Глава 14
Последний бой приходит, когда не ждешь
…Пока Серго Берия не мог особо пожаловаться на обращение – в конце концов, тюрьма есть тюрьма. Вспоминая рассказы тех, кто сидел еще в ежовские времена, он понимал – могло быть и хуже. Похоже, здесь вообще не знали, что с ним делать и что ему предъявить. Пытались спрашивать о заговоре, но неуверенно и недолго. Зачем-то выясняли подробности личной жизни отца. Ни очных ставок, ни документов – ничего. Единственная неприятность – ночные допросы, а в шесть утра уже будили, убирали койку.
Потом все изменилось. Появился еще один прокурор, Китаев – в отличие от первого, Камочкина, который вел себя прилично, этот кричал на допросах, оскорблял, говорил гадости об отце. Серго совсем перестали давать спать, вместо имени присвоили номер, несколько раз били. Требование было одно – отречься от отца, написать заявление и подписаться, всего-то и делов…
– Подумайте хорошенько, – убеждал его один прокурор, – вас осудят как члена семьи изменника Родины. Понимаете, что это значит? Тюрьма, лагерь, сломанная жизнь. А ведь у вас семья, дети. Это в ваших же интересах, как только напишете заявление, вас освободят, восстановят на работе, в партии.
Второй вел себя иначе.
– Я тебе, гаденыш, устрою здесь такое, что ты меня, пока жив, помнить будешь. Ты ведь ребенка ждешь? А можно помочь ему не родиться…
Серго был хоть и молод, но отнюдь не дурак и понимал: это, скорее всего, правда. И угрозы устроить «веселую жизнь», и обещание свободы – все так и будет, как говорят. Удерживало только понимание того, для чего нужно это отречение, – чтобы положить его на очередном допросе перед отцом. Потому и держался. А еще он помнил слова матери: «Человек умирает один раз. Если придется, встреть судьбу как мужчина…»
На него давили и убеждали, давали читать стенограмму пленума, показания Саркисова и других. Ощущение было такое, словно с головой влез в помойную яму. Один-единственный раз он дрогнул, подписал формулировку: «Для меня теперь ясно и понятно, что мой отец, Берия Л. П., разоблачен как враг народа, и кроме ненависти я к нему ничего не имею», – после чтения материалов пленума и нескольких суток без сна. И едва подписал, как режим смягчили, улучшили питание, даже разрешили прогулки. На допросах спрашивали теперь всякую ерунду о работе, о каких-то людях, которые приходили к ним в дом. С отречением отстали совершенно. Серго приходил в камеру и думал: неужели он сделал то, чего эти хотели? Впрочем, освобождать его явно не собирались…
…День был теплый, солнечный. Серго вышел на прогулку, когда внезапно в тюремном дворике появились человек десять солдат во главе с молодым лейтенантом. Пришедший с ними надзиратель коротко приказал: «К стенке!» Он по-прежнему ничего не понимал, до тех пор, пока не стали читать приговор. Сознание отказывалось воспринимать смысл, выхватывало только отдельные фразы: «как врага народа…», «к высшей мере наказания…». Затем короткая команда. Серго непомерным усилием воли оторвал взгляд от поднимающихся стволов, взглянул в лицо лейтенанту.
– Вас тоже расстреляют, – крикнул он, – как свидетелей.
Лейтенант отвел глаза, взглянул на надзирателя, тот смотрел куда-то вверх. В окне второго этажа маячило чье-то лицо. Человек в окне махнул рукой, сухо протрещали выстрелы. Серго мотнул головой, ничего не понимая. Офицер и солдаты ошалело уставились на него. Подошел надзиратель – он тоже смотрел как-то странно, – взял под руку, помог оторваться от стены:
– Номер второй, идите в камеру.
В камере, хотя был день, опустил койку, буркнул: «Можете лечь!» Разрешение было очень кстати – Серго не держали ноги.
Следующие несколько дней он провел как в тумане. В камере все время дежурили двое охранников. Койку не поднимали, и он целыми днями лежал, но уснуть не мог. Еда тоже не лезла в горло. На третий день принесли хороший обед, по-видимому из столовой для персонала, появился какой-то высокий тюремный чин, полковник – не то начальник тюрьмы, не то кто-то из заместителей. Он велел охране выйти и неожиданно принялся уговаривать: почему не едите, почему не ходите на прогулки, вам нужен свежий воздух, подумайте о своем здоровье…
– Спасибо, – поморщился Серго, – прогулками я уже сыт.
Гость опустил глаза.
– Поймите, – негромко сказал он, – мы люди подневольные. У меня тоже семья, что я могу сделать?
– Зачем все это было?
– Понятия не имею. Мне приказали организовать ложный расстрел, я выполнил. Их тоже не поймешь: сперва устроили этот спектакль, теперь звонят по два раза в день, спрашивают, как вы себя чувствуете, говорят, головой за него отвечаешь. Хотите, в больницу вас переведу, там хорошие условия?
– Не хочу. Лучше охранников из камеры уберите.
– Если вы дадите слово, что не попытаетесь покончить с собой…
Почему-то именно эти слова Серго рассмешили.
– С какой стати я должен делать за вас вашу работу? – фыркнул он.
– Зачем вы так, Серго Лаврентьевич? – устало спросил визитер. – Вы не там врагов ищете. Охрану я уберу, режим дадим максимально мягкий. А гулять ходите, пока можно. Кто знает, какие завтра придут установки.
Он поднялся, снова посмотрел пристально и очень внимательно.
– Да что вы на меня так смотрите? – раздраженно спросил Серго.
– Вы себя не видели в последние дни?
– Мне в камеру зеркало повесить забыли!
– Дело в том, что вы совсем седой…
Вернувшись к себе, заместитель начальника тюрьмы в третий раз за день снял трубку прямой связи.
– Был у номера второго, – коротко отрапортовал он. – Провел беседу. Думаю, тревожиться за него нет оснований.
– А номер первый? Как она?
– Все еще в больнице. Врач говорит, завтра ее можно переводить в камеру.
– Ладно! Головой отвечаете.
Полковник положил трубку и зло, смачно выругался. Он не стал рассказывать сыну Берии, зачем устроили этот расстрел, а то, пожалуй, тот бы его сразу, в камере, и задушил. Он сам, по крайней мере, поступил бы именно так.
Когда Серго повели к стенке, заместитель начальника тюрьмы был тем самым человеком, который, махнув рукой из окна второго этажа, дал команду. Возле соседнего окна стояли двое: Нина Берия и ее следователь, неофициальный, который не писал протоколов.
