Процесс политического развития Дэвида был подобен развитию человеческого тела: медленный рост, неощутимый день ото дня, но весьма заметный, если сравнить его результат с тем, чем был Дэвид пять лет тому назад. Цель стояла перед ним, ясная и чёткая, но шёл он к ней длинными и трудными путями. Он работал; работал невероятно много; и ждал. Он многому научился, а главное, — воспитал в себе терпение. За первой его речью в Палате через несколько месяцев последовала вторая — о бедствиях в угольном районе. Толки, вызванные этой речью, побудили некоторых лидеров партии обратиться к нему за сведениями. Затем в Палате было произнесено несколько блестящих речей по поводу неблагополучия в угольном районе, и хотя речи эти были почти целиком сочинены Дэвидом, слава досталась не ему. Впрочем, несколько позже его в виде благодарности избрали в ведомственную комиссию по исследованию вопроса о нетрудоспособности горнорабочих. Весь следующий год он работал в этой комиссии над вопросом о профессиональных заболеваниях горнорабочих — дрожание глазного яблока, болезни коленных связок и явления силикоза в нерудных копях. Перед концом сессии он был кооптирован в комиссию по установлению квалификации административного персонала в копях. В следующем году Нэджент, который должен был выступать в Олберт-холле на массовой демонстрации по случаю съезда профсоюзов, заболел инфлуэнцой и, по своему настоянию, был заменён Дэвидом. Речь Дэвида перед аудиторией в пять тысяч человек была «гвоздём вечера», она отличалась пламенным воодушевлением, глубоким чувством и острой меткостью выражений. Как это не парадоксально, но блестящее выступление в один тот вечер привлекло к нему больше внимания, чем все усердные труды за предыдущие два года. Он стал заметной фигурой на разного рода конференциях. Это он составил для съезда профсоюзов докладную записку о национализации рудников. Его статья «Электричество и прогресс» была прочитана в Америке на съезде Рабочей партии. Потом он был избран главным представителем шахтёров в комиссию, пересматривавшую вопрос о затоплении шахт. Осенью 1928 года он состоял уже членом фракции лейбористов в парламенте и, наконец, в начале 1929 года достиг вершины успеха: он был выбран в Исполнительный комитет Союза горнорабочих.

Теперь Дэвид был полон надежд. Он чувствовал себя прекрасно, чувствовал, что голова у него свежа, что он справится с каким угодно количеством работы. И ему казалось, что события складывались благоприятно, как никогда. Правительство было при последнем издыхании, уныло готовилось умереть. Страна, которой надоела косность режима, избитая пошлость и старое, твердолобое правление, устремляла ищущий взор к новым горизонтам. Наконец-то сквозь ограниченность и равнодушие людское начинали пробиваться сомнения в разумности той политической и экономической системы, которая не способна устранить нужду, лишения, безработицу. Стали распространяться новые и смелые идеи. Люди больше не отступали в ужасе перед утверждением, что капиталистический строй оказался несостоятельным. Росло убеждение, что никогда не перестроить мир путём насилия и экономического угнетения наций. Безработных больше не клеймили кличками «лентяи» и «подонки общества». Лживые ссылки на «международное положение» стали лицемерным эхом, любимой шуткой в мюзик-холлах.

Дэвид верил всей душой, что Рабочая партия восторжествует. В этом году предстоят выборы, и их необходимо провести так, чтобы обеспечить решение вопроса о копях. Партия взяла на себя это обязательство. И какая же высокая задача — помочь шахтёрам и упрочить благосостояние общества.

В одно ясное апрельское утро Дэвид в превосходном настроении сидел у окна своей комнаты, просматривая газету. Была суббота. Он рассчитывал провести утро над докладом о новых достижениях для секции электрификации, но неожиданно планы его были разрушены. Зазвонил телефон.

Он ответил не сразу, так как обычно к телефону подходила первой миссис Такер, но телефон продолжал звонить, и он отложил газету и, спустившись на площадку лестницы, взял трубку. Донёсся хрипловатый и резкий голос Салли, — Дэвид сразу узнал его.

