Генерал Громов верит, что за ним кто-то стоит. Потому и рискует. Рискует, потому что надеется…

Павел стукнул рукой по одеялу и выругался. Ладно, пусть он сам впутался в это расследование по самые уши – в конце концов, его никто за узду не тянул. Но теперь он втравливает сюда и других людей, да еще позволяет им надеяться. А ведь за ним никто не стоит, никто! Он просто имеет свое мнение о происходящем и готов за него заплатить – но нельзя платить за свое мнение чужими жизнями. А дело, похоже, становится чрезвычайно серьезным.

Громов сказал: «Живым я им не дамся», – и носит в кармане пистолет. Похоже, он знает больше, чем говорит, однако спрашивать нельзя: он ведь полагает, что и Павлу все это известно. Нельзя представать перед ним следователем-одиночкой, надо держать марку.

А ведь генерал не паникер и не трус. В сорок первом году он прошел от Немана до Ленинграда и пробыл в городе первую блокадную зиму. Говорят, те, кто был в Ленинграде зимой сорок первого, вообще ничего на свете не боятся. Впрочем, то же самое говорят и про тех, кто был в немецком тылу в первые военные месяцы – из сотен заброшенных выжили единицы, и что им пришлось перенести и повидать, о том рассказывать не велено, а забыть невозможно. Павел четыре раза прошел на волосок от смерти, да и в остальное время смерть неотступно висела над левым плечом. И сейчас старый инстинкт ожил, зашептал: смерть снова над левым плечом. Этому инстинкту Павел привык доверять.

Похоже, в стране творится что-то очень серьезное, хотя по виду все и спокойно. Очень серьезное и очень нехорошее. Ладно, в конце концов, ему не привыкать ходить под смертью. Но тащить за собой других он не хотел.

А потом он подумал об этих других: о генерале Громове, о Максиме Капитоныче, о замполите. Эти люди ничего у него не спрашивали и о том, чем он занимается, знать не хотели, но помогали. По-видимому, они тоже чувствуют неладное и тоже имеют о происходящем свое мнение. Пусть они не готовы пожертвовать за это мнение жизнью – но что могут, делают, не задавая лишних вопросов: меньше знаешь, крепче спишь. Может быть, все они надеются на то, что за Павлом кто-то стоит? Вот сейчас этот «кто-то» поднимется, наведет порядок, и все станет как раньше… Не дураки ведь, понимают, не станет… но все равно смутно надеются на какое-то чудо. На то, что Бог, царь или герой придут и принесут избавление, ибо собственной рукой не получится, любую руку, которая попробует противостоять происходящему, отрубят по самое плечо. Но никто не даст нам избавленья…

Не будет избавленья, Пашка! Так зачем все это продолжать? Что мешает тебе просто сказать Хрущеву: дескать, задание выполнить не удалось, Берию не переиграть, – сказать это и вернуться к прежним делам: учиться в академии, гоняться за бандитами, и вообще жить в мире, где нет вопросов, кто враг и кто друг. Какое дело майору Короткову до всей этой политики? Страна осталась, армия осталась, ты солдат и выполняешь приказ.

Павел усмехнулся, вспомнив, как Хрущев советовал ему выполнять приказы «с разбором». Как он тогда говорил? «Партия не может отдать преступный приказ, а враги, в нее пробравшиеся, очень даже могут, поэтому долг коммуниста всегда быть бдительным». Как поступить: выполнять его задание или последовать его же совету и исполнить долг коммуниста? Раньше он не знал, на чьей стороне правда – до вчерашнего вечера. Но первый секретарь ЦК КПСС, защищающий тех, кто гнал на фронт бракованные самолеты…

Ему, майору Короткову, и вправду плевать на политику. Но не на войну. Слишком много генерал Громов рассказал ему такого, что не позволяет спрятать голову в песок. Да, сейчас их власть – так и в Минске в сорок первом казалось, будто все кончено… Ну, Пашка, дошел до ручки – первого секретаря ЦК сравнил с Гитлером! Может, еще чего удумаешь?

Нет, хватит копаться в собственных кишках, а то и не до того договориться можно. Работаем дальше. Кого там еще защищал Хрущев, кроме «авиапромовцев»? Он говорил о «ленинградском деле»… Об этом деле Павел знал только закрытую информацию, которую довели до них в свое время на партсобрании: секретарь ЦК Кузнецов, председатель Госплана Вознесенский и группа партийных работников оказались изменниками и шпионами и были расстреляны. Этого явно мало. У кого бы узнать поподробней? Выбор невелик: Молотов, Маленков, Берия. Берия – на самый крайний случай, к Молотову не очень-то подступишься. Вот Маленков – тот совсем другой: простой, открытый и дружелюбный. Так может быть, у него и спросить?

– Сегодня у меня для вас очень сложное задание, – сказал начальник отделения.

Майор Котеничев посмотрел на ворох бумаг на его столе и лишь кивнул: сложное так сложное.

– Кстати, после окончания дела, по которому идет работа, есть указание представить вас к очередному званию и к ордену. Если, конечно, вы и дальше будете работать так же хорошо, как и теперь.

– Лучше бы денег дали, – буркнул майор. – Больше соответствует характеру задания.

– То есть?

– За блядскую работу – блядская и награда, – пояснил Котеничев.

– Андрей Михайлович, – укоризненно проговорил начальник, – мы ведь об этом с вами уже говорили…

…Вернувшись к себе, майор разложил на столе бумаги и задумался. Задание, действительно, было очень непростым. Ему дали выписки из архивов, какие-то показания, письма, докладные записки, несколько подлинных документов, принадлежавших Меркулову – старому и надежному соратнику Берии, его многолетнему заместителю. Надо было написать два-три письма от имени Меркулова – естественно, о том, какой Берия негодяй, но написать их, тщательнейшим образом подделывая почерк, так, чтобы даже люди, хорошо знавшие Меркулова, ничего не заподозрили. И вот это не давало майору покоя. До сих пор от него не требовали качественных подделок – достаточно было условного сходства. А тут начальник дважды повторил: «И чтобы комар носа…»

Неужели письма предназначены для самого Лаврентия Павловича? А если нет, то с какой целью понадобилось стопроцентное сходство?

Котеничев еще немного подумал и отложил письма. Время есть – жестких сроков перед ним не ставили. Надо пойти и как следует по этому поводу посоветоваться…

Удача продолжала ворожить Павлу. Именно в этот день Молотова не было. С ним разговаривал один Маленков, и речь шла о сельском хозяйстве – тема скучная, экономическая, однако Предсовмина сумел сделать ее интересной. Но все же, в третий раз отвечая на вопрос, чем обязательные поставки отличаются от сельхозналога, Павел понял, почему Молотов уклонился от участия в этой встрече.

Когда они закончили, Маленков предложил выпить чаю. В отличие от Молотова, который замораживал одним своим взглядом, Председатель Совета Министров был простым, мягким и приятным человеком, с ним совершенно не ощущалась разница в положении, и Павел все-таки решился.

– Товарищ Маленков, можно вопрос?

– Сколько хотите, – улыбнулся тот. – Я же вам говорил: если вы чего-то не понимаете, спрашивайте, не стесняйтесь, это в наших общих интересах.

