Катерина Дворецкая,
19 октября 200… года, Париж

Я сижу в мансарде, за антикварным бюро, перед антикварным зеркалом и, косясь то на свое отражение, то на фото Арины, накладываю макияж. Что-то это занятие начинает входить у меня в привычку! Но Бертран нарочно просил меня стать совершенно неузнаваемой. Говорили мы об этом ночью – ведь он не обманул, позвонил, как и обещал.

– Как там? – спросил дрожащим голосом, и я сразу поняла, что имеется в виду.

– Тихо, – шепотом отвечаю я, потому что бессонная Лиза только-только начала заводить глазки. – Ни слова не сказали.

– Ладно, если что, сообщи им, что я намерен когда-нибудь сделать тебя честной женщиной, – усмехается Бертран. – Вот разберемся с этим делом – и приду с официальным предложением.

– Что?! – в ужасе кричу я, и Лизочек, конечно, немедленно возбуждается и начинает вторить мне. Кое-как, с пятого на десятое, я сквозь ее крик разбираю просьбу Бертрана освободиться от домашних дел завтра с одиннадцати утра до двух часов дня и изменить облик. Зачем, что нам предстоит – совершенно не понимаю. Но отчего-то не спорю. Отчего? Неужели мне нравится ему подчиняться? Ну да, ведь я известная мазохистка!

Я почти не спала ночь – правильно тетушка Элинор сказала когда-то, что у меня позднее зажигание. До меня все доезжает с опозданием, в том числе и страх.

Смотрела из окна на улицу, которая кишела полицейскими машинами и самими жандармами, прибывшими на место происшествия как в авто и на мотоциклах, так и весьма современным способом – на роликовых коньках, – и думала, думала… Ну и тряслась, конечно!

Я почти убеждена, что Фюре поджидал вчера вечером нас – ну, меня уж точно! Зачем? Вряд ли собирался тратить слова на разговор со мной. Подозреваю, что так и не дошла бы вчера до дома, не будь со мной рядом Бертрана, а главное, не появись столь своевременно эта парочка дилетантов-мусорщиков. Впрочем, понятно, что они такие же мусорщики, как я – Жозефина Богарнэ. Да ладно, кто бы они ни были, мы с Бертраном, похоже, обязаны им жизнью. Но вот какая штука… Вряд ли эти двое в униформе ставили себе именно такую задачу – спасти нас от Фюре. Тем более что они нас даже и не видели, ведь мы с Бертраном успели скрыться в подъезде до их появления! И нам крупно повезло… Ведь эти «волонтеры» совершенно целенаправленно намеревались прикончить злополучного Бонифаса. И, очевидно, не потерпели бы присутствия каких-то ненужных свидетелей. А контейнеров, пригодных для хранения мертвых тел, около подъездов стояло в изобилии…

Боже мой! Чего, каких тайн я невзначай коснулась? Во что, как принято выражаться, вляпалась? И почему, выбравшись из одной кошмарной истории – в России, я не нашла ничего лучшего, как ввязаться в другую – на сей раз в бель Франс?

Руки дрожат так, что я тычу щеточкой для ресниц не в глаз, а в бровь. Почти по пословице, только наоборот. Отбрасываю щеточку и нервно стискиваю руки, пытаясь успокоиться. «Я руки ломаю и пальцы разбрасываю, разломавши…» Совершенно как у Маяковского, которого теперь как-то даже и цитировать неудобно, а я его все равно люблю. Не это: «Клячу истории загоним! Левой! Левой! Левой!», а вот это: «…И, задыхаясь, в метелях полуденной пыли, врывается к богу, боится, что опоздал, плачет, целует ему морщинистую руку, клянется, что не перенесет эту беззвездную муку, просит, чтобы обязательно была звезда…»

Господи, что я такое несу?! Нашла время предаваться любви к поэзии! Руки дрожат все сильней. Чтобы как-то занять их, я хватаюсь за края бюро работы Луи Поля Вернона. Но это прикосновение меня не успокаивает. Стоит только вспомнить, что в списке Фюре были владельцы вещей, изготовленных этим самым Верноном… А вдруг те люди, которые ночью убили Бонифаса, были его подельниками? Не сошлись в чем-нибудь, прикончили партнера, но продолжают его дело? И смерть Фюре вовсе не уничтожила проблему, потому что я хотя бы знала прежнего врага в лицо, а новых – не знаю! Я их просто не разглядела вчера! Толстый и тонкий – ну что это за приметы?