Нина, не отрываясь, глядела во двор. Серго тащили к стене тюремного дворика, он упирался, что-то кричал, через оконное стекло слова были не слышны. Потом охранники отпустили его и отошли в стороны, он стоял совсем смирно, не отрываясь, смотрел на поднимающиеся винтовки.
– Все еще можно остановить, – звучал откуда-то издалека голос следователя. – Скажите, где бумаги вашего мужа, и завтра же оба будете на свободе.
– Я ничего не знаю, – отрешенным, потусторонним голосом сказала Нина. – Лаврентий не посвящал меня в свои дела.
– Вы не мать! – тихо проговорил следователь. – Вы… черт знает, что такое. Смотрите! Вы сами этого хотели! Товарищ полковник, командуйте!
Полковник махнул рукой, и следователь едва успел подхватить падающую женщину.
Это было два дня назад, а на следующий день утром позвонил из ЦК куратор следствия. Спокойный и выдержанный Лев Александрович, узнав, чем кончился спектакль и услышав, что Нина Берия до сих пор не очнулась, наорал на полковника так, как на него давно не орали. Можно подумать, идея расстрела родилась в тюрьме, а не в цековских кабинетах! Через полчаса в тюремной больнице появились врачи из Лечсанупра, и в результате их совместных усилий женщина к полудню пришла в себя. С тех пор в ЦК словно взбесились. Телефон звонил по несколько раз в день, куратор постоянно требовал отчетов о состоянии обоих арестованных. Полковник сам пришел к Нине в палату, хотя куда с большим удовольствием заставил бы это сделать Льва Александровича, но увы… не дотянуться. Услышав, что расстрел был инсценировкой, та даже головы не повернула, сказала только:
– Я вам не верю!
– Нина Теймуразовна, – снова принялся уговаривать он. – Ваш сын жив и здоров, патроны были холостые. Когда встанете, вы сможете на него посмотреть…
…Вернулся он к себе в кабинет в растрепанных чувствах, представлявших собой странную смесь злости и восхищения.
– Нет, ну какая женщина! Бывают же такие! – он вспомнил истерические нотки в голосе цековского куратора и ухмыльнулся: – Неужели у них Берия сбежал? Едва ли… я бы знал. Интересно, что же эту сволочь так напугало?
…На этот раз Руденко не было. Допрос вел Цареградский, предельно корректный и сдержанный, даже немного участливый. Он велел снять наручники и протянул пенсне.
– Сегодня у меня для вас неприятные известия.
– А что, когда-то были приятные? – пожал плечами Берия.
– Читайте.
Это был протокол допроса Серго, причем, судя по всему, подлинный.
«Вопрос: Дайте показания о преступной деятельности врага народа Берия Л.
Ответ: Утверждаю, что о преступной деятельности Берия Л. П. мне не было известно. Я знал, что он аморальный, развратный человек, подло поступил по отношению к матери и меня. Мне было известно, что Берия Л. П. вел развратный образ жизни, имел вторую семью, о чем я узнал от Саркисова. Я не знал всех подробностей о развратном образе жизни Берия Л. П., но и то, что я узнал от Саркисова, дало мне основание считать Берия Л. П. морально разложившимся человеком.
Вопрос: Ваш отец – Берия Л. П. разоблачен как враг народа, агент международного империализма. Потеряв облик коммуниста, став буржуазным перерожденцем, авантюрист Берия Л.П. вынашивал планы захвата руководства партией и страной в целях реставрации капитализма в нашей стране. Рассказывайте о преступной деятельности Берия Л. П.
Ответ: Для меня теперь ясно и понятно, что мой отец Берия Л. П. разоблачен как враг народа и кроме ненависти я к нему ничего не имею. Вместе с тем я вновь утверждаю, что о своей преступной деятельности, о преступных намерениях и целях, а также о преступных путях, которыми враг народа Берия шел к своей преступной цели, – он мне не говорил. Проживая с ним в одном доме, но в разных квартирах, я знал, что он ведет развратный образ жизни, что он аморальный человек. Теперь для меня ясно, что развратный образ жизни это лишь одна отвратительная черта врага народа Берия Л. П. Однако у меня не появлялось тогда мысли, что он может предать интересы Родины. Очевидно, проживая с нами, враг народа Берия Л. П. маскировался под государственного деятеля, а мы в семье этому верили…»
Берия отложил протокол в сторону, усмехнулся.
– По всей видимости, ему дали прочитать материалы пленума? Ничего удивительного, что он им поверил. Я не считал нужным объяснять сыну, какая сволочь сидит у нас в ЦК – возможно, зря. Хотел вырастить мальчика честным коммунистом. Ах да, еще с Саркисовым, небось, очную ставку провели…
– А может быть, все было не так? Саркисов еще раньше рассказал Серго о ваших похождениях, и за это вы его уволили? – поинтересовался Цареградский.
– Нет. Если бы я узнал, что начальник охраны рассказывает моему сыну такие вещи, я бы не уволил его, я бы его убил!
– Неужто действительно убили бы? – недоверчиво спросил Цареградский. – Лаврентий Павлович, я ведь о вас не на пленуме данные собирал…
– Ну… морду бы набил, это уж поверьте. Второй семьи не было никогда, семья у меня одна. А о том, что я имею дочь, Серго узнал от меня. Что вас еще интересует? Протокол, подписанный Ниной, можете не доставать, не поверю. О чем вы дальше намерены говорить? О том, что их жизнь зависит от моих показаний?
– Я же знаю, это бесполезно. Ваши жена и сын в тюрьме, невестка и дети на свободе, их не тронули. К сожалению, Лаврентий Павлович, это не все на сегодня. Есть крайне неприятные документы, которые вам придется прочесть.
– Кто там еще у вас остался? Из Богдана гадости на меня наконец выбили?
– Вы имеете в виду Кобулова? Не из него, и не выбили, поскольку автор этого письма находится на свободе. Читайте.
Он положил на стол несколько листочков бумаги. Почерк Берия узнал сразу. Меркулов.
«Я знал Берия почти тридцать лет. И не только знал, но в отдельные годы этого периода был близок к нему…»
Лаврентий читал письмо, и ему было смешно и грустно одновременно. Смешно потому, что это писал не Всеволод. Почерк его, да – но этот длинный косноязычный рассказ о каких-то мелких наблюдениях и не менее мелких обидах… Всеволод всегда выражал свои мысли кратко и четко, а разных шероховатостей в общении попросту не помнил. «В отдельные годы этого периода…» – надо же родить такое жуткое выражение! Подделка, причем странная: чрезвычайно искусная по исполнению и нарочито небрежная по сути, с самого начала множество фактических неточностей, опять же совершенно не в духе Всеволода.