– Я не по этой теме. Никита Сергеевич упоминал о каком-то «ленинградском деле», по которому расстреляли очень видных людей, даже одного секретаря ЦК. Я перед ним постеснялся показать свое незнание, а теперь не представляю, что и делать… Не расскажете, в чем там суть?

– Грязное дело, – поморщился Маленков. – Грязное и мерзкое. Неужели товарищ Хрущев вас не просветил?

– Нет. Сказал лишь, дело сфальсифицировано Абакумовым и по нему расстреляли кучу народу.

– Что?! – Маленков уронил ложечку с вареньем в чашку. – Никита хочет реабилитировать «ленинградцев»? Да он же сам выступал за смертную казнь!

– Тогда выступал, – предположил Павел, – а теперь узнал, что все это «липа» и Абакумов…

– Да при чем тут Абакумов! – сердито воскликнул Председатель Совмина. – Кто вам сказал такую чушь? Как их можно реабилитировать?! Никита хоть бы раз в жизни головой подумал!

Он сердито выплеснул чай в траву, налил новый, искоса и смущенно взглянул на Павла.

– Простите, товарищ Коротков. Я не имел права так говорить о вашем начальнике. Давайте условимся, что вы этого моего высказывания не слышали…

– А не мог Абакумов вас обмануть? – осторожно поинтересовался Павел.

– Меня – мог, я все же не чекист. Однако за этим делом следил не я, его тщательнейшим образом курировал товарищ Сталин, а при необходимости подключался и Лаврентий. Не родился еще чекист, который может их обмануть.

– При необходимости? – переспросил Павел. В его представления об обязанностях Берии это замечание не совсем вписывалось.

– Лаврентия товарищ Сталин старался лишний раз не дергать, он был занят слишком важными делами. Да и чушь все это, потому что… А теперь я задам вопрос. Хрущев не вчера родился, и если он не сообщил подробности дела, значит, они вам не требуются. Зачем вы хотите их знать?

Да, Маленков только с виду казался простым и мягким, а внутри был таким же стальным, как и прочие. И Павел растерялся.

– Я… хочу разобраться, – выдавил он.

– Это, кажется, общее желание многих людей, – усмехнулся Маленков. – Вам-то к чему? Вы даже не представляете себе, куда голову суете.

– Отчего же, – проговорил, не поднимая глаз, Павел. – Представляю. Люди, которые смогли арестовать второго человека в стране, меня прихлопнут, как комара.

– Тогда зачем вам это все?

– Я просто хочу разобраться, – упрямо повторил он. – Для себя.

Маленков посмотрел на него быстро и очень внимательно – явно просчитывает варианты, прикидывает, стоит ли рассказывать. «Ну почему же нет, Георгий Максимилианович? Вы ничем не рискуете, а если перетянете меня на свою сторону, то можете получить прямую связь с арестованным. Все равно я уже знаю столько секретов, что еще один ничего не прибавит».

Все это Павел постарался вложить в короткий прямой взгляд – и был вознагражден.

– Любопытной Варваре… – хмыкнул Маленков. – Но если вам не жалко носа, так уж и быть. Вам уже столько известно, и, пожалуй, еще одна порция секретных сведений ничего не изменит. Ладно, расскажу вам немного из того, что в свое время было доведено до членов ЦК. Передавать наш разговор никому не советую – вам же будет лучше.

– Это я понимаю, – без улыбки посмотрев в глаза Председателю Совмина, сказал Павел.

– Ну так вот: все, что вы говорили про Абакумова – это чушь полная, ибо «ленинградское дело» начало не МГБ. Абакумов не имел полномочий самостоятельно разрабатывать партийных работников такого уровня. Дело инициировал сам товарищ Сталин, исходя из сведений, полученных от человека, который такие полномочия имел. Вам что-нибудь говорит фамилия Мехлис?

– Конечно, – кивнул Павел. – Он был раньше министром государственного контроля.

– А что это за министерство, знаете?

– Ну…

– Вот именно. Учат вас, учат, а толку… Не знаете истории собственной страны. Товарищ Сталин всегда придавал контролю огромное значение. В марте 1919 года он стал наркомом государственного контроля – фактически первым наркомом, поскольку только с его приходом это ведомство стало нормально работать. Основной задачей наркомата было проверять государственные учреждения и государственных работников, и полномочия он имел самые широкие. В 1920 году наркомат госконтроля преобразовали в наркомат Рабоче-крестьянской инспекции, а в 1940 году воссоздали снова, и его наркомом стал Лев Захарович Мехлис. О покойниках плохо не говорят, однако характер у него был премерзкий. Но доверял ему товарищ Сталин, как себе самому.

Так вот, в 1948 году от него начали поступать сигналы: в Ленинграде не все благополучно. Сначала он раскопал то, что ленинградская верхушка принимает весьма недешевые подарки от некоторых руководителей заводов, что в городе отвратительно налажен учет трофейных ценностей – а это почва для колоссальных злоупотреблений. Потом сообщил дополнительные наблюдения своих людей. Например, в Музее обороны Ленинграда блокаду представляют едва ли не главным событием войны, а Кузнецова – основным ее героем, совершенно забыв о том, что городу помогала выстоять вся страна и первым секретарем все-таки был товарищ Жданов. Насторожило его и следующее: с тех пор, как Кузнецов стал начальником Управления кадров ЦК, во многих регионах на ключевые посты назначаются выходцы из Ленинграда, и у них как-то очень уж успешно идет работа, выполняются и перевыполняются планы. Можно было посчитать Ленинград кузницей отличных кадров, но можно и задуматься: ведь председатель Госплана Вознесенский – тоже ленинградец, и нет ли тут какого-нибудь мухлежа? Зная Мехлиса, можно было не сомневаться, какой ответ он выберет.

В сумме из всех этих донесений следовало: в ленинградской парторганизации творится что-то непонятное и весьма подозрительное. А нюх у Мехлиса был как у хорошей собаки. Товарищ Сталин тогда никаких мер не принял и принять не мог, Политбюро никогда бы не дало санкции на разработку фигур такого уровня без железных оснований по линии МГБ, а оснований таких не было. Однако доклад министра госконтроля он запомнил крепко.

Вскоре после этого умирает товарищ Жданов. В последнее время он тяжело болел, и смерть его не была ни неожиданной, ни безвременной, однако сопровождалась она весьма странными обстоятельствами, и я до сих пор не понимаю, почему товарищ Сталин не приказал провести по этому делу расследование. В последние дни жизни Жданова медики, лечившие его, поспорили о диагнозе. Женщина-врач, снимавшая электрокардиограмму, поставила ему инфаркт, остальные доктора с ней не согласились, более того, потребовали, чтобы она переписала свое заключение. Как и положено члену партии, она не осталась равнодушной к судьбе больного и написала письмо начальнику Главного управления охраны Власику, где изложила эту историю. Власик передал письмо своему начальству – министру госбезопасности Абакумову, и в тот же день оно было на столе у Сталина. Почему-то товарищ Сталин не отнесся к нему серьезно – это, надо сказать, очень странно, ведь на следующий день Андрей Александрович умер. Как бы то ни было, расследование Абакумов проводить не стал.

