Часть четвертая
ВЕК РЫЦАРСТВА

Роберт Уэйс из Байе поведал нам свою бессмертную историю о Тайлефере, наполовину берсерке и наполовину жонглере, вплоть до смерти героя при Сенлаке, у стены из саксонских щитов. Конечно, Уэйс был занят тем, как бы рассказать замечательную историю, и совсем не заботился о достоверности исторических фактов, почему боевые подвиги Тайлефера можно считать легендой; однако «Песнь о Роланде», которую он декламировал, сидя верхом на коне, подбрасывая в воздух и снова ловя свое копье, достаточно реальна. Единственной литературной параллелью ей является «Илиада». «Песнь о Роланде» стала для средневековой Франции тем же, чем произведение Гомера было некогда для Греции: национальным эпосом не только по сюжету, но и по происхождению. Как и «Илиада», поэма рассказывает об исторических событиях, которые будоражили кровь обывателя, хотя бой в Ронсевальском ущелье трудно сравнить с великой осадой Трои. Однако точно так же, как и в гомеровском эпосе, окончательную форму произведению придал поэт, идеализировавший не менее героическую историю, послужившую основой произведения, и превративший в гармоничное целое сырой материал: баллады и легенды, которые родились среди людей, принимавших участие во всем, что случилось. За «Песней» стоят несколько веков песен и рассказов, как за «Илиадой» – гомеровский цикл. В своей нынешней форме она появилась, вероятно, в одно время с гобеленом из Байе; если Тайлефер действительно пел ее при Сенлаке, то это была более ранняя версия. Кто бы ни сложил эту поэму, он должен был гордиться результатом своей работы, поскольку она в одночасье стала гимном Франции, евангелием рыцарства. Слушателей, для которых она пелась, мало занимали сухие исторические факты: не реальный Роланд командовал арьергардом Шарлеманя во время испанской кампании 778 г., как говорится в песне, – Роланд был создан воображением поэта. Воин VIII в. превратился в национального героя, который вобрал в себя идеалы и вдохновение нарождающейся эпохи рыцарства.

К тому времени как «Песнь о Роланде» начала приобретать громадную популярность, т. е. к середине XI в., феодализм уже возник. Как военная система он сформировался в IX в., в качестве лучшей защиты от армий захватчиков: викингов, сарацин, мадьяр и славян, которые угрожали христианству. Система, основанная на использовании одетых в броню всадников и укрепленных замках, более или менее спонтанно превратилась в способ локальной защиты в ситуации, когда правительства оказывались слишком слабыми, чтобы организовать сопротивление всей нации. Рыцари, которым приходилось справляться с нападавшими, не были вежливыми джентльменами, исполненными милосердия и набожности, – это были ужасающие задиры, переполненные энергией и боевой яростью (как Торольф при Бруненбурге). И хотя они христиане, но так же жестоки, как и их противники. Рыцарь был всего лишь свободным человеком, имевшим коня, которому Карл Лысый приказал взять в руки оружие. Приблизительно к 1030 г. эти люди уже выполнили свою задачу. Захватчики либо смешались с местным населением, либо были вытеснены обратно на родину. Даны успокоились, сделались хорошими католиками и жили во Франции и Восточной Англии; сарацин успешно заперли в Испании; мадьяры и славяне вернулись к себе за Одер. Однако феодальная знать сохранилась: она, с ее ужасающей кавалерией и неприступными замками, оставалась непобедимой и не менее опасной, чем прежние враги. Теперь задачей каждого монарха и прелата было найти какое-нибудь средство против этой угрозы до того, как христианство развалится на части. Решение появилось на вермонтском соборе в 1095 г., когда Урбан II провозгласил Крестовый поход, который воспламенил воображение целой Европы – и не только знати, – и отправил рыцарей, горожан и крестьян, воодушевленных святым рвением, освобождать из рук язычников Иерусалим.

Таким образом, церковь нашла занятие для безработных европейских разбойников. В то же самое время папа Урбан издал указ, что каждый человек благородного звания по достижении двадцати лет должен принести торжественную клятву перед епископом и обещать «прежде всего защищать угнетенных, вдов и сирот и что особой его заботой будут пользоваться высокородные дамы». Эта идея была не нова: к примеру, по свидетельству греческого географа Страбона, писавшего приблизительно в 20-х гг. до н. э., галлы «легко восстают и всегда готовы к войне. Рассерженные, они бросаются прямо на врага и храбро, в открытую, нападают на него; однако их легко одолеть хитростью. Их можно заставить сражаться когда угодно и где угодно, причина тут не имеет значения. Тем не менее эти люди просты, непосредственны и охотно вступаются за обиженных».

