими новостями.
– Неужели с меня сняли подозрение?
– Наоборот – за твоим домом установили наблюдение, твой домашний телефон прослушивается. Но вернулась твоя племянница, Валентина. Ей из Туапсе вчера звонила Смоленская.
– Вот это действительно прекрасная новость! Куда ей звонила Смоленская? Ей домой?
– Нет, на квартиру ее матери, которой сейчас нет в городе…
– Их прослушивали?
– Безусловно. Смоленская, понимая, что их могут прослушивать, передала информацию по всем убийствам, которые произошли на побережье между Адлером и Сочи, с расчетом, что эти сведения помогут снять с тебя подозрение или обвинение… Валентина попросила ее приехать, а Смоленская, в свою очередь, намекнула ей на то, что племянница должна найти тебя, чтобы передать весь их разговор… Вот и получается, что стоит сейчас Валентине выйти из дома, чтобы попытаться тебя найти, как за ней сразу же будет установлена слежка.
– Это я понимаю. Но она же все равно не найдет меня, ей и в голову не придет ехать сюда… Я что-то не понимаю, к чему ты клонишь…
– У тебя же был конкретный план действий ДО ТОГО, как ты узнала от меня, что на тебя началась охота. Я предлагаю тебе помощь… Что ты собираешься делать? Искать женщину, которая убила Блюмера?
– Иван, есть у меня одно дело. Важное. И без твоей помощи мне, безусловно, не справиться. Но лучше было бы, если бы при этом присутствовала и Катя. У меня есть все ее телефоны, ты не мог бы связаться с ней и организовать нам встречу здесь? В Москву я теперь, понятное дело, не поеду… И еще, конечно, хорошо бы привезти сюда Валентину…
– Все это реально и выполнимо.
– Вот пока и все. Если бы поскорее вернулась Неля, мне было бы проще. Кроме того, сама Валентина может многое знать, ведь она тоже была на море, встречалась с Екатериной, да и с Варнавой, который тоже мог ей рассказать что-нибудь новое о Пунш…
– Я обещал тебе помочь с этой Пунш, но пока ничего не получается, так что – извини… Но определенные ассоциации в связи с этим именем возникают…
– Ассоциации? У меня они тоже имеются: брызги шампанского!.. – усмехнулась Изольда. – Много теплого, пенящегося шампанского и красивая девушка, танцующая на столе и показывающая свои стройные обнаженные ноги… Вот кто такая Пунш!
– Да, ты, пожалуй, права, именно такие ассоциации… Пунш! Шампанское! Изольда Павловна, что-то ты плохо ешь, тебе не понравились мои блины?
– Блины отменные, я и не предполагала, что ты так хорошо готовишь, но мне что-то не по себе. У меня не такие железные нервы, как у тебя… Да и с Валентиной надо что-то делать…
Она осеклась, забывшись на минуту: кто ей Лопатин, чтобы раскрываться перед ним? Ему, мужчине, не расскажешь о причине, заставившей Валентину сорваться из города и махнуть на юг, подальше от тетки, которая польстилась на ее парня… Какой стыд! И ведь ни одной живой душе не расскажешь о таком… И как это вообще могло случиться, что она позволила Варнаве…
Она закрыла лицо руками. Ей казалось, что ее пылающие щеки выдадут ее. И тем не менее она осознавала, что ей приятно вспоминать Варнаву, его горячие и крепкие объятия, когда он, очнувшись от беспамятства, вызванного увиденной фотографией «девушки с Набережной», посмотрел Изольде в глаза и сказал, что она красивая и что он хочет ее…
Самое ужасное заключалось в том, что они ни разу не вспомнили о Валентине, которая находилась всего в нескольких шагах от них, безумных, потерявших всякий стыд и рассудок…
– Что-то ты, мать, покраснела… Уж не давление ли у тебя? Дай-ка померю…
* * *
Варнава уже два дня как пил.
Это началось в тот день, когда Валентина, оставив его, чтобы сходить в магазин за маслом и сахаром, вышла из квартиры, куда спустя несколько минут ворвалась, как фантом, как призрак, Елена и бросилась на своего бывшего возлюбленного с кулаками, злобно рыча при этом, словно тигрица…
Она грубо обзывала его, била, называла предателем, упоминая в каком-то истеричном, захлебывающемся крике имя Валентины, хлестала его по щекам и могла бы вообще убить, окажись у нее под рукой что-нибудь тяжелое, как вдруг, что-то услышав, остановилась, взмокшая и растрепанная, с помятым лицом и какими-то красными потеками на нем, напряглась и, не сказав ни слова, сорвалась с места, выбежала из квартиры так же неожиданно, как влетела, громко хлопнув напоследок входной дверью…
Варнава, держась за лицо, которое в последнее время превратилось в боксерскую грушу и еще не успело зажить после коготков прелестной и суровой Изольды, подбежал к окну, чтобы понять, что происходит, но увидел лишь удаляющуюся от дома черную машину и стоящую на тротуаре со сжатыми кулаками Елену Пунш, красавицу Елену с развевающимися на ветру волосами, притоптывающую от злости и досады каблучками туфелек…
Она махнула рукой, остановила первую попавшуюся машину, села в нее, сказав что-то водителю, после чего укатила, даже ни разу не обернувшись. Словно и не было только что в ее жизни встречи с Варнавой, которого она, по ее страстным словам, боготворила, любила, обожала, и вообще жить не могла без него…
"…или без моих денег?..» – подумал он, направляясь в ванную комнату, где долго остужал холодной водой лицо и прижигал царапины найденным на полочке йодом.
Елена Пунш – кто она? Призрак или просто ненормальная девка, мошенница, обманувшая его, кинувшая с помощью Блюмера, а теперь еще посмевшая упрекнуть в предательстве?.. Но так не бывает!..
И куда исчезла Валентина? Ну не могла же и она вот так запросто сесть в машину и уехать, бросив любимого мужчину, который приехал сюда только ради нее и всю ночь доказывал ей свою любовь… Она непременно вернется – с сахаром или без него, и спокойно объяснит, почему задержалась…
И только спустя час он понял, что Валентина уже не вернется, что Пунш потому и топала ногами, что на черной машине уехала именно Валентина…
А чуть позже его предположения и вовсе подтвердились: нагрянул хозяин квартиры и был очень удивлен, увидев здесь Варнаву. После недолгого объяснения Варнаве пришлось ретироваться. Теперь уж он точно знал, что Валентины в городе нет, что она наверняка вернулась в С. и что ему еще придется держать ответ за это перед Изольдой… Окончательно скиснув, он снял себе жилище, заплатил за неделю вперед, купил две бутылки джина, бутылку водки, закуску – и начал пить.
