Глава 20
Проснувшись, она обнаружила, что лежит совершенно обнаженная посреди огромного, ярко освещенного бального зала, под массивной люстрой. Ошеломленная этим открытием, Эмма осмотрелась. И с ужасом осознала, что произошло и какую непростительную ошибку она совершила.
Возможно, Эмма бы примирилась со своей наготой и с реальностью этого утра, если бы не оказалось, что она лежала рядом с лордом Саутуэйтом, тоже совершенно обнаженным.
Эмма закрыла глаза — и тотчас же снова ощутила магию прошедшей ночи. Сложность, однако, заключалась в том, что она не могла весь день пролежать с закрытыми глазами.
Заметив, что ее одежда лежит на полу рядом с шезлонгом, Эмма осторожно пошевелилась. Ох, если бы дотянуться до своего платья или до его рубашки — хоть до чего-нибудь, — она сумела бы по крайней мере прикрыться или, что было бы еще лучше, прикрыть графа.
Чуть повернувшись и стараясь двигаться как можно осторожнее, Эмма ухватилась за краешек своего платья и очень медленно потянула его к себе.
— Ох!.. — вскрикнула она от неожиданности, когда ее плеча коснулась мужская грудь.
Протянув руку, Саутуэйт схватил платье и прикрыл им ее бедра и свои. Это по крайней мере избавило ее от самого худшего, но все же грудь у нее оставалась обнаженной. Граф же повернулся на бок и посмотрел на нее вопросительно.
Эмма тотчас отвернулась, но все же успела заметить выражение, появившееся на его лице. Казалось, он очень удивлялся произошедшему.
— А как же слуги?.. — пробормотала Эмма, представив, что сейчас какая-нибудь молоденькая горничная застанет их здесь.
— Они не войдут сюда, — ответил Саутуэйт. — Не войдут, если хотят остаться в живых.
Эмма оглядела огромный бальный зал, сейчас залитый ярким утренним светом. В одном из зеркал она увидела свое отражение. Потом — еще в одном, и еще, и еще… И повсюду она видела отражение своей обнаженной груди — снова и снова, куда бы ни обратила взгляд.
Саутуэйт поцеловал ее в щеку, стараясь успокоить. Эмма глубоко вздохнула и проговорила:
— Вы, вероятно, думаете, что мы слишком поспешили прошедшей ночью.
— Вовсе нет. Я думаю о том, что очень рад произошедшему.
— О, ради всего святого!.. Ведь вы потом пожалеете, что так случилось.
Граф усмехнулся и, поцеловав ее в грудь, заявил:
— Я думаю также о том, что в утреннем свете вы выглядите такой же прелестной, как и при свечах.
— Сэр, трудно осуждать вас за то, что вы дерзко соблазнили меня, если вы способны говорить такое.
— Так вот о чем вы теперь думаете?.. О моей дерзости?
— Я еще не знаю, что об этом думать, Саутуэйт. Все это слишком ново для меня, и сейчас я просто в недоумении. Возможно, я буду лучше соображать, когда надо мной не будет нависать эта люстра.
— То есть вы хотите встать и одеться?
— Думаю, это было бы разумно. А вы так не считаете?
— Я не в том состоянии, чтобы мыслить здраво.
Эмма уже собралась спросить, в каком именно он состоянии, но, заметив, как граф на нее смотрит, догадалась, что он имел в виду. И пожалуй, она предпочла бы, чтобы эта догадка не так ее взволновала.
Тут он навис над ней всем телом и потянулся за своей одеждой. Затем, усевшись на краю шезлонга, начал одеваться. Воспользовавшись этим, Эмма постаралась получше прикрыться платьем.
— Думаю, мне лучше возвращаться в Лондон одетой, — пробормотала она, покосившись на графа. — А вы так не считаете?
— А я думаю, что лучше вам сегодня вообще не возвращаться в Лондон. — Потянувшись к ее вещам, Дариус с некоторым смущением сказал: — Наверное, надевать на вас все это будет гораздо труднее, чем снимать.
— Я сама справлюсь. Через несколько минут буду одета.
— Не хочу и слышать об этом! Уж если я раздел вас, то и одеть должен именно я. А теперь встаньте, и я подумаю, как это сделать.