Тем временем кто-то рассказал о письме начальнику Лечебно-санитарного управления профессору Егорову – одному из тех, на кого она жаловалась. Там созвали комиссию, комиссия все проверила еще раз и решила: лечение было абсолютно правильным. Женщину эту серьезно прижали, и тогда она написала второе письмо – секретарю ЦК Кузнецову. Вероятно, запомнила, что именно Кузнецов приезжал к товарищу Жданову в день его смерти, вот и обратилась за защитой…

Маленков замолчал, потянулся к конфетнице и вдруг быстро взглянул на Павла. Опять все те же конспиративные игры: говорит одно, имеет в виду другое? Зачем он вообще рассказал историю смерти Жданова? Раз не было следствия, стало быть, это к делу не относится. И как мог Абакумов пропустить такой сигнал… Ах вот оно что! Павел, изо всех сил стараясь сдержать улыбку, спросил:

– Почему вы думаете, будто Абакумов не начал расследования?

– А вы полагаете, это было не так? – пожал плечами Маленков. – Я ведь не вдавался в подробности, судил только по его действиям.

– Так в действиях-то все и дело! Я ведь почерк СМЕРШа хорошо знаю, довелось вместе поработать. Артисты те еще! У них любимая забава – пугнуть, спровоцировать и смотреть, что получится. Иной раз дело не стоит выеденного яйца, а они…

– Да оно действительно не стоило выеденного яйца! – воскликнул Маленков. – Я ведь тоже консультировался с врачами. Сердце товарища Жданова находилось в таком состоянии, что речь шла уже о днях жизни, максимум о нескольких месяцах. Ни о каком убийстве и речи быть не могло, так что незачем было этих медиков пугать, и никто их не трогал, пока за них Рюмин не взялся.

– Да я и не о медиках говорю… – начал было Павел и замолк.

Вот теперь и увидим, пойдет Маленков на разговор или все же уйдет в сторону… Тот не сразу ответил, несколько секунд думал о чем-то, сосредоточенно размешивая чай, потом заговорил другим тоном, негромко и размеренно.

– Послушайте, Павел Андреевич, я никаких выводов о вещах, которыми не владею, делать не приучен. В чекистских методах я разбираюсь плохо. А вы опытный человек, и если хотите высказать свое мнение, то прошу вас, не стесняйтесь. Мне будет интересно послушать, как смотрит на все это профессионал…

Председатель Совмина выглядел по-прежнему открытым и искренним, но в глубине глаз плясали некие неуловимые чертики. Ясен перец, больше, чем можно говорить, Маленков не скажет – а вот если он, Павел, сделает из его слов свои выводы и выводы эти ему сообщит, то может получиться интересно…

– Кого же, по вашему мнению, хотел пугнуть Абакумов? – спросил Маленков.

– По-видимому, Кузнецова. Если, допустим, они с товарищем Ждановым друг друга недолюбливали и в день смерти Кузнецов к нему приехал, то это подозрительно…

– Не просто недолюбливали, – заулыбался Маленков. – И не один он приехал, а с Вознесенским и с первым секретарем Ленинградского обкома Попковым. И не только были там, а присутствовали на вскрытии тела, разбирали и опечатывали бумаги товарища Жданова, чтобы отправить их в Москву.

– Ну вот, видите… Тимашук, обращаясь к Кузнецову, рассказывала о том, первом своем письме, адресованном Власику?

– Конечно. Она изложила всю историю, от начала до конца.

– То есть Кузнецов понял, что у МГБ есть повод начать расследование смерти товарища Жданова. А если бы оно началось, то ко всем этим фактам было бы привлечено внимание…

– Абакумова, – закончил фразу Предсовмина. – Тут надо понимать, кто это такой. Вы о нем что-нибудь знаете?

– Откуда? – пожал плечами Павел. – Я совсем из другого ведомства.

– Ну так вот, чтоб вы знали, – Маленков засмеялся. – Министр госбезопасности Абакумов имел хватку бульдога и привычку всегда идти напролом. Если кто попался ему на зуб – не выпустит, если чего решил – сделает, если что-то мешает – снесет, не глядя. Угрожать, подкупать, договариваться с ним было бесполезно, и об этом все знали. Он, как хороший пес, признавал только одного хозяина – Сталина, да еще против Лаврентия не шел. Пользуясь вашими любимыми военными сравнениями, Абакумову переть против Берии было все равно что «тридцатьчетверке» таранить КВ-2. Но Лаврентий заступался только за своих, а Кузнецов ему своим не был… Да, интересные вы мысли высказываете. И с какой целью, по вашему мнению, Абакумов мог пугать Кузнецова?

– Заставить его занервничать, потом активизировать агентурную разработку…

– Не годится, – усмехнулся Маленков. – Агентурную разработку человека такого уровня он не мог проводить без санкции Политбюро – но тогда в ней нет смысла, поскольку почти наверняка произошла бы утечка информации, и объект стал бы очень осторожен. А если бы каким-то образом узнали, что госбезопасность разрабатывает секретаря ЦК без санкции – вот тогда уж точно Абакумову бы мало не показалось. Конечно, товарищ Сталин мог и сам отдать такой приказ – но для этого должны были существовать очень серьезные основания.

– Так для того и пугают, чтобы эти основания появились! – засмеялся Павел. – Если человек ни в чем не повинен, он пожмет плечами, примет меры по письму и забудет о нем. А вот если он замешан в каких-то темных делах, то ему сразу начнет казаться: мол, все это не просто так, его, наверное, разрабатывают, – он занервничает, станет суетиться, почти наверняка попытается посоветоваться со своими подельниками. Мы так часто делали на Украине: пугнем подозреваемых и смотрим, что получится. Мало кто из действительно виновных выдерживал такую проверку, только самые тертые и опытные звери, остальные попадались. Тем более если организация по всей стране – в этом случае проследить совсем просто: смотри, куда он ездит, кто к нему ездит…

– Так-так-так… – азартно подался вперед Маленков. – Теперь понимаю вашу кухню… Умно придумано. И смотрите, какое удивительное произошло совпадение! Спустя четыре месяца после этой истории с письмом, в самом начале сорок девятого года, в Ленинграде состоялось очень странное мероприятие. Предсовмина РСФСР Родионов без разрешения товарища Сталина, втихую, уведомив только бюро Совмина, провел в Ленинграде всероссийскую оптовую ярмарку. На редкость нелепо все у них получилось, бессмысленно, разорительно, убытков на четыре миллиарда. Когда Родионова спрашивали, зачем он это сделал, он ничего вразумительного так и не ответил. И, в общем-то, никакого толку от этой ярмарки не было, кроме одного: на нее собрались крупные руководители со всей страны.

– Ага, – улыбнулся Павел. – Знакомо.

– В результате Родионов лишился своего поста, и кто скажет, что он пострадал безвинно? А сразу после ярмарки начались разные огорчительные случайности. Во-первых, в конце января в ЦК пришло анонимное письмо из Ленинграда. В декабре там состоялась партконференция, и автор сообщал, якобы в счетной комиссии мухлевали с голосами, добиваясь, чтобы ленинградский партактив был избран единогласно. Проверили – оказалось, так все и было! Скандал разразился страшный, ленинградским товарищам и их покровителю в ЦК Кузнецову пришлось расстаться со своими постами. И ведь этим цепь неприятностей не закончилась – очень трудная в смысле кадров выдалась зима. Едва разобрались с ленинградцами, как пришли жалобы на председателя Госплана Вознесенского – о злоупотреблениях в планировании, о том, что он создавал режим наибольшего благоприятствования одним отраслям и регионам, а точнее, одним людям, и завинчивал гайки относительно других. Проверка нашла в Госплане серьезнейшие злоупотребления – и по части планирования, и другие… За последние четыре года у них пропали две с половиной сотни секретных документов об экономическом положении Советского Союза. И не письма на одном листочке – целые народнохозяйственные планы исчезали неизвестно куда. О чем это вам, как профессионалу, говорит?