И все же Берия, заинтригованный сочетанием почти ювелирной подделки почерка и грубейших фактических несообразностей, да и в силу старой привычки никогда не бросать документ на полдороге, продолжал чтение. Тем более спешить ему было совершенно некуда, бункер – не то место, куда хочется возвращаться. И все-таки к тому, что его ожидало, он был не готов. Побледнев, Берия читал и перечитывал страницу письма.
– Лаврентий Павлович! – услышал он голос Цареградского. – Что с вами? Выпейте воды. Если вам плохо, бросьте вы эту…
– Нет! – поднял он голову. – Отчего же? Я хочу прочитать до конца. А воды, если можно, дайте…
…Допрос закончился только к вечеру. После писем ему дали еще протоколы допросов, под которыми стояли подписи Кобулова, Деканозова, Мешика. Наконец Берия прочел все, вернул Цареградскому последний лист и усмехнулся:
– Ну, закончили свой парад фальшивок?
– Почему вы считаете это фальшивками?
– Послушайте, гражданин прокурор, вы задаете просто неприличные вопросы. Вы сами читали тот бред, который содержится в этих, с позволения сказать, показаниях? – он взял лист с протоколом, поднес к лицу. – Показания Влодзимирского. Читаю.
«В июле или в августе 1939 г. меня, Церетели и Миронова (начальника внутренней тюрьмы) вызвал к себе Берия. Берия поручил нам троим выполнить строго секретную операцию по уничтожению двух лиц, которые являются шпионами. Старшим группы был назначен Церетели». Обратите внимание, никого ниже по должности, чем начальники следственной части по ОВД, контрразведки и внутренней тюрьмы, у нас в НКВД для такой работы, конечно же, не было. Но это еще мелочи. Читаю дальше: «Согласно этому плану, мы получили вагон с салоном. Начальник внутренней тюрьмы привез двоих арестованных, мужа и жену, которые были помещены в разные купе. Двери этих купе держали приоткрытыми и я, Церетели и Миронов поочередно сторожили арестованных в коридоре. В этом вагоне мы следовали с поездом из Москвы в Тбилиси, а затем далее на Батуми». Ладно, то, что прямой железной дороги из Москвы на Тбилиси тогда не существовало, это мелочи, ради такого дела ее можно за одну ночь построить. «В пути на одном из перегонов за Тбилиси Миронов и Церетели убили арестованных ударами молотков по затылку. На одном из полустанков на рассвете нас встретил с двумя автомашинами Рапава…» Своя логика тут есть: если ликвидаторами работают три московских высоких начальника, то нарком внутренних дел Грузии, собственноручно прячущий трупы, – это нормально. «Мы вынесли трупы и, поместив их в одну из машин, отвезли на дорогу к обрыву у крутого поворота дороги. Шофер на ходу выскочил, а машина с трупами свалилась в обрыв и разбилась. После этого мы уехали с места происшествия и все остальное по инсценировке автомобильной катастрофы и ее расследование организовал Рапава». Кстати, тут еще и Шалико Церетели показания дал: «Я помню, что вагон был необычным, в вагоне был даже салон, всего нас в вагоне было пять человек – нас трое и мужчина с женщиной, последние ехали в разных купе. Не доезжая г. Кутаиси, мы ликвидировали этих лиц. Влодзимирский молотком убил женщину, а я молотком ударил по голове мужчину, которого затем третий наш сотрудник придушил. Этот же сотрудник сложил затем тела в мешки и мы переложили их в автомашину». Вам самому-то не смешно?
– Да… забавно, – усмехнулся Цареградский.
– А вот это… это просто сказка! Гульст показывает…
– Кто?
– Стало быть, вы протоколов все-таки не читали?
Цареградский поморщился и махнул рукой.
– Тогда поясняю. Гульст, заместитель начальника охраны правительства, показывает: «В 1940 году меня вызвал к себе Берия. Когда я явился к нему, он задал мне вопрос: знаю ли я жену Кулика? На мой утвердительный ответ Берия заявил: „Кишки выну, кожу сдеру, язык отрежу, если кому-то скажешь то, о чем услышишь!“» Слог-то какой, оценили, гражданин прокурор? Абрек, да? Нет, князь абреков! «Затем Берия сказал: „Надо украсть жену Кулика, в помощь даю Церетели и Влодзимирского, но надо украсть так, чтобы она была одна“». Бедные Лева и Шалико, я понимаю, шпиона по голове молотком бить, но две недели в засаде куликовскую бабу караулить?!
– Две недели? – Цареградский пытался быть серьезным, но получалось это у него все меньше и меньше.
– Вот, в показаниях изложено: «В районе улицы Воровского в течение двух недель мы держали засаду, но жена Кулика одна не выходила. Каждую ночь к нам приезжал Меркулов проверять пост, он поторапливал нас и ругал, почему мы медлим…» Простите, гражданин прокурор, не могу, это ж никакой выдержки не хватит… – Берия уронил лист и согнулся от хохота, вытирая невольные слезы, и Цареградский, тоже не в силах больше сдерживаться, последовал его примеру.
Наконец они немного успокоились и покрасневший прокурор, залпом выпив стакан воды, обрел способность нормально разговаривать.
– Вы хотите записать все эти возражения в протокол?
– Ни за что! – отрезал Берия.
– Почему?
– Эти протоколы – моя единственная надежда на справедливость. В том, что вы меня убьете и опозорите, я не сомневаюсь. Но пока они существуют, есть шанс – может быть, когда-нибудь, когда Никиту наконец выкинут из Кремля, моим делом заинтересуются и обратят внимание на их клинический идиотизм. И тогда оно все же развалится.
– А вам будет не все равно к тому времени?
– Э… – Берия качнул головой. – О загробной жизни говорить не стану, кто его знает, есть ли там что… И даже о жене и сыне не скажу, вы их тоже, наверное, расстреляете. Но внучки-то останутся, они еще маленькие, им даже срок дать нельзя! Они как раз к тому времени вырастут, и может быть, им честь семьи будет небезразлична. Да и в органах, наверное, какие-нибудь приличные люди останутся, всех перестрелять трудно. Поэтому у меня к вам большая просьба: постарайтесь сохранить эти исторические документы.
