Артур стоял у окна конторы «Нептуна», глядя на рабочих толпившихся во дворе. Толпа во дворе вызывала мучительные воспоминания о локауте 1921 года, этом первом конфликте с рабочими первом из целого ряда конфликтов, в которые его втянули и которые привели к кульминационному пункту — всеобщей забастовке в 1926 году.

Артур провёл рукой по лбу, словно отгоняя воспоминание об этой бессмысленной борьбе. К счастью, всё кончилось, забастовка прекращена, люди вернулись в копи, толпятся во дворе, все напирая и напирая на будку табельщика. Они не просили работы, а безмолвно вопили о ней. Это было написано на их лицах. Работы! Работы! Любой ценой! Стоило взглянуть на эти застывшие лица, чтобы увидеть, какую блестящую победу одержали шахтовладельцы! Рабочие были не побеждены, а уничтожены. В глазах у них светился панический страх перед голодной зимой. На каких угодно условиях, за какую угодно плату, только бы дали работу! Они напирали вперёд, работая локтями, проталкиваясь к навесу, где за загородкой стоял Гудспет подле старика Петтита, раздавая рабочие номера, внося фамилии в ведомости.

Глаза Артура неотрывно следили за этой процедурой. Рабочие подходили по очереди, Гудспет пристально осматривал каждого, взвешивал его, взглядывал на Петтита и кивал головой. Кивок означал, что всё в порядке, рабочий принимался на работу. Ему вручали номер, и он проходил мимо загородки, как душа, допущенная в рай, проходит мимо трона Судии. Странное выражение было на лицах тех, кого принимали на работу: неожиданное просветление, судорога глубокого облегчения, молитвенная благодарность, которая казалась почти невероятной: благодарность за то, что их снова допустили в мрак преисподней — в «Парадиз».

Принимали, однако, не всех, о нет, работы на всех не хватало. Её могло бы хватить, если бы работали по шесть часов в смену. Но ведь Закон и Порядок, эти силы, направляемые Правительством и поддерживаемые Британским народом, восторжествовали, одержали блестящую победу, так что смена была восьмичасовой. Ну, да всё равно, пускай восемь часов, всё, что угодно, любые условия — только дайте работу, ради бога, работу!

Артур хотел отойти от окна — и не мог. Лица рабочих удерживали его, особенно одно лицо — Пэга Мэйсера. Артур прекрасно знал Пэга. Он знал, что это ненадёжный рабочий. Он опаздывал, по понедельникам и совсем не выходил на работу, пил. И видно было, что Пэг это сознаёт. Сознание, что он недостоин получить работу, читалось на физиономии Пэга вместе с желанием её получить, и борьба этих двух чувств вызывала нерешительность, беспокойство, которые жутко было видеть. У Пэга было такое выражение, какое бывает у собаки, которая ползёт на брюхе, чтобы получить кость.

Артур ждал, как загипнотизированный. Подходила очередь Пэга. Перед ним было принято подряд четыре человека, а каждый человек уменьшал шансы Пэга получить работу. Это тоже читалось на его лице. Наконец и он подошёл к загородке, немного задыхаясь от тяжкого волнения, от борьбы между надеждой и страхом.

Гудспет бросил только один взгляд на Пэга, один беглый взгляд, потом отвёл глаза. Кивка не последовало, он даже не дал себе труда повернуться к Петтиту, он просто посмотрел куда-то мимо Пэга. Пэга не хотели брать. Он остался за бортом. Артур видел, как шевелил губами Пэг; слов он слышать не мог, но видел, как губы все шевелились и шевелились с отчаянной мольбой. Тщетно. Пэг остался за бортом, он был в числе тех четырёхсот, которых на работу обратно не взяли. Выражение его лица, выражение всех этих четырёхсот лиц, сводило Артура с ума. Он резко отвернулся, рванулся от окна. Ему хотелось оставить на работе в своём руднике этих четыреста человек, но он не мог этого сделать. Не может, не может, будь оно всё проклято!

