Глава 26

Дариус находился уже в полумиле от «Дома Фэрборна», когда захотел еще раз рассмотреть картину Рафаэля. Это было небольшое полотно, заслуживавшее внимательного изучения. Он решил, что не станет вешать картину на стену, а оставит в ящике, в библиотеке — чтобы всегда иметь под рукой.

Граф наконец отставил картину к противоположной стенке кареты, и тут в кармане его сюртука что-то зашуршало. Он сунул руку в карман и вынул бумаги, которые вручила ему Эмма. Эти документы давали полное описание происхождения картины, а также рассказывали о ее судьбе. Картина пропутешествовала из середины шестнадцатого века в век настоящий. В документах описывалась история картины и ее владельцев, имелись даже ссылки на письма прежних владельцев и на английские реестры, в которых она значилась с начала семнадцатого века. А последняя запись, нацарапанная в самом конце, нуждалась в расшифровке, потому что чернила выцвели и были едва видны — как будто на них попала какая-то жидкость. Однако можно было разобрать, что на аукцион «Дома Фэрборна» картина попала пятнадцать лет назад.

Дариус поднес бумагу к окну кареты, чтобы получше разглядеть. И оказалось…

О, оказалось, что картина была куплена… самим аукционистом. Выходит, он купил ее, опередив своих покупателей, приобрел ее сам!

Удивленный этим открытием, граф положил документы на колени и снова взял в руки картину, владельцем которой был Морис Фэрборн. Да-да, именно он являлся тем самым «уважаемым джентльменом», из коллекции которого картина поступила в продажу.

Но почему Эмме вздумалось продавать такое сокровище? До того как в ее аукционный дом поступила коллекция немецкого графа, это, возможно, имело смысл, если она хотела повысить статус аукциона или если ей срочно требовались деньги. Но ведь к тому времени, когда аукцион должен был состояться, она уже знала, что в течение нескольких месяцев можно о деньгах не беспокоиться. А Рафаэль, хотя и стал важным вкладом, теперь уже не играл решающей роли в поддержании престижа «Дома Фэрборна».

И оставалось только одно объяснение… Значит, Эмма все же очень нуждалась в деньгах, причем в большой сумме, иначе она не пожертвовала бы этим полотном.

Но почему Эмма нуждалась в крупной сумме? Ведь она не играла в азартные игры… Может, задолжала модисткам и белошвейкам? Однако он не замечал у нее подобной расточительности. И самое главное: почему же Эмма схитрила и сочинила историю о том, что Рафаэля на распродажу представил человек, пожелавший сохранить свою анонимность? Конечно же, причина была весьма основательная, но какая именно?

И теперь Дариус понял, что не сможет радоваться своему приобретению. Что-то вынудило Эмму продать картину, и он знал, что каждый раз, глядя на нее, будет думать об этом.

Граф велел кучеру повернуть обратно и ехать к «Дому Фэрборна». Он решил, что отдаст картину Эмме, подарит ее. А если она попытается отказаться, то он просто оставит Рафаэля в аукционном доме. И тогда у нее не будет выбора.

И он не станет спрашивать, почему она так поступила, хотя ему отчаянно хотелось узнать причину. Впрочем, он подозревал, что причина не связана ни с «Домом Фэрборна», ни с ее отцом, ни, возможно, даже с ней самой.

Дариус крикнул кучеру, чтобы тот остановил карету до того, как они подъедут к дверям «Дома Фэрборна». Заметив нечто подозрительное, граф решил, что сначала узнает, в чем дело.

Высунув голову из окошка кареты, он осмотрелся. Среди привязанных у коновязи лошадей он заметил гнедого, которого хозяин угощал кусочками яблока, разрезая его маленьким ножичком. Присутствие этого коня и всадника здесь, всего в десяти шагах от «Дома Фэрборна», разгневало графа.

— Я ведь не просил следить за ней, — сказал он. — Я просил оставить ее в покое.

Хозяин гнедого сунул коню в пасть остатки яблока, затем подошел к окну кареты и проговорил:

— Я не слежу за ней. Даже не наблюдаю. Ведь, если помнишь, это твоя роль.

— Тогда какого черта?! Что ты здесь делаешь, Кендейл?!

— Может быть, я заказал поблизости новый сюртук?..

Виконт указал большим пальцем себе за спину. Очевидно, он хотел этим сказать, что улица — общественное место и здесь может находиться любой желающий.

Что ж, Кендейл был прав. Однако Дариус сомневался, что приятель заказал новый сюртук. Было ясно, что он занимался здесь совершенно другими делами.