Папская булла достигла ушей людей, готовых к ней прислушаться, поскольку на почве французской знати легко было взрастить рыцарский идеал; неудивительно, что он впервые появился и расцвел пышным цветом именно там, ведь ее жители принадлежали к той самой цивилизации, которая просветила своим учением Западную Европу – даже в XII в., который в противном случае можно было бы назвать ужасным. Франки всегда были романтической нацией; таковыми они остались и по сей день, поэтому легко представить себе, что посеянные семена упали на благодатную почву. Религиозное рвение завоевало французам, как в древности иудеям, славу «избранников Господа». Это был законченный итог периода 1080–1130 гг., когда жили Вильям Потье и его трубадуры, Пьер Абеляр и Вильям Шампаньский, когда монастырь Сен Дени стал центром европейского искусства.

Самое полное выражение рыцарский идеал нашел в цикле «Chansons de Geste», где он тесно связан с землей, на которой возник. И в «Песне о Роланде», и в других подобных произведениях основным мотивом была богоизбранность Шарлеманя и его франков, которые должны были оказаться победителями в нескончаемой войне с неверными. Верность здесь была ключевым словом. Рыцарь должен был быть неизменно предан Богу, господину, которому дал клятву вассала, и своим убеждениям. Идеал был суровым и кровавым, но зато величественным – церковное благословение древним тевтонским добродетелям и величественному кличу кельтов. Это выражено во многих местах «Песни о Роланде»: к примеру, когда главный герой видит, что приближается огромная армия сарацин, больше всего он жаждет показать себя верным вассалом императора. Он говорит своему другу Оливеру:

«Император дал нам эту армию французов: двадцать тысяч пикинеров, среди которых, как он знает, нет ни одного труса. Мужчина должен выносить великие тяготы ради своего лорда; он обязан страдать от голода и холода, приносить в жертву плоть и кровь. Рази своим копьем, а я буду сражаться Дюрандалем, добрым мечом, который дал мне Карл. Если я умру, то мой наследник скажет: «Это был меч благородного вассала».

В то же самое время архиепископ Тюрпин обращался к баронам, готовя их к сражению.

«Бароны, – говорил он, – Карл дал нам это задание; мы должны умереть за своего короля. Христианство в беде – помогите ему. Теперь вы пойдете в бой и увидите перед собой сарацин. Исповедуйтесь в грехах и попросите Господа простить вас. Я отпущу вам грехи, чтобы спасти души. Если умрете, то станете святыми мучениками и завоюете место в раю».

Затем – и эта сцена множество раз повторялась во времена Крестовых походов – воины падают на колени и епископ благославляет их, а в качестве епитимьи во искупление грехов приказывает крушить врага. С точки зрения евангельских идеалов мира, всепрощения и кротости это, Конечно, выглядит несколько странно; но если взглянуть в Библию, то мы увидим, что такие вещи полностью соответствуют ее духу. Очень много времени пройдет до того, как смирение и вправду станет добродетелью – рыцари были горды, воинственны и жестоки, как и положено настоящим воинам. Церковь только освятила их порывы, но не изменила характера. Впрочем, перед ними появился враг, сражение с которым можно было со спокойной совестью назвать богоугодным делом.

В эти годы (1090–1150) рыцарь обязан был выполнить религиозную миссию; с начала своей военной карьеры и до ее конца он считался слугой церкви, и в его кодексе чести на первом месте стояла защита христианства. Этьен де Фужер, епископ Ренна, в своей книге под названием «Livre des Manières» (XII в.) говорит, что св. Петр принес Христу два меча: один для духовенства, чтобы оно наказывало недостойных отлучением от церкви, а другой – для рыцарей, которым положено было убивать врагов церкви. Призванием клирика было молиться, так же как призванием рыцаря – защищать веру; таким образом освящался его меч. Оружие было освящено алтарем, призвано было защищать христиан и после смерти владельца должно вернуться на алтарь. (Как мы увидим позже, этот комментарий опирается на результаты археологических исследований.)

В «Chanson d'Antioche» рыцаря называют «кавалером Иисуса.

В то же время рыцари играли более практическую роль в обществе: они составляли особую касту, созданную для определенной цели. «Рыцарство, – говорит Джон Солсбери, – это вооруженная рука государства. Нужно было тщательно подобрать сильных, дисциплинированных, мужественных воинов, связанных клятвой служить своему королю, но никогда не в ущерб своему долгу защищать церковь. Это во все времена было первоочередной задачей. Винсент Бюве определил: «Задача организованного рыцарства состоит в том, чтобы защищать Церковь, атаковать неверных, почитать духовенство, помогать в беде бедным и хранить покой государства». Таков был взгляд церкви; рыцари считались не придворными или представителями высшего класса общества, а ответственными должностными лицами, вооруженной государственной полицией.