– Ого! – только и сказал Павел.

– Именно что «ого»! Поэтому пришлось товарищу Вознесенскому расстаться со своим постом. Ну а когда все эти люди по такому вот интересному стечению обстоятельств перестали быть важными персонами, тогда уже пошла разработка. Начали ее со шпионажа – был там такой бывший второй секретарь Ленинградского обкома Капустин, о нем имелись данные, будто он английский шпион. Его арестовали, а вслед за этим и ниточка потянулась.

– Их судили за шпионаж? – уточнил Павел.

– Нет, не за шпионаж. По шпионажу Абакумов копать особо не стал – потом его же и обвинили в том, что он «смазал» шпионский след в «ленинградском деле». Там и без того хватало. Одно то, как они воровали… Я, когда читал справки по делу, не раз думал: неправильно это, что у нас нет высшей меры за воровство. А главным политическим обвинением стало то, что в 1938 году «ленинградцы» создали антисоветскую организацию. Ну а поскольку в то время создавать организацию для подготовки переворота было безумием, то они пошли другим путем – путем сепаратизма.

– Объявить Ленинград вольным городом? – невольно сыронизировал Павел.

– Нет, не Ленинград, эти товарищи так мелко не плавали. Они хотели сделать РСФСР полноценной союзной республикой, со своей компартией, с полным набором министерств, флагом, гербом и так далее, и столицей ее объявить Ленинград. А теперь позвольте проверить, чему вас учат в академии. Каковы могли быть последствия такого шага? Ну, думайте?

– Не понимаю, в чем криминал, – пожал плечами Павел.

– Значит, плохо вас учат. Тогда слушайте. Если создать компартию России, то по силе и влиянию она будет сопоставима с КПСС, и если ее руководители не захотят подчиняться союзному руководству, заставить их будет практически невозможно. Более того, имея большинство в ЦК, российские руководители смогут определять политику Советского Союза, попросту отодвинув в сторону центральное руководство. По сути, создание компартии РСФСР, да еще перенос столицы России в Ленинград – это появление параллельного центра власти, готового в любой момент перехватить управление страной. Конкретно говоря, создание компартии России – это фактически передача власти в СССР Кузнецову.

– И вы думаете, что товарищ Сталин допустил бы это?

– А вы полагаете, товарищ Сталин бессмертен? Конечно, при нем ничего подобного не случилось бы, но я уверен, после его смерти перехват власти произошел бы мгновенно, либо путем выборов, либо иначе. Не забывайте, у российского руководства в запасе имелся один запрещенный шаг. По советской Конституции у России, как и у остальных республик, есть право выхода из состава Советского Союза. У нас все республики имеют это право, однако не имеют реальной возможности, поскольку их компартии значительно слабее КПСС, и любой сепаратизм будет задавлен в самом начале. Но если такой шаг захочет предпринять Россия, союзное руководство будет бессильно. Теперь понимаете, почему у РСФСР нет и не будет собственной компартии? Потому что это неизбежно, раньше или позже, приведет к развалу Советского Союза. Смешно думать, будто секретарь ЦК Кузнецов этого не понимал. А если понимал и все равно делал, какой отсюда следует вывод?

– Не может быть! – воскликнул Павел. – Это все теория, а на практике такое проделать невозможно!

– А возможно на практике арестовать второе лицо в государстве без положенных санкций и без каких бы то ни было оснований? – сердито бросил Маленков. – Чему вас только учат в вашей академии! Советую почитать материалы процессов тридцатых годов о сепаратизме, тогда увидите, какие у них у всех планы.

– Но зачем? Ведь товарищ Сталин все равно хотел передать власть Кузнецову и Вознесенскому!

– Это вам Хрущев сказал? – иронично поинтересовался Маленков и, не дожидаясь ответа, продолжил: – В том-то и дело, что никогда ни Кузнецов, ни Вознесенский не стали бы руководителями государства. Уже в сорок пятом году было известно, кто сменит товарища Сталина на посту лидера страны. И они прекрасно это понимали. А вот в новой России они стали бы главными: Кузнецов – генсеком, Вознесенский – Предсовмина. Так-то вот, Павел Андреевич… Чистая 58-1, измена Родине, посягательство на территориальную целостность Союза Советских Социалистических Республик. Плюс к тому наверняка заигрывания с Западом, чтобы после распада Союза Россию признали правопреемницей СССР.

– Погодите-ка… Вы говорили, Абакумова обвиняли в смазывании дел по шпионажу. Как же в таком деле можно не копать заграничные связи?

– Тут не все так просто, товарищ майор. Его в чем только не обвиняли, вплоть до полной ерунды. Например, что он добился расстрела Кузнецова и Вознесенского, чтобы оборвать связи в «ленинградском деле» – хотя приговор от министра госбезопасности ни в малейшей степени не зависел. А зная Абакумова, можно гарантированно утверждать: будь его воля, он выступал бы против высшей меры, именно для того, чтобы не обрывать ниточки дела.

– И кто же добился расстрела? – рассеянно, словно бы думая о чем-то своем, спросил Павел.

– ЦК, разумеется, – пожал плечами Маленков. – Хрущев, кстати, голосовал «за». Оцените, какой получается абсурд: после ареста Абакумова обвиняли в том, будто он покрывает преступников, теперь – в том, что он посадил невинных, при этом обвиняют одни и те же люди, и речь идет об одном и том же деле.

– И все же я не понимаю: если обстоятельства «ленинградского дела» таковы, почему Абакумов не искал в нем «шпионский след»?

Маленков в упор посмотрел на майора и медленно проговорил:

– Причина проста: у него не было полномочий. Дело о шпионаже на таком уровне не относится к компетенции МГБ. Этим занимались другие люди. Не спешите задавать вопросы, я не знаю, кто именно. В Советском Союзе в то время было не три секретные службы, как официально считается, а гораздо больше, и я думаю, что не все мне известны.

– А товарищ Берия знает? – невольно вырвалось у Павла.

– Товарищ Берия это, конечно же, знал, – усмехнулся Маленков, – но гражданин Берия этого не скажет, ни вам, ни кому-либо другому. Это может знать еще Меркулов, преемник Мехлиса, который пока что товарищ, – но этот тем более не скажет. И вот этих вещей вам уж точно знать не надо.

Маленков откинулся на стуле и посмотрел Павлу прямо в глаза – взгляд у него был умный, волевой и очень грустный. Усмехнулся и сказал совсем другим тоном, как припечатал.

– Я понимаю Никиту. Чтобы упрочить свое положение, он сейчас черта ангелом объявит. Но если вы хотите знать, как все было – то было именно так. А теперь примите добрый совет, товарищ майор. О том, что я вам поведал, не говорите ни одной живой душе, даже если ваше задание было прощупать меня на этот предмет. Доложите, что я от разговора отказался, вам же лучше будет…

– Спасибо, товарищ Маленков, – горячо сказал Павел. – Задания прощупывать вас у меня не было. И я никому не скажу ни одного слова.

