Когда Брайон вошел в свой кабинет, то обнаружил на столе две аккуратные стопки бумаг. Только сев за стол и принявшись за первую стопку, он осознал, что в его кабинете чудовищно холодно и что из кондиционера вырывается струя ледяного воздуха. Кондиционер был теперь защищен решеткой из стальных прутьев, а панель управления закрыта и запечатана. Кто-то тут либо слишком туп, либо слишком расторопен. Как бы то ни было, холод стоял жуткий. Брайон несколько раз дернул за решетку, пока она не оторвалась, и, заглянув внутрь, отсоединил один провод и закоротил его. Действие это было вознаграждено серией электрических разрядов и повалившими из злосчастного кондиционера клубами дыма. Компрессор издал рыдающий стон и отключился.

В дверях стоял изумленный Фоссель, принесший очередную стопку бумаг.

— Что у вас тут? — спросил Брайон.

Фосселю с трудом удалось восстановить спокойствие. Он подошел к столу и положил на него принесенные бумаги:

— Это отчеты по контактам с дитами, о которых вы спрашивали. Дополнения к данным, выводы, предположения и прочее.

— А другая стопка? — Брайон указал пальцем.

— Внешняя корреспонденция, запросы, — отвечая, он подравнивал стопки, — ежедневные отчеты, отчеты госпиталя…

Брайон небрежно смахнул стопку со стола в мусорную корзину.

— Другими словами, бюрократия, — заметил он. — Будем считать, что с этим разобрались.

Мало-помалу отчеты отправлялись вслед за первой пачкой туда же, покуда стол не был освобожден полностью. Ничего. Впрочем, именно этого он и ожидал.

Снаружи небо начинало темнеть. Охраннику у входа было приказано впускать каждого, кто спросит директора. Брайон больше ничего не мог сделать до тех пор, пока нийордцы на него не выйдут. Он чувствовал растущее раздражение. Леа, по крайней мере, хотя бы делом занималась. И Брайон решил пойти пока к ней.

Он, открыл дверь лаборатории с каким-то радостным нетерпением, которое мгновенно рассеялось. Ее микроскоп был зачехлен, самой Леа в лаборатории уже не было. «Она ужинает, — подумал Брайон, — или же она в больнице…» Больница находилась этажом ниже, и для начала Брайон отправился туда.

— Конечно, она здесь! — проворчал доктор Стайн. — А где еще, по-вашему, должна быть девушка в таком состоянии? Она и так сегодня слишком много работала. Завтра последний день, и если вы хотите, чтобы она поработала на вас еще, лучше бы вам дать ей поспать ночью. Да и вообще — дайте всем отдохнуть. Я сегодня весь день раздавал транквилизаторы как какой-нибудь аспирин. Тут все на части разваливаются.

— Весь мир разваливается на части. Как дела у Леа?

— После того, что она перенесла, очень хорошо. Идите и посмотрите сами, если не верите мне на слово. У меня еще и другие пациенты есть.

— Вы так беспокоитесь, доктор?

— Еще бы нет! В конце концов, я ничем не лучше других. Мы сидим на бомбе с часовым механизмом, и мне это не нравится. Конечно, я буду выполнять свою работу столько, сколько нужно, но буду рад до чрезвычайности, когда сядут корабли, на которых мы улетим отсюда. Единственная шкура, за которую я действительно испытываю сильнейшее беспокойство, это моя собственная. Хотите, открою вам секрет? Весь ваш персонал думает точно так же. А потому не ждите от них особой активности.

— Я и не жду, — ответил Брайон вслед удаляющемуся доктору.

В комнате Леа было темно, ее озарял только бледный свет луны Дита, пробивающийся через окно. Брайон вошел и тихо прикрыл за собой дверь. Неслышными шагами приблизился к кровати. Леа крепко спала. Дыхание ее было ровным и спокойным.

Ему надо было уходить, но вместо этого он сел в кресло у изголовья кровати. Охрана знала, где его искать, и он вполне мог немного подождать здесь.

Во всем этом мире, находящемся на грани гибели, он наконец-то нашел тихий и спокойный островок. Он был благодарен за это. Лунный свет смягчал и сглаживал все вокруг. Лицо Леа в этом свете было прекрасным и юным, кожа казалась гладкой и нежной: в этом чудовищном мире она была совершенно особенным существом, чистым и невинным. Ее рука лежала поверх одеяла, и, повинуясь внезапному импульсу, он взял ее в свои руки. Он сидел и смотрел на простиравшуюся вдали за окном пустыню, чувствуя, как его душу наполняет покой, забыв на время о том, что через сутки вся жизнь на этой планете может погибнуть.