Он машинально уставился на календарь, на листе которого стояла дата: 15 октября 1926 года. Подошёл к календарю, со злостью оторвал листок. Нервное напряжение искало какого-то выхода. Скорее бы прошёл день!

Выйдя за ворота, Пэг Мэйсер пошёл прочь от рудника по Каупен-стрит. Он не шёл, а едва плёлся, глядя себе под ноги, немного сутулясь, ощущая на себе взгляды женщин, которые смотрели ему вслед с порогов домов на Террасах: один из четырёхсот шахтёров, не нужных более, выкинутых вон.

Он свернул в переулок, который вёл на Кей-стрит, и дошёл до своего дома.

— А Энни где? — спросил он, остановившись на пороге убого обставленной комнаты с каменным полом.

— Вышла, — отвечал отец с кровати. Старик Мэйсер, скрюченный ревматизмом, теперь уже совсем больше не вставал, а так как он всегда был человеком живым и деятельным, его нынешняя неспособность хотя бы встать с постели делала его капризным и сварливым. Его недуг вызывал постоянную боль в пояснице, и старик решил, что у него больные почки. Он клялся, что это почки, и все гроши, какие ему удавалось наскрести и сберечь, он тратил на «Почечные пилюли доктора Пауперта», патентованное шарлатанское средство, которое изготовлялось в Уайтчепеле плутократом по фамилии Лорберг, обходилось ему по одному пенни и одному фартингу коробка, а продавалось по три пенса и шесть фартингов и состояло из мыла, патоки и метиленовой синьки. От пилюль моча старого Мэйсера делалась синей, а так как в рекламе было предусмотрительно указано, что это объясняется выделением из организма вредных веществ, то старик был очень доволен. Он считал, что выздоровел бы совершенно, если бы только мог «очистить» таким образом свои почки. Но горе было в том, что он не имел возможности покупать пилюли в достаточном количестве. Реклама объясняла, что пилюли обходятся дорого, так как приготовляются из дорогих индийских трав, собираемых на склонах Гималаев в период Карма Шалия по рецепту, который покойный доктор Пауперт узнал от одного индийского мудреца.

В настоящее время у старого Мэйсера пилюль не было, и поэтому он посмотрел на Пэга сердито и с лёгкой тревогой.

— Почему ты не пошёл на рудник?

— Потому что не пошёл, — отрезал Пэг угрюмо.

— Раз ты рабочий, так и иди на работу, Пэг.

— Это я-то — рабочий? — проскрежетал Пэг. — Да я собираюсь совершить прогулку на яхте в Испанию.

У старика затряслась голова.

— Ты не можешь перестать работать на твоего старого отца, Пэг.

Пэг не отвечал. Он стоял злой, беспомощный, усталый.

— У меня уже нет пилюль, Пэг, мне надо купить пилюль.

— К чёрту твои пилюли! — сказал Пэг и, тяжело опустившись на стул, сидел, не снимая засаленной кепки, засунув руки в карманы и неподвижно глядя на вспышки пламени в большом очаге.

Энни пошла отнести работу — она шила для миссис Проктор — и попутно проводить Сэмми в школу. Она скоро вернулась.

В ту самую минуту, как она вошла и увидела погруженного в размышления Пэга, она поняла, что случилось. Издавна знакомая мучительная тревога резнула её по сердцу. Но она не сказала ничего. Сняла шляпу и пальто и принялась убирать со стола и мыть посуду.

Пэг заговорил первый.

— Я безработный, Энни, — сказал он.

— Ну, ну, как-нибудь проживём, Пэг, — отозвалась Энни, продолжая возиться с посудой.

Но позор этого увольнения продолжал глодать и мучить Пэга.

— Я для них недостаточно хорош, — процедил он сквозь стиснутые зубы. — Недостаточно хорош, видишь ли. Это я-то, который, когда нужно, может работать за двоих.