– И все же зачем вам это? Ну, допустим, установите вы, что происшедшие события представляют собой совсем не то, чем кажутся. Если повезет, даже узнаете какие-либо имена. И что из этого следует? Вы ведь бессильны, товарищ майор, да и я бессилен, и товарищ Молотов. Мы можем только подчиниться воле партии – или умереть. Другого выхода нет. Зачем это вам, если все равно выбора нет?

Павел пожал плечами:

– Трудно сказать… Я и сам не знаю. Но Лаврентий Павлович… он не подчинился, я же вижу. И если я сейчас со всем этим смирюсь, то получится, что я его оставил совсем одного. А это как-то не по-людски. Мне кажется, он хороший человек…

Маленков поднял голову, посмотрел на небо, по которому проплывали редкие пушистые облака, смахнул выкатившуюся все-таки слезинку и кивнул головой.

– В этом вы правы. Человек он и на самом деле просто на удивление хороший. В нашем мире такие долго не живут…

…Когда он в первый раз попал в тюрьму, то мог часами сидеть на койке, обхватив руками колени. Сейчас так не получится – не та фигура. А тогда он сидел, опершись спиной о стену, и старался думать о чем-нибудь хорошем. О домах, которые когда-нибудь построит в Баку, о матери, о сестре. Все равно о чем, лишь бы задавить ту мысль, что в любой момент их могут вывести из камеры и отправить к ближайшей стенке. Если к Тифлису подойдут красные войска, так, скорее всего, и случится.

Его ближайший сосед, большевик Саша Гегечкори, забивал те же мысли рассказами об истории Грузии, послушать которые собиралась вся камера. Но сейчас Саша был занят – разговаривал с пришедшей его навестить женой. Лаврентий поднял голову, незаметно разглядывая визитеров… и подумал, что такими, наверное, бывают ангелы.

На соседней койке сидела девушка, совсем юная и невероятно красивая. Она смотрела на Сашу, но время от времени быстро взглядывала и на него, мимоходом, как делают женщины, когда мужчина их уже интересует, а кокетничать еще рано. Смотреть прямо было неприлично, и Лаврентий затеял ту же игру, время от времени взглядывая на девушку.

– Кто это к тебе приходил? – спросил он Сашу, когда посетительницы ушли.

– Племянница моя, Нино, – сосед улыбнулся. – На прощанье велела, чтобы я тебя подкормил, а то она не может понять, в чем у тебя душа держится.

– А ты ей скажи, – нашелся Лаврентий, – что когда я стану архитектором, то начну хорошо зарабатывать и обязательно растолстею, специально чтобы понравиться такой красавице.

– Я тебе покажу «понравиться», – фыркнул Саша. – Девчонке пятнадцать лет, нечего ей пустяками голову забивать. Ты меня понял, архитектор?

Лаврентий отнюдь не считал пустяками то, что он думал по поводу Нино, однако об этом с Сашей лучше было не говорить. Он завел разговор об истории Грузии, сделав вид, будто совершенно забыл о красавице, и так преуспел в этом показном равнодушии, что вскоре Саша их познакомил. А потом их обоих выпустили из тюрьмы, и Лаврентия тут же выслали в Азербайджан. В Тифлис он вернулся лишь через год, уже высокопоставленным чекистом, налаживать работу грузинской «чрезвычайки», и в один из первых же дней отправился к Саше Гегечкори, который к тому времени успел стать министром внутренних дел Грузии. Больше всего он боялся услышать, что Нино уже замужем – опасно долго держать дома такую красивую девушку, до красоты много охотников. Однако Саша оказался человеком современным, без предрассудков и не спешил сбыть с рук родственницу… тогда казалось, что без предрассудков! Держал он племянницу строго, да и сама она была строга, в чем Лаврентий потом имел возможность убедиться неоднократно.

А тогда он совсем голову потерял. Несколько месяцев ходил как околдованный, пока не позвал Нино на свидание. Выходя из дому, долго разглядывал себя в зеркале с тоскливой обреченностью: тоже мне жених нашелся! Двадцать два года, а по виду и того меньше, как одет, лучше и не говорить, да еще профессия… Ну какое будущее может быть у девушки, которая выходит замуж за чекиста? Она ведь не знает, что все это временно… Ну вот с этого и начнем! Мол, чекист он только временно, потом будет заниматься нефтедобычей. Его совершенно точно обещали послать набираться опыта за границей, только одно условие поставили: чтобы он женился. На самом деле условия такого не было – но почему бы его и не придумать? Не такой уж и плохой жених, если вдуматься! Пусть она сначала откажет, однако потом задумается, а когда он действительно поедет за границу…

Но, к его удивлению, Нино согласилась сразу. Должно быть, не нравилась девочке жизнь в чужом доме. Зато дядя ни о какой свадьбе и слышать не хотел, шумел и ругался несколько дней, а с племянницы теперь в доме глаз не спускали. Естественно, бурное возмущение наглым мальчишкой он скрыть не смог, и в ЧК дружно подшучивали над незадачливым женихом, давали советы один другого хлеще. Впрочем, один совет показался Лаврентию вполне осуществимым – почему бы, по древнему грузинскому обычаю, не украсть невесту? Ясно, что здесь им пожениться не дадут, но ведь можно дождаться командировки в Баку, а там все проще, там свои… Главное – успеть выбраться из Грузии.

Так и сделали. Едва получив вызов, Берия условился с Ниной. Вечером к нему пришел ее двоюродный брат, принес вещи, а утром, когда Нино отправилась в училище, Лаврентий подхватил ее по дороге. Теперь у них был целый день в запасе. На дорогах шалили бандиты, поэтому путешественники, как в средние века, собирались вместе, караваном по несколько машин. Перед границей Лаврентий пересадил Нину к какому-то пожилому экспедитору, который ехал с женой и двумя дочерьми, документы на чужое имя были у него давно готовы. Границу проехали благополучно, Лаврентий отвез Нино к матери и отправился в ЧК. Едва он переступил порог, как его вызвали к Багирову.

– Тут на тебя розыск объявили, – ухмыльнулся начальник АзЧК. – По всему Закавказью. Саша Гегечкори телеграмму прислал. Прочитать? «Ты почему посылаешь к нам всяких бандитов, которые крадут молодых девушек?» Требует, чтобы я принял к тебе меры по всей строгости революционных законов.

– И что говорят на этот счет революционные законы? – поинтересовался Берия.

– А они говорят, женщин воровать нельзя. Я тебе все сказал, а теперь иди к товарищу Кирову, у него для тебя тоже хорошие слова найдутся.

Киров также, само собой, получил соответствующую телеграмму и расхаживал по кабинету, стараясь быть как можно более сердитым.

– Вот от кого не ожидал! Перспективный работник, коммунист, и подвержен отжившим предрассудкам! Зачем было воровать девушку? Посвататься, как положено, не мог?

– Саша Гегечкори сам ходячий предрассудок! – рассердился наконец Лаврентий. – Я посватался, и знаете, что он мне сказал? Я не понимаю, если мы хотим пожениться, почему он мешает, по какому праву? Разве женщина – не свободный человек?

– Ну и сколько лет твоему свободному человеку?

– Шестнадцать! – исподлобья взглянув на партсекретаря, признался Берия. По правде сказать, это было единственным слабым местом в его позиции.