Когда через несколько минут он снова взглянул на Леа, то увидел, что ее глаза широко раскрыты, хотя она и не шевелилась. Сколько времени она уже не спит? Он отдернул руки, внезапно почувствовав себя виноватым.

— Что, начальник присматривает за своими подчиненными, чтобы выяснить, способны ли они будут работать к утру? — спросила она. Она так часто говорила что-то подобное, что сейчас это замечание не звучало так жестко, как прежде. И она улыбалась. Однако же это напомнило Брайону ее колкие замечания о деревенщине с дальних планет. Здесь, может, он и директор, но на Земле он оказался бы всего-навсего неотесанным парнем, здоровенным простаком.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, сознавая, насколько банально звучит эта фраза, и ненавидя себя за это.

— Ужасно. К утру как раз умру. Достань мне яблоко из вазы, ладно? Во рту пересохло, язык как подметка. Интересно, откуда здесь берутся свежие фрукты? Может, это подарок рабочему классу от этих улыбающихся планетарных убийц с Нийорда?

Она тут же откусила кусочек и спросила:

— Ты никогда не хотел слетать на Землю?

— Никогда, — ответил он. — Несколько месяцев назад я не думал даже о том, чтобы покинуть Анвхар. У нас Двадцатые — такая серьезная штука, что, пока принимаешь в них участие, всего остального словно бы и не существует.

— Оставь в покое Двадцатые, — взмолилась Леа. — Я уже наслушалась ваших с Айхьелем разговоров на всю оставшуюся жизнь и знаю о них больше, чем хотела бы. Лучше расскажи про сам Анвхар. У вас есть города-государства, как на Земле?

— Ничего подобного нет. Для своих размеров у Анвхара очень небольшое население. Больших городов у нас нет совсем.

— А экзобиологи у вас есть? — поинтересовалась Леа. Как и все женщины, она легко переводила любой разговор на себя.

— Думаю, в университетах есть, хотя точно не скажу. И пойми, что, когда я говорю, что у нас нет больших городов, я имею в виду, что и маленьких городов у нас тоже нет. У нас вообще общество организовано по-другому. Основной его ячейкой является семья. Друзья тоже очень важны, поскольку дети рано начинают жить отдельно. Думаю, тут дело в генах: всем нам нравится одиночество. Наверно, это можно назвать благоприобретенной чертой, необходимой для выживания.

— До какого-то предела, — ответила она, деликатно откусывая кусочек яблока. — Если зайти с этим слишком далеко, можно остаться вообще без населения. Нужна все-таки какая-то близость, для продолжения жизни.

— Разумеется. Люди встречаются, как правило, случайно, а потом уже между ними возникает близость…

— Ты что-то не то говоришь, — перебила его Леа. — Либо у меня из-за этих лекарств в голове туман, либо ты слишком путано объясняешь. Во имя Оккама, говори яснее! Возьми, для примера, двух конкретных людей и расскажи мне, что и как происходит.

Брайон глубоко вздохнул. Он был в совершеннейшей растерянности.

— Ну… возьмем, допустим, холостяка — такого, как я. Я жил в доме, принадлежащем нашей семье, в предгорьях Изломанных гор. Летом я присматривал за стадом, но потом, зимой, занимался, чем хотел. Я катался на лыжах и тренировался, готовясь к Двадцатым. Временами я ходил в гости. А иногда ко мне заглядывали люди — дома на Анвхаре находятся далеко друг от друга. У нас даже двери не запираются. Гостеприимство — это закон для всех; принимать в своем доме положено любого. Кто бы ни пришел. Мужчин… женщин… одних или целые компании…

— Кажется, я поняла. На вашей планете-айсберге одинокой девушке было бы тяжело. Ей пришлось бы подолгу бывать одной.

— Только если она сама того захочет. В противном случае она вольна идти куда хочет, и везде ее примут, как велит закон. Полагаю, это немодно в остальной части Галактики, а на Земле над этим просто посмеялись бы, но платоническая дружба между мужчиной и женщиной на Анвхаре — обычная вещь.

— Звучит невообразимо тоскливо. Но если это так, то откуда же у вас берутся дети?

Брайон почувствовал, что его уши краснеют. Он не знал, поддразнивает ли она его или говорит серьезно.

— Оттуда же, черт побери, откуда и везде! Но люди — не кролики, которые просто встречаются под каким-нибудь кустом. Женщина делает выбор; ее дело — дать понять — заинтересована ли она в замужестве.