Я в полной панике. Мои руки так и мечутся туда-сюда. Смотрю на себя в зеркало, пытаясь внушить: «Спокойно, Катерина! Спокойно!» Однако вижу там не свое лицо, а близняшку в полной боевой раскраске, и это не прибавляет мне спокойствия. Скорее наоборот! Как я ненавижу ее! Когда только избавлюсь, наконец?! С удовольствием свернула бы ей шею! Вот так! Я хватаюсь за ручку верхнего ящика и поворачиваю ее. Но… не по часовой стрелке, а против. Строго говоря, ее вообще не следовало бы поворачивать, эту скобку. Нормальные люди берутся за нее, осторожно тянут – и вытаскивают ящик. Но ведь я сейчас не вполне нормальна. Да только ли сейчас, если на то пошло?..

Короче, я поворачиваю витую скобку против часовой стрелки – и она подается. Более того – вместе с ней поворачивается вся та инкрустированная вставка, которой я так восхищалась, – и падает мне на колени.

Что я натворила!

В ужасе смотрю на открывшееся передо мной темное отверстие. Краешком сознания отмечаю, что правы мудрые люди, уверяющие, будто клин надо непременно вышибать клином. Страх, который вызывали во мне убийцы Фюре, совершенно вышиблен страхом перед Морисом. Ему явно не повезло с бель сер! Вчера бесстыдно целовалась на площадке, сегодня сломала изделие самого Луи Поля Вернона…

Пытаюсь приладить вставку на место, но что-то мешает. Просовываю руку внутрь. Оказывается, передняя стенка ящика – полая.

Тайник!

Пальцы натыкаются на нечто пыльное, бумажное. Вытаскиваю – ну да, бумага. Что-то вроде тетрадки из тонких-претонких листов, аккуратно, вручную, сшитых вместе нитками прелестного бледно-лилового цвета. Нитки выцвели со временем – так же как и чернила, которыми исписаны листки.

Я распахиваю рукопись посередине. Часть листков вырвана, но вот целая страница.

Неудивительно, что выцвели чернила!.. Наверху страницы надпись – 24 мая 1814 года .

Вот это да!

У меня даже руки дрожат от невероятности свершившегося. Ноздрей касается легкий аромат. Духи? Нет, такое ощущение, будто я держу в руках саше из давным-давно засушенных лепестков розы.

Или лаванды? Или ландыша? В том-то и прелесть этого аромата, что невозможно понять, чему он принадлежит. Может быть, его даже не существует на самом деле, это одно только мое воображение. Или… или это аромат далеких лет?

Наклонный почерк разбираю с трудом – мой французский не столь хорош, чтобы я запросто читала письменные тексты. Глаз выхватывает только отдельные фразы:

«…Она не находила себе места, пока не получила наконец свои фиалки. Со слезами восторга на глазах схватила букет, поднесла к лицу – и замерла, словно задохнулась. Лицо ее стало бледным, смертельно бледным. Отшвырнула цветы с таким ужасом, словно из них выглядывала ядовитая змея.

– Мадам, что с вами, Мадам?! – ахнула я.

Она пыталась вздохнуть, но не могла. Под глазами вмиг обозначились черные тени. Руки судорожно хватали воздух. Я завопила так, что из приемной влетел Моршан с пистолетом на изготовку. Бог весть что он возомнил себе, может быть, что в дом ворвались разбойники? Кажется, его вид усугубил состояние Мадам, которая зашаталась, закатила глаза…

– Зовите доктора! – крикнул Моршан, отшвыривая пистолет и подхватывая Мадам.