– Да кому надо их переписывать! – махнул рукой Цареградский.
…А вот теперь можно себе многое позволить!
Он лежал на койке, смотрел в потолок и не сдерживал слез. Пусть, все равно никто не видит!
Что там было, в этом «письме Меркулова»?
«Я не могу сейчас конкретно припомнить, про кого и что именно он говорил, но помню его выражения вроде: „Что он понимает в этом деле! Вот дурак! Бедняга, он мало к чему способен“. Эти выражения часто срывались с его уст, как только затворялась дверь за вышедшим из его кабинета человеком…»
Он прикрыл глаза, вспоминая. Квартира в Лялином переулке, чайный стол, разговор о коллегах хозяина. Доброго слова о писателях от Ситникова не услышишь, любимые его выражения: «Что он понимает, этот дурачок?», «Бедняжка, он мало к чему способен, а книжонку тиснуть хочется…» И Маша, которая то и дело возмущалась: «Как ты можешь? Не успела дверь за человеком закрыться, а ты о нем уже гадости говоришь…» Ну вот и привет от Коли!
Что там еще было, в письме? «Общая культурность и грамотность Берия, особенно в период его работы в Тбилиси, была невысокой». Каждый раз, как Ситников ловил Рената на орфографической ошибке, тот покаянно говорил: «Знаю я, что общая культурность и грамотность моя невысока, простите дикаря…» Ну, здравствуй и ты!
Теперь понятно, и почему такое странное письмо, идеальное по почерку и с грубым враньем по фактам. Кто же, кроме Андрея – это он старался с первых же строчек обратить внимание на документ, побудить прочесть его до конца. Здравствуй, товарищ Котеничев. Спасибо, что помнишь…
И наконец, вот это: «Я неоднократно наблюдал Берия в игре в шахматы, в волейбол. Для Берия в игре (и я думаю, и в жизни) важно было выиграть во что бы то ни стало, любыми способами, любой ценой, даже нечестным путем. Он мог, например, как Ноздрев, стащить с шахматной доски фигуру противника, чтобы выиграть. И такая „победа“ его удовлетворяла…»
Он закрыл глаза, припоминая давно прошедшее. Ноябрь тридцать восьмого, кабинет на Лубянке, небольшой перерыв, который они позволили себе, окончательно одурев от работы. Берия пьет чай и наблюдает за шахматной партией. Меркулов сидит в кресле, а на диване – человек с серым лицом, в тюремной одежде. Звонит телефон, Всеволод оглядывается, и в это мгновение его противник быстрым движением утаскивает с доски коня и тут же принимает невинный вид.
Минут через десять Всеволод, проиграв, смешивает фигуры, и, укладывая их в ящик, вежливо просит:
– Коня верните, пожалуйста, иначе получится некомплект…
Его соперник, впрочем, нисколько не смущен, как можно было бы ожидать. Положив на место возвращенную фигуру, Меркулов улыбается и закрывает ящик. Само собой, он заметил пропажу, но не стал ничего говорить, его тоже радует, когда оживает человек, год просидевший в камере смертников.
– Нехорошо мухлевать, неспортивно, – смеется Берия.
– Ну и что? – с вызовом вскидывает голову человек на диване. – Я не спортсмен. Я выиграл, и это главное. А честно, нечестно, поддались мне или не поддались… Мне важно выиграть, во что бы то ни стало, любыми способами, любой ценой. Если я вам такой гожусь, то я с вами…
Ну, здравствуй, Сережа Кудрявцев, товарищ генерал, дорогой мой человек! Здравствуйте, родные! Живы, значит…
Он тряхнул головой и провел рукой по глазам. Хватит, хорошенького понемножку, а то можно и раскиснуть. Чертовски рад, что вы живы, ребята! И потому, что люблю вас, дорогие мои невидимки, и потому еще, что теперь нет необходимости опасаться пыток. Я не смогу их не выдержать. Раз вы живы, то бумаги уже в надежном месте, и я могу смело называть адрес, где лежал архив. Там давно ничего нет. Если б вы знали, как мне нужен этот адрес…
…И все же ему потребовалось еще полчаса, чтобы успокоиться. Эти полчаса он быстрым шагом ходил по камере, пока не устал наконец. Тогда снова улегся, взял кружку с водой. Перед тем как делать решающий ход, надо привести все данные в порядок.
Впрочем, и приводить-то особо нечего, узнать практически ничего не удалось. Разве что можно снять подозрения с Молотова – его явно использовали втемную, просто учли особенности личности. Теперь, когда он все понял, небось сам себя казнит, да уж поздно…
А больше-то у нас ничего нет, воз и ныне там. Остаются все те же причины, по которым его могли убрать. Прямое задание чужой разведки, германские дела или же абакумовские расследования. В первое, все ж таки, мало верится – ну чем можно купить Никиту, чтобы он стал для чужого дяди жар загребать? Германия? Молотов наверняка все проверил, и раз он не дает знака, стало быть, Германия ни при чем. Если дело в Абакумове, то гораздо проще убить Виктора, а не устраивать военный переворот. Хотя Никита и маршал Жуков – интересное сочетание. Абакумов считал маршала самым опасным человеком в армии. Зачем, ну зачем Сталин сделал из него полководца Победы? И сам ведь потом жалел…
Что еще может быть? А если все же шантаж? Интересно, чем Никиту можно шантажировать? Финансовые злоупотребления? Эка невидаль, да и не станут никогда на первого секретаря такое дело заводить, хоть полстраны разворуй. Причастность к какому-нибудь серьезному делу? Хотя из серьезных гражданских дел после войны было одно лишь «ленинградское», а к военным его плотно не пристегнешь, член военного совета фронта – не та фигура. Может быть, и вправду он заигрывал с «ленинградцами»? Если так, то…
Если так, то все могло быть очень просто! Абакумов продолжал расследование до последнего дня, продолжалось оно и при Игнатьеве, Сталин бы не дал его свернуть. И когда Игнатьев понял, что за устроенное им гестапо придется отвечать, он вполне мог изъять из «ленинградского дела» протоколы, выводящие на Никиту. Изъять, спрятать в надежном месте, а когда стало припекать, потребовать: или ты меня вытаскиваешь, или я тебя сдаю.