— А что, ваши женщины интересуются только замужеством?

— Замужеством или… чем-то другим. Все зависит от самой девушки. У нас на Анвхаре есть особая проблема — возможно, это происходит на каждой планете, где человеческой расе приходится адаптироваться к местным условиям. Не все союзы плодовиты, а процент выкидышей очень велик. В этом нет ничего страшного, но большинство женщин хотят иметь детей именно от своего мужа. И есть только один способ выяснить, возможно ли это.

Глаза Леа расширились.

— Ты что, хочешь сказать, что ваши девушки выясняют, можно ли зачать от мужчины, до того, как решают выйти за него?

— Разумеется. Иначе народ Анвхара вымер бы уже несколько сот лет назад. А потому выбирает женщина. Если мужчина ее интересует, она так и говорит. Если же нет, мужчина никогда и не подумает о том, чтобы что-то ей предложить. Конечно, это сильно отличается от обычаев других планет, но такова жизнь на Анвхаре. Для нас это идеально работающая система — что, в конце концов, важнее всего.

— А на Земле все как раз наоборот, — сообщила ему Леа, бросая яблочный огрызок назад в блюдо и тщательно облизывая кончики пальцев. — Полагаю, вы, анвхарцы, описали бы Землю как планету безудержного секса. Мы — полная противоположность вашей системе. У нас слишком много людей для того, чтобы мы чувствовали себя уютно. Контроль над рождаемостью был введен довольно поздно — да и сейчас не все с ним согласны. Не знаю, можешь ли ты себе представить такое. Мир перенаселен. Мужчины, женщины, дети — везде, куда ни посмотришь, огромные толпы. И все, достигшие зрелости, играют в Великую Игру Любви. Мужчины всегда напористы, а женщины принимают как должное самую чудовищную лесть. На любой вечеринке всегда пара парней дышит тебе в затылок, и мысль у них только одна… В общем, девушка должна держать ушки на макушке.

— Она должна… что?

— Это образное выражение, Брайон. Имеется в виду, что нужно все время быть настороже, иначе тебя попросту унесет течением.

— Все это звучит довольно… — Брайон некоторое время взвешивал слово, но ничего лучшего не нашел, — отталкивающе.

— С твоей точки зрения, должно быть, так и есть. Боюсь, мы так привыкли к этому, что воспринимаем все как само собой разумеющееся. Говоря с точки зрения социологии…

Она внезапно остановилась и посмотрела на Брайона. Глаза Леа расширились, рот приоткрылся в безмолвном изумлении: она поняла.

— Я просто дура, — сказала она наконец. — Ты вовсе не говорил о женщинах в целом! Ты имел в виду нечто совершенно конкретное. Ты говорил обо мне!

— Пожалуйста, Леа, ты должна понять…

— Да я и понимаю! — она рассмеялась. — Все это время я думала, что ты просто дубина бесчувственная с ледышкой вместо сердца, а на самом деле ты ждал от меня знака в лучшем старомодном анвхарском стиле! Мы бы так и играли по разным правилам, но ты оказался умнее меня и понял в конце концов, что мы должны как-то договориться, найти точку соприкосновения. А я думала, что ты просто законченный старый холостяк…

Она протянула руку, ее пальцы запутались в его волосах: она так давно хотела это сделать.

— Я был вынужден так себя вести, — сказал он, пытаясь не обращать внимания на легкое прикосновение ее руки. — Я о тебе такого высокого мнения, что и помыслить не мог о том, чтобы сделать что-то, что… ну, что могло тебя оскорбить. Заставить тебя обратить на меня внимание, например. Пока я не начал задумываться о том, что могу оскорбить тебя своим равнодушием — я ведь ничего не знал о морали твоей планеты…

— Что ж, теперь ты знаешь, — очень тихо и мягко проговорила она. — У нас мужчины агрессивны и напористы. Теперь, когда я понимаю, в чем дело, мне кажется, что ваши обычаи лучше наших, хотя я еще не во всем разобралась. Так вот, Брайон, ты мне очень нравишься. Ты более мужчина, чем все, кого я когда-либо встречала, — такой огромный, широкоплечий, сильный… Конечно, сейчас не вполне то место и время, чтобы говорить о браке, но мне очень хотелось бы…

Он обнял ее и притянул к себе; она обвила руками его шею. Их губы встретились.

— Осторожнее… — прошептала она. — Ожоги еще не зажили…