— Знаю, знаю, Пэг, — утешала его Энни. Она любила Пэга и остро чувствовала его обиду. — Не горюй, мальчик.

— Они хотят, чтобы я был безработным и клянчил пособие, — проворчал Пэг. — А я хочу работать. Пособие!..

Молчание. Старый отец с постели прислушивался к разговору. Весь покрываясь испариной от жалости к себе, он смотрел испуганными глазами то на сына, то на дочь и наконец вмешался:

— Надо будет тебе написать Дэви Фенвику, Энни. Теперь уж придётся принять от него помощь.

— Как-нибудь проживём, отец, — сказала Энни. Она ни за что не хотела брать деньги от Дэвида, ни за что. — Ведь мы всегда справлялись сами.

Энни решила, что она возьмёт ещё какую-нибудь работу. И этим же утром, сделав, что нужно по хозяйству, ушла из дому на поиски работы. Она хотела работать подённо по домам, но даже чёрную работу найти оказалось трудно.

Она побывала у доктора Скотта, и у миссис Армстронг. Она даже, спрятав в карман гордость, обратилась к миссис Ремедж. Но всюду потерпела неудачу. Миссис Проктор обещала дать ей ещё кое-что сшить, а миссис Лоу, жена священника с Нью-Бетель-стрит, неохотно предложила прийти в понедельник на один день стирать. Этак она сможет, по крайней мере, заработать полкроны, хотя миссис Лоу всегда платила с таким видом, точно милостыню подавала. Как ни старалась Энни, она больше никакой работы не нашла. Она делала попытки и на другой день, и в следующие, но все с тем же результатом. На труд подёнщицы в Слискэйле спрос был невелик, а больше Энни продавать было нечего.

Пэг тем временем начал хлопотать о пособии, которое выдавалось безработным. Он сначала не хотел получать этого пособия, но когда глодавшее его чувство обиды потеряло первую остроту, он отправился на Биржу труда. Рабочие в Слискэйле называли Биржу труда «Бюро». Перед «Бюро» стоял длинный хвост. В этой очереди не толкались, не спорили, как в очереди у шахты, здесь спешить было некуда. Все ожидали. Считалось само собой понятным, что если хочешь получить пособие, то надо ждать. Пэг молча стал в конце, рядом с Леном Вудсом, и Слэттери, и Ча Лимингом. Ни он, ни они не начинали разговора. Пошёл дождь, но не ливень, который дал бы им повод выругаться, а мелкий, тихо моросящий дождик. Пэг поднял воротник куртки и стоял. Стоял без мыслей в голове и ждал. Спустя пять минут пришёл Джек Риди.

Джек не сразу занял место в очереди. Он вёл себя не так, как остальные: ходил взад и вперёд мимо ожидавших, словно эта очередь приводила его в бешенство. Затем он подошёл к началу очереди, медленно расстегнул куртку и обратился к толпе с речью. Джек был братом Тома и Пата Риди, погибших в «Нептуне». Когда-то красивый и статный малый, Джек, снедаемый горем и ненавистью, превратился в худого, с впалой грудью, озлобленного человека, весьма крайних убеждений. Сначала — несчастье в шахте, потом Джек, горя желанием сразиться с кем-нибудь, пошёл сражаться на фронт, и там ему прострелили бедро. После этого он стал хромать. И сейчас Гудспет отказался принять его обратно на работу в «Нептун».

Пэг поднял голову и вяло прислушался к тому, что говорил Джек, хотя заранее знал, что он скажет.

