Глава 19

Домоправительница тотчас же взяла на себя заботу об Эмме и отвела ее наверх, в предназначенную для нее комнату. А Дариус поручил слугам позаботиться о карете и кучере и направился в библиотеку. У него и впрямь не было выбора, поэтому он и привез ее сюда. Конечно, он мог бы поместить ее в гостиницу и остаться сидеть возле ее двери, но это было бы слишком уж глупо. Похоже, что сегодня в пабе он помешал какому-то важному для нее разговору, так что она вполне могла предпринять новую попытку встретиться с контрабандистами, если у нее появится такая возможность.

Хотя, конечно, все зависело от того, зачем она встречалась с Харрингтоном… Ее слезы помешали ему узнать причину этой встречи. Одна ее слезинка — и он был побежден.

Но сейчас Эмма уже почти успокоилась, так что можно было бы ее расспросить. Но конечно же, она не скажет правду, если приехала сюда, следуя по стопам отца, то есть для того, чтобы лично установить связь с контрабандистами. И если так, то он, Дариус, прибыл сюда очень вовремя — уж он-то сумеет нарушить ее планы.

Налив себе бренди, граф вышел со стаканом на террасу. Он полагал, что Эмма останется в своей комнате наверху, не осмелится присоединиться к нему вечером.

— К сожалению, не осмелится… — пробормотал он себе под нос, чувствуя, что его все сильнее влечет к Эмме Фэрборн.

Граф допил бренди и теперь смотрел на тени, сгущающиеся в саду; он знал, что эта ночь будет долгой и бессонной…

Тут он вдруг заметил мерцание огонька где-то совсем близко. Повернувшись, осмотрелся. Затем поднял голову. Этажом выше у окна стояла мисс Фэрборн, смотревшая куда-то в темноту.

— Комната вам подходит? — спросил Дариус.

Ему не пришлось повышать голос — ночь была такой тихой, что можно было отчетливо расслышать даже отдаленный шум прибоя.

Она молчала, и он добавил:

— Если вам что-нибудь понадобится, достаточно сказать домоправительнице.

— Комната очень комфортабельная. Даже роскошная. Благодарю вас. — Она чуть повернула голову, будто внимание ее было обращено к чему-то другому, гораздо более важному, чем он. — Мне кажется, я слышу… ржание лошадей.

— К западу отсюда ферма по их разведению. По дороге сюда мы проезжали мимо нее, но вы не заметили.

— Значит, они принадлежат вам? Должно быть, их много, если даже здесь слышен шум, который они производят.

Дариус прислушался, потом сказал:

— Это два жеребца. Они схватились, поэтому производят больше шума, чем обычно. Если пожелаете, можно завтра посмотреть на них. Зрелище стоит того — впечатляет. Лошади чистокровные. Для них зарезервировано целое поле.

— Раз по пути сюда мы проезжали мимо, то, наверное, и на обратном пути проедем. И если это не причинит вам неудобства, то я бы с радостью полюбовалась ими.

«Ты осел, — сказал себе Дариус. — Она просто вышла подышать перед сном. Пожелай ей спокойной ночи и отправляйся спать».

— Ночь прекрасна, — проговорил он, — и если желаете погулять по саду, то не стесняйтесь. Или можете почитать в библиотеке. Вам незачем оставаться наверху.

— Вы очень любезны, сэр. Но мне надо о многом подумать… и скоротать время, пока сон не придет.

— Позвольте составить вам компанию. Могу показать вам некоторые комнаты. А портреты моих предков в галерее навеют на вас сон, и вы начнете клевать носом.

Она ничего не ответила, и он истолковал ее молчание как согласие.

— Я встречу вас на верхней площадке главной лестницы, мисс Фэрборн.

С этими словами лорд Саутуэйт скрылся в доме.

Едва он исчез из поля зрения, как Эмма поняла, что повела себя глупо. Она рассчитывала, что он не заметит ее у окна, а сама она будет наблюдать за ним сверху. Но все получилось совсем не так, как она рассчитывала…

И теперь Эмма ужасно нервничала, потому что вдруг почувствовала, что ее влечет к этому мужчине. Более того, она теперь понимала, что на самом деле подошла к окну именно поэтому — в надежде на то, что он заметит ее. Да, ее тянуло к нему, и это создавало почти невыносимо восхитительное ощущение опасности… и ужасно возбуждало.

Эмма представила, как граф поднимается по лестнице — и сердце ее подпрыгнуло в груди. Конечно, она могла бы остаться в комнате, могла бы спрятаться от него. И конечно, он мог бы счесть это глупостью, хотя такое поведение было бы вполне разумным. Однако соблазн поступить разумно уступил место более сильному соблазну…

Прежде чем выйти из комнаты, Эмма успокоилась. Она мысленно воздвигла между собой и графом непроходимую стену и обуздала свои чувства, чтобы они окончательно не заглушили голос разума. Затем, собравшись с духом, вышла из спальни и начала спускаться по лестнице.