Такое в его жизни было впервые.
За время, проведенное им в квартире, заполненной дымом, запахом перегара, пустыми бутылками и грязной посудой, мысли его вновь и вновь возвращались к необходимости продажи двух квартир в Сочи, которые он купил несколько лет назад. Память Варнавы цепко хранила в себе пожелтевшие картинки детства, проведенного рядом с любимым дедом, полунищим добрым стариком, до конца своих дней заботившемся о единственном внуке, брошенном кукушкой-матерью, сгинувшей где-то в Сургуте…
Эти тяжелые воспоминания оживали в Варнаве, как правило, после выпитого, а думы о собственной старости и сочинских квартирах, доход от которых должен был обеспечить ему безбедное существование, не покидали его никогда. Даже сейчас, когда его так подставили и ограбили, он не хотел лишиться этих квартир, считая, что, пока молод, сможет выкрутиться, как это бывало с ним не раз. Вот бы только придумать, с чего начать распутывать этот грязный и сложный клубок.
С Елены Пунш? Разыскать ее здесь, в Адлере, схватить за хвост, как ядовитую гадюку, и заставить вернуть ему все, что она отняла у него.
Но разве отыщешь ее без денег?
Еще из головы не шла Валентина. Она тоже сбежала, бросив его. Почему? Почему все женщины сбегают от него, бьют его по лицу, царапаются?..
И как он теперь возвратится в С., к Изольде, без Валентины?
Не находя ответа на все эти вопросы и чувствуя себя разбитым и опустошенным, Варнава снова и снова подливал себе джину…
Лишь к вечеру второго дня, проспавшись, он вышел из дома, подцепил прямо на улице какую-то девицу и привел ее к себе на квартиру.
– Садись, – он придвинул ей стул. – Выпьешь?
Девица с бледным и хмурым лицом молча кивнула, выпила предложенный ей джин и, все так же не говоря ни слова, разделась и легла на диван. Закрыла глаза.
– Мне денег не надо, – проронила она бесцветным голосом. – Можешь делать со мной все, что захочешь, только сигареты о спину не жги… А за это разреши мне пожить у тебя несколько дней… У меня проблемы.
Варнава, который привел девушку, подчиняясь исключительно требованию плоти, меньше всего собирался выслушивать какие-то бредни проститутки и даже не дал ей договорить до конца…
Под утро ковер возле дивана был усыпан пеплом сигарет (ночная гостья тоже курила) и использованными презервативами.
– Тебе еще не надоело? – спросила чуть не плача девица, которая уже сто раз пожалела, что согласилась пойти с этим красавцем мужчиной. – Мне же больно… Ты всегда такой или сегодня?
– Я с похмелья, а потому помолчи немного и постарайся вообще не шевелиться…
Спустя какое-то время он рухнул на нее, уставший, закончивший наконец-то свою игру с воображаемой Пунш – единственной женщиной, выдерживавшей его любовный марафон и восхищавшейся его мужскими способностями, – и, к своему ужасу, осознал, что провел ночь с обычной южной шлюхой, да к тому же еще и грязной, худой и страшной, как атомная война!
Самообман сменился разочарованием и почти физической болью.
– Тебе бы лучше уйти… – сказал он, усаживаясь на постели и прикрываясь простыней. – Не могу тебя видеть…
Девушка, чуть не плача, поднялась и, едва передвигая ноги, поплелась в ванную, откуда вскоре послышался плеск воды. Возвратившись, она обернула вокруг своего длинного, худого и плоского тела простыню, взяла сигарету, села рядом с Варнавой и закурила. С ее мокрых длинных волос неопределенного цвета стекали капельки воды и впитывались в простыню, образуя серые пятна.
– Мы же договаривались с тобой, – прошептала она, глотая слезы, – что я с тебя денег не возьму, а поживу у тебя пару дней… У меня проблемы…
И он вспомнил эту фразу, которая ничего, кроме легкой досады, не внесла во вчерашний бурный вечер.
– Что у тебя?
– Меня хотят убить.
– Понятно. Ты допилась до белой горячки?
– Да нет же, это не глюки. Меня на самом деле хотят убить.
– И кто же, если не секрет?
– Пока не знаю, но точно знаю, что за мною охотятся…
– Да кому ты нужна? – вырвалось у Варнавы, и он с отвращением посмотрел на нее. – Что ты такое несешь?
– Я живу вообще-то в Сочи, – подергиваясь всем телом от внутреннего озноба или расшалившихся нервов, быстро и сбивчиво заговорила его ночная пассия, – у меня дом, но я его сдавала, а сама ютилась во времянке, в саду. А когда квартиранты съехали, снова перебралась в дом, спустила все деньги… Короче. По соседству со мной живет одна сука, старая и тощая, как скелет. Она свой большой дом обнесла бетонной стеной, а наш общий забор еще не успела заменить, он деревянный, и я могу пролезть к ней запросто.
– Она одна живет?
– В основном одна, но начиная с весны и до осени у нее гостят ее родственницы-бездельницы, пьют, жрут, загорают в саду, купаются в море… У нас дома прямо на берегу…
– Ты что, украла у них что-нибудь?
– Да я постоянно у них что-нибудь брала, но в основном выпивку, еду, которую они оставляют на ночь в саду, на столе… Какая им разница, птицы склюют или я? У них там кресла, кушетки под навесом, стол, а на столе полно еды… Но разве за это можно убивать?
– Дальше. С чего ты взяла, что тебя хотят именно убить?