— Да, вот мы кем были, товарищи, когда мы им нужны были на фронте, — говорил Джек, и горькая злоба кипела в его голосе, бунт против жизни, судьбы и того строя, который довёл его до нынешнего состояния. — Мы были «народными героями», а что мы сейчас?.. «Безработные лентяи, подонки общества» — вот как они нас величают теперь. Послушайте меня, ребята, я вам все растолкую. Кто строит проклятые аэропланы, и броненосцы, и пушки, кто делает снаряды? Рабочие! Кто во время этой проклятой войны стрелял проклятыми снарядами из пушек? Рабочие! А что рабочим дала война? А вот что — право стоять под дождём и протягивать руку за подачкой. Нам велели драться за Англию, нашу собственную родную землю. И мы дрались, — не так ли? Вот мы стоим на этой «собственной» земле. Дерьмо, чистейшее дерьмо — вот, что мы получили. А дерьмо мы есть не можем. Дерьмом не прокормишь наших жён и ребятишек. — Джек остановился, бледный как мертвец, и провёл рукой по губам. Потом продолжал, все повышая голос, с искажённым, как от боли, лицом:

— В то время как вы и я трудились и сражались на проклятой войне, копи давали миллионы прибыли. Это было написано чёрным по белому, ребята: сто сорок миллионов дохода! Вот почему хозяева так дружно сплотились против нас во время забастовки. Что же, они всегда берут над нами верх. Теперь слушайте, ребята…

На плечо Джека опустилась чья-то рука. Джек сразу умолк, застыв на месте. Потом медленно обернулся.

— Это не разрешается, — сказал Роддэм. — Ступайте, становитесь в очередь да попридержите язык.

Роддэм, теперь толстый, важный, пятидесятилетний мужчина, был полицейским сержантом в этом участке.

— Оставьте меня, — ядовито прошипел Джек, и глаза его на мертвенно-бледном лице засверкали. — Я дрался на этой проклятой войне, слышите? И я не привык, чтобы меня хватали за плечо такие субъекты, как вы.

Люди, стоявшие в очереди, проявили живой интерес к этому диалогу, гораздо больший интерес, чем раньше к речи Джека.

Роддэм побагровел.

— Заткни глотку, Риди, или я сведу тебя в участок.

— Я имею такое же право говорить, как и вы, — огрызнулся Джек.

— Ступайте в очередь, — кипятился Роддэм, подталкивая Джека к концу ряда. — Вон туда, в самый конец, живо!

— Незачем мне становиться в хвосте, — кричал Джек, отбиваясь и дёргая головой. — У меня занято место, вон там, рядом с Мэйсером.

— Назад, туда, куда я приказываю, — скомандовал Роддэм. — В самый конец! — и он дал Джеку последний пинок.

Джек обернулся. Грудь его тяжело вздымалась, он смотрел на Роддэма такими глазами, точно готов был его убить.

Но затем вдруг потупился, видимо стараясь овладеть собой, приберегая силы для другого раза. И спокойно заковылял к концу ряда. Вздох пронёсся в толпе зрителей, тихий вздох разочарования. Напряжение ослабло, мысли каждого снова устремились на его личные заботы. Роддэм с официальным видом прохаживался мимо очереди, весьма величественный в своём высоком клеёнчатом кепи, с эффектной бляхой на поясе и цепью. Рабочие стояли и ожидали. Тихо сеял дождик.

Иногда выдавались и сухие дни, но в общем зима была плохая, и стоять в очереди за пособием приходилось большей частью под дождём, часто — под проливным. Раза два в дни выдачи шёл снег. Но безработные всегда были на месте, они вынуждены были стоять здесь и ждать. И Пэг стоял и ждал вместе с другими.

Маленькому Сэму не нравилось, что Пэг стоит в очереди за пособием. Когда Сэм, возвращаясь из школы, проходил мимо Биржи труда, он смотрел в сторону, притворяясь, что не видит Пэга, а Пэг, который при проходе Сэмми острее чувствовал своё унижение, никогда не пытался его окликнуть. Ни Пэг, ни Сэмми никогда не касались в разговоре этого вопроса, тем не менее он глубоко волновал Сэмми. Сэмми во многом чувствовал перемену. Например, Пэг теперь не мог уже давать ему картинки с папиросных коробок, потом он лишился того пенни, которое Пэг по субботам после получки всегда украдкой совал ему. А хуже всего было то, что Пэг больше никогда не водил его на футбольные матчи, хотя безработные платили за вход только три пенса. Да, это, пожалуй, было хуже всего!