Он заставил Эмму подняться на ноги, и она снова оказалась прямо перед ним, как и вчера вечером. Только сейчас вокруг не было теней и огоньков, отражавшихся в зеркалах. К тому же сейчас она была совершенно нагая. Саутуэйт же, сидевший перед ней уже в брюках, но без рубашки, вел себя так, будто все произошедшее ночью было в порядке вещей. Что ж, возможно, для него так и было, но только не для нее, Эммы, ведь на ней сейчас совершенно не было одежды.
Повозившись с ее сорочкой, граф наконец-то расправил ее, затем взглянул на стоявшую перед ним девушку и проговорил:
— Эмма, пора примириться с тем, что произошло. И не смущайтесь так. Утром вы даже красивее, чем ночью.
Он положил руки ей на бедра и привлек к себе. После чего поцеловал сначала одну грудь, потом другую. А потом вдруг легонько прикусил сосок. Не удержавшись, Эмма тихонько застонала. А граф продолжил любовную игру: осторожно покусывая сосок, он то и дело лизал его кончиком языка. Эмма же вцепилась в его плечи, чтобы удержаться на ногах, потому что они вдруг стали словно ватные.
Когда же рука его оказалась меж ее ног, она попыталась отстраниться, но он, удерживая девушку, проговорил:
— Не бойся, я не стану причинять тебе боль.
И ей действительно не было больно, — напротив, было чудесно, замечательно… Своими ласками граф доводил ее до безумия, и Эмма почти тотчас же забыла, что обнажена, — ее это уже нисколько не смущало. Сжимая его плечи, она чувствовала теперь только ту часть тела, которую он ласкал, и бесстыдно прижималась к нему, выгибаясь всем телом — как будто молила о большем. Она стонала все громче, и по телу ее волнами пробегала дрожь наслаждения; желание усиливалось с каждым мгновением, и она с трудом сдерживалась, чтобы не закричать.
Наконец, не в силах более сдерживаться, она громко закричала, и в тот же миг по телу ее прокатилась дрожь. В следующее мгновение граф крепко обнял ее и уткнулся лицом ей в грудь. А Эмма, открыв глаза, увидела себя в огромных зеркалах — обнаженную и пылающую страстью, похожую на менаду.
Сидя в гостиной за утренним кофе, граф просматривал письмо, доставленное на рассвете посыльным. Письмо это нисколько его не порадовало, но у него не было выбора, следовало собираться в дорогу. И все же именно сегодня ему ужасно не хотелось уезжать — он предпочел бы оставаться здесь.
Эмма уже оделась и ушла в предназначенную для нее комнату — умыться и переодеться. Скоро она должна была спуститься, и ему надо было много сказать ей и о многом расспросить. О «Доме Фэрборна», например. О ее встрече с Таррингтоном. А также о прошедшей ночи. Но теперь все это придется отложить.
Она вошла в комнату в черном платье и с черной же шляпкой в руке. Хотя Дариус предпочел бы другой цвет. Но должно быть, в саквояже у Эммы просто не нашлось ничего, кроме черной траурной одежды, которую миссис Норристон и упаковала.
Слуга подал девушке завтрак, и ела она с аппетитом. К тому же, как казалось, нисколько не смущалась, и это немного удивляло — Дариус ожидал совсем другого.
— Мне надо обратно в Лондон, — проговорила Эмма. — Пожалуйста, попросите ваших слуг сказать Диллону, чтобы закладывал мою карету.
— Думаю, вам следует остаться здесь еще надень. Сегодня днем мне придется уехать, чтобы кое с кем повидаться, но если вы подождете, то завтра мы сможем вернуться в Лондон вместе.
— Если днем вы будете заняты, то думаю, мне нет смысла оставаться здесь, — заявила Эмма и тут же, покраснев, добавила: — Ах, Саутуэйт, я вовсе не это хотела сказать, просто… — Еще больше смутившись, она потупилась. Потом, посмотрев графу прямо в лицо, проговорила: — Если честно, то ночь была прекрасной и трогательной. Да и утро замечательное… Но все же думаю, что было бы неразумно продолжать это.
Мисс Фэрборн высказалась с предельной откровенностью, и Дариус понял, что она уже все обдумала и беспощадно осудила их обоих, пока умывалась и одевалась наверху. Он представил, как она взвешивала все «за» и «против», как оценивала значение наслаждения и прикидывала, стоило ли оно возможных потерь. Минувшей ночью она капитулировала, сдалась на его милость, но теперь решила, что такое не должно продолжаться вечно. Не должно продолжаться даже сутки. И это означало, что он немедленно должен был сказать ей то, что собирался сказать.