В эпической поэме, о которой мы говорили, речь идет только о войне и нерушимой верности рыцарства своему королю и вассальной присяге, но не о любви к женщине, которая вскоре станет самой характерной чертой рыцарства. «Эти воины, – сказано в одной эпической поэме, – больше думали о хорошем ударе копьем и добром боевом коне, чем о прекрасных дамах». Практически единственное упоминание о женщине в «Песне о Роланде» – это эпизод, в котором его нареченная, прекрасная Ауда, узнает о смерти своего жениха и умирает при этом известии. Когда герой находится на краю смерти и думает о самых дорогих для него вещах, об Ауде он не вспоминает. Роланд тоскует, что никогда больше не увидит прекрасной Франции, что его король Шарлемань потеряет доброго вассала и что прекрасный меч останется без хозяина. Это безразличие к женщине характерно для произведений того времени, но отражает только один аспект рыцарского мышления. Невозможно поверить, что благородные люди не слышали ничего, кроме воинственных песен, что их ушей никогда не касались популярные лирические напевы; поверить в то, что они не интересовались ни любовью, ни чувствами, которые с ней связаны. Среди бесчисленных латинских стихов X и XI вв., написанных во Франции и Германии, мы находим столь же красивые, как и те, которые в XII–XIII вв. писали трубадуры. К примеру, в ужасном, омраченном набегами викингов X в. создана одна из самых романтичных и очаровательных любовных песен всех времен, «Iam, Dulcis Arnica». Из нее я процитирую четыре куплета:

В то время как северные скальды пели о Беовульфе и ужасных деяниях сыновей Рагнара Лондброка, эту песню исполняли в залах, замках и при дворе по всем землям Франции и Германии. Она бессмертна в том смысле, как никогда не бывают эпические поэмы, поскольку во все времена чувство и образность останутся свежими, когда затрагивают сердца. Дрозд поет даже в грозу, среди молний; огонь, кровь и битва были не единственными вещами, занимавшими людей.

Неизбежное формирование того, что мы назвали бы рыцарственным отношением к женщине, началось в середине XII в. Толчок ему дали поэты юга Франции, в особенности после того, как Элеонора Аквитанская (одна из самых очаровательных женщин Средневековья, которая впоследствии стала женой короля Генриха II и матерью Ричарда Львиное Сердце и его брата Джона) приехала из Прованса в Париж, чтобы на короткое время стать королевой, женой Людовика VII Французского.

С этих пор и впредь женщины стали рыцарским идеалом, а религия и феодальная верность отошли на второй план. Но война, славная и вдохновляющая вещь, способ приумножить богатства, занимала высокое место как любимое занятие благородных мужчин; но влияние любви как основного направления рыцарского духа придало куда более легкий характер даже сражениям, и литературе, и самой жизни. Теперь поэты пели только о совершенствах своих дам, прославляли их милосердие и жаждали добиться благосклонности. Рыцарь сражался самоотверженно (его нельзя было отвлечь от привычного занятия или развлечения), но только для того, чтобы заслужить милость своей дамы, и слово amoureux (от «влюбленный») приобрело большее значение, чем то, которое оно имеет в наши дни, поскольку тогда оно включало в себя целиком весь набор рыцарских добродетелей. На первом месте была вот такая идея:

«Тот, кто не любит, – человек лишь наполовину». Это основа, потому что больше всего общество нуждалось во влиянии, которое смогло бы сделать грубых мужланов галантными рыцарями. Этого не понимали и жестоко порицали два столпа XIX в., Фримен и Грин. Надо отдать им должное, рыцарство выглядело ужасным, если сравнивать со стандартами их времени, поскольку две его основные стороны одинаково претили обществу Викторианской эпохи: римско-католическая церковь и незаконная любовь. Не надо забывать: да, любовь, о которой пели трубадуры и во имя которой сражались рыцари, не была освящена узами брака. Женатое состояние было не благополучным завершением куртуазной любви, а наиболее серьезным и опасным препятствием на пути к ней. Дам поощряли находить утешение в незаконных отношениях и учили, какими дьявольскими уловками можно обмануть внимание мужей, а рыцари и сквайры должны были, согласно общим ожиданиям, завоевать благосклонность женщины (не важно, замужней или нет) и затем сделать ее смыслом своей жизни. Теоретически считалось, что такая любовь должна быть абсолютно безгрешной; рыцарь не ждал, чтобы дама дарила ему что бы то ни было, кроме оружия, лошадей или денег. Таким образом, рыцарская интрига должна была превратиться (а часто так и было) в колоссальную систему двоебрачия, когда каждая дама имела и мужа и любовника, а каждый истинный рыцарь, кроме женщины, которую брал в жены по деловым соображениям, поклонялся богине, ради которой сражался и каждому слову которой обязан был повиноваться без малейшего колебания. Но случались и исключения – к примеру, в браке Эдуарда III и Филиппы или Черного принца и Джоан Холланд, для которых жены были одновременно и богинями.