– Да потому, что две недели назад я снова полезла к ним в сад, расположилась прямо за их столиком, кругом темнота, тишина, море плещется, в доме все спят… Ну я подъела с тарелки какие-то котлеты, выпила немного пива, теплого, кислого, кстати… и решила вернуться к себе, да и почти вернулась, подошла к крыльцу моего дома, хотела подняться, как вдруг поняла, что по дому кто-то ходит. Я даже протрезвела. Подошла с другой стороны дома к окну моей спальни, оно у меня всегда раскрыто, стою – не дышу. И вдруг слышу звук, похожий на выстрел, но только глухой. И быстрые шаги. Я завернула за угол, вижу – в тот же лаз в заборе, через который я только что пролезла из полетаевского сада, кто-то сиганул… Я долго не решалась войти к себе, но ближе к утру, когда замерзла, решила, что в доме уже наверняка никого нет, что я просто перепугалась… Вошла туда, включила свет и увидела, что моя подушка прострелена. На кровати одеяла были навалены, я их днем на солнце сушила, и в темноте могло показаться, что это я лежу… А на полу еще одна подушка – и тоже прострелена. Словно сквозь нее и стреляли, чтобы не слышно было; кто-то подстраховался, потому что пистолет и так был явно с глушителем…
– Послушай, как там тебя?..
– Маша.
– Послушай, Маша, ты наплела тут просто детективную историю, но она сильно попахивает спиртным…
– Я не вру! Потому что на следующую ночь я не спала и поджидала их уже в своем саду. И они пришли. Двое!
– Мужчины?
– Я и не поняла. Какие-то две фигуры. Зашли в дом, позвали меня, но я затаилась под деревом и от страха чуть не поседела… А потом они ушли, не нашли меня и ушли…
– А ты в милицию обращалась?
– Что я – дура? Что я им скажу? Да и кто мне поверит, когда у меня такие проблемы. – И она щелкнула пальцами чуть пониже и правее подбородка. – Но это они – полетаевские родственницы, это точно.
– С чего ты взяла, что это были они? Послушай, – Варнава старался говорить спокойно и таким тоном, словно общался с малым ребенком, – неужели ты не понимаешь, что, если бы у них было к тебе дело, они бы пришли днем, а не ночью…
– Как же, придут они ко мне днем!
Варнаву уже тошнило от одного вида этой девицы, которую он спьяну уложил в постель, а теперь не знал, как от нее избавиться. Но, с другой стороны, ему было и жаль ее, как бывает жалко бродячих собак и кошек, обреченных на смерть живых существ.
– Послушай, Маша, ты что-то недоговариваешь. Что ты знаешь о своих соседях? Ты же понимаешь, что за глоток прокисшего пива и котлету тебя никто не пойдет убивать. Значит, ты либо что-то знаешь из того, что тебе не положено знать, либо ты совершила нечто такое, за что тебя кто-то хочет убить.
Он подумал, что навряд ли она смогла бы придумать историю с простреленными подушками. А что, если и на самом деле этой Маше грозит опасность, а он так по-свински собирался с ней поступить, вышвырнув за порог?.. Да и мало ли по какой причине девушка ее возраста может опуститься до пьянства и проституции, тем более что видимых материальных затруднений у Маши не было, раз у нее собственный дом в Сочи, да еще и на берегу моря! Стало быть, существует нечто, что привело ее к этому образу жизни, и почему бы в таком случае к ней не прислушаться, а то и помочь? Уж если его, мужика, могли так жестоко обмануть и ограбить, оставив без гроша в кармане, то что стоит запугать и опустить женщину, хотя бы для того, чтобы лишить ее прибыльного дома?
– …И хотя это было давно, несколько лет назад, но у меня до сих пор перед глазами эти уши… – услышал он ее дрожащий с похмелья голос.
– Что? О чем ты? Какие еще уши? – Он немного отвлекся, задумавшись, и теперь пытался понять, о каких ушах идет речь.
– Обыкновенные, человеческие. Сначала я видела их на том самом столике, что стоит в саду, и на них была кровь, а потом прочитала про них в газете… Спрашивается, что это – совпадение?
– Ты видела человеческие уши на столе в саду твоих соседей?
– Видела.
– И что они там делали? – Ему снова показалось, что он разговаривает с безнадежной пьяницей, балансирующей на грани белой горячки и паранойи.
– Я прочитала в газете, что по побережью прокатилась волна убийств и ограблений, причем грабили богатых бизнесменов и отдыхающих… У некоторых трупов были отрезаны уши, а одну пару ушей выловили в кипящем масле в котле с чебуреками, кажется, в Лазаревском… Вот я и подумала, а что, если Полетаева знакома с теми, кто все это вытворяет…
– Полетаева – это твоя соседка?
– Да, она Полетаева…
– У нее в доме бывали мужчины?
– Ни разу не видела. Если только с рынка кто-нибудь приедет, продукты привезет… Им раз в неделю привозят на «Газели» рыбу, мясо, ну и фрукты, конечно… Полетаева богатая женщина, но, наверное, очень больная, так что продукты в основном предназначались для ее родственниц, молодых баб, я даже не знаю их имен.
– Похоже, ты что-то сболтнула им про эти уши, а, Маша? Вспомни, как было дело.
– Конечно, как-то сказала, только не помню, когда именно и по какой причине, наверно, достали меня… Но и они однажды разорались насчет этих ушей. После того как я их увидела, прямо на следующий день, Полетаева в саду кричала на младшую, обзывала ее идиоткой, а та защищалась, плакала и сказала, что «они все скоты и им всем нужно уши отрезать»… Что-то там про унижения говорила, о том, что мужчинам позволено все, что они считают себя хозяевами жизни и могут как угодно издеваться над женщиной…
– Очень странный разговор… Как будто она защищала того, кто это сделал.
– Похоже на то. У них вообще все разговоры странные, да и люди они странные, крольчатину любят, им какой-то фермер привозит. Поначалу кролики сидят в клетках, нахохлившись, такие хорошенькие… А потом их съедают. Только вот куда шкурки девают – не знаю. Лучше бы мне отдавали, я бы нашла им применение.
И, лишь услышав про кроликов, Варнава вдруг понял, что он только тратит зря время. Кролики! Шкурки! Проститутка-алкоголичка, придумавшая себе дом в Сочи, с соседями, собирающимися ее убить и глотающими кроликов вместе со шкурками…
Его уже тошнило от этого рассказа и оттого, что он провел ночь с подобной девицей.
Он посмотрел на нее – худая, бледная, изможденная, с сигаретой в зубах…
– Послушай, как тебе не жалко себя?
– Но ведь и ты меня не особо жалел…
– А когда ты пить-то начала?
– Когда родители погибли. Так я поживу у тебя? Мне страшно…
– Тебя устроит, если я тебе просто дам денег, а ты сама где-нибудь перекантуешься, пока не придешь в норму?
– Устроит. – Она стянула с кровати одеяло и завернулась в него: – Холодно что-то стало… Ты не знаешь, где моя одежда?