Саутуэйт встал и предложил Эмме руку.
— Давайте-ка выйдем из дома, и я объясню вам, что считаю разумным, а что нет.
Суровое выражение, появившееся на лице Саутуэйта, удивило Эмму. Неужели он вообразил, что она настолько ослеплена их близостью, что теперь всегда и во всем будет ему подчиняться?
Разумеется, Эмма не осталась равнодушной к вниманию графа — она ведь прекрасно помнила, как он утром, когда она проснулась, смотрел на нее, — но все же Эмма не была настолько самоуверенной, чтобы думать, что подобное внимание заслужено ею. Поразмыслив, она решила, что у них с графом просто не может быть любовной интриги. И ему следовало понимать, что в отношениях с ним риск для нее будет слишком велик. Да-да, она никак не могла стать любовницей человека, от которого ей пришлось бы скрывать… некоторые свои не вполне законные дела.
Она остановились в тени, под высоким вязом, раскинувшим над ними свою крону. А откуда-то издалека, из глубины сада, доносилось журчание ручья.
Повернувшись к Эмме и взяв ее за руки, граф проговорил:
— Вы были правы, говоря, что я дерзко соблазнил вас. Но я ничуть не жалею об этом, хотя вы и были невинны. И именно поэтому…
— Я не уверена, что слово «невинна» уместно в данном случае. Едва ли его можно употребить по отношению к женщине моего возраста. Но я была девственницей. Теперь это не так. Впрочем, я не жалею о случившемся и не жду ничего в дальнейшем.
— Джентльмен, скомпрометировавший леди…
— Испытывает чувство вины? Речь об этом? Но я ведь не леди… Так что у вас нет необходимости вести себя как джентльмен. Разве не так?
— Черт побери, Эмма! Я пытаюсь… Если вы не будете меня перебивать… — Он набрал полную грудь воздуха. — Я не собираюсь вести себя иначе по отношению к вам из-за разницы в нашем общественном положении. Именно поэтому мы поженимся… и очень скоро!
Эти слова графа кое о чем напомнили ей. Ах да, о мистере Найтингейле… Тот долго собирался с духом, чтобы выговорить слова, которые не были правдивыми и означали только одно: он хотел прибрать к рукам «Дом Фэрборна».
Но Саутуэйту не нужен был «Дом Фэрборна», хотя и он не отказался бы от того, чтобы полностью распоряжаться им. То есть граф, как и мистер Найтингейл, делал ей предложение, руководствуясь деловыми соображениями.
И все же Эмма медлила с ответом — позволила себе немного пофантазировать, представляя, как стала бы графиней Саутуэйт. К несчастью, за этими фантазиями последовали другие соображения… Интересно, какова была бы реакция графа, если бы он узнал, что отец его жены сотрудничал с контрабандистами? И что он сказал бы, узнав о том, что и она продолжала деятельность отца? А потом вернулся бы ее брат, который сообщил бы, что их отца вовсе не принуждали к этому сотрудничеству и что он годами использовал аукционный дом для своих незаконных операций…
Отбросив грустные мысли, Эмма внимательно посмотрела на графа; она вглядывалась в его лицо, чтобы никогда не забыть, как выглядел человек, заставивший ее почувствовать себя не совсем ординарной — пусть даже на несколько чудесных мгновений.
— Конечно, это честь для меня, сэр, но я не смею принять ваше предложение, — сказала наконец Эмма. — Ведь мы с вами оба понимаем, что я вам не подхожу.
— Нет, ничего подобного. Если я говорю, что вы мне подходите, значит, так и есть.
Он, похоже, и впрямь верил в это. Иногда его самонадеянность казалась очаровательной…
— И все же я не могу принять ваше предложение. Думаю, что причины вам уже известны. — С этими словами Эмма осторожно высвободила руки из рук графа и отступила на шаг. В тот же миг ее сердце болезненно сжалось, и она почувствовала, что ее по-прежнему влечет к этому мужчине.
А он посмотрел на нее с изумлением и пробормотал:
— Иногда вы просто невыносимы…
— Скорее я благоразумна.
— Насколько благоразумно для вас предпочесть скандал браку с графом? Ваш отказ ставит под сомнение ваше здравомыслие.
— Скандала не будет. Никто ничего не узнает. Об этом позаботитесь вы, сэр. Ведь вы известны своей сдержанностью и скромностью… Так что нет причины глотать горькое лекарство и делать хорошую мину при плохой игре.