Неужели все так просто? Он тут занимался высокой политикой, а все дело в обычных шкурных интересах? И ведь верно! В тот день они должны были рассматривать не только германские дела, но и дело Игнатьева. Материалы на него до последнего дня держались в секрете, только 25 июня, вернувшись из Германии, он попросил Георгия включить этот вопрос в повестку. И преамбулу написал в сталинском стиле, чтоб пострашнее, чтобы санкцию дали наверняка. Как это звучало? «Враги хотели поставить органы МВД над партией и правительством. Задача состоит в том, чтобы органы МВД поставить на службу партии и правительству, взять эти органы под контроль. Враги хотели в преступных целях использовать органы МВД. Задача состоит в том, чтобы устранить всякую возможность повторения подобных преступлений…» Это, конечно, не «кишки выну, кожу сдеру» – но тоже очень даже ничего… В тот же вечер повестку разослали всем членам Президиума, а Игнатьеву прислали вызов на заседание. Он позвонил Хрущеву, и…
…И что? Пусть даже у него есть какие-то документы об участии Хрущева в «ленинградском деле» – все это чепуха. Не станет ЦК давать санкцию на арест первого секретаря из-за такой давно прошедшей истории. Если бы жив был Сталин, он бы настоял, а так спустили бы дело тихонечко под горку, и все…
Нет, не связывается и эта версия. Значит, придется доставать припрятанного в рукаве козырного туза и идти в последний, решительный бой…
…Лев Александрович второй раз перечитал доклад и положил на стол. Все это ему определенно не нравилось.
Одной из функций неофициального следствия по «делу Берия» был надзор над официальной его частью. Вел работу опытный, еще смершевской закваски оперативник из Третьего управления, замечавший такое, что ускользнуло бы и от прокуроров, и от геэбистов игнатьевского призыва, и, что еще более важно, не смущавшийся положением разрабатываемых персон. Поэтому сплетни он собирал любые. Но в донесении были не сплетни, а данные оперативного наблюдения – короче говоря, прослушивания кабинетов Молотова и Маленкова.
«…августа 1953 года, в 12 часов 30 минут, т. Хрущев зашел к т. Молотову. Между ними состоялся разговор, фрагмент из которого представляет интерес.
Молотов. …Фальшивки мне подсовываешь всякие.
Хрущев. Какие фальшивки?
Молотов. Письмо это (нец. выр.) о Полине (нец. выр.). Совсем за щенка меня держишь (нец. выр.).
Хрущев. С чего ты (нец. выр.) взял, что это фальшивка?
Молотов. Знаю, и все (нец. выр.).»
Лев Александрович усмехнулся, оценив, с каким удовольствием автор донесения вставлял в текст оборот «нец. выр.», знаменующий собой тот факт, что члены Политбюро – такие же люди, как и все прочие. Однако дальнейшее содержание заставило его задуматься всерьез.
«При расследовании этого эпизода выяснилось, что за последний месяц т. Молотов трижды вызывал на дачу криптографа МВД майора Котеничева. Будучи спрошен о характере работы, которую он выполнял для министра иностранных дел, майор Котеничев пояснил, что исследовал секретные и сов. секретные документы, а также проверял на идентичность почерка резолюции Берия на письме Абакумова к Сталину о деле т. Жемчужиной и его же записку к Молотову, касающуюся Германии. В обоих случаях дал положительный ответ. О том, что письмо Абакумова является поддельным, Котеничев т. Молотову не говорил.
В то же время выяснилось, что майор Котеничев является изготовителем документации по «делу Берия», в том числе и данного письма. То, что один и тот же человек работает с т. Молотовым и занимается негласной работой по этому делу, считаю крупным промахом. Его следовало освободить от всякой другой работы. По этому поводу начальник отделения экспертизы документов пояснил, что майор Котеничев вызывался Молотовым персонально, и заменить его не представлялось возможным».
Прочитав эту докладную два дня назад, Лев Александрович попросил проверить личное дело криптографа. Он взял следующий листок.
«Установлено, что майор Котеничев в 1938 году был арестован и впоследствии освобожден с прекращением дела по личному распоряжению Берия и по его же распоряжению зачислен в спецотдел ГУГБ НКВД. А также, что он во время войны был личным шифровальщиком наркома ГБ Меркулова, приближенного к Берия человека. В 1946 г. переведен в отдел Д МГБ СССР (экспертизы и подделки документов). Имел высшую форму допуска, привлекался к расследованию особо важных дел. Считаю выбор технического специалиста по изготовлению спецдокументации крайне неудачным».
Лев Александрович отложил донесение и забарабанил пальцами по столу. Похоже, товарищ ведет двойную игру. То, что он проболтался Молотову – пустяки, старый волк слишком умен и осторожен, на рожон не полезет. Но кто знает, с кем еще связан этот доверенный человек трех самых опасных людей в Советском Союзе? Само по себе было глупостью поручить изготовление спецдокументов чекистам – по крайней мере сейчас, пока в органах не прошла чистка. Надо заводить свою группу. Но это потом, а пока… Может, взять его, посадить в камеру, и пусть работает под присмотром? Только брать надо так, чтобы никто об этом не узнал – чертова контора, когда только из нее вычистят всех врагов! Да, именно так: взять потихоньку, присвоить номер, хорошенько допросить несколько раз, а потом пусть добросовестной работой зарабатывает себе жизнь без допросов…
Майор Котеничев открыл глаза и потряс головой. Взглянул на часы: три сорок. В последние дни он слишком много работал даже по меркам своей конторы, в которой не следили за временем. Спасала лишь привычка несколько раз в течение дня засыпать минут на пятнадцать– двадцать. Можно было бы и не уходить домой, там теперь никто не ждет, а за шкафом как раз для таких случаев стоит топчанчик – но завтра у него полдня отдыха. Начальник расщедрился, сказал, если он закончит сегодня очередное особо срочное задание, то может отоспаться. Он закончил к двум часам ночи, решил чуть-чуть, пять минут, отдохнуть – и вырубился на полтора часа. Потерял чувство времени. Не дело.
Он встал, взял полевую сумку, которую носил вместо портфеля, на всякий случай сунул пистолет в карман кителя. Когда ходишь ночью по Москве, лучше иметь оружие поближе к руке. Машины ему не положено, ждать, пока пойдут трамваи – неохота. Ладно, пройдемся пешком, тут каких-то сорок—пятьдесят минут хорошего хода. Внизу он еще задержался, выпил с охранником стакан чаю и лишь тогда шагнул в августовскую ночь, под мелкий моросящий дождик.