– Подожди, я принесу тебе горячего чая…
Позже он дал ей денег, отвернулся, когда она стала одеваться – слишком уж неэстетичное это было зрелище, а после ее ухода долго мылся под горячим душем, смывая с себя телесную грязь одновременно с досадой и чувством омерзения и отвращения ко всему миру сразу.
Затем вышел из дома, прогулялся, зашел в кафе, позавтракал, купил газету и, прочитав объявление, в котором говорилось, по какому адресу и в какое время принимает специалист по вензаболеваниям, отправился туда.
В полдень, уставший, но удовлетворенный своим походом к врачу, который сообщил ему, что он совершенно здоров, Варнава пообедал в открытом ресторане на берегу, выпил вина и пошел на почту – звонить Изольде. Мужчина, взявший трубку на другом конце провода, сказал, что Изольда скоро будет…
Выйдя из кабинки со странным ощущением, что он ошибся номером, Варнава снова вошел туда и теперь уже позвонил на квартиру Валентине, так просто, на всякий случай, и был глубоко потрясен, услышав ее голос:
– Кто это? Вы, Екатерина Ивановна? Не молчите! – журчал ее нежный, но одновременно и встревоженный голосок.
Неужели она была уже дома?!
– Валентина, это я, Варнава.
Сухой щелчок – трубку повесили.
«У меня до сих пор перед глазами эти уши…» – Варнава несколько раз проговорил вслух эту фразу, затем, сопоставив некоторые факты и обрывки его разговора с Машей и Валентиной, пожалел, что не спросил Машу, как именно выглядела родственница старухи Полетаевой. А что, если это действительно она пыталась убить соседку, которая, на свою беду, увидела то, что ей не следовало видеть?..
* * *
По дороге в Адлер, увозя с собой измученную и уснувшую Карину, Катя Смоленская заехала в Лазаревское и по рации связалась со Скворцовым. Из его коротких, нервных фраз она поняла, что он настаивает на встрече, что у него есть для нее важная информация, касающаяся Юрия Лебедева.
Ей ничего не оставалось, как заехать к Виталию и побеседовать с ним лично, оставив Карину в машине под присмотром Эдика.
Но информация на самом деле оказалась чрезвычайно важной и требовала принятия определенного решения именно ее, как руководителя следственной группы.
Вчера Ирина Скворцова в ресторане «Чайка», познакомившись с объявившимся в Лазаревском Юрием Лебедевым, отлучилась в туалет, где на нее напала женщина. С помощью газового баллончика Ира была приведена в бессознательное состояние, и ее бы ограбили, если бы не подоспевший вовремя молодой опер Севостьянов, находящийся поблизости от туалета и сумевший схватить преступницу и надеть на нее наручники.
– Ну вы, ребята, даете! – возмутилась Смоленская, выслушав взволнованный рассказ Скворцова. – Разве можно было так рисковать Ириной? А если бы в туалете была не женщина, а мужчина? При чем здесь вообще Лебедев? И где Ирина?
– В больнице она, когда упала на пол, ударилась головой о бетонную ступеньку…
– Лучше бы ты ударился, честное слово, так рисковать собственной женой! Виталий, я была о тебе лучшего мнения!
– Не казни, Екатерина Ивановна, мне и самому тошно. Но Ира чувствует себя вполне нормально, только голова чуть побаливает; врачи говорят, что к вечеру ее уже выпишут… Женщину мы задержали, она оказалась местной жительницей, нигде не работающей. Фамилия ее – Маслова. На ее счету уже два ограбления, три квартирные кражи, она только в прошлом году освободилась из заключения…
– Понятно. А что с этим Лебедевым?
– Он сейчас в отделении милиции, мы его тоже задержали до вашего приезда, я подумал, что вы сами лично захотите его допросить…
– Поехали туда.. Хотя нет, подожди, у меня очень мало времени. Я же собираюсь отправить Карину Мисропян в Москву вместе с Левиным, иначе она погибнет… Давай сделаем так. Я сейчас сама отвезу ее, познакомлю с Мишей, объясню ей, что и как, отдам ключи от своей квартиры, потому что без меня ей будет трудно, она может еще и передумать, а вечером вернусь и допрошу Лебедева. Хотя ты и сам мог бы это прекрасно сделать… Неужели ты еще не спросил его про Пунш?
– Пока нет.
– А как он себя ведет?
– Совершенно спокойно, даже не пытается каким-то образом защищаться, не требует адвоката… Смирненький такой…
– А что говорит о Лебедеве Ирина?
– Только самое хорошее. Первое, что он сделал при знакомстве с ней, это предупредил об опасности – спросил, не страшно ли ей ходить по ресторанам в бриллиантах, сказал, что ее могут ограбить, изнасиловать и все в таком духе, после чего сам предложил проводить ее…
– Что, вот так сразу и предложил, едва познакомившись?
– Да они даже и познакомиться-то толком не успели, он лишь представился Юрием Лебедевым…
– Это тоже странно. Обычно мужчины при знакомстве называют лишь свое имя, а тут и фамилию. Словно он знал, что его ждут, и хотел удивить своим появлением…
– Все может быть. Тем более что он в «Чайке» свой человек и ему могли доложить, кто им интересуется.
– Такое тоже возможно. А что Сочи?
– Да, чуть не забыл! Мне звонил Паша Баженов, а ему сообщил Рябинин, поскольку тебя не нашли…
– Я была у Карины.
– Так вот. Экспертная группа с собакой прибыла сегодня в Туапсе ровно в одиннадцать, Паша их как раз и встретил. Они поработали в подвале библиотеки и уехали. Теперь будем ждать результатов…
– Вот и отлично. Даже на душе легче стало. Будем надеяться, что все их сочинские проволочки – простое стечение обстоятельств.
Смоленская уехала, а Виталий Скворцов, пользуясь предоставленной ему Лазаревским отделением милиции «Волгой», сначала заехал на рынок и купил там фруктов жене, отвез в больницу и уже после этого, немного успокоенный тем, что Смоленская не слишком отругала его за Ирину, поехал допрашивать Лебедева.
Лилипут вошел в кабинет с достоинством, которое и не снилось Скворцову, человеку, в сущности, неспокойному, вечно чем-то озабоченному и не умевшему это скрыть.
Неторопливо опустившись на предложенный стул, Юрий Лебедев ладонями пригладил густые седые волосы и вопросительно взглянул на внимательно рассматривавшего его Скворцова:
– Слушаю вас.