Через несколько минут они встретились, и граф совершенно будничным тоном проговорил:

— Сюда, пожалуйста, в галерею. Она огибает весь бальный зал, так что давайте сначала осмотрим ее.

А в бальный зал он захватил канделябры со свечами. Огромные зеркала на стенах отражали их пламя, и потому казалось, что весь зал сверкает и искрится. И этих зеркальных отражений было вполне достаточно, чтобы разглядеть диваны и стулья, обитые шелком, а также массивную лепнину на высоком потолке.

Эмма подняла глаза к люстрам — казалось, они покачивались над головой; причем в центральной люстре было несколько дюжин свечей и сотни хрустальных подвесок.

— А многие ли посещают здешние балы? — спросила она.

— Точно не знаю, но думаю, что сотни людей. Последний бал устраивала моя мать, но это было много лет назад.

— Она умерла? Вы остались один?

— У меня есть сестра, но сестра не жалует балы. Поэтому нет причин их устраивать.

Эмме показалось, что граф говорил о сестре с какой-то странной грустью.

— Возможно, ваша сестра просто не любит сутолоки, — сказала она.

— Вы так полагаете? А сами вы никогда не бывали на балу?

— Мне случалось приятно проводить время на ассамблеях и вечерах, но в бальных залах бывать не доводилось.

— Придется пригласить вас как-нибудь.

Тут граф отвернулся, и Эмма тайком сделала несколько танцевальных па. Зеркала многократно отразили ее. Она представила этот зал заполненным дамами в пестрых роскошных туалетах и в задумчивости пробормотала:

— Не уверена, что мне бы это понравилось. Я бы чувствовала себя на балу ужасно неуместной. Думаю, что этот зал, заполненный людьми и залитый ярким светом… Думаю, впечатление от него было бы испорчено. Он мне нравится таким, как сейчас, — с огоньками, отражающимися в зеркалах и позолоте. Это создает какое-то волшебное золотистое сияние. Именно сейчас, когда зал пустой и едва освещен, он кажется чудесным местом.

— В таком случае можете наслаждаться чудесами сколько угодно.

Он перенес канделябр на середину зала и поставил его на пол.

Новое положение свечей усилило этот эффект волшебства. Теперь подвески на центральной люстре тоже отражали пламя свечей, так что зал засверкал еще ярче.

Тут Саутуэйт отступил куда-то в тень, а Эмма услышала скрип, после чего он снова появился. Подтащив к канделябру шезлонг, обитый шелком, граф проговорил:

— Можете даже поспать здесь, если пожелаете.

— Если бы я спала здесь, мне бы, наверное, приснились феи.

Он вдруг взял ее за руку и повел к центру зала.

— Надеюсь, что вы увидели бы во сне меня, мисс Фэрборн.

Взглянув на него, Эмма увидела, что в глазах его отражались блики света, и казалось, что и весь он источал волшебное сияние.

Здравый смысл подсказывал ей, что надо проявлять осторожность, но чувства заглушали голос разума, и опасность скорее возбуждала, чем пугала. Они шаг за шагом продвигались к свечам канделябра, и чем ближе Эмма подходила к этому свету, тем полнее растворялась в нем, причем казалось, что она как бы отдалялась от остального зала — все исчезало куда-то, и теперь перед ней было лишь небольшое пространство под сотнями сверкающих хрустальных подвесок, свисавших с люстры.

И все это действительно походило на чудо. Казалось, здесь правило волшебство. «Как странно, что все вокруг вдруг так изменилось», — промелькнуло у Эммы в голове. Да и сама она изменилась — чувствовала себя совсем другой, не такой, как прежде.

Тут граф привлек ее к себе, и сердце Эммы отчаянно забилось. Она чувствовала его! Ощущала его! И ей чудилось, что он крепко ее обнимал, хотя они просто стояли рядом.

В этом обманчивом ярком свете он казался прекрасным и удивительным, казался загадочным волшебником, казался всесильным…

Тут он взял ее за подбородок и заглянул ей в глаза. И Эмма вдруг подумала: «А может, в этом странном свете, в этом сверкании отражений я и впрямь представляюсь ему красивой?»

— Вы собираетесь соблазнить меня, Саутуэйт? — спросила она.

На его губах появилась едва заметная улыбка.

— Вы уж если скажете, то не в бровь, а прямо в глаз, мисс Фэрборн.

— Если вы и в самом деле задумали меня соблазнить, не лучше ли называть меня по имени?

— По правде говоря, несколько последних минут я вообще почти не думал.

— Почти? Но о чем же все-таки думали? Ведь думали же о чем-то…

Разделявшее их пространство внезапно исчезло, и граф, склонившись к ней, легонько коснулся губами ее губ.