Церковь не одобряла систему галантной любви и боролась против нее, не столько из-за нарушения моральных норм, сколько потому, что она отвлекала рыцарство от борьбы с неверными и походов для освобождения Святой земли. Тем не менее очень быстро она стала третьим и завершающим элементом этого идеала. Сказано было, что лучшими отличительными чертами рыцаря являются честь, набожность и способность любить, а худшими – жестокость, надменность и похоть. Достоинствами считались отвага, вера и преданность, порицались убийства, нетерпимость и неверность. Если мы признаем правой ту или другую сторону, станем делить все на черное и белое и не заметим того, что рыцарство являло собой фантастическую смесь добродетелей и пороков, плохого, хорошего и среднего, как и все, созданное человеком, то получим о нем крайне неверное представление. В общем и целом этот период весьма часто идеализируют, представляя женщин ангелами, а рыцарей – какими-то бесплотными духами, парящими на крыльях высоких чувств и никогда не спускающимися на грешную землю. Конечно же так думать не стоит. Прежде всего, в каждое мгновение своей жизни эти люди были воинами; наибольшее счастье доставляли им сражения, и даже в мирное время они ухитрялись скрещивать мечи на турнирах (о них мы поговорим чуть позже). Религия и служение дамам несколько облагородили облик диких воителей, но не изменили их сущности – в целом эпоха рыцарства была не менее жестокой и кровавой, чем предыдущие периоды.

Существовала еще одна обязанность, которую должен был выполнять тот, кто хочет стать образцовым рыцарем: всегда, при любых обстоятельствах быть веселым. Жизнерадостность, даже в самой печальной ситуации, стала признаком истинно рыцарского поведения. То, что это не было просто поверхностным легкомыслием, быстро забываемым во время жестокой войны, подтверждается бесчисленным множеством случаев, причем не только из времен Средневековья, но и гораздо позже. Благодаря этому качеству мы можем простить многое из того, что не в состоянии одобрить.

В качестве самых бросающихся в глаза характеристик средневекового общества можно назвать формализм и любовь к церемониям. Уважение к именам и словам, определениям и правилам восходит к доисторической эпохе, к магии слов и символов. Все признают институт рыцарства в его образном значении, но легко забывают о том, что эти люди действительно жили, так сказать, внутри аллегории и то, что нам кажется абсурдным или фантастическим, для них таковым вовсе не являлось. В душе рыцаря никогда не остывал идеал, который делал его внутренне свободным, но заставлял подчиняться определенным правилам поведения. В церемонии посвящения все имело символический смысл: действия, оружие и одежда. Древний церемониал отличался простотой и, можно сказать, первобытностью. Под влиянием церкви он сильно изменился. Церемония посвящения в рыцари не только поднимала социальный статус неофита – она делала его другим человеком, и прежде всего это осознавал он сам. В общем и целом этого результата и добивались с помощью символических обрядов, совершаемых с благословения и под покровительством церкви; прежде всего рыцарь обязан был стать защитником религии, а из этого следовало все остальное. Конечно, ритуал производил свое действие – столетия, в течение которых люди привыкли совершать действия такого типа, не могли глубоко не запечатлеться в сознании.

Когда, в начале XII в., рыцарство достигло своего расцвета, символизм, сопутствовавший посвящению, стал более замысловатым. Накануне того, как неофит должен был присоединиться к ордену, друзья-оруженосцы торжественно снимали с него одежду и опускали в воду, в знак очищения. Затем на него надевали белую тунику, эмблему чистоты (как и в случае с баптистским крещением), и алый плащ, эмблему знатности, а также черные чулки и башмаки, как знак смерти и земли, в которой он со временем будет лежать. Затем будущего рыцаря опоясывали белым поясом (символ целомудрия) и вели в церковь или замковую часовню, где он всю ночь должен был молиться в одиночестве, сложив руки перед алтарем. Наутро неофит исповедовался и слушал мессу, а затем наступал великий момент: по завершении последнего гимна молодой человек передавал свой меч священнику, тот клал его на алтарь и призывал Господне благословение, а затем возвращал с торжественными словами. Принимая меч, неофит должен был трижды взмахнуть им, вложить в ножны и вручить своему покровителю, которым мог быть сеньор или просто другой рыцарь, поскольку любой получивший посвящение мог провести этот обряд, а затем произносил перед ним рыцарскую клятву. Потом друзья и спутники надевали на нового рыцаря полные доспехи, но только покровитель мог опоясать его мечом и дать посвящение – в виде удара по плечу либо плоской стороной меча, либо кулаком. Наконец, рыцарь получал четыре заповеди: не иметь дела с предателями, не давать даме (не важно, замужней или нет) дурного совета, он должен был всегда защищать ее и относиться к ней с глубочайшим уважением. Кроме того, он должен был соблюдать целомудрие, поститься, каждый день слушать мессу и заказывать службы в церкви. Об этом говорится в нравоучительной истории о рыцаре, который, не слушая своего нетерпеливого оруженосца, настоял на том, чтобы перед выходом на турнир прослушать мессу. После этого он получил от Пречистой Девы чудесную помощь в сражении.