Впрочем нет, это вряд ли было самое худшее. Дома их меню становилось всё скуднее и скуднее, и иногда еды было меньше, чем хотелось бы Сэмми. Даже во время большой забастовки было лучше: тогда было лето, а в летнее время голод вдвое легче переносить. Зимой же совсем другое дело. Как-то раз Пэг не выдержал и пропил своё пособие, — и после этого в доме целую неделю не было ни куска пирога. А его мать пекла первоклассные пироги! Всю ту неделю они ели только суп да кашу, кашу да суп, и дед постоянно бранился. Если бы мать не ходила к чужим людям стирать и шить, им и совсем есть было бы нечего. Сэмми хотел бы быть немного постарше, — тогда он стал бы работать и помогать матери. Сэмми был уверен, что, несмотря на плохие времена, он мог бы найти работу: в «Нептуне» всегда требовались мальчики-лифтёры.

Неделя за неделей Сэмми, проходя, видел, как Пэг стоял в очереди за пособием, и притворялся, что не замечает его, и очередь каждую неделю становилась всё длиннее. Это так мучило Сэмми, что он теперь бегом мчался мимо. Как только он подходил близко к Бирже, он обнаруживал вдруг что-нибудь страшно интересное в конце Нью-Бетель-стрит и с устремлёнными вперёд глазами нёсся к этому месту, вниз по улице. Разумеется, когда он добегал до конца Нью-Бетель-стрит, там ничего любопытного не оказывалось.

Но вот однажды, в последнюю пятницу января, когда очередь у Биржи была длиннее, чем когда бы то ни было, а Сэмми шумно нёсся мимо неё вниз по улице, случилось, наконец, кое-что. Промчавшись по Нью-Бетель-стрит и завернув за угол Лам-стрит, Сэмми налетел прямо на свою бабушку, Марту.

От этого столкновения пострадал Сэмми: он поскользнулся на стальных носках своих башмаков, споткнулся и, не устояв на ногах, упал. Он не ушибся, но был испуган тем, что сделал. Неловко поднялся, подобрал шапку и книги и, весь красный, собирался уйти. Тут он заметил, что Марта смотрит на него.

Сэмми отлично знал, что это Марта Фенвик, его бабушка. Но раньше она никогда на него не смотрела; она проходила мимо него по улице так же, как он проходил мимо Пэга, стоявшего в очереди, — не замечая его, как будто его и не было.

А теперь она остановилась и смотрела на него, всё смотрела и смотрела, таким непонятным взглядом. Потом заговорила. Сказала странным тоном:

— Ты не ушибся?

— Нет, мэм. — Сэмми сконфуженно покачал головой.

Молчание.

— Как тебя зовут?

Глупее этого вопроса ничего нельзя было придумать, и голос у неё так нелепо обрывался.

— Сэмми Фенвик, — отвечал он.

Она повторила:

— Сэмми Фенвик. — Она пожирала глазами его бледное лицо, и шишковатый лоб, и весёлые синие глаза, его вытянувшуюся фигурку в заплатанном костюме домашнего изготовления, тонкие ноги в тяжёлых башмаках. Сэмми и не подозревал, что в течение многих месяцев Марта каждый день следила за ним, когда он шёл в школу, тайком следила за ним из-за занавески бокового окна дома на Лам-Лэйн. Мальчик рос таким похожим на её собственного сына Сэмми! Теперь ему уже десять лет. Марта очень страдала оттого, что не может иметь его подле себя. Неужели ничто и никогда не сломит её холодную гордость? Она осторожно спросила:

— А ты знаешь, кто я такая?