– Вы меня слушаете? – покраснел от услышанной наглости Виталий и покачал головой. – Это я должен вас послушать…
– Вы задержали меня, не удосужившись даже объяснить, за что. За то, что я подошел к красивой женщине и заговорил с ней? Но за это не задерживают…
– Значит, так. Вчера ночью в ресторане «Чайка» на женщину, с которой вы познакомились там и заговорили, спустя пару минут напала гражданка Маслова… Вы подозреваетесь в соучастии. Поэтому вас и задержали.
– Но моя фамилия Лебедев, и я ни на кого не нападал, – невозмутимо ответил Юрий. – Больше того, я пытался предупредить вашу сотрудницу, которая разгуливала по Лазаревскому в дорогущих бриллиантах, что на нее могут напасть… Вы что же, думаете, что вокруг вас живут одни идиоты? Сначала вы искали меня в других ресторанах, как будто у меня нет дома и я только и делаю, что слоняюсь по кабакам… У меня на побережье масса знакомых, которые, в отличие от вас, очень неплохо ко мне относятся и при малейшей опасности предупредят меня… К тому же я не совершил ничего предосудительного, чтобы мною заинтересовались люди такого уровня, как вы, господин Скворцов… Как видите, мне даже известно ваше имя. Больше того, я знаю, зачем вы все сюда приехали…
– Хорошо, – сдался Виталий, понимая, что тон, заданный Лебедевым, скорее поможет найти общий язык, и им не придется разыгрывать дешевый спектакль, изображая из себя клоунов. – Раз вы так много знаете, то, быть может, расскажете все, что вам известно о женщине по имени Елена Пунш?
– А что о ней рассказывать? – пожал плечами Лебедев и с молчаливого разрешения Скворцова закурил. – У меня была жена, которую звали Елена Пунш. В то время мне было не так много лет, как сейчас, и я возглавлял цирковую труппу; Лена была значительно моложе меня, однако я имел глупость жениться на ней, научил ее многому, сделал ей имя, после чего она меня бросила… Не думаю, что мне придется объяснять вам причину ее поступка…
– Сколько лет ей сейчас?
– Мы расстались лет двадцать назад. Но Лена пять лет назад умерла от воспаления легких, поэтому говорить о ее возрасте на сегодняшний день не имеет смысла, не так ли?
– Она умерла, вы говорите? Это точно?
– Я был на ее могиле, на кладбище в С. Ведь последние годы, насколько мне известно, она жила именно там. Но я подозреваю, что сейчас кто-то другой, используя ее имя и гардероб, причем артистический гардероб, а именно платья, которые Лене сшила еще моя мать, пытается бросить тень на ее память… И этот «кто-то» – женщина, причем молодая…
– Вам известно что-нибудь о ней?
– Скажем так: нет.
– Вы не хотите говорить?
– Могу сказать лишь, что на меня покушались. Сначала мне звонили домой и угрожали, требовали денег, как требовали, к примеру, с небезызвестного вам Шахназарова.
– А откуда вам это известно?
– От него же. Я не уверен, что звонили и Мисропяну с Мухамедьяровым, но, когда их нашли мертвыми, я, знаете ли, испугался…
– Вы считаете, что люди, которые вам звонили и требовали денег, имеют отношение к женщине, которую мы условно называем Пунш?
– Дело в том, что я видел ее… В «Чайке» же и видел, где вы меня вчера пасли. Когда она вошла, у меня даже перехватило дыхание. Не могу сказать, что она так уж похожа на мою бывшую жену, но что-то определенно есть. Но главное, эта женщина была одета совсем как моя Лена, и прическа такая же. А поскольку в моей жизни была лишь одна женщина, которую я по-настоящему любил и после ухода которой чуть не сошел с ума, хотел даже покончить собой, то нетрудно догадаться, какие чувства я испытал, увидев подобие ее, да еще и в таком тривиальном месте, как ресторан «Чайка», буквально кишащий проститутками… Кроме того, меня поразил ее возраст.
– Вы подошли к ней? Заговорили?
– Я в тот вечер перебрал, глядя, как обнимается она с Шахназаровым, поскольку представлял, что это именно моя жена, изменяющая мне с моим же другом… Тем более что в нашей прошлой семейной жизни подобное случалось, и не раз…
– Она изменяла вам?
– Конечно, изменяла. Причем бравировала этим. Она была необыкновенно привлекательной девушкой, совсем молоденькой, но умеющей вести себя с мужчинами инстинктивно умно, я бы так сказал. То есть не как дура-кокетка с набором пошловатых ужимок, а как опытная женщина, знающая себе цену. И в результате мужчины окончательно испортили ее. У нее были очень красивые номера с животными, птицами, она была на редкость талантлива, а потому ей многое давалось легко. А какая фигурка! – С закрытыми глазами он поцеловал собственную щепоть, вероятно, представляя свою изящную Пунш на арене, затянутую в сверкающее трико. – Но нужно отдать ей должное – без нее наша труппа была бы пустым местом. Вот что значит найти в грязи золотую монетку и, очистив ее, отполировав, заставить сверкать… Мужчины испортили ее, повторяю. После представления ей приносили подарки и письма, но чаще всего это были приглашения, мерзкие записочки, на которые она реагировала по-своему и корыстно…
– А что же вы?
– Она исчезала неожиданно, могла сбежать из гостиничного номера ночью, чтобы встретиться с очередным поклонником. Лена была высокой девушкой, она очень гордилась своим ростом и красотой и уже перед самым ее бегством, перед этой великой подлостью, когда она окончательно потеряла стыд, принялась вдруг оскорблять меня, унижать… Но как можно унизить и без того униженного человека?!
– После ее бегства вы не пытались ее найти?
– Почему же, пытался, мне хотелось увидеть ее, посмотреть в глаза этой красивой дряни или вообще… убить. Я понимаю, что поступаю глупо, рассказывая вам о своих чувствах, но это было давно, сами понимаете…
– Так и не нашли? Больше не встретились?