Турниры всегда будоражили воображение, и (отчасти из-за этого, возможно) Фримен и его последователи громили их как еще один абсурдный аспект рыцарства. Однако во времена расцвета (XII и XIII вв.) это было важным для общества событием, дававшим необходимый выход стремлению сражаться и служившим школой обучения военному делу. На турнир собирался народ из многих стран, что поддерживало дух братства по оружию у различных народов и являлось существенной частью рыцарского идеала. Кроме того, была и материальная выгода: победитель увозил с собой богатую награду в виде оружия и лошадей. Правда, иногда приз был менее ценным, а то и унизительным – к примеру, когда английские бароны принудили принца Джона подписать в 1215 г. в Равенделе Великую хартию вольностей, они решили устроить состязание в Стейне. Поскольку собрались они там во множестве, казалось неразумным упускать такой хороший случай. Наградой, за которую ломали копья и которую вручила леди, был живой медведь! Можно представить себе, что испытывал рыцарь, которому требовалось забрать приз такого рода. Впрочем, по счастью, наверняка он был не единственным – согласно обычаю, рыцарю в любом случае принадлежали кони и доспехи всех, кого он победил, а и то и другое стоило весьма недешево. Так что, по всей вероятности, медведь оказался самой скромной частью награды (хотя конечно же самой колоритной и запомнившейся).

Часто рассказывается о трогательных жалобах рыцаря на то, что церковь запретила турниры и тем лишила его смысла жизни. Конечно, где еще молодой воин мог показать свою удаль, а старый – вспомнить былое? Что же касается дам, ради взгляда которых сражались на турнирах, то они лишались не только красочного и веселого зрелища, но и возможности увидеть поклонника во всем блеске, так что запрет на турниры доставлял неприятности многим.

На всей территории Западной Европы состязания и подготовка к ним были самыми серьезными занятиями для рыцарей, когда они не занимались охотой с собаками или соколами. Для человека этого класса, если только он не был духовным лицом, война являлась не просто работой, но и самым волнующим, увлекательным приключением, а турниры напоминали скачки. Все виды веселья и развлечений, которые только встречались в средневековой жизни, присутствовали на ярмарках (они были существенной частью состязаний). На них веселилась вся округа – от рыцарей до оруженосцев и простонародья. Приглашались все желающие, все, кто способен развеселить публику, – бродячие актеры и поэты, жонглеры, акробаты и музыканты. Во времена принца Джона некий Джон Рампан переоделся жонглером и бил в барабан на турнире во Франции. Вполне естественно, что празднество, на которое собиралось так много людей, давало прекрасную возможность поиграть в азартные игры, попьянствовать и побуянить. Без сомнения, это было одной из причин, почему церковь их осуждала. Кроме того, особенно в первые дни существования рыцарства там погибло слишком много благородных людей, как, например, Жоффрей де Мандевилль, граф Эссекский, которого убили в 1216 г. в Лондоне, на турнире more Francorum (эта фраза говорит о том, что в то время их еще считали чисто французским обычаем). Согласно распоряжению церкви о запрещении турниров, погибших таким образом лишали христианского погребения. По рыцарским воззрениям, после этого их души не могли попасть в рай, но можно предположить, что их это не слишком волновало. «Поскольку в ад, – говорит Окассин, – отправляются добрые священники и хорошие рыцари, которые погибают на турнирах и в великих войнах, и добрые солдаты, и настоящие мужчины, с ними я и сам хочу пойти. И кроме того, туда же отправляются прекрасные, куртуазные дамы, у которых было два или три любовника, помимо мужей; и туда же – золото, и серебро, и богатые меха; и туда же – арфисты, и менестрели, и мирские короли».

История происхождения турниров, как и самого института рыцарства, восходит к доисторическим временам, но на основании появившихся в настоящее время свидетельств можно заключить, что предшествовали ристалищам «троянские игры» периода римского владычества. Некоторые говорят, что от их латинского названия, Ludus Troiae, произошло само слово «турнир» (Torneamentum). Галлы, а некоторые из них были превосходными всадниками, отнеслись к ним снисходительно, а у готов и лангобардов были сходные традиции. Да и норвежцы тщательно разработали правила одиночных поединков, и логично предположить, что похожие формальности соблюдали их родичи, осевшие на юге Европы. Как бы то ни было, но первое в истории описание средневекового турнира (его сделал Нидхард, сам при этом присутствовавший) относилось к 875 г., когда сыновья Луиса де Дебонера, Карл и Луис Германские, решили поделить между собой владения своего брата Лотара. Вассалы обоих королей столкнулись в конном бою. Говорят, что Генрих Птицелов (876–936), отец Оттона Великого, привез турниры из Франции в Германию. Стефена жестоко порицали за то, что по своей слабости он не смог отменить турниры, которые происходили в Англии, но Генрих II очень жестко положил им конец – если его рыцари хотели сойтись в поединке, то должны были отправляться за море. Граф Жоффрей Бретонский покинул английский двор и нашел утешение в возможности «помериться силами с добрыми рыцарями на границах Нормандии и Франции». Ричард I снова разрешил проводить в своем государстве турниры, отчасти для того, чтобы «французы не могли смеяться над английскими рыцарями, именуя их неумелыми и неуклюжими» (сообщает Мэттью Парис), а отчасти с целью добыть денег для Крестового похода. Это он сделал, даруя баронам разрешение проводить состязания в специально отведенных местах. С высоты нашего переполненного лицензиями на то и на се времени мы можем с сочувствием взглянуть на Роджера Мортимера, который дал лицензию на турнир, но был сурово за это наказан.