— Алло, алло, — говорила Салли. — Вы, видно, страшно заняты, я вот уже целых пять минут не могу дозвониться. Дэвид со смехом прокричал в трубку:

— Салли!

— Ага, вы меня узнали?

— Вас нельзя не узнать!

Оба расхохотались, и Дэвид спросил:

— Где вы находитесь?

— В гостинице Стентона, знаете, возле Британского музея. И Альф со мной!

— Но что вы делаете в Лондоне, скажите, ради бога?

— Вот в чём дело, Дэвид, — отвечала Салли. — Я выхожу замуж. И решила раньше, чем мы с папой расстанемся, прокатить его в Лондон. В Кристалл-паласе открывается выставка голубей, и папе хотелось её посмотреть.

— О, это великая новость, Салли, — сказал Дэвид, удивлённый и обрадованный. — А кто же он? Я с ним знаком?

— Не знаю, Дэвид. — Голос у Салли был счастливый и чуточку самодовольный. — Это Дик Джоби из Тайнкасла.

— Дик Джоби! — воскликнул Дэвид. — О Салли, это блестящая партия!

Салли молчала, но он чувствовал, что она довольна. Потом она сказала:

— Я хочу вас видеть, Дэвид. И Альф тоже. Хотите закусить с нами сегодня? Так слушайте, мы днём идём в Кристалл-палас, но вы можете прийти и позавтракать с нами в гостинице. Приходите сейчас, Дэвид!

Дэвид подумал: «Доклад подождёт».

— Ладно, — прокричал он в трубку. — Приеду около двенадцати. Да, да, Салли, я знаю, где отель Стентона. Приеду!

Он вернулся от телефона, все ещё улыбаясь. Салли приносила с собой атмосферу какой-то неугомонной жизнерадостности, от которой становилось легко на душе.

В половине двенадцатого он доехал в метрополитене до Музейной станции и прошёл пешком по улице Текерея до тихой и невзрачной на вид гостиницы Стентона в Уобернсквере. Утро было ясное, в воздухе чувствовалась весна, деревья уже оделись листвой, и весело шумели воробьи в сквере, у скамейки, где какой-то старик кормил их крошками. Даже в гудках проезжавших такси слышалось что-то весёлое, как будто и они радовались чудесному дню. Дэвид пришёл в гостиницу за несколько минут до двенадцати, но Альф и Салли уже ожидали его в вестибюле. Они сердечно поздоровались с ним. Дэвид несколько лет не видел Альфа Сэнли, но за это время Альф мало изменился. Разве только усы ещё больше побурели от табака и обвисли, лицо ещё больше пожелтело да искривление шеи стало заметнее. Но он остался всё тем же славным, простым, упрямо-безалаберным человеком. На нём был приличный случаю чёрный костюм, слишком новый и жёсткий, который к тому же был ему несколько широк, новенький галстук и ботинки, должно быть, новые, так как они скрипели при каждом его движении.

А Салли изменилась. Унаследовав, видно, от матери склонность к полноте, она растолстела, как бочка. Кисти рук были окружены, как браслетами, валиками жира, и лицо её заметно ожирело. Она усмехнулась удивлению Дэвида, которое он безуспешно старался скрыть.

— Что, потолстела я немного, да? Ну, да это всё равно. Идём завтракать.

Они уселись в тихом ресторане, за столик, освещённый солнцем, завтракали холодным мясом и салатом. Холодное мясо с салатом было очень вкусно, и поданная затем ватрушка из ревеня — тоже. Салли ела много и с аппетитом. Она выпила бутылку вина. Её пухлое лицо разрумянилось, она, казалось, вся расплывалась от удовольствия, которое доставляла ей вкусная еда. Окончив, она удовлетворённо вздохнула и без всякого стеснения отпустила посвободнее свой кушак. Дэвид, сидя напротив за столом, улыбался ей.

— Итак, значит, вы выходите замуж. Да, когда-нибудь это должно было случиться.