— Хочешь сказать, что ты здесь не из-за «Дома Фэрборна»? — спросил граф.

— Я хочу сказать, что приехал сюда не из-за нее. А если ты злишься из-за того, что она имеет для тебя особое значение, то тогда очень хорошо, что ты вовремя тут появился.

— Почему? У нее снова свидание с Мариэль Лайон?

— Это было вчера. Если бы ты следил за ней, как утверждаешь, то знал бы об этом. — Кендейл помрачнел и добавил: — Вы с Эмбери совершенно бесполезны.

Дариус открыл дверцу и вышел из кареты.

— Это все потому, что ты придумал эти дурацкие бдения. Невозможно наблюдать за каждым человеком в Англии, если он случайно попадает под подозрение или если о нем распространяются непроверенные слухи. Я не стал бы оскорблять законопослушных англичан, чтобы удовлетворить твое…

Граф осекся и умолк, заметив, что Кендейл вдруг насторожился, как охотничья собака, увидевшая дичь. Проследив за взглядом друга, Дариус понял, что тот смотрит на «Дом Фэрборна». А вдоль фасада двигалась мужская фигура с мешком. На этом субъекте была потрепанная одежда, а на голове — надвинутая на лоб шляпа с плоскими полями.

— Кто он? Вор?

Кендейл покачал головой:

— Нет, для вора слишком беспечен. Пока еще не знаю его имени.

— Откуда ты вообще его знаешь?

— Он был у Мариэль Лайон две недели назад. Насколько я мог судить по сомнительным комплиментам, которыми они обменялись, когда он уходил, она вышвырнула его из дома. И я оставил наблюдателя возле ее жилища — чтобы следил за ней и иногда следовал за этим малым.

— Но почему?

— Главным образом потому, что это скверно попахивает. Мадемуазель Лайон, когда выкидывала его из дома, громко честила его по-французски. Сказала, что он слишком глуп, если явился к ней и не принес ей ничего, кроме головной боли и новых неприятностей. Я счел, что это очень интересно. И несколько дней мы следили за ним. Он постоянно передвигается по городу. А теперь пришел сюда. Можешь представить мое удивление, когда я увидел, как он входит к мисс Фэрборн? — добавил Кендейл с подчеркнутой учтивостью. — Хотя, возможно, это просто совпадение…

— Почему ты решил, что он был у нее? Возможно, ее сейчас нет дома.

— Она не выходила после того, как ты уехал. И ее карета все еще на улице. Она наверняка дома.

Заинтересовавший виконта человек все дальше уходил от дома, и Кендейл, отвязав коня, вскочил в седло.

— Ты видел, как я уезжал? — спросил Дариус.

— Да, видел. А теперь посторонись-ка. Хочу узнать, куда держит путь этот мешок.

Кендейл медленно направился за незнакомцем, держась чуть поодаль от него. Граф же приказал своему кучеру подъехать к «Дому Фэрборна». Взяв картину, он выбрался из кареты. Он уже решил, что не станет задавать вопросов, но теперь сомневался, что сможет воздержаться. Однако теперь его вопросы были связаны не с картиной, а с таинственным незнакомцем, навещавшим Эмму. По-видимому, у нее было гораздо больше тайн, чем он полагал. И было ясно, что именно эти тайны угнетали ее и не давали ей покоя.

Перед дверью граф остановился и оглядел улицу. Кендейл, находившийся еще в поле зрения, медленно удалялся. А карета Эммы оставалась на месте.

Отворив дверь, Дариус вошел. Демонстрационный зал, еще недавно переполненный картинами и предметами роскоши, теперь поражал полной пустотой. И не было слышно голосов — вообще не чувствовалось признаков чьего-либо присутствия. Вероятно, и Ригглз ушел.

Граф заглянул в контору, полагая, что Эмма, возможно, там и все еще корпит над конторскими книгами. Но вместо нее он увидел только то, что осталось от прошедшего аукциона — небольшие горки монет, словно приготовленные специально для вора. Неужели Эмма могла быть столь беспечной?

Прислонив картину к стене, Дариус вышел в сад. И тотчас же увидел ее, совершенно недвижную. Причем выражение ее лица было таково, что казалось, она ничего перед собой не видела — полностью находилась во власти тяжких раздумий. И выглядела она такой потерянной, как будто у нее не было ни одного близкого человека.

— Эмма! — позвал он в надежде на то, что она, возможно, поймет, что уж один-то близкий человек у нее есть.