— Вы выразились с предельной откровенностью. И если бы несколько часов назад вы не стонали от наслаждения, то я бы счел оскорбительным ваш практицизм.
Эмма нахмурилась и с некоторым раздражением проговорила:
— Сэр, почему вы настаиваете на том, чтобы поссориться со мной?
И тут он вдруг посмотрел на нее как-то странно и с нежностью в голосе сказал:
— Тогда станьте моей любовницей, Эмма.
Наконец-то! Наконец-то они подошли к главному. Уж на роль-то любовницы она годилась.
— Пожалуйста, не обижайтесь, сэр, но не думаю, что это возможно. Поймите, что мое решение никоим образом не… умаляет вашего искусства в любви.
— Рад слышать это, — пробурчал граф. — Но в таком случае могу ли я спросить, на чем основывается ваше решение? Может быть, я смогу исправить какие-то свои недостатки?
— Не надо сарказма. Вы должны знать, что у меня есть причина для отказа. И вообще ваше ухаживание за мной никогда не имело смысла, начиная с Вопиющего Недоразумения.
— Кто сказал, что подобные вещи имеют смысл? Черт возьми, если бы в них был смысл, то я бы…
— Вы никогда бы не поцеловали меня, не говоря уже обо всем остальном. Нет, ничего не говорите, чтобы оградить меня от правды… она и так мне уже известна. Я уверена, что не принадлежу к типу женщин, бывших прежде вашими любовницами. Мы с вами редко обходимся без ссор. Вот почему ваше ухаживание с самого начала показалось мне… подозрительным.
— И теперь кажется подозрительным?
— Да, и теперь. Я была бы глупа, если бы не заподозрила каких-то тайных мотивов.
— Не пытайтесь приписать мне тайные мотивы только потому, что вообразили, будто вы, Эмма, — заурядная женщина.
— Хорошо, сэр, буду говорить без обиняков, раз ваша гордость не позволяет вам…
— Думаю, вы и так высказываетесь без обиняков. — Он пристально взглянул на нее. — И все же поясните, каковы, по-вашему, мои тайные мотивы?
— Думаю, вы использовали ухаживание и флирт, чтобы сделать меня более податливой, чтобы я покорилась вашим желаниям относительно «Дома Фэрборна». Но если вы испытывали что-то похожее на подлинное желание… Что ж, я польщена. Но я все равно не думаю, что между нами возможны сколько-нибудь длительные интимные отношения. И конечно же, не думаю, что они были бы разумны.
Граф нахмурился и проворчал:
— Будь я проклят, Эмма, если соглашусь лишь вспоминать о прошедшей ночи и этим удовлетворюсь.
— Ну тогда… тогда и черт с вами, лорд Саутуэйт! А теперь, пожалуйста, позаботьтесь о моей карете. Я должна вернуться в Лондон. Мне надо готовиться к аукциону.
Эта женщина вызывала ярость. Доводила до безумия. О, она чертовски его раздражала!
Пустив лошадь галопом вдоль побережья, граф дал волю своему гневу. Неужели она ожидала, что он уступит? Нет, ни за что!
Ведь в конце концов… Да, многие мужчины не собираются жениться, но в конечном итоге все заканчивается именно этим. И вовсе не потому, что мужчин привлекал брак сам по себе, а потому, что каждый из них желает какую-то женщину. Некоторые браки заключались, если мужчина соблазнил женщину и жениться на ней представлялось справедливым и правильным. И Эмма, черт ее возьми, знала это, но вела себя так, будто существующие правила не имели к ней отношения. Как будто она не знала, что однажды обольщенная женщина так и остается обольщенной на всю жизнь. Особенно в том случае, если близость с мужчиной была первой в ее жизни.
Похоже, Эмма ожидала, что он испытает облегчение, оттого что она ему отказала. Что ж, в известном смысле так и было. А впрочем… Нет-нет, совсем не так. Странность же заключалась в том, что она была права, когда заявила: «Я вам не подхожу». Да, не подходила! Но если он был согласен закрыть глаза на ее образ жизни, даже и на возможный скандал, угрожавший ему из-за связей ее отца, — почему она-то вела себя столь «практично»?