Когда майор подошел к дому, было без пяти минут пять. Самое глухое время, на улицах ни души, спят даже бандиты. Поэтому он очень удивился, увидев в своем подъезде три смутные тени. Впрочем, оставалось еще правило «я не трогаю, и ты не трогай» – когда человек носил военную форму и держал руку в кармане, оно срабатывало часто. Но, похоже, не в этот раз. Краем глаза он заметил, как тени отлепились от стены. Один, в расстегнутом пиджаке и кепке, подошел ближе, остальные держались в отдалении.
– Эй, дядя! – окликнул его подошедший. – Огоньку не найдется? А то так курить хочется, что совсем денег нет и переночевать негде.
По виду уголовник… нет, не уголовник, обычная шпана. У серьезных рецидивистов манеры похожие, да не такие. У этого блатная повадка еще не стала привычкой, все преувеличенно, как в плохом театре.
– Не курю! – бросил майор. – И тебе не советую, племянничек. От дыма люди внутри черные становятся… как черти.
Уголовник заржал.
– Ой, дядя, напугал-то как! Я же и есть самый настоящий черт…
Майор стоял чуть расслабленно – шпаненок был ему не опасен, такого он отправит в нокаут одним тычком. А вот за другими двумя наблюдал внимательно. Тени прошли вдоль стены, норовя зайти за спину. Котеничев повернулся, сунул руку в карман и негромко приказал:
– А ну на место!
И заметил, что от черного хода двинулся еще один. Первые двое вышли на свет – в таких же разлапистых пиджачках, как и шпаненок, в похожих кепках… движения другие! Под пиджаками угадываются тугие, скрученные из жил и мускулов тела, лица собранные, спокойные, и внимательные неулыбающиеся глаза.
Никакие это не уголовники!
Он быстро взглянул: парадный ход перекрывают двое, черный – один, но это ничего не значит, во дворе наверняка есть кто-то еще. Человек у черного хода шагнул чуть вбок, оказавшись в полосе света, и Котеничев увидел его лицо. Теперь он знал, что это за люди.
…В мае сорок шестого, когда сменился министр госбезопасности, его вызвал в себе новый хозяин Лубянки, Абакумов. Внимательно оглядел, поморщился:
– Мне о вас говорили. Вашу высшую форму допуска я подтверждаю. Но такие работники мне не нужны. Форма сидит черт знает как, держитесь, словно бухгалтер какой-то. Так вот: я не Меркулов. У меня в МГБ каждый чекист должен уметь стрелять и владеть рукопашным боем. Мало ли что – вас ведь курица затопчет.
– Не затопчет, товарищ нарком, – хмуро взглянул на него Котеничев.
– Не нарком, а министр. Кстати, у меня есть фамилия и звание. А физподготовкой будете заниматься. Мои приказы не обсуждаются.
Как ни странно, рукопашный бой майору даже понравился. Он обнаружил – если сходишь в середине дня на часок в спортзал, то успеваешь в итоге сделать процентов на десять больше. Да и получалось у него неплохо, даже без поправки на возраст. Как-то раз к ним на занятия зашел Кудрявцев, посмотрел и предложил Котеничеву заниматься не на общих курсах, а на спецкурсе для управления охраны – если уж учиться, так учиться хорошо, вдруг пригодится. Было это в мае пятидесятого, а в сентябре в их особом маленьком зальчике появились бойцы из бюро № 2 – только что организованной структуры для проведения специальных действий на территории СССР. Держались они особняком и учили их иначе, но занимались все в одном помещении и постепенно перезнакомились. Среди них был и тот человек, который сейчас перекрывал черный ход – фамилии его Котеничев не знал, только имя: Андрей, тезка. А значит, и остальные оттуда же – спецгруппа по похищениям и убийствам, ликвидаторы. Все, кроме шпаненка – этого не иначе взяли для приманки.
…Майор быстро, по-звериному огляделся, прикидывая расстояние. Ампула, зашитая в воротнике кителя, оставляла ему последний выход, если прорваться не удастся, но глупо сдаваться, пока есть хоть какой-то шанс. И в ту долю секунды, когда он кинул прямой взгляд на Андрея, он заметил, как тот еле заметно показал глазами на дверь черного хода. Это был исчезающе малый шанс, но все же шанс.
Дальнейшее заняло не больше двух-трех секунд. Швырнув шпаненка на одного из нападавших, Котеничев дважды выстрелил через карман. Убивать товарищей, даже если те пришли по его душу, он не хотел, стрелял в ноги, и удачно – второй упал. Тогда он метнулся к черному ходу, навстречу сухо треснул выстрел из ТТ – мимо, стало быть, не обманул тезка, спасибо ему. Майор отработанным ударом отбросил его в сторону, тот шлепнулся о стену, хотя мог бы его заломать одним движением, квалификация позволяла… спасибо, товарищ! Во двор Котеничев не побежал, а кинулся вправо, к узкому коридору, заканчивавшемуся лестницей в подвал.
Всем был хорош коридор, одно плохо – десять метров без единого поворота. Он бежал к лестнице, сзади ударил выстрел, другой – стреляли из Т Т, это был тезка, и этих выстрелов он не боялся. Майор уже почти добежал до подвала, когда гулко грохнул парабеллум, и его швырнуло вперед, грудью на дверь. Дверь была закрыта на висячий замок, и это обмануло чекистов, не поставивших прикрытие в коридоре – на самом деле скоба легко вынималась из косяка. Падение отняло лишние секунды, надо было подняться, вырвать скобу, и за это время тот, с парабеллумом, успел добежать до верха лестницы, выстрелить еще раз и снова попасть – но теперь толчок вбросил Котеничева в открытую дверь. Он вмазался в поленницу у ближней стены, обернулся и выстрелил наугад – сзади послышалось невнятное ругательство и шум падения. Ну вот, несколько минут удалось отыграть. Свет включить они не смогут, выключатель находится по эту сторону двери, а пытаться пройти из освещенного коридора в темный подвал – самоубийство. Да и куда спешить, ведь он ранен, а выхода из подвала нет… так они думают…
Когда Котеничев стал работать в нелегальной бериевской сети, ему выделили новую комнату, чуть побольше, чем прежняя. Дело было, естественно, не в улучшении жилищных условий, о котором майор не просил. Это была богатая барская квартира в бельэтаже с барскими же фокусами. Его двенадцатиметровая комната раньше была чуланом, и в ней имелся ход в подвал – чтобы не таскать дрова по лестницам. Еще осенью сорок первого, когда в Москве на случай оккупации создавали подпольную организацию, в подвале оборудовали радиоточку с запасным эвакуационным выходом. Это был старый люк, сохранившийся еще с тех незапамятных времен, когда на месте богатого доходного дома находилась огромная ночлежка, и вел он в московскую канализационную систему. Несчетное число раз с его помощью обитавшие в ночлежке мазурики спасались от полицейских облав. В сорок первом люк привели в порядок, починили лестницу, закрыли специальной крышкой, плотно подогнав ее к доскам пола. После 26 июня майор расчистил его и тщательно следил, чтобы ненароком снова не завалили.