– Нет, бог не свел. И все мои мысли о мести вскоре развеялись. Я понял, что в цирке все равно не останусь, но у меня были кое-какие сбережения, знакомства, и нужно было как-то устраивать свою жизнь. Хотелось независимости, но ее можно купить только за деньги. И тогда я стал делать эти деньги. Построил небольшой барак на берегу, стал сдавать внаем, потом расширился… Эта благословенная земля очень коварна – слишком много завистников, а потому у меня много средств и сил ушло на то, чтобы завязать нужные знакомства. Одно время было совсем спокойно, и я жил, как у Христа за пазухой, а потом развелось слишком много желающих поживиться за мой счет – и все стали предлагать мне свое покровительство. Пришлось обратиться за помощью к самому влиятельному. Так я потерял маленькую гостиницу в Шепси. Иначе говоря – подарил.
– Давайте вернемся в «Чайку», в тот вечер, когда туда пришла Пунш.
– Мне так странно слышать из ваших уст это имя. Оно сейчас звучит как-то особенно, как чужое… Что я могу сказать? Я перебрал, а потому не церемонился. Подошел к ним, поздоровался с Шахназаровым и попросил, чтобы он познакомил меня со своей спутницей. Представьте себе мое удивление, когда она назвалась Леной. Фамилию я, конечно, спрашивать не стал. Да Пунш вовсе и не фамилия. Я сам придумал это артистическое имя…
– А какой была настоящая фамилия вашей жены?
– Без понятия.
– Как это?
– Очень просто. Я нашел ее в таком состоянии и в таком виде, что меня тогда меньше всего интересовала ее фамилия. Это было совершенно опустившееся существо без имени и почти без пола… Я даже скажу вам, что после того, как я выходил ее, мне тем более не захотелось узнать, кто она и откуда. Она стала моей, я за деньги сделал ей паспорт, женился на ней, и больше к вопросу о фамилии мы не возвращались.
– Она стала Лебедевой?
– Нет, она пожелала оставаться Еленой Пунш. Ну и пожалуйста!
Лебедев хотя и бодрился, но в его голосе звучали горечь и неподдельные отчаяние и боль. Виталий понимал, что он страдает, пускаясь в воспоминания о своих, быть может, лучших годах жизни.
– Ну хорошо. Вас познакомили, а что было потом?
– Шахназаров отошел куда-то, всего на несколько минут, и я схватил эту самозванку за руку и спросил ее, откуда у нее платье… Необычное платье, не ее платье, вы понимаете?.. – В глазах Лебедева блеснули слезы. – Она всем своим видом словно вернула мне то время и те переживания… Я же был пьян!
– И что же было дальше?
– А ничего особенного. Она отматерила меня и сказала, что если я еще раз когда-нибудь посмею с ней так обращаться и задавать идиотские вопросы, то мне не жить… Вот так и сказала. Я расхохотался ей в лицо, и она ударила меня. И вот тогда мне пришлось сказать ей, что это платье принадлежало моей бывшей жене, покойной, и, что если она не расскажет мне, откуда оно у нее, я от нее не отстану… Вы знаете, я увидел в ее глазах испуг и злость. Она готова была разорвать меня на части. Но промолчала. А через пару дней начались эти звонки с требованием денег.
– Звонила женщина?
– Да, но только голос был старый, трескучий, прокуренный… Это была не она, но ветер дул именно оттуда…
– Но как вам объяснили, почему вы должны кому-то дать деньги? С какой стати?
Здесь Лебедев надолго замолчал. Скворцов налил ему воды и приготовился слушать дальше.
– Ладно, я расскажу, но все это страшно глупо и ничего не имеет под собой, абсолютно ничего… Дело в том, что после исчезновения Лены я действительно долго искал ее и сильно пристрастился к выпивке. Как рассказывали мне мои знакомые и друзья, в пьяном виде я часто говорил о том, что мечтаю убить Лену… И вот тогда-то и поплыл слух, что я УЖЕ УБИЛ ЕЕ. Ведь она пропала, ее нигде не было. А у нас же люди сами знаете какие… Вот злые языки и оболгали меня, да так, что мне пришлось уехать. Я должен был доказывать, что никого не убивал. Меня даже задержали по какому-то анонимному письму, в котором говорилось, что я убил ее… Но если я и хотел этого, то все равно никогда бы не совершил над ней ничего такого…
– А что, если, находясь в пьяном виде, вы все-таки убили ее, а потом забыли об этом?
– С таким же успехом в убийстве Лены можно было бы обвинить кого угодно, даже вас! А вы попробуйте доказать подобное…
После этих слов Скворцов подумал о том, что Лебедев лжет. Что он виделся со своей женой. Может, и не двадцать, а пять лет назад, когда, по его словам, она «умерла от воспаления легких»… А что, если это он помог ей умереть?..
* * *
Я понимала, что если наш разговор со Смоленской был подслушан, то те, кто заинтересован в аресте Изольды, теперь будут следить за мной в надежде, что я приведу их прямо к тетке. Поэтому мне, прежде чем выйти из дома, надо было продумать маршрут, чтобы оторваться от возможного «хвоста». Вот если бы еще знать, где искать Изольду!
От усталости и нервного перевозбуждения я просто валилась с ног. Приняв ванну и полежав немного в маминой постели, я поняла, что мне стало еще хуже. Я была слишком голодна, чтобы заставить себя думать об Изольде, а не о бутерброде с колбасой.
Но холодильник моей дорогой мамочки зиял пустотой. Глаз дразнила лишь консервированная сладкая кукуруза, которую я терпеть не могла.
Понимая, что если я выйду из дома, то уже навряд ли вернусь прежде, чем разыщу Изольду, я оделась во все джинсовое и удобное, вырвала из книги, исписанной моими каракулями, продиктованную Смоленской абракадабру, вынула мини-кассету из автоответчика, где могли быть важные для тетки сообщения, и вышла из квартиры с предчувствием того, что вернусь сюда уже не скоро.
И тут я услышала телефонный звонок. «Изольда?! Смоленская?!»
Дрожащими руками отперев все три замка, я ворвалась обратно в квартиру и схватила трубку:
– Кто это? Вы, Екатерина Ивановна? Не молчите!
И вдруг услышала:
– Валентина, это я, Варнава.
Я швырнула трубку – Варнава, которого я любила, остался в поезде, в купе, он пил там горячий чай с лимоном, смотрел в окно, и его отражение сливалось с моим… Или, быть может, он глушил коньяк в «Ротонде»… Я допускала даже, что он катался по городу в цирковом шарабане вместе с Еленой Пунш – женщиной, которую он по-настоящему любил и никак не мог смириться с мыслью о ее смерти… Это и был Варнава. А не тот мужлан, который насиловал меня всю ночь на адлерской квартире, уверенный в том, что каждым своим движением приносит мне неземное счастье… «Ненавижу!..»