Проклятие! Ведь Эмма Фэрборн не из тех женщин, которые заботятся о том, «подходят» они или нет. Следовательно, ее отказ объяснялся совсем иначе. Вероятно, она понимала, что у него имелись подозрения насчет связей ее отца с контрабандистами. Возможно, и она была с ними как-то связана. Что ж, если так, то он сегодня же позаботится о том, чтобы все уладить.
Все еще бормоча проклятия, Дариус ехал по тропе, петлявшей по склону утеса к северу от дома мисс Фэрборн. Затем, повернув на другую скалистую тропинку, он направился в сторону моря. В пятидесяти ярдах от воды граф спешился, привязал лошадь к чахлому сухому дереву и пошел вдоль узкого уступа. И будто по волшебству одна из густых теней прямо перед ним превратилась в отверстие пещеры.
Стоя у края скалы, Таррингтон точил о камень широченный нож. Заслышав шаги графа, он поднял голову и, кивнув, сказал:
— Хорошо, что вы пришли. Нам есть о чем поговорить.
— Разумеется, я пришел. Почему же мне не прийти?
— Ну… я подумал, что вы, возможно, все еще заняты, охраняя эту леди. — Контрабандист усмехнулся. — Вчера, сэр, вы были мрачнее тучи. И не скажу, что сегодня вы выглядите дружелюбнее.
— Я бы стал много дружелюбнее, если бы ты сказал мне, чего она хотела от тебя.
Таррингтон покачал головой:
— Нет, сэр. Я дал слово джентльмена, что буду молчать.
— Но ты не джентльмен. Поэтому можешь говорить свободно.
— В таком случае я дал ей слово головореза.
Однако Дариус полагал, что головореза-то можно переубедить.
— Предупреждаю: тебе больше не стоит иметь никаких дел с мисс Фэрборн, — заявил граф. — И если я узнаю, что ты с ней снова встретился или же снабдил ее какими-либо товарами, то тебе придется ответить за это.
Таррингтон засмеялся и, вложив нож в ножны, указал в глубину пещеры.
— Познакомьтесь с нашими гостями, сэр. При свете луны нам удалось увидеть, как они высаживались, и мы ждали на берегу, чтобы встретить их здесь. Они высадились чуть южнее…
Дариус последовал за Таррингтоном в пещеру. Там горел костер, и у стены расположились пятеро. Одеты они были хорошо, пожалуй, даже элегантно. На лицах же «гостей» застыло выражение презрения. А чуть поодаль сидели люди Таррингтона, державшие наготове пистолеты.
— Они эмигранты? — осведомился граф.
Таррингтон утвердительно кивнул:
— Да, сэр. И при каждом — мешок с золотом или с драгоценностями, а также с памятными вещицами, представляющими для них ценность. Впечатляет то, что они захватили с собой по несколько горстей вещиц ценой в сотни, а то и в тысячи фунтов.
— Отпусти их. С мешками и со всем прочим. А где все остальные?
— Разбежались по берегу. — Таррингтон пожал плечами. — Но разбежавшиеся — они ведь наемники, только и всего. Полагаю, они не представляют опасности.
Как бы не так! Таррингтон, должно быть, хорошо их знал, поэтому позволил им улизнуть.
— А где товары, которые эта банда привезла с собой?
Контрабандист почесал в затылке:
— Товары? О, их очень немного. О них не стоит беспокоиться. Товаров так мало, что я даже удивился. — Он указал куда-то за спину. — Вон тот парень может объяснить. Потому я и послал за вами.
Дариус бросил взгляд на человека, сидевшего в стороне, потом снова посмотрел на Таррингтона.
— Почему ты думаешь, что ему есть что мне рассказать?
— Потому что при нем почти ничего нет. Ни золота, ни драгоценностей, ни каких-либо безделушек. Да и одежка его не так хороша, как у остальных. И он говорит по-английски лучше, чем они. Я подумал, что вы, возможно, захотите с ним потолковать, перемолвиться словечком-другим, прежде чем мы его отпустим.
Граф снова посмотрел на сидевшего в стороне человека. Он был молод и хорошо сложен. Держался же невозмутимо, с достоинством. Может, шпион? Что ж, не исключено.
— Думаю, ты прав, Таррингтон. И ты правильно сделал, что задержал остальных. Не спускай глаз с этого малого. Я вернусь, как только решу, что делать с ними со всеми.
Тихо выругавшись, Дариус направился к своей лошади. Будь все проклято! Возможно, пройдет несколько дней, прежде чем он сможет последовать за Эммой в Лондон.