Однако преследователи-то думают, что выхода у него нет. Как они будут действовать? Могут погасить свет в коридоре и попытаться войти в подвал, но зачем рисковать? Проще вызвать подкрепление, потом кинуть дымовую шашку или привести собак. Да, кстати, собаки… Непослушными руками он расстегнул планшет, достал пакетик со специальной смесью, сыпанул вокруг себя на пол. Борясь со стремительно нарастающей слабостью, подошел к люку. Теперь надо нагнуться и открыть его – как все это, оказывается, трудно с раной в боку. Наконец он справился, спустился по вделанной в стену каменного колодца лестнице, закрыл за собой крышку и продолжил спуск. Он уже почти добрался до конца спуска, когда нога соскользнула, ослабевшие руки выпустили скобу. Он упал на каменный пол подземного коридора и потерял сознание.
Тем временем наверху боец бывшего «бюро № 2», тот, которого звали Андреем, услышав стук захлопнувшегося люка, все-таки решился войти в подвал. Подсвечивая себе фонариком, он двигался по кровавым следам на полу, попутно затирая их ногой и присыпая мусором, пока не дошел до небольшой лужицы крови. Нагнулся, разглядел люк и, чуть подумав, обрушил на него стоявшую рядом поленницу. У него тоже было свое мнение о происходящем…
Где он? Тьма вокруг – хоть глаз выколи… Несколько секунд майор пытался вспомнить, что случилось, потом обморочное оцепенение прошло и память вернулась. Он лежал на холодном скользком полу, вокруг было сыро и отвратно воняло. Разлегся, тоже мне… Он попробовал встать, однако бок сразу же резануло острой болью, перед глазами закружились радужные пятна. Единственное, что он все же сумел – это кое-как сесть, привалившись к стене. Надо бы перевязать рану – но нечем. Плохо… если потеряет сознание, возьмут без труда.
Котеничев потянулся к сумке, достал фонарик, в дрожащем неровном свете увидел рядом крысу – та лизала кровь, собравшуюся на полу. Сейчас подойдут другие… Голодные подземные крысы не станут ждать, пока он умрет. Как только раненый ослабеет настолько, что не сможет отбиваться, они начнут свой пир. Если раньше не придут те, сверху… Ну что ж, значит, тут он и умрет. Чего-то подобного Котеничев ждал с той самой минуты, когда заговорил с Молотовым.
Майор пощупал край ворота – под пальцами предательски хрустнуло. Должно быть, он раздавил спасительную ампулу, когда врезался в поленницу. Нет, ну надо же а?! Нарочно так не получится, только нечаянно. Как говорила когда-то его бабка, «за нечаянно бьют отчаянно». Остается пистолет, в обойме должно остаться два патрона. Это и есть «отчаянно», разнести себе голову будет потруднее, чем куснуть ворот. А ведь надо… Если возьмут в работу, то и костер инквизиции покажется милосердием, уж он-то знает. Майор прислушался – все тихо. Ладно, успеется, поживем несколько лишних минут… Он положил оружие на колени и стал ждать стука открываемого люка над головой или первого укуса.
Котеничев ни о чем не думал и ни о чем не жалел. За ним числился долг, он его заплатил, как мог. Ну, не повезло, бывает… Не надо было сентиментальничать. Если бы он стрелял на поражение, а не в ноги…
Устраивать в последние свои минуты на земле работу над ошибками майору не хотелось, и он стал думать о Полине. Она сейчас в безопасности, в надежных руках, ей помогут прожить самой и вырастить сына. Почему-то Котеничев был уверен, все у них получилось и это непременно будет сын. Беленький мальчишка с поцарапанными коленками, такой же разбойник, каким сам Андрей был в детстве. Ох и хлебнет с ним Полина… Такие мальчишки признают только мужскую руку, а этот ведь будет безотцовщиной. Ладно, хорошо, хоть не беспризорщиной…
Котеничев сидел и думал о сыне, видел его во тьме подземного коридора: вот таким он будет в три года, в семь, в десять. Хулиган и двоечник… Вот он впервые закурил, его уличили, он нагрубил матери и удрал во двор к дружкам, Полина сидит у окна, плачет…
Добравшись в своих размышлениях до этого места, майор снова включил фонарик и принялся отстегивать ремень от полевой сумки. Пальцы дрожали, не слушались, тогда он достал нож и резанул по ремню. Чем бы ни кончилось дело, сумка всяко больше не понадобится. Он затянул ремень на поясе, так, чтобы прижать китель к ране – не повязка, конечно, но все же лучше, чем ничего. Затем оперся спиной о скользкий камень и начал вставать: два раза падал, на третий кое-как поднялся на ноги и, держась за стену, побрел вперед. Он не мог позволить мальчишке обижать Полину, разве этот дурачок понимает, что такое мать, вот если бы он, как сам майор, с девяти лет беспризорничал… Надо непременно выпороть, чтоб неповадно было… Нет, зачем? Он же будет рядом, он воспитает парня таким, чтобы ни словом, ни взглядом… Это был бред, но Котеничев не отгонял его, если бред помогает идти, значит, так надо.
Если бы ему раньше кто-нибудь сказал, что к такой боли можно притерпеться, он бы не поверил – а оказывается, можно, и даже не охая при каждом шаге. Майор считал боковые коридоры: первый, второй, третий… Так, еще раз припомним карту… Конечно же, он не знал наизусть всю схему московских подземелий, но ближайшие километр-два выучил неплохо. За пять кварталов от дома есть дежурная аптека, она должна быть открыта. Нет, туда не дойти. Третий коридор – это через два квартала, там люк в углу двора, рядом новый дом, в нем есть отдельные квартиры. Постучаться в одну из них… Не годится, вызовут милицию – ломится в дом какой-то грязный, вонючий… Все равно до аптеки не дойти, надо выходить сейчас, пока есть хоть какие-то силы, а то он вообще отсюда не выберется. Котеничев взял фонарик в зубы и принялся подниматься.
Ему повезло. Люк, в который он вылез, и в самом деле находился в углу двора, за мусорными баками. Уже светает, скоро начнут выходить люди. Он присел на ящик в узкой нише за крыльцом черного хода и принялся ждать.