С гордо поднятой головой, свидетельствующей о нахлынувшем на меня чувстве уверенности в себе, самодостаточности, я покинула квартиру.
Но снова вернулась. Ксерокс! Чудесный цветной мамин ксерокс, игрушка, при помощи которой она делала копии фотографий своих африканских животных… Необходимо было подстраховаться на тот случай, если вдруг меня прижмут к стенке с деньжищами, которые я оставила в камере хранения. «Кукла» – опасная и смешная штука, от которой веет смертельным холодом и духом авантюризма… На изготовление нужного количества «липы» у меня ушла уйма дорогой маминой бумаги и, конечно, времени, но я была увлечена, а потому не замечала его течения… Зато потом, когда сумка, набитая бумажными пухлыми пачками, была готова, я почувствовала удовлетворение. Вот теперь можно было покинуть эту квартиру для того, чтобы сначала отвезти «деньги» на вокзал, а уж потом и пообедать как следует.
В подъезде я шарахалась от собственной тени – мне всюду мерещились следящие за мной глаза.
На солнечной веселой улице, заполненной нарядно одетыми прохожими, машинами, велосипедами, трамваями и витринами магазинов, я немного отошла, успокоилась, почувствовав себя частицей этой городской суеты и бестолковой людской толчеи, где, как мне казалось, я запросто могу затеряться, раствориться, исчезнуть для всех тех, кто охотится за Изольдой.
Я отвезла сумку и спрятала ее в ячейку камеры хранения, соседнюю с «моей», где лежали настоящие деньги, после чего вернулась в центр города и зашла в первое попавшееся кафе. У меня в глазах зарябило от всего красного – стулья, столы, стены, ковры и даже стойка бара были жуткого кровавого оттенка. И только девушка на раздаче красовалась в умопомрачительном ярко-зеленом коротеньком платье. Она посмотрела на меня своими изумрудными (думаю, что это были все же линзы) глазами и широко улыбнулась, спросив, не желаю ли я попробовать горячей грибной лапши… Я сказала, что желаю попробовать не только лапшу, но и салат, и говяжий язык, и пирог с клубникой…
Стыдно признаться, что в этом «красном» кафе я испытала пусть недолгое, но счастье. И хотя оно было исключительно гастрономического характера, мне вдруг показалось, что я не так живу, не то ищу и не того люблю. Отказываясь от каждодневных маленьких радостей, которые могли бы, будь я поумнее, скрасить мою полную душевной смуты и тотальной неразберихи жизнь, я словно бы проплывала, как слепая, мимо НАСТОЯЩЕЙ жизни. Спрашивается, почему я всегда и все делаю на лету: ем, принимаю душ, хожу по магазинам и даже занимаюсь любовью, когда все это можно делать не спеша, со вкусом, наслаждаясь каждым прожитым мгновеньем?..
Вот моя мать, как я полагаю, всегда руководствовалась совершенно другими жизненными принципами, когда во всем потакала своим желаниям, капризам и прихотям. Быть может, поэтому мамина жизнь сложилась в конечном счете благополучно, в отличие от ее правильной и зашоренной сестрички.
Мама никогда и ни в чем себе не отказывала, добиваясь желаемого всеми дозволенными и недозволенными способами. Хотя, в сущности, все ее желания были напрямую связаны с деньгами. Она и мне всегда твердила, что с помощью денег можно получить все, что хочешь, вплоть до любви и власти, и переубедить ее в этом было невозможно.
Меня всегда поражало то обстоятельство, что родные сестры, мать и Изольда, по характеру являлись полными противоположностями. Изольда довольствовалась самым малым, она даже мыло покупала дешевое и большим куском, чтобы надолго хватало, в то время как в доме моей матери всегда в избытке было дорогое английское и французское мыло, хорошие шампуни и кремы; и если Изольда спала на грубых полотняных простынях, доставшихся ей еще от родителей, то мама покупала белье только итальянское, причем в одном и том же дорогом магазине, где ее хорошо знали и всегда рады были обслужить.
Что же касается меня, то в своих принципах и суждениях я постоянно балансировала на грани между маминым эпикурейством и теткиным аскетизмом, проваливаясь по горло то в одно болото, то в другое и тщетно силясь понять, что мне дороже и ближе. Если по духу и настроению Изольда казалась мне ближе и те внутренние ограничители, которых у нее было в избытке, мне всегда представлялись непременными составляющими облика человека порядочного, не опускающегося до разлагающих душу излишеств, то чисто физически более комфортно я чувствовала себя у матери, во всяком случае, до тех пор, пока не обрела собственный дом, где у меня царил двойственный порядок – смешение стилей близких мне по крови женщин. В моей мыльнице лежало два куска мыла (про мыло я повторяюсь для наглядности) – и примитивно пахнущее хвоей наше, российское, и какое-нибудь зелененькое нежное мыльце от Ива Роша, от которого вся ванная комната благоухает, словно яблоневый цветущий сад…
Как-то я спросила у матери, когда, в каком возрасте она поняла, что надо жить именно так, а не иначе, и была очень удивлена, услышав в ответ: почитай, мол, Гессе, его роман «Степной волк», вот как осилишь его, проникнешься философией сегодняшнего счастья, считай, что созрела для взрослой жизни…
И это говорила моя мать, легкомысленнейшая из женщин, на прикроватной тумбочке которой можно было встретить томик Ницше под стопой толстенных женских романов – дешевого приторного чтива, – которыми она зачитывалась до потери памяти!.. И вдруг – Гессе!
Услышав от нее об этом писателе, о котором имела самое смутное представление, я не поверила в серьезность маминых слов, а потому была немало удивлена, когда однажды вечером, когда мы остались в доме одни (что бывало крайне редко, потому что в маминой спальне не переводились мужчины), а мне в ту пору было лет семнадцать, не больше, мама пригласила меня к себе на кровать, где уютно устроилась между подушками, и сказала, что ей вернули наконец-то Гессе и что она с радостью прочитает мне оттуда несколько отрывков, которые, возможно, заинтересуют меня и мне в дальнейшем захочется прочесть эту книгу до конца… Но перед тем, как начать, она в двух словах, самыми простыми фразами рассказала мне сюжет этого романа.