— Дик — славный малый, — сказала Салли с довольным вздохом. — Ничего особенного собой не представляет, но лучше многих других. Могу сказать, что я счастлива. Понимаете, Дэвид, мне начинает надоедать бродячая жизнь. Я колесила с труппой по Пэйн-Гоулдскому району до тех пор, пока у меня голова кругом не пошла. Мне надоели летние Пьерро и зимние пантомимы. И кроме того, я стала безобразно полнеть. Через год-другой я буду годиться только для роли царицы фей. А я, пожалуй, предпочитаю любовь Дика любви какого-нибудь злого духа. Хочу осесть на одном месте и жить покойно.

Дэвид насмешливо смотрел на неё, вспоминая беспокойные искания её ранней юности, страстное желание добиться славы на сцене.

— А как же насчёт великих стремлений, Салли?

Она благодушно засмеялась.

— Они тоже немножко заплыли жиром, Дэви. Вам бы хотелось видеть меня такой, какой изображают в романах героинь. И чтобы моё имя огнями сияло в Пиккадили. — Салли перестала смеяться и покачала головой; затем подняла глаза и в упор посмотрела на Дэвида. — Этого достигает одна из миллиона, Дэвид. А я не оказалась такой счастливицей. Может быть, у меня и есть капелька таланта, но теперь с этим кончено. Не думайте, что я до сих пор этого не понимала. Дайте мне настоящую роль — и я окажусь для неё негодной.

— Ну, в этом я вовсе не уверен, Салли, — запротестовал Дэвид.

— Вы не уверены, а я уверена, — отвечала она с оттенком былой горячности. — Я пробовала — и знаю, на что способна. Все мы приходим на сцену с большими ожиданиями, Дэви, но очень немногие достигают того, чего ожидали. Счастье, что я остановилась на полпути, найдя подходящее пристанище.

Наступило молчание. Салли быстро успокоилась, но, хотя в глазах её потух огонь, она оставалась необычайно серьёзной. Она рассеянно играла ложкой, рисуя рукояткой узоры на скатерти. Лицо её омрачилось, как будто она что-то вспомнила и это лежало у неё на душе. Вдруг, как бы решившись, она посмотрела на Альфа, который развалился в кресле, надвинув на глаза котелок и орудуя зубочисткой, только что сделанной из спички.

— Альф, — сказала она, что-то обдумывая, — мне надо поговорить с Дэвидом. Погуляй несколько минут в сквере.

— Что?! — Альф выпрямился в кресле, охваченный изумлением. Он смотрел на неё во все глаза.

— Мы с Дэвидом будем ждать тебя здесь, — настаивала Салли.

Альф кивнул головой. Слово Салли было для него законом. Он встал и поправил на голове шляпу. Глядя ему вслед, Салли размышляла вслух:

— Хороший он у нас. Не человек, а золото. Слава богу, теперь я могу избавить его от свинцовых белил. Я покупаю ему бунгало в Госфорте. Дик сказал, чтобы я не жалела денег. Я поселю там Альфа, и пускай себе разводит голубей, сколько ему угодно.

У Дэвида от её слов потеплело на душе. Его всегда трогали проявления щедрости и великодушия в других людях. И он видел то и другое в нежности Салли к отцу, этому старому человеку в чёрном, плохо сидевшем костюме, скрипучих ботинках и новом галстуке.

— Вы молодчина, Салли, — сказал он. — Вы, вероятно, за всю свою жизнь никогда никого не обидели, никому не сделали больно.

— Не знаю, — Салли по-прежнему не улыбалась. — Боюсь, что, может быть, сейчас я вам сделаю больно.

— Каким же это образом? — спросил с удивлением Дэвид.

— Вот видите ли… — она остановилась, открыла сумочку и медленно вынула из неё какое-то письмо. — Мне надо кое-что вам показать. Мне ужасно не хочется. Но я должна, вы бы меня возненавидели, если бы я этого не сделала…

Снова пауза.

— Я имею вести о Дженни.

— Дженни? — ахнул Дэвид.

— Да, — подтвердила Салли тихо. — Она прислала мне вот это письмо.