В XIII в. турниры стали популярнее, чем когда бы то ни было, и к концу века появились первые признаки превращения чисто военных упражнений с боевым оружием в изощренные и сравнительно безобидные зрелища, которые мы видим уже в XV в. Самая ранняя запись об использовании на турнире особого оружия касается королевских состязаний, проходивших в Виндзорском парке 9 июля 1278 г. Все доспехи, о которых говорится в этой записи, были кожаными (даже шлемы), поскольку против мечей из китового уса не нужно было ничего более прочного. Это был, так сказать, «облегченный» вариант турнира, где пострадать кто-либо мог лишь по досадной случайности.

О любви, которую рыцари питали к турнирам, можно судить по частоте попыток их запретить, то есть запретить те, которые происходили без разрешения короля. Эдуард II, например, издал ряд указов, воспрещающих любому человеку участие в ристалищах.

Может показаться чересчур суровым запрещение людям биться на поединке, или искать приключений, или разъезжать «при оружии» без особого разрешения. Объясняли приказ страхом «нарушить спокойствие и испугать мирных людей». К примеру, в радиусе шести миль от Кембриджа запрещено было устраивать состязания. Вполне естественно, что суверены ревновали ко всему, что могло чересчур взволновать их вассалов, поскольку, без сомнения, неразрешенные турниры становились местом встречи для людей неуправляемых и зачастую превращали баронские замки в личные боевые школы. В те времена, когда власть, как правило, основывалась более на силе, чем на праве, королю опасно бывало позволять могущественным баронам собирать вокруг себя целое войско из рыцарей, всегда готовых вступить в схватку. В такой ситуации у хозяина местности, где проводился турнир, могли возникнуть намерения, могущие привести к тому, что покой в государстве сменится кровавой междоусобицей. Кроме того, проводя турниры без позволения, бароны стремились посягнуть на прерогативы властителя, он же не мог допустить (ради собственного спокойствия), чтобы прямой приказ остался неисполненным.

Приблизительно начиная с 1250 г., а затем в течение всего XIV в. турниры переживали золотой век, поскольку сопровождались множеством пышных зрелищ и отличались исключительной галантностью. Рыцари сражались друг с другом как до смерти, так и для развлечения, впоследствии формальности в организации турниров сделали их менее опасными, и они оставались веселым, очаровательным зрелищем, во время которого храбрецы бились «на взмыленных конях, с мечами и сердцем полным дружелюбия», а прекрасные дамы с энтузиазмом смотрели на арену (рис. 84). В наиболее привлекательном описании турнира, относившемся к XIII в., рассказывается, что дамы отдавали свои шарфы и перчатки избранному рыцарю, который должен был носить их как знак особой милости, но по мере того, как возбуждение росло, срывали с себя и бросали «покрывала и шапочки, накидки и туники (в оригинале «chemises»), рукава и платья, пока все не оставались с непокрытой головой и не начинали смеяться над беспорядком в одежде друг у друга».

В начале XV в. английский трон захватили члены весьма практичного по своей природе дома Ланкастеров, и в турнирах в Англии появились новые черты. Наш пуританский герой Генрих V считал их легкомысленной, пустой тратой времени; он отказался устроить игрища, когда венчался с Катариной Французской. «Я скорее, – сказал он при этом, – позволил бы королю Франции и его слугам осадить город Сенс…»