– Ох! – только и сказал Киров, задохнувшись от смеха. – Ты не только бандит, ты еще и совратитель малолетних… И что теперь – в тюрьму тебя сажать? Оно бы и полезно, так ведь людей не хватает катастрофически, кто работать будет? Брак зарегистрировали?

– Кто нас регистрировать станет после такого скандала? – поморщился Берия.

– Ладно, помогу. Но смотри, если ты через год разводиться придешь, я тебе все припомню…

Киров действительно помог, но все равно досталось Берии по полной программе: и от Багирова, и от партийной ячейки. А потом его снова отправили в Грузию, не слушая никаких доводов. Впрочем, дядя Саша к тому времени успел смириться с неизбежным, сменил гнев на милость и даже позволил молодым жить в своем доме, пока те не получат приличное жилье. А разводиться они так и не стали, ни через год, ни через двадцать лет. И ни разу Нино не дала мужу ни одного повода усомниться в ней. Она не была современной женщиной в том смысле, какое вкладывали в это слово в Москве – а смысл был вполне определенный. Единственное, в чем она была современна – так это в том, что всю жизнь работала, хотя Лаврентий на этом и не настаивал. Но без работы ее жизнь стала бы совсем печальной. Муж неделями не бывал дома, то гоняясь по горам за бандитами, то пропадая на стройках и в колхозах, а уж после войны Нине и вообще оставались только вечер субботы да воскресенье, и то если повезет. Сталин как-то горько обронил, что государственный деятель не должен жениться, он никогда не сможет быть хорошим мужем. Когда Лаврентий передал эти слова жене, как она рассердилась! Он выслушал тогда целую лекцию о том, что быть хорошим мужем мешают вовсе не государственные дела, а женщины. Товарищ Сталин, кстати, это прекрасно знает и, когда был женат, на других женщин не смотрел, не то что некоторые…

Берия грустно улыбнулся. Нино была строга и к себе, и к нему, да он и сам не согласился бы на то, чтоб было иначе, несмотря на все свои приключения. Конечно, не десятки и не сотни, как Руденко говорит, но всякое случалось – в конце концов, он ведь мужчина, не слепой и не бессильный… Но он всегда помнил разницу между любовницей и женой. Что бы в жизни ни случалось, дом – это дом, и семья – это семья. Нино не хотела его понимать, каждый раз говорила: нравится тебе женщина – уходи, не держу! Мало ли кто нравится… не разрушать же ради легкой интрижки семью. Другие женщины относятся к таким вещам проще. Ответ был один:

– Вот и ищи себе другую, которая все это стерпит!

Кончилось все тем, что когда Берию перевели в Москву, Нина с сыном остались в Тифлисе. Как ни было тяжело, но Лаврентий не стал стеснять ее свободу… да и не смог бы, если честно. Она всегда сама принимала решения. И все бы закончилось, если бы не Сталин. Вскоре после того, как Берия переехал в столицу, однажды в выходной к нему явился вождь – внезапно, без предупреждения. Окинул взглядом казенную мебель, неуютное жилье, поинтересовался, где Нина. Наверняка ведь все знал, однако спросил. Получив ответ, что семья осталась в Тифлисе, рассердился страшно. Берии, впрочем, ни слова не сказал, походил по комнате, взял телефонную трубку, велел соединить с Власиком и коротко приказал: поехать в Тифлис и привезти семью товарища Берия. Потом посмотрел на него и раздраженно фыркнул:

– Вот скажи: почему товарищ Сталин должен заниматься твоими семейными делами? Ты мужчина, или…

До конца фразу он не договорил, махнул рукой…

Серго потом рассказал, как все было: приехал Власик и, не вдаваясь в подробности, заявил, что дает на сборы двадцать четыре часа. Спорить с ним было бесполезно, начальник сталинской охраны никаких аргументов попросту не слышал. Как Лаврентию тогда досталось! И как он был благодарен Сталину за его дремучую грузинскую несовременность, кто бы только знал!

Всякое бывало в жизни, да и смешно требовать верности от мужчины. Но если бы ему предложили назвать одного человека, которого он хотел бы увидеть перед смертью… Не красавицу-подругу, даже не сына – он бы выбрал Нино. Он бы сказал ей, на случай, если Нино сомневается, что никого ближе у него не было. Только никто ничего подобного не предложит. Тем, кто держит его здесь, сентиментальность несвойственна никоим образом. К счастью, мир не без людей…

Берия сел, потом снова откинулся назад, опершись на стену. Все-таки Нино, сама не зная об этом, сумела проститься с ним. На сегодняшнем допросе молодой следователь, задав какой-то заковыристый вопрос, предложил посидеть и подумать, а сам положил перед ним лист бумаги. Это было письмо Нины на имя Маленкова. Закрыв глаза, он и сейчас видел ровные строчки:

«Если Лаврентий Павлович в чем-либо непоправимо ошибся и нанес ущерб советскому государству, прошу Вас разрешить мне разделить его судьбу, какова бы она ни была. Я ему предана, верю ему как коммунисту.

Несмотря на всякие мелкие шероховатости в нашей супружеской жизни, я люблю его. Я никогда не поверю в его сознательное злонамерение в отношении партии, не поверю его измене ленинско-сталинским идеалам и принципам. Следовательно, я не заслуживаю никакой пощады…»

Берия грустно улыбнулся. Встретились в тюрьме и прощаются в тюрьме. Как он был прав, что никогда и ничего не рассказывал дома о своих делах. Они с Серго ничего не знают, совсем ничего. Может быть, их пощадят…

– Ресторан «Арагви» славится своей кухней, – Эдгар пригубил вино и посмотрел на собеседника. – Я удивлен, что вы здесь не бываете. Материальное положение не позволяет? Может быть, небольшая премия?

– Некогда мне по ресторанам болтаться, – буркнул его собеседник. – Да и начальство не приветствует.

– Но ведь сейчас вы здесь? – иронически осведомился журналист. – Значит, это не абсолютный запрет?

– Сейчас это не важно, поскольку я на работе, – русский слегка развеселился. – Я ваш информатор, и мое начальство об этом знает. А вы получаете от меня сведения, которые не положено знать прессе, и об этом знает ваше начальство.

– Шпионская работа – тоже хорошее прикрытие… – засмеялся Эдгар.

Формально швейцарский подданный Эдгар Клод Абнер работал в небольшом европейском информационном агентстве, о чем знали все, кому положено было это знать. Менее формально он работал на французскую разведку, о чем также знали все, кому было положено это знать, в том числе и в соответствующем отделе Первого главного управления МВД. Раскрывать его не спешили, исходя из того, что количество шпионов – величина постоянная, и лучше присматривать за известным и относительно безвредным агентом, чем высылать этого, а потом искать нового, неизвестного. Через несколько подставных источников ему скармливали не слишком ценную информацию, позволяя самостоятельно добывать еще некоторые небольшие секреты. Глубоко он и сам не залезал, памятуя, чем кончается в СССР проникновение в тайные слои жизни этого странного общества. Контрразведка даже в некоторой степени берегла Эдгара, придерживая на случай серьезной игры – всегда могла возникнуть пиковая ситуация, в которой надо будет срочно скормить Североатлантическому блоку дезу.

Одним из таких подставных источников и был Лев Александрович, с которым они сейчас сидели в «Арагви» – не слишком заметный чиновник из аппарата ЦК КПСС и по совместительству сотрудник Первого управления. Эдгар пил красное вино, русский – коньяк, но уровень хмеля в голове у них был примерно одинаковый, как раз такой, чтобы получать удовольствие и при этом не терять работоспособности.