Грохнул выстрел. Это разрядился упавший пистолет, по счастью, не причинив никому вреда. Кабинет мигом наполнился охраной. Эти идиоты метались туда-сюда, разыскивая воображаемого разбойника, но не обращая внимания на Мадам, которая умирала на их глазах!

Господи, почему во всякой трагедии непременно присутствует фарс?!

Тут, переваливаясь с ноги на ногу, наконец-то прибежал наш добродушный толстяк. Мгновенно понял, что происходит, и сунул госпоже к лицу какой-то флакон. Она судорожно вдохнула, раз, другой…

– Посадите ее, посадите! – зашипел доктор на Моршана. Тот осторожно опустил Мадам в кресло.

Мы с доктором хлопотали над госпожой, пока в ее лицо не возвратились краски жизни. Губы порозовели. Она даже смогла разомкнуть их и выговорить:

– Спасибо… я уже думала, что умираю.

– Ну, – добродушно проворчал наш толстяк, убирая руки за спину и выпячивая свое и без того внушительное брюшко, – вы явно поспешили. Вечно вы спешите, прекрасная дама! На бал, на свидание с русским императором, на тот свет… Вам, похоже, все равно, куда спешить!

Он пошучивал, он делал вид, что спокоен, что ему даже весело, но я-то видела, как дрожат его стиснутые за спиной руки!

Наконец мы все немного успокоились.

– Что произошло, Жизель? – тихо спросил меня доктор, улучив мгновение, когда Мадам отвлеклась.

– Она понюхала цветы, – сказала я чистую правду. – Ей подали букет фиалок, она понюхала – и вот…

– Эти цветы выросли на могиле! На могиле! – раздался голос госпожи.

О, Бон Дье, она все слышала. Опять обозначились черные тени под глазами, опять побледнели губы.

– Кто-то принес мне фиалки, выросшие на могиле! Кто это сделал? Зачем?!

– Успокойтесь, Мадам! – вскричал Моршан. – Я найду этого человека!

Он вышел из кабинета, чеканя шаг, такой смешной и трогательный в этом порыве защитить, спасти обожаемую госпожу. Бессмысленном порыве…

– Где букет? – отрывисто спросил доктор.

Я показала на фиолетовый комок, валявшийся в углу. Мне жутко было даже коснуться этих цветов.

Доктор тяжело опустился на колени, поднял букет, приблизил к лицу. Но не уткнулся в него, как это сделала Мадам, а сделал несколько осторожных движений ладонью, будто подгоняя к себе аромат.

– Странные фиалки, – пробормотал он. – Очень странные!

– Я вам говорю, они выросли на могиле! – исступленно повторяла Мадам. – Они пахнут смертью!

Доктор положил цветы на бюро, потом ухватился за него обеими руками и с усилием поднялся.

– Вы знаете, Мадам, я матерьялист, – сказал он сурово. – Я далек от этих ваших мистических охов-вздохов. Не знаю, с чего вы взяли, будто сии фиалки выросли на могиле. Да хотя бы так – они не могли приобрести в связи с этим никаких смертоносных свойств. Это все ваши дамские чувствования. Успокойтесь и давайте-ка пройдите в опочивальню. Вечером к вам званы гости, я не ошибся? Вот и лягте, и отдохните, и придите в себя. Все привыкли видеть вас ослепительной красавицей, а сейчас вы похожи на призрак. Быстро в постель, быстренько!

Я вызвала горничных, они взяли Мадам под руки и увели в спальню. Я пошла было следом.

– Задержитесь еще на минутку, Жизель! – окликнул меня доктор с веселой улыбкой.

Но улыбался он, только чтобы не встревожить Мадам. Чуть только за ней закрылась дверь, как доктор сорвал улыбку с лица и словно вышвырнул ее в окно.

– Какого черта тут происходит?! – вскричал он свистящим шепотом, хватая меня за локоть. – Вы все обо всех знаете, говорите быстро – что происходит?