Война стала делом серьезным, приближался конец эпохи рыцарства. Однако неужели она не была такой раньше, когда Генрих II постоянно сражался со своими неуправляемыми вассалами, Эдуард I пытался подчинить себе скоттов, а Эдуард III – получить корону и земли прекрасной Франции? Да, возможно, это все было серьезно для королей и прелатов, занятых политикой, а также для некоторых знатных лордов, которым была поручена организация военных действий и которые добывали деньги для того, чтобы их оплатить. Для горожан и крестьян это был вопрос жизни и смерти, ведь их постоянно убивали и грабили, жгли их дома; но для простого рыцаря, который сражался во время войны, это если и было серьезным делом, то совсем с другой точки зрения. Это было нечто вроде того, как профессиональные футболисты и атлеты относятся к своей игре, если не считать того, что во времена Средневековья это было приправлено и расцвечено великими и мрачными чарами. Даже такие бродяги-наемники, как странствующие рыцари, для которых война (любая, до тех пор пока был лорд, которому они служили, а у того были деньги) являлась работой и которые зарабатывали себе на жизнь мечом, даже они жаждали магии боя. Когда мы слышим о том, что рыцари в течение целого месяца стояли лагерем у моста и защищали его от всех, кто приближался, то это вовсе не романтическая сказка, а самая настоящая быль. До конца XIV в. такие вещи случались постоянно. Случались и более Удивительные события: в 1350 г. между Англией и Францией было заключено перемирие. Никто не воевал, и маленький гарнизон замка Джоселин в Бретони заскучал. Сенешаль сэр Роберт де Бьюманор, который берег Джоселин для Франции и герцогства Монфор, отправил вызов в соседний замок Плормель, который принадлежал Англии и графу Карлу Блуа и охранялся капитаном наемников, английское имя которого поставило в тупик Фройсара; он называет его «Брандебург», но кто это был в действительности, неизвестно – во всяком случае, этот человек стоял во главе горстки рыцарей и тяжеловооруженных всадников. В своем послании Бьюманор предлагал Брандебургу прислать одного, двух или трех своих лучших людей, чтобы они могли сразиться на мечах с тем же количеством его людей ради любви своих дам. «Нет, – ответил тот, – наши леди не захотели бы, чтобы мы рисковали собой ради призрачного шанса в одиночной схватке; выберите двадцать или тридцать своих товарищей, и мы сразимся с ними в чистом поле». Таким образом, было выбрано по тридцать лучших воинов с каждой стороны. Они отстояли мессу, вооружились и отправились на место сражения (поле, находившееся посередине между Джоселином и Плормелем), причем двадцать пять двинулись пешком и пять – верхом. Затем они сразились, и через некоторое время утомились настолько, что оба вождя отвели своих людей, чтобы передохнуть. Бьюманор сказал, что хочет глотнуть воды, и один из его спутников сказал: «Пей свою кровь». Затем они продолжили бой, и многие как с одной, так и с другой стороны были убиты, и наконец англичане проиграли. Те, кто не погиб в бою, оказались пленниками. Французы благородно заботились о них до тех пор, пока не излечили от ран, а затем освободили, получив выкуп. Сидя за столом короля Карла VI, Фройсар видел одного из этих людей, бретонского рыцаря по имени Ивейн Чаруэлз, и «его лицо было настолько изрезано и изрублено, что сразу видно было, каким суровым оказался бой».

Можно удивляться такой бессмысленной храбрости и жажде сражения ради сражения, но смеяться над ней нельзя – и презирать тоже. Война отвратительна, но такие происшествия уменьшают тяжесть горя, которое от нее неотделимо. Эти воины, хотя мы вряд ли можем как следует понять их чувства, хотели воевать и, если надо, умирать ради славы. При этом они сражались без личной ненависти друг к другу; если гибли – их хоронили с почетом, если были ранены, за ними заботливо ухаживали, и здесь не делали разницы между другом и врагом (использовавшиеся в Средние века для лечения ран средства были намного эффективнее тех, которыми пользовалась Флоренс Найтингейл при Скутари в 1854 г.). Если воины попадали в плен, к ним обычно относились вполне дружелюбно и окружали заботой до тех пор, пока они не смогут собрать денег для выкупа. Одним из рыцарских правил считалось не требовать от пленника выкупа, который мог бы совершенно разорить его. Он должен был сказать, сколько может позволить себе заплатить, и тот, кто взял его в плен, принимал предложенные условия. Однако были случаи, когда захваченных рыцарей бросали в башню, где, как говорит дю Гесклен, «крыс и мышей больше, чем певчих птиц», но, к счастью, такое недоброжелательство встречалось сравнительно редко; прекрасным примером того может служить пленение Ричарда I Леопольдом Австрийским и императором Генрихом VI.

Турнир состоял из схваток двух типов: одиночное сражение или рыцарский поединок (верхом или пешими) с копьем, мечом, боевым топором или кинжалом и общая схватка, похожая на битву в миниатюре. В этом ограниченном смысле «битву тридцати» вполне можно назвать турниром. На игрищах в Чавенси в 1285 г. поединки были организованы таким образом: в первый день, т. е. в воскресенье, был большой праздник, на который собирались все сражающиеся и зрители; понедельник и вторник посвящали поединкам. В среду отдыхали и выбирали тех, кто примет участие в турнире в четверг. Каждый вечер, после сражений, все вместе пели, танцевали, праздновали и веселились. Участники состязаний в большинстве случаев не питали друг к другу никакой вражды (хотя иной раз случалось, что турнир использовали для сведения счетов), так что вполне могли вместе пить и веселиться, а наутро вступить в смертный бой, который сами считали не более чем веселой забавой.