О том, на кого в самом деле работал швейцарец, Лев Александрович не знал и знать не хотел. У него и так было достаточно забот, как официальных, так и неофициальных. Одной из неофициальных было непосредственное кураторство над следствием по делу «банды Берии» – естественно, тоже неофициальной его части, к которой ни Генеральный прокурор Руденко, ни майор Коротков не имели ни малейшего отношения и даже не подозревали о ней. Впрочем, и Эдгар не знал, кто стоит за скромным кремлевским чиновником. Русские партнеры были не марионетками, как их предшественники, а именно партнерами, они преследовали свои цели, от помощи не отказывались, но добросовестно за нее платили и не связывали себя работой на одного хозяина. Швейцарец совершенно точно знал, у них есть какие-то связи с МИ-6 – однако выискивать интересы англичан бессмысленно, все равно узнаешь не больше того, что они сами захотят показать. Возможно, русские собираются два раза продать одну и ту же информацию, с них станется, и тут уж ничего не поделаешь. Кураторы швейцарского журналиста и французского разведчика Эдгара Клода Абнера из той конторы, на которую он работал еще менее официально и которая называлась Федеральным бюро расследований США, это понимали, однако понимали и то, что на сей раз цену устанавливают русские. Пусть устанавливают, лишь бы доставили товар…

– Итак, – швейцарец откинулся на спинку стула и улыбнулся, – ваши подопечные по-прежнему молчат? Может быть, помочь с кадрами? Мы можем прислать специалистов, умеющих проводить допросы…

– Пришлите, – пожал плечами Лев Александрович. – Мы и сами умеем их проводить. Они ведь тоже не дураки, понимают – настоящая работа начнется не сейчас, а когда будет произнесено хотя бы одно имя. Тогда от подследственного не отступятся, пока не выпотрошат вчистую. Тот, кто молчит, в конечном итоге отделывается легче. Но боюсь, все гораздо хуже и они тоже ничего не знают.

– А кто, по-вашему, может знать? – чрезвычайно вежливо осведомился иностранец.

– Берия, – загнул палец Лев Александрович. – Возможно, что-то известно Кобулову, который занимался работой в Германии – один из каналов связи шел через Западный Берлин. Если удастся расколоть его брата и выяснить, какая именно информация попадала в Москву, то можно очертить круг подозреваемых.

Эдгар, не удержавшись, стукнул кулаком по столу.

– Но кто-то же держал связь с русскими шпионами в Штатах! Кто-то же называл оперативным сотрудникам места и условия встреч! С кем-то выходили на связь русские резиденты! Какого черта делают ваши в МВД, если не могут этого выяснить!

– К вашему сведению, – русский тоже разозлился, но, в отличие от собеседника, стал говорить еще тише и еще спокойнее, – военно-промышленным шпионажем занимались не МВД, не МГБ и не Комитет информации. Им занимались разведывательные службы Специального комитета…

– …который теперь тоже в ваших руках! – сквозь зубы процедил иностранец. – Не можете разобраться в собственном наследстве? За что мы вам платим?

– Послушайте, господин Абнер, – чем больше сердился швейцарец, тем более невозмутимым становился русский. – Если вы думаете, будто мы получили все наследство, то глубоко ошибаетесь. Техническая документация специальных комитетов запутана до невероятности. Мы не можем собрать воедино ни одной важной разработки, все они разделены на мелкие задания и распылены по десяткам и сотням организаций. Нам нужна карта разработок, без нее даже ваши высоколобые аналитики ничего не поймут. А карты нет.

– И где же она?

– По всей видимости, все там же, в архиве Берии. Возможно, есть она и в службе безопасности спецкомитетов, но мы не можем понять, как устроена эта служба.

– То есть?

– Там имеются совершенно официальные структуры, занимающиеся режимом, охраной, обеспечением секретности. Ими ведал тот самый Мешик, который сейчас сидит в Лефортово. Однако мы не нашли никаких следов разведки и контрразведки. Они существовали, во многих документах мы находим ссылки на «службу № 1» и «службу № 2», но где искать сами эти службы, не знает никто. Если бы Мешику что-то было известно, мы бы поняли это по его поведению. Однако не похоже, чтобы он знал хоть на йоту больше своих официальных обязанностей.

– И снова все упирается в одного человека? – уточнил Эдгар.

– По-видимому, да.

– Так какого черта вы не берете его в работу? Гуманность проявляете?

– А куда спешить? – пожал плечами Лев Александрович. – Мы сейчас проводим одну операцию. Она, весьма вероятно, приведет нас к тем самым людям, которых мы не можем найти, а возможно, и к архивам. После ее окончания мы соберем всю информацию и тогда уже приступим к допросам главного. Куда он денется-то?

– Ну, смотрите, – буркнул Эдгар. – Время, конечно, ждет, но все же не слишком тяните. Рекомендую пару раз нажать на него как следует, пусть понервничает. Родных его хорошо допросили?

– Работаем и с ними. Сыну едва ли что-то известно, он молодой, разговорчивый, таким секреты не доверяют, а вот жена может знать многое. Видел я ее как-то раз – очень непростая женщина. Мы тут придумали для нее одну штуку…

– Вы полагаете, Берия такой дурак, что делился секретами с женой? – улыбнулся Абнер.

– Нет, не полагаю, – ответил Лев Александрович. – Но проверить надо, хуже не будет…

За полчаса до того к официанту, обслуживавшему столик, подошли два спокойных и серьезных молодых человека и предъявили хорошо знакомые работникам «Арагви» «корочки» госбезопасности. Никаких вопросов у пожилого официанта, имеющего тридцатилетний стаж работы в лучших ресторанах Москвы и лишь чуть-чуть меньший стаж службы в органах, не возникло. Один из визитеров немного повозился с фруктовой вазой, которую должны были отнести на столик скромно сидящей в глубине зала пары, а потом они уселись в пустой подсобке и включили небольшой магнитофон. Через несколько минут к ним присоединился третий, явно азиатского происхождения, надел наушники и стал с большим интересом слушать разговор.

Эдгар и его партийный собеседник говорили совершенно спокойно. Перед встречей русские заверили Абнера, что их столик не прослушивается. Тем не менее швейцарец, пока дожидался русского партнера, незаметно, но тщательно проверил столик и стулья. Он понятия не имел, что среди разработок Третьего спецкомитета существовали подслушивающие устройства такой миниатюрности, что их можно прикрепить, например, в углубление под ножкой вазы для фруктов. Пройдет еще добрый десяток лет, прежде чем подобные устройства получат широкое применение за рубежом, а пока самый маленький из известных микрофонов можно было вмонтировать разве что в телефонную трубку.

Незадолго до окончания ужина человек, который слушал разговор, кивнул, и один из его помощников вышел позвонить по телефону. На другом конце провода откликнулся женский голос.

– Киска? Я скоро. Минут через двадцать выхожу, жди…

Пятнадцать минут спустя собеседники, распрощавшись, вышли из ресторана. Эдгар взял такси, а Лев Александрович, любитель пеших прогулок, решил немного пройтись. Чувствовал он себя несколько странно, но списал легкое недомогание на то, что, возможно, оказалось многовато коньяка.