Первым – еще шести не было, – появился какой-то рабочий. Не годится, рабочие не живут в отдельных квартирах. Затем женщина, за ней еще одна, обе явно спешат на работу. Наконец открылась дверь и выбежала молоденькая девчушка в чистом сатиновом платье и в переднике, с ведром, по виду – домработница. Надо рискнуть, иначе он истечет кровью. Майор поднялся, опираясь рукой о крыльцо, и окликнул:
– Гражданка!
Та обернулась и охнула, выронив ведро. Да уж, хорошо он, наверное, выглядит… Котеничев достал удостоверение и положил на ступеньки.
– Госбезопасность! Вы живете в отдельной квартире?
– Да… – кивнула девушка, боязливо протянула руку к удостоверению, но брать не стала. Значит, поверила и так. Это хорошо…
– Мужчины дома есть?
– Есть… Константин Васильевич, хозяин.
– Позовите его, пусть поможет мне подняться наверх. И никому ни слова!
Хозяин дома, по виду средней руки руководитель, оказался деловым и не склонным к истерике, а его жена – совсем уж немыслимое везение – в войну была фронтовой медсестрой. Пока она перевязывала рану, а испуганно всхлипывающая домработница отчищала грязь с сапог и галифе, хозяин нашел просторную куртку, чтобы скрыть простреленный и окровавленный китель, налил четверть стакана коньяку, но дать не успел, жена остановила его жестом и наклонилась к раненому:
– Товарищ майор! У вас два ранения. Одно сквозное в бок, второе проникающее, возможно, в область живота. Это очень опасно, надо немедленно в госпиталь. Сейчас я вызову «скорую».
– Нет! – выдохнул он. – Сейчас нельзя. Сначала надо выполнить задание, а потом можно и в госпиталь. Вот что, вызовите-ка мне такси.
Хозяин посмотрел на часы.
– Семь двадцать. В восемь за мной придет машина с завода, и я вас отвезу куда угодно. Прилягте пока…
Подождать? Нет, нельзя, вдруг по его следам уже идут. И на машине этого человека нельзя ехать, слишком легко потом будет выйти на его след. А как хочется лечь, закрыть глаза… Вызвать связника сюда? Ага, а если придут… прямо зверю в пасть… Котеничев для подъема духа обругал себя последними словами и тихо, твердо сказал:
– Слишком долго… Мне надо ехать немедленно. Вызовите такси и дайте мне, пожалуйста, телефон…
Пять звонков, шесть, восемь… Только бы они были дома. Только бы никуда не уехали… Наконец на том конце провода раздался сонный голос.
– Кто?
– Это я… От Привалова…
– Слушаю, – мужчина был немногословен. Котеничев видел его один раз, когда Кудрявцев показывал ему вспомогательный персонал организации, и ни разу с ним не разговаривал.
– Машина на ходу?
– Да…
– Поезжай сейчас в известный тебе переулок, четвертый по списку. В своем макинтоше не езди, прикройся. Там жди, пока я подъеду…
– Хорошо…
Ему понадобится пять минут, чтобы одеться, еще столько же «прикрыться» – то есть поставить фальшивые номера, да езды минут двадцать. Придется погонять такси по улицам. Кошелек лежит во внутреннем кармане, самому не дотянуться, надо попросить хозяина достать и переложить в наружный, вот так… Как все медленно, трудно, и как тяжело думать. Где же он прокололся? Нет, кошелек в левый карман, в правом пистолет, он может понадобиться…
Минут через десять снизу прибежала домработница – подъехало такси, и девчонка, вот молодец, догадалась подогнать машину прямо к дверям черного хода, которым мало кто пользовался. Хозяин помог Котеничеву встать и повел к двери. Перед тем как выйти из квартиры, майор оглянулся и строго посмотрел на женщин.
– Спасибо. Надеюсь, не надо напоминать о сохранении тайны?
Через двадцать минут он был в Гранатном переулке, где ждала машина. Если стоят фальшивые номера, то водитель навстречу не выйдет, ему не положено светиться. Кое-как с помощью таксиста Котеничев добрался до автомобиля, сел на заднее сиденье и в который раз уткнулся лицом в старую простыню, которую дали ему еще в квартире, пытаясь и не в силах подавить кровавую рвоту. Да, плохо дело, совсем плохо…
Еще через четверть часа машина въехала во двор небольшого двухэтажного здания без вывески – там располагался биологический исследовательский институт, из тех, о которых не пишут в справочниках. Идти Котеничев уже не мог, но это и не требовалось, теперь его будут носить. Носить, переворачивать, поить с ложечки… хотя поить при ранении в живот не будут, а как хочется пить, и больно, просто нет сил терпеть… ну почему так больно, он ведь совсем не шевелится, а с каждой минутой все хуже и хуже… Его внесли в большую светлую комнату, положили на стол, торопливо разрезали одежду. Как во сне, он слышал над собой голоса:
– Очень большая кровопотеря, товарищ Кузьмин. Если не крови, то хотя бы плазмы надо, голубчик…
– Нет у нас человеческой крови, профессор. И плазмы тоже нет. И за час не достанешь, сами ведь знаете…
– Ну что ж, давайте работать так. Он столько держался, что теперь умирать просто глупо…
А в час дня из ворот особнячка выехал крытый фургон с опечатанными дверцами, не подлежащий никакому досмотру. Внутри были ящики с вакциной, а за ними устроили Котеничева. Он только начал отходить от операции, лежал, отрешенно глядя на деревянный бок ближайшего ящика. Сознание возвращалось, и с ним возвращалась боль, еще усугублявшаяся от тряски. Нестерпимо хотелось пить, но пить было нельзя, это бесконечно объяснял сопровождающий, смачивая ему губы и все время, как заклинание, повторяя фразу из гайдаровской сказки: «Держитесь, дорогой. Вам всего-то вечерок простоять да ночь продержаться». К вечеру майор потерял сознание и уже не почувствовал, как его выносили из фургона, как устраивали в палате, ставили капельницы, переливали кровь. Лишь через восемь дней Котеничев открыл глаза, усилием воли сфокусировал склонившееся к нему лицо и улыбнулся. Все-таки он был прав, когда решил, что надо встать и идти.
– Андрюша… – тихо сказала Полина. – Ты меня слышишь?
Котеничев кивнул и, с трудом дотянувшись, поцеловал руку, лежавшую у него на щеке…