– Отпустите руку, больно, – забилась я. – У вас не пальцы, а железные крючья! Что я еще могу вам сказать? Принесли цветы…

– Вы это уже говорили! – рявкнул доктор. – Откуда они?!

– Я не знаю, не знаю… Моршан ищет… – залепетала я. – Моршан найдет, он ради Мадам землю смешает с небом. Но объясните мне, что произошло? Что не так с этими чудными фиалками?

– О, ничего, – отмахнулся доктор, наконец-то разжимая свои стальные пальцы. – Ровно ничего, кроме того, что некий человек опрыскал их крепким раствором кайенского перца.

Какое-то мгновение я тупо смотрю на доктора, потом до меня доходит, что он имел в виду.

– Но ведь Мадам не переносит этого запаха! – бормочу я. – У нас на кухне вообще не держат кайенского перца, даже император, обожавший пряности, отказывался в свое время от этой приправы, потому что от нее у Мадам начинались приступы жестокой астмы!

– Разумеется, – кивает доктор. – Это мне известно не хуже, чем вам. Это известно очень многим людям. Во всех домах, где появляется Мадам, кайенский перец не используют. И тут идет речь не об оплошности. Речь идет о покушении на убийство! О сознательном покушении!

Мы смотрим друг на друга с одинаковым выражением лица.

– Кто, но кто? – бормочу я наконец.

– Русские? – резко спрашивает доктор. – А почему бы и нет? Не секрет, что русское командование недовольно намерением императора Александра простить Франции военный долг и контрибуцию. Не секрет, что они считают это преступной слабостью со стороны царя. И приписывают эту слабость влиянию того внезапного чувства, которое его императорское величество вдруг начал испытывать… к принцессе Гортензии. А может быть, к мадам Жозефине? Я не раз слышал, что ухаживания за дочерью – лишь ширма для прикрытия более глубокой страсти. Но любовь к бывшей жене своего смертельного врага может скомпрометировать Александра, вот он и прикидывается, будто увлечен ее дочерью. Однако, если перед русским царем не будут ежедневно сиять прекрасные глаза Мадам, помрачая его разум, русские, наверное, смогли бы переубедить его и получить свое с врага… ведь мы их враги!

– Не может, не может этого быть! – всплескиваю я руками. – Отравить букет – эта хитрость достойна итальянцев, а не русских. У них не столь изощренный ум, они простодушны, прямолинейны, они жестоки, но коварство им несвойственно. Они подослали бы к Мадам убийцу с кинжалом или пистолетом, они, в конце концов, подкупили бы повара, чтобы подмешать яд в пищу, но отравить цветы… Кто из них может знать об этом пристрастии Мадам к фиалкам?!

– Не будьте дурой, Жизель! – рявкает доктор. – Об этом знает весь Париж! Вся Франция! И не только народ. Об этом знают Бурбоны… Александр ведет себя так, словно готов изгнать Людовика XVIII из Франции и вернуть трон Жозефине. Роялисты ошеломлены и возмущены тем, что русский медведь способен до такой степени потерять голову. Пользуясь своим главенствующим положением среди союзников, Александр добился, чтобы бывшей жене человека, с которым он вел смертельную битву, и всей семье Богарнэ даровали особые привилегии…

Он не договорил, потому что внезапно открывается дверь и появляется Моршан. Вид у нашего красавчика такой, словно его кто-то крепко ударил по голове. Он даже потирает лоб. А может, и правда налетел на косяк?

– Ну что? Узнали хоть что-то? – враз спрашиваем мы с доктором.

– Почти ничего не удалось выяснить, – бормочет Моршан. – Человек, который принес цветы, исчез. Никто не знает, откуда он, кто такой. Но он рассказывал охране, что купил эти фиалки по приказу своего господина. Никак не мог их разыскать, ведь уже май… И вдруг увидел старуху, которая торговала фиалками. Купил у нее все цветы, всю корзинку – для Мадам.

– А кто его господин? – снова восклицаем мы в унисон. – Кто его господин?!