И, ничего больше не говоря, она протянула ему письмо. Дэвид машинально взял его. Плотная сиреневая бумага с зубчатыми краями, сильно надушённая, была исписана круглым детским почерком Дженни. На конверте с тёмно-лиловой подкладкой указан адрес отправителя: «Отель „Эксцельсиор“ в Челтенхеме» и дата. Письмо было послано несколько недель тому назад.

«Дорогая моя Салли, — стояло в письме. — Чувствую, что мне следует взяться за перо и прервать долгое молчание, которое объясняется больше всего тем, что я была за границей. Уж не знаю, что ты обо мне подумала. Но подожди, пока я все тебе не расскажу. Когда я была в Барнхэме, я прочла в газете объявление, что пожилой даме требуется компаньонка. Ну, я просто для забавы написала и к своему удивлению получила очень любезный ответ и деньги на проезд до Лондона. Я поехала к этой даме, и, понимаешь, дорогая, она и слышать не хотела о том, чтобы я отказалась. Она уезжала за границу, в Испанию, Италию и в Венецию, и в Париж. У неё белоснежные волосы и чудные кружева и такие красивые добрые глаза, а платье на ней было цвета мов! Ты не можешь себе представить, как я ей понравилась. Она все твердила: „Вы такая милочка, я вас не отпущу“. Одним словом, пришлось мне остаться. О, я знаю, что поступила дурно, но я не могла, устоять против поездки за границу. Милочка, мы побывали везде — и в Испании, и в Италии, и в Венеции, и в Париже — и даже в Египте. И какой шик! Повсюду — наилучшие отели, слуги кланяются и ногами шаркают, во всех чужих городах ездили в оперу — и, представь себе: ложа и графы в мундирах! О, миссис Венситгер ни на шаг меня от себя не отпускает, она меня обожает. Она говорит, что я ей — как родная дочь. И в завещании меня упомянула. Я только читаю ей вслух, и езжу с ней на прогулки и в гости и всё такое. Ну, и цветы расставляю в вазах. Везёт мне, — не правда ли, Салли? О, я ни за что на свете не хочу вызывать в тебе зависти, Салли, но если бы ты только могла видеть, как мы шикарно живём, у тебя бы глаза на лоб полезли! Я рассчитывала устроить так, чтобы с тобой увидеться, но мы пробудем здесь, на водах, всего несколько дней, потом опять уедем. Милая, милая Салли, мне живётся очень весело, я бы хотела, чтобы тебе так повезло, как мне. Целую ма, и Филлис, и Клэрис, и па, и, конечно, тебя. Если увидишь Дэвида, скажи ему, что я иногда о нём думаю. У меня теперь никого нет, Салли, это ты тоже ему скажи. Я нахожу, что мужчины — скоты. Впрочем, он был добр ко мне. Надо кончать письмо, так как пора одеваться к обеду, у меня новое чёрное платье с блёстками, представь себе, какова я в нём, Салли! Ну, просто мечта! Прощай и будь здорова. Твоя вечно Дженни».

Молчание. Потом долгий вздох Дэвида. Он читал, читал эти нелепые излияния, каждая строчка которых нашёптывала воспоминания о Дженни, мучительные и постыдные и всё же согретые какой-то нежностью.

— Отчего вы мне не сообщили раньше? — с трудом спросил он наконец.

— А к чему? — возразила спокойно Салли. Она нерешительно помедлила. — Видите ли, Дэвид, я ездила в Челтенхем, в отель «Эксцельсиор»… Дженни действительно жила там несколько, дней во время скачек. Но не с миссис… как её там?

— Я так и думал, — сказал Дэвид угрюмо.

— Не принимайте этого близко к сердцу, Дэвид. — Салли перегнулась через стол и дотронулась до его руки. — Ну, будьте же паинькой, развеселитесь! Вы знаете теперь, что она жива и здорова — и то хорошо.

— Да, разумеется, и то хорошо.

— Правильно я поступила, показав вам письмо? — спрашивала с беспокойством Салли.

Дэвид сложил письмо, вложил его в конверт и сунул к себе в карман.

— Очень хорошо, Салли, — сказал он. — Уж мне во всяком случае следовало это знать.