Она его не слышала. И не замечала. Стояла как изваяние в убывающем свете дня, и ее черное платье резко выделялось на фоне зеленой листвы. Было совершенно ясно: за последний час с ней случилось нечто такое, что напутало ее до ужаса. Причем Дариус почти не сомневался: то, что с ней произошло, было как-то связано с человеком с мешком.

Граф не окликнул Эмму снова. Решил, что она не обрадуется, узнав, что он увидел ее в таком состоянии. И едва ли она захотела бы поделиться с ним своим горем. Возможно, не осмелилась бы.

Саутуэйт вернулся в демонстрационный зал и повесил на стену картину Рафаэля. Потом вышел и велел своему кучеру догнать Кендейла.

Эмма еще долго стояла в саду после того, как отдала деньги визитеру. На нее то и дело накатывали волны тошноты, и тело сотрясали приступы озноба, хотя ей не было холодно — было ужасно больно, так что казалось, сердце вот-вот разорвется от этой боли.

О, никогда больше она не назовет этого человека Глупцом. Напротив, он оказался весьма хитер. И если уж кто и был глуп, то скорее она, Эмма.

Не во всем, конечно. Она проявила достаточно предусмотрительности и ни с кем не поделилась своими затруднениями; даже в те моменты, когда у нее снова и снова возникало искушение рассказать обо всем Саутуэйту, она умела придержать язычок.

Но в любом случае все оборачивалось очень скверно. Сотрудничество с контрабандистами казалось неизбежным. А когда все закончится… Ох, даже если ей удастся через две недели снова заключить Роберта в сестринские объятия, никогда больше она не сможет жить спокойно. Не сможет, если выполнит сейчас требования контрабандистов, назвавших это «услугой, уступкой». Но едва ли это можно было так назвать.

Что же касается вчерашних откровений Мариэль, то Эмма верила им. А что сказала молодая француженка? «Этот Глупец доведет меня до виселицы, если я не поостерегусь», — кажется, так она сказала.

Если бы Саутуэйт узнал об этом, он никогда бы не простил ее. А их союз стал бы для него величайшей ошибкой в жизни. Хуже того, даже Роберт мог бы отвернуться от нее, если бы узнал…

Когда Роберт написал ей, догадывался ли он, что его похитители сначала заманили в свои сети папу, а теперь вовлекали в преступление и ее, Эмму?

Она села на каменную скамью и обхватила плечи руками — ее по-прежнему бил озноб. Ох, ну как же называть ее действия? Предательство и вероломство едва ли можно было назвать «услугой». А ведь именно этого от нее требовали, и она готова была торговаться, готова была заплатить и предательством за жизнь Роберта.

Пока Эмма сидела на скамье, опустились сумерки, и наконец в сад вошел мистер Диллон.

— Не хотите ли вернуться домой, мисс Фэрборн? — спросил кучер.

Она с трудом заставила себя подняться на ноги.

— Ах, я задумалась и забыла обо всем… Да, конечно, пора домой.

Мистер Диллон последовал за хозяйкой в выставочный зал и остановился. Эмма же прошла в контору и смахнула оставшиеся на столе монеты в свой ридикюль.

— А это захватить? — спросил кучер, когда она вернулась, и указал на стену, где висела картина.

Даже в тусклом свете красные и синие цвета полотна сверкали, будто напитанные каким-то внутренним светом. Святой Георгий снова поражал дракона под взглядом принцессы.

Эмма оглядела выставочный зал, ожидая увидеть где-нибудь в темном углу и самого Саутуэйта. Но он, должно быть, оставил картину здесь и тотчас же уехал. Вероятно, он прочитал документы и разглядел подпись, несмотря на все ее усилия сделать подпись почти неразборчивой. Наверное, граф понял, что картина принадлежала ее отцу и что она продала ее, чтобы выручить деньги для личных нужд.

Вернул ли он картину из сентиментальности — чтобы она не потеряла одно из самых дорогих и ценимых папой полотен? Или же заподозрил, куда пойдут деньги за нее, поэтому захотел отдалиться от всего, что могло быть с этим связано?

— Да, пожалуйста, захватите ее, мистер Диллон. Она слишком ценная, чтобы оставлять ее здесь без охраны.

В карете Эмма несколько минут любовалась картиной Рафаэля. «Ах, как хорошо было бы оставить себе изображение святого Георгия, поражающего моих собственных драконов», — подумала она.

Отложив картину, Эмма принялась сочинять письмо Саутуэйту, чтобы поведать ему, что их интимные отношения прерываются навсегда.