Моршан смотрит то на меня, то на доктора. Чувствуется, что он растерян. Но вот по лицу его проходит тень, и я понимаю, что он принял какое-то решение. Отводит руку ото лба, глаза его становятся спокойными.

– Этого я не знаю, – отвечает он с приветливой, обезоруживающей мягкостью. – И как мог узнать? Ведь человек, принесший цветы, исчез!

Я смотрю на Моршана. Такое ощущение, что нашего простодушного красавца подменили. Чего-чего, а простодушия в нем не осталось ни капли! Я убеждена, что он лжет – откровенно лжет нам в глаза.

Похоже, и доктор думает так же».

Я оглядываюсь – и с трудом соображаю, где нахожусь. Смотрю на часы – Бон Дье, как говорят французы! Без четверти одиннадцать! Через пятнадцать минут я должна стоять на бульваре Итальянцев у входа на станцию метро «Ришелье-Друо»! А туда еще бежать! А я еще не готова!

Натягиваю пуловер, влезаю в джинсы, которые сегодня надеваются как по маслу и совсем не жмут. Ну понятно, последние два дня у меня ни крошки «Браунисов» во рту не было, зато стрессов – хоть отбавляй. Скоро шмотки Арины станут мне велики!

Чуть ли не впервые в жизни мысли о близняшке не повергают меня в состояние жесточайшей депрессии, смешанной с агрессией. Потому что думаю я о ней лишь краешком сознания: остальное поглощено дневником, который я продолжаю лихорадочно просматривать, заглядывая то на первые страницы, то на последние, дурея от тех открытий, которые делаю на каждом шагу. В руках у меня – бесценнейший исторический документ. С мая 1814 года он пролежал в потайном ящике бюро, сделанного Луи Полем Верноном для кабинета бывшей императрицы Жозефины. У кого только не побывало бюро за эти годы, десятилетия – столетия! – пока не застряло в мансарде у Мориса в ожидании того часа, когда украсит собой его отремонтированную квартиру! Чьи только руки не брались за витую ручку верхнего ящика! Но никому и в голову не могло прийти, что там, в потайном отделении… Открыть этот секрет можно было только случайно. Или… или если кто-то знал о существовании тайника, знал, что там может быть спрятано нечто…

Я не успеваю додумать, потому что некогда! Смертельно некогда! На часах уже без пяти одиннадцать. Сунув дневник в сумку – надо показать драгоценную находку Бертрану! – вылетаю из дверей, вызываю лифт, и вот я уже внизу. Выскакиваю из подъезда – и чуть не сталкиваюсь с… Морисом. Елы-палы, как говорит один мой знакомый! Бон Дье… К счастью, этот самый Дье ко мне сегодня и впрямь добр. Мой бо фрэр даже не замечает переодетую бель сер. Он стоит около неубранной мусорки и с философским видом запихивает под крышку большущий прозрачный пакет, полный каких-то бумажных комков. Я-то знаю, что это за комки! Это Лизкины памперсы, которых за ночь искакивается и исписивается изрядное количество!

Меня вдруг скручивает в припадке истерического хохота. Вспоминаю вчерашнюю ночь и зеленый контейнер, в котором лежал черный пластиковый мешок, а в нем… А теперь в этот же самый контейнер Морис выбрасывает дочкины памперсы. Все рядом, все рядом в этом мире, смех и слезы! Как это написала в своем дневнике неведомая мне Жизель? «Господи, почему во всякой трагедии непременно присутствует фарс?!»

Бегу дальше, сворачиваю на углу Друо – и обмираю. На миг кажется, что вечерний кошмар вернулся. Навстречу мне движется лязгающий зеленый мастодонт, окруженный фигурами в зеленых комбинезонах. Имя им легион! Они с профессиональной небрежностью опустошают переполненные контейнеры и подбирают с тротуаров газеты, пакеты и апельсинные корки.

Я перестаю трястись. Ничего страшного. Жизнь продолжается, а забастовка парижских мусорщиков наконец-то закончилась!