Дело и вправду было в коньяке. В кофейник, который в конце ужина понес на стол официант, один из молодых людей кинул чуть-чуть белого порошка. Ничего особо секретного, довольно распространенное лекарство, у которого было одно специфическое свойство – несовместимость с алкоголем. Эдгар, который пил сухое вино в умеренном количестве, почувствовал лишь легкое головокружение. Льву Александровичу пришлось хуже.

Шел он быстро и успел пройти около трех кварталов, когда улица вокруг внезапно дрогнула и поплыла. Он еще успел привалиться к ближайшему столбу и услышать за спиной несколько осуждающих реплик: «Пьяный!», «Надо же, а такой приличный человек!» Затем послышался уверенный голос: «Товарищи, позвольте пройти. Пропустите, я врач!» Последнее, что он помнил, были чьи-то пальцы на запястье, а потом все вокруг утонуло в сером полумраке.

…Он открыл глаза и не сразу понял, где находится. На больницу непохоже, скорее на жилую комнату, и лежал он на обычной кровати, покрытой цветастым покрывалом, рядом – стена, оклеенная дешевыми обоями в цветочек.

– Приходит в себя, – сказал кто-то, и тут же в глаза чиновнику ударил свет. Он попытался заслониться и обнаружил, что руки прикованы наручниками к раме кровати.

– Послушайте, уважаемый, – послышался из-за пятна света твердый холодный голос. – Не будем долго разговаривать. Мы понимаем, вы всего лишь связной, пешка. Убивать связного глупо, на его место поставят другого, только и всего. С кем вы связываете господина Абнера? Кто агент американцев в ЦК? Даем минуту на размышление, потом начинаем допрос.

Льву Александровичу хватило бы и десяти секунд. Он сам работал в МГБ, придя туда вместе с Игнатьевым в числе взятых им с собой работников аппарата ЦК, после смерти Сталина вернулся в отдел административных органов и при Берии каждый день с холодком в сердце ожидал ареста. И хотя он проработал в МГБ чуть больше года, все же кое-чему успел научиться и отлично понимал – раз ему светят в лицо, стало быть, не убьют. И все равно было очень страшно. По стилю работы, по лексике он сообразил, что имеет дело не с обычными чекистами, а с какими-то другими людьми, методов и полномочий которых он не знал. Нет уж, лучше пока помолчать. Заговорить никогда не поздно.

Прошла минута.

– Ну как? – осведомился все тот же голос.

Лев Александрович молчал. Тогда один из стоявших возле кровати людей вытащил шприц, аккуратно закатал ему рукав, и чиновник снова поплыл куда-то в качающуюся темноту.

Когда он очнулся в следующий раз, в комнате ничего не изменилось. Было все так же темно, в лицо ему по-прежнему светила лампа, скрывая допрашивавшего. Краем глаза он видел смутный силуэт еще одного человека – тот сидел за столом и писал. Лев Александрович попытался шевельнуться и невольно застонал – голова раскалывалась от боли.

– Сами виноваты, – голос за световым пятном теперь был насмешливым. – Рассказали бы все сразу, не пришлось бы применять к вам особые средства. Так что жаловаться можете только на себя… А вы, оказывается, совсем не пешка и знаете много интересных вещей…

Лев Александрович попытался вспомнить, что с ним делали, но головная боль только усилилась. Он мучительно поморщился.

– Что вы мне вкололи?

– «Эликсир откровенности». Разработан в спецлаборатории МГБ, а мы его немного усовершенствовали. Не волнуйтесь, он безвреден, каждый из нас попробовал на себе. У нас с его помощью проводят полугодовые тесты, на предмет нарушения присяги. К утру все пройдет.

– Значит, не убьете? – не хотел, но все же спросил Лев Александрович.

– Зачем? – по легкому хмыканью чиновник понял, что невидимый собеседник усмехнулся. – Убивать, потом возиться с трупом… Мы вас отпустим. Все, что нам надо было узнать, вы рассказали. Мы даже не станем настаивать на соблюдении тайны. Оставляем секретность сегодняшней беседы на ваше усмотрение. Если полагаете, что ваши товарищи сохранят вам жизнь, можете рассказать о нашей встрече… а можете и промолчать. Вас отправят в больницу, время доставки укажут двадцать три часа, поэтому никто ничего не узнает. Просим только учесть одно пожелание… – собеседник заговорил преувеличенно вежливо, даже елейно, что в сочетании с положением Льва Александровича звучало особо устрашающе. – Мы знаем, вы из тех, кто курирует следствие по «делу Берии». Мужчины сами отвечают за свои дела: на войне как на войне. Но тех, кто поднимает руку на женщин и детей, мы считаем вне закона. И если мы узнаем, что кто-то хотя бы пальцем тронул семьи арестованных, аналогичные меры будут приняты в отношении вашей семьи и семей тех работников аппарата ЦК, которых вы нам назвали.

– Семьи арестованных на свободе, им грозит не более чем высылка. Кроме одной. А… их я не могу освободить, я маленький человек, кто мне позволит?

– В таком случае передадите своим хозяевам, что господин Абнер против уничтожения жены и сына Берии и против применения к ним допросов третьей степени. И от себя постараетесь добиться того же. Больше от вас ничего не требуется. И запомните, заложники в этом деле – ваша собственная семья. У вас, кажется, внучок пяти лет, я не ошибаюсь? Надеюсь, вы не думаете, будто управление охраны МВД сможет уберечь его от отдела безопасности Спецкомитета?

Когда чиновника, сделав еще один укол, вынесли из комнаты, Ренат, сидевший за столом, отодвинул тетрадь и внимательно посмотрел на Кудрявцева.

– Ты думаешь, сработает?

– Думаю, да. В МГБ в свое время столько слухов ходило об «эликсире откровенности», что должно сработать.

– Иногда и байки бывают полезны, – фыркнул Ренат.

– Это не совсем байка, хотя и не совсем правда. Опыты такие велись, и действительно, человек под действием этой хреновины говорит не останавливаясь, выбалтывает самое потаенное, что есть в душе.

– Так почему же его не применяют?

– А как ты думаешь, что у человека самое потаенное? Угадай-ка. Даю три попытки…

Ренат мгновение подумал и расхохотался.

– То-то и оно! Если бы я был психологом и занимался половыми проблемами, я бы на этих материалах диссертацию написал. Но для нашего дела это все без надобности. Если данный товарищ, придя послезавтра на работу, побежит докладывать о сегодняшнем происшествии… – он покачал головой и задумался.

– Не очень-то я в это верю, – хмыкнул Ренат.

– Не скажи, не скажи… Если он уполномочен сам решать вопросы работы с арестованными, тогда может и промолчать. А коли нет – ему остается только одно: довести наши предупреждения до своего начальства. И тогда по его посещениям мы очертим круг подозреваемых. Ну а если не побежит, то через пару месяцев, когда все успокоится, возьмем его в работу.

– А Нина Теймуразовна? Как ты думаешь, это ей поможет?

– Думаю, да. Заложники – угроза очень серьезная, и товарищи из ЦК понимают это лучше, чем кто-либо еще. А упоминание отдела безопасности спецкомитета не прибавит им спокойствия.

– Думаешь, он не понял, что мы слышали его разговор?

– Нет, зато я полагаю, в ближайшее время у него появятся определенные трудности в общении с господином Абнером.

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.