— Да, Эмма, кое о чем я думал. — Он снова ее поцеловал. — Я думал о вас и о том, что желал вас с тех пор, как вы срезали меня на этом вашем последнем, но не окончательном аукционе.

Если бы он сказал что-нибудь другое, она, возможно, призвала бы на помощь малую толику твердости. Если бы он, например, сказал, что думает о том, как преобразил ее этот свет, стерший и уничтоживший настоящий, реальный мир, или сказал бы, что свет этот сотворил волшебство, которому он, граф, был не в силах противиться, — если бы он вообще что-нибудь сказал, а не заявил, что желает ее, заурядную, не слишком красивую и ужасно своевольную и упрямую мисс Фэрборн, то тогда она смогла бы ему противостоять. Но эти его слова глубоко тронули ее. И даже если он солгал, то сумел сделать это так, что его слова все равно прозвучали правдиво.

В следующее мгновение граф заключил ее в объятия. Эмма сознавала, что есть поступки, которые положено хорошенько обдумывать, прежде чем совершать, но, увы, она не могла обуздать охватившее ее возбуждение и противостоять ласкам графа, вновь принявшегося целовать ее и ласкать. Против него она была бессильна, и он тотчас же понял это, понял, что теперь Эмма принадлежала ему.

В какой-то момент она тоже обняла его, всецело отдавшись этому волшебству. И она нисколько не удивилась и не испугалась, когда вдруг почувствовала, что он принялся расстегивать пуговицы на ее коричневой пелерине.

Кто бы мог сказать, что процесс раздевания может оказаться столь волнующим и эротичным? Одно чудо сменялось другим, так что она даже не успевала удивляться; сначала на полу оказалась ее пелерина, потом его сюртук. После чего шнуровка на ее платье развязалась будто сама собой. И при этом граф продолжал целовать ее и ласкать.

Внезапно он чуть отстранился и сел в шезлонг, затем привлек ее к себе и тут же спустил с плеч ее платье. Перешагнув через него и оставшись в одной сорочке и панталончиках, Эмма почувствовала себя так, словно оказалась уже совсем обнаженной. И только сейчас она испытала робость и смущение.

Но тут граф стал целовать ее грудь сквозь сорочку, и она, вскрикнув от восторга и наслаждения, тотчас забыла о стыде. Он продолжал ее целовать, а его руки тем временем, скользнув под подол сорочки, поглаживали ее бедра. Казалось, он хотел успокоить ее и дать ей время привыкнуть к происходящему. А потом…

Эмма не знала, что произошло потом, но в какой-то момент вдруг обнаружила, что оказалась в шезлонге вместе с ним; и где-то высоко сверкали хрустальные подвески люстры, а прямо над ней находилось лицо графа.

Тут он вновь принялся целовать ее грудь и при этом легонько теребить соски. То была утонченная и сладостная пытка, заставившая ее забыть обо всем на свете. Эти ласки вызвали в ее груди более острые ощущения, и так продолжалось до тех пор, пока Эмма окончательно не утратила чувство времени и последовательности событий.

Внезапно она поняла, что на ней уже нет сорочки, — но не знала, как и когда граф стащил ее. Не оказалось на ней также ни чулок, ни панталончиков, так что теперь она находилась в полной его власти. А он покрывал все ее тело своими дьявольскими обольстительными поцелуями, и каждое его прикосновение было направлено на то, чтобы довести ее до безумия. Возбуждение становилось все более острым и отчасти даже граничило с болью. Желание с каждым мгновением нарастало, но так и не получало удовлетворения, которого Эмма теперь отчаянно жаждала.

Ласки Саутуэйта становились все более настойчивыми, и в какой-то момент его рука вдруг оказалась между ее ног, а другая — под ягодицами. Затем пальцы его коснулись ее лона, и это мгновенно принесло ей облегчение; тело девушки затрепетало и содрогнулось. И на миг у нее перехватило дыхание. Эти интимные ласки графа становились все более сладостными и упоительными, и теперь из горла Эммы то и дело вырывались стоны — она не могла их сдержать.

И думать она теперь могла лишь об одном — об окончательном удовлетворении.

Внезапно граф шевельнулся — и оказался на ней, так что бедра его теперь находились между ее ног. Затем он медленно вошел в нее, и у Эммы снова перехватило дыхание. Сейчас она остро ощущала свою беспомощность и уязвимость, но в то же время с радостью принимала свою зависимость от мужской воли и признавала его право на обладание ею. Более того, даже несмотря на боль, вопреки ей она испытывала наслаждение — причем более сильное и острое, чем прежде. И это было не только и не столько физическое наслаждение. Казалось, что чудесные ощущения пронизывали все ее существо, и Эмма, глядя на бесчисленные отражения огоньков, приплясывающих в хрустальных подвесках у нее над головой, со стонами возносилась к вершинам блаженства.