«Понимаешь, Валечка, жил был один скучный и мрачный тип, довольно старый, аскет, эстет и моралист, если тебе, конечно, эти слова что-нибудь говорят… Так вот, ему было тоскливо жить на этом свете, он слонялся из угла в угол в поисках истины, философствовал, рассуждал об одиночестве и так, ни о чем… И вдруг однажды в ресторане встретил девушку по имени Гермина. И она, эта малютка, раскрыла ему глаза на мир, на удовольствия, которых он прежде не замечал, и сильно пошатнула его представления обо всем… Ты понимаешь, о чем я говорю?.. А все началось с того, что у него, у Гарри, так звали главного героя, не было аппетита… Вот послушай… Итак, сцена в ресторане».
Она раскрыла потрепанную, с пожелтевшими страницами «Иностранку» и стала читать:
«Гарри, будь добр, закажи мне еще немного зеленого салату! У тебя нет аппетита? Кажется, тебе надо учиться всему, что у других получается само собой, даже находить радость в еде. Смотри же, малыш (здесь мама посмотрела на меня и заметила: „Обрати внимание, что она, эта смазливая юная шлюшка, называет этого достойного господина, который годится ей в деды, малышом!“), вот утиная ножка, и когда отделяешь прекрасное светлое мясо от косточки, то это праздник, и тут человек должен ощущать аппетит, должен испытывать волнение и благодарность, как влюбленный, когда он впервые снимает кофточку со своей девушки, понял? Нет? Ты овечка. („Ты слышала: „овечка“!“) Погоди, я дам тебе кусочек от этой славной ножки, ты увидишь. Вот так, открой-ка рот!..»
Здесь мама немного отвлеклась: «Ты поняла? Она сказала ему: открой рот! Да, дорогая моя дочурка, иногда приходится и таким вот образом заталкивать в человека некоторые понятия. Ну а теперь я прочитаю тебе основное, что хочу вложить в твою светлую головку, чтобы ты сама разобралась в этом отрывке и уяснила, что же для тебя важно, а что нет… Дело в том, что все люди разные, и каждый видит счастье по-своему. Ты можешь сначала ничего не понять, и не стесняйся этого, но постарайся подумать над тем, что я тебе сейчас прочитаю… Имя Мария тебе еще не встречалось, но эту девушку Гермина подсунула Гарри, чтобы он почувствовал себя мужчиной… Слушай…»
Она снова взяла в руки книгу:
«Мария научила меня – в ту поразительную первую ночь и в последующие дни – многому, не только прелестным новым играм и усладам чувств, но и новому пониманию, новому восприятию иных вещей, новой любви. Мир танцевальных и увеселительных заведений, кинематографов, баров и чайных залов при отелях, который для меня, затворника и эстета, все еще оставался каким-то неполноценным, каким-то запретным и унизительным, был для Марии, для Гермины и их подруг миром вообще, он не был ни добрым, ни злым, ни ненавистным, в этом мире цвела их короткая, полная страстного ожидания жизнь, в нем они чувствовали себя как рыба в воде. Они любили бокал шампанского или какое-нибудь фирменное жаркое, как мы любим какого-нибудь композитора или поэта, и какой-нибудь модной танцевальной мелодии или сентиментально-слащавой песенке отдавали такую же дань восторга, волненья и растроганности, какую мы – Ницше или Гамсуну…»
Мама захлопнула книжку: «Все, пока достаточно. Но повторяю: пока. Мой тебе совет – бойся снобов, не верь им, они лживы и так же порочны, как все мы… Но роман, конечно, не об этом. Подрастешь, снова перечитаешь его, и с тебя слетит еще один мутный слой, и жизнь станет для тебя еще ярче… Я уверена, что именно после этого романа стала видеть цветные сны, да и сама жизнь показалась мне прекрасной и полной наслаждений… Послушайся меня, Валентина, не пропускай ни одного ароматного цветка, обязательно склонись к нему и понюхай; не проходи мимо красивого мужчины – сделай его своей игрушкой; не скупись на хорошую портниху – она сделает тебя желанной для мужчины…»
Понимала ли мама, что вести с семнадцатилетней девочкой подобные беседы – непростительная вольность?.. И Гессе здесь совершенно ни при чем, он всего лишь писатель и мужчина. А вот то, что я отдалась Варнаве, как рабыня, как женщина, которая, отправившись на свидание, оставила свою голову дома, на туалетном столике рядом с флаконом духов, – это ли не плоды воспитания моей обожаемой мамочки?!
Хотя в чем-то мама все же была права: жизнь подростка, который не знает ничего и не понимает, зачем вообще живет, напоминает унылый черно-белый, дальтонический пейзаж со свойственными ему безысходностью и отчаянием, полудетскими страхами и смутными предчувствиями… Быть может, сама болезненно пережив это сложное время, мама пыталась мне помочь поскорее сдернуть с этой картинки черный покров и вдохнуть в нее жизнь, насытив красками, дыханием и свежим ветром?..
Вот такие мысли и воспоминания посетили меня, пока я находилась в окружении жутких красных стен, набираясь сил и решимости для дальнейших действий.
Не скрою, что после сытного обеда жизнь показалась мне не такой уж мрачной, как пару часов назад. И, честно говоря, мне было теперь наплевать на тех, кто поджидал меня у выхода из кафе. Я даже собиралась улыбнуться первому, кто посмеет взглянуть в мою сторону. Но не успела…
Гримаса ужаса перекосила мое лицо, когда, выйдя из кафе, я увидела дуло пистолета, направленное прямо на меня из припаркованного в двух шагах автомобиля. Мужской голос приказал мне: «Быстро в машину!»
Ожидая материализации из воздуха образа Пунш, покойницы Пунш с полуразложившимся лицом, которое она тщательным образом скрывала под толстым слоем крем-пудры, с лицом, которое, как я поняла, теперь будет преследовать меня до конца дней, я была потрясена, когда тот же мужской голос, принадлежавший сидевшему рядом со мной человеку во всем черном, произнес: «Ничего не бойся. Нас прислала за тобой Изольда».
И хотя я не могла до конца поверить этому, поскольку понимала, что Изольда не стала бы действовать в отношении меня такими грубыми, гестаповскими или кагэбэшными методами, ведь в машине, помимо меня, находилось двое незнакомых мне людей, похожих скорее на зеков, чем на работников прокуратуры, у меня тем не менее появилась хоть какая-то надежда…