— Да, я тоже так подумала.

Оба молчали, пока не пришёл Альф. Он бросил быстрый взгляд на дочь, потом на Дэвида, но не спросил ничего. Молчаливость Альфа порой оказывалась даром более ценным, чем несколько языков. Спустя полчаса они вышли из гостиницы, и Дэвид проводил Альфа и Салли до автобуса. Он притворялся спокойным, даже смеялся. Салли была счастлива, и он не хотел омрачать её счастья своим личным горем, и не хотел дать ей почувствовать, что, показав ему письмо (разумеется, она была обязана это сделать), она разбередила глубокую и болезненную рану. Он сознавал, что письмо — вульгарное, дрянное, лживое. Безошибочным чутьём он угадывал, как это было, представлял себе всю картину. Дженни остаётся на часок одна в этой сомнительной гостинице, пока её сожитель проводит время на скачках или в ближайшем трактире; у неё является минутное желание от скуки воспользоваться пребыванием в Челтенхеме (ведь это такое аристократическое место!), чтобы похвастать перед роднёй, утолить ненасытное честолюбие своей романтической души.

Дэвид вздохнул. Его до тошноты раздражал запах духов, исходивший от дешёвой бумаги. «Скажи Дэвиду, что я о нём иногда думаю!» Почему это его трогает! Но неужели Дженни и вправду думает о нём? — спрашивал он себя с грустью. Что же, может быть, и думает, точно так же, как он думает о ней. Несмотря на всё, что было, он не может её забыть. Он всё ещё чувствовал к ней какую-то нежность. Воспоминание о ней не покидало его, лёгкой тенью лежало на душе. Он знал, что ему следовало бы презирать, даже ненавидеть её, но никак не мог отогнать эту тень, уничтожить в себе тайную нежность к Дженни.

Эту ночь Дэвид просидел в задумчивости у огня. Доклад лежал на столе нетронутый: он не в состоянии был приняться за работу. Непонятное беспокойство овладело им. Поздно ночью он вышел из дому и долго бродил по опустевшим улицам. Это беспокойство томило его день за днём. Он бродил по городу. Побывал снова в картинной галерее Тэта и стоял безмолвно перед небольшим полотном Дега «Lecture de la lettre», которое ему всегда нравилось. Он искал успокоения и просветления у Толстого, нервный импрессионизм которого соответствовал его нынешнему настроению. Он спешил перечесть «Анну Каренину», «Три смерти», «Воскресенье» и «Власть тьмы». Ему, как и Толстому, человеческое общество представлялось жертвой роковых и противоречивых стремлений. Низменное себялюбие тянуло людей к земле, но иногда благородный, самоотверженный порыв поднимал их ввысь.

В конце концов Дэвид снова обрёл способность работать. Прошёл апрель, наступил май. А в мае события с головокружительной быстротой сменяли друг друга. Становилось всё более очевидным, что дни правительства сочтены.

Дэвиду, захваченному подготовкой к энергичной кампании, некогда было предаваться размышлениям. Он всё же урвал время, чтобы съездить в Тайнкасл на свадьбу Салли. Но больше ни одной минуты не мог выкроить для себя.

9 мая парламент был распущен, в двадцатых числах того же месяца начали намечать новых кандидатов на местах, а 30 мая происходили выборы. Главным пунктом программы Рабочей партии была национализация. Партия выпустила следующее обращение к народу:

Благодаря этому воззванию и его лозунгу «национализация», Рабочая партия прошла в парламент. Дэвид на этот раз получил почти на две тысячи голосов больше, Нэджент, Беббингтон, Дэджен, Чалмерс, Клегхорн тоже собрали больше голосов, чем на всех прежних выборах. С смешанным чувством восторга и ожидания возвращался Дэвид в Лондон. Он уже видел в своём воображении, как билль об угольных копях, так давно подготовленный его партией, внесён в парламент, брошен в лицо всей оппозиции и торжественно обсуждается. Эта мысль кружила голову как вино. «Наконец-то, — твердил он мысленно, — наконец!» — И 2 июля 1929 года произошло официальное открытие сессии.