Мы часто читаем о благородных и галантных деяниях, совершенных при более серьезных обстоятельствах, во время войны. В хронике злосчастного Крестового похода, совершенного Людовиком IX (Святым) в 1250 г., которую написал господин де Жуэнвилль, сенешаль Шампани, можно обнаружить множество выдающихся примеров рыцарского духа в действии в его наилучших проявлениях. К примеру, один из эпизодов напоминает сцену из «Песни о Роланде», где главный герой отказывается протрубить в рог и позвать на помощь Карла; он доказывает, что поэтический идеал рыцарской чести не гас и в реально безвыходной жизненной ситуации. Крупные силы сарацин окружили Жуанвилля и его рыцарей, многие из которых были тяжело ранены и надеялись только на помощь святых. В критический момент один из них заметил поблизости на поле боя графа Анжуйского с его войсками, но не стал звать на помощь, не спросив предварительно своего предводителя, будет ли это согласоваться с рыцарской честью. Жуанвилль рассказывает, как к нему пришел этот рыцарь: жуткая фигура с перерубленным носом, свисающим над верхней губой (он сражался без шлема), и сказал: «Сэр, если вы думаете, что ни я, ни мои наследники не заслужат этим упрека, то я пойду искать помощь у графа Анжуйского, которого я видел здесь, в поле». – «Милорд Эверард, – ответил сенешаль, – мне кажется, что вы заслужите великие почести, если отправитесь спасать нашу жизнь; ведь ваша жизнь тоже подвергнется большой опасности». Он добавляет, что говорил правду, поскольку вскоре сэр Эверард от полученных ран скончался. Рационального в таком поступке ни на грош, зато он ярко рисует нравы, царившие среди рыцарей, – этот человек предпочел бы погибнуть сам и погубить всех своих людей, чем поступиться родовой честью и навлечь позор на свою семью.

В другом месте Жуанвилль рассказывает об одном отважном человеке, епископе Суассона лорде Джеймсе Кастеле:

«Когда он увидел, что французы отступают к Дамиетте, то, имея огромное желание быть с Господом, не ощутил желания вернуться на родину, поэтому он поторопился к Богу, и пришпорил своего коня и в одиночку напал на сарацин, которые и убили его своими мечами, отправив к Создателю, включив в число мучеников».

Хроники Столетней войны переполнены историями о том, как в то время, когда два войска стояли одно против другого в ожидании начала сражения, одинокие рыцари выезжали вперед и вызывали участника с другой стороны сразиться во имя любви дам.

Один рыцарь, перед сражением при Черборге в 1379 г. вызвал троих «самых любящих рыцарей противника, для того чтобы сразиться с тремя самыми любящими из своих во имя дам». Таким же образом Гарет в «Смерти Артура» отправляется за границу и для того, чтобы доставить удовольствие Линет, убивает или щадит рыцарей одного за другим, красных, зеленых или черных. Поступки бессмысленные с точки зрения жизненной логики соотносили исключительно с рыцарскими идеалами. Для дамы большой честью считалось, если рыцарь ради нее совершил великие подвиги. Что за беда, если в результате он возвращался весь покрытый шрамами – в глазах возлюбленной это его только красило.

С точки зрения человека нашего времени, и это одна из причин, по которой так бескомпромиссно порицал институт рыцарства Фримен, одним из его наиболее принципиальных недостатков была ставка на благородное происхождение и привилегии ранга, а также бесспорное и жестокое презрение ко всем людям низкого звания. Как и некий лорд из шекспировского «Короля Генриха IV», рыцари считали, что участие в сражении пехотинцев (их называли бандитами, разбойниками, вилланами) и лучников «великой жалости достойно». Фламандские рыцари при Бовиньи в 1214 г. отказались напасть на отряд пехотинцев «потому, что они не благородного рода», и из-за этого проиграли сражение. С другой стороны, можно прочесть многочисленные воспоминания о случаях, когда рыцари с огромным трудом выводили в безопасное место «разбойников», которыми командовали, или отказывались бежать и оставить свою пехоту на растерзание противнику. В большинстве случаев это касается английских войск, поскольку в этой стране низшие классы были куда более независимы и менее унижены, чем их собратья на континенте, в то время как средний английский рыцарь XII в. был простым сельским джентльменом, который присматривал за своими землями и арендаторами, был судьей, шерифом или участвовал в квартальных сессиях. Когда рыцарь и йомен вместе отправлялись на войну, между ними возникали дружеские отношения, чего не было нигде в средневековой Европе. Между тем и французы вовсе не пренебрегали долгом господина по отношению к своему народу. Жуанвилль рассказывает, какое глубокое впечатление произвело на него замечание одного из кузенов, сделанное перед отплытием в Египет вместе с Людовиком Святым. «Вы отправляетесь за море, – сказал тот, – теперь позаботьтесь о том, как вернетесь, ибо ни один рыцарь, ни бедный, ни богатый, не может возвратиться, не покрыв себя позором, если оставит в руках сарацин самого ничтожного из людей нашего господина, который вместе с ним двинулся в путь».