— Вы моя бабушка, — без запинки ответил Сэмми.

Она густо покраснела от удовольствия. Сэмми наконец разбил вдребезги ледяную кору, сковывавшую сердце старой женщины.

— Подойди ко мне, Сэмми.

Он подошёл, и она взяла его за руку. Сэмми это показалось ужасно странным, и он чуть было не струсил но всё же пошёл с ней к дому в переулке. Они вошли вместе.

— Садись, Сэмми, — сказала Марта. Ей доставляло острую, нестерпимо острую радость снова произносить это имя.

Сэмми сидел и оглядывал кухню. Хорошая тут кухня, такая же чистенькая, как у них дома, но здесь мебель лучше и её больше. Потом у Сэмми заблестели глаза: он увидел, что Марта режет пирог, отрезает громадный кусок сладкого пирога с изюмом.

— Спасибо, — поблагодарил он, принимая этот кусок от Марты. И, положив книги и шапку на колени, набил рот пирогом.

Суровые тёмные глаза Марты сосредоточенно изучали его юное лицо. Это было лицо её собственного Сэмми.

— Вкусный пирог? — спросила она напряжённо.

— Да, мэм. — Сэмми ещё больше налёг на пирог. — Первоклассный!

— Ты никогда ещё не пробовал такого хорошего пирога, правда?

— Видите ли… — Сэмми колебался, смущённый, боясь обидеть Марту. Но счёл своим долгом сказать правду. — Мама печёт такие же вкусные пироги, когда у неё есть всё, что нужно. Но у неё теперь не бывает всего, что нужно для пирога.

Но даже это заявление не могло нарушить упоения Марты.

— Твой дядя Пэг получает пособие как безработный?

Худое личико Сэмми вспыхнуло.

— Да, но это только теперь, ненадолго.

— Твой отец никогда бы не остался безработным, — объявила она с гордостью.

— Я знаю, — согласился Сэмми.

— Он был лучшим забойщиком в «Нептуне».

— Я знаю, — опять сказал Сэмми, — мне мама говорила.

Наступило молчание. Марта смотрела, как он доедал пирог, потом отрезала ему ещё кусок. Сэмми взял его с застенчивой улыбкой, — улыбкой её покойного Сэма.

— Чем ты хочешь быть, когда вырастешь, Сэмми?

Он подумал, а она жадно ожидала ответа.

— Я хотел бы быть тем же, чем был мой папа, — сказал он наконец.

— Вот как! — прошептала Марта. — Вот ты чего хочешь, Сэмми.

— Да.

Она стояла неподвижно. Она ощущала какую-то слабость, изнеможение. Волнение обессилило её. Её родной Сэмми вернулся к ней, чтобы продолжать славную традицию. Она ещё увидит снова Сэмми Фенвика первым забойщиком «Нептуна». Волнение мешало ей говорить.

Сэмми съел пирог до последней крошки, поднял с колен шапку, книги и встал.

— Не уходи ещё, Сэмми, — запротестовала Марта.

— Мама будет беспокоиться, — возразил Сэмми.

— Ну, так возьми это с собой в карман, Сэмми, возьми, потом съешь. — Она с лихорадочной торопливостью отрезала для него новый кусок пирога, завернула его в промасленную бумагу, достала из буфета румяное яблоко и заставила Сэмми сунуть то и другое в карман. У двери она остановила его: — Приходи ко мне завтра, Сэмми. — И голос её умолял… умолял…

— Ладно, — сказал Сэмми и рыбкой метнулся из дома в переулок.

Марта стояла и все глядела ему вслед даже и тогда, когда он давно исчез из виду. Потом повернулась и вошла обратно в кухню. Она двигалась медленно, словно с трудом. На кухне взгляд её упал на начатый пирог. Она стояла, безмолвная, неподвижная, а перед её бесстрастным взором проносился поток воспоминаний. Вдруг лицо её дрогнуло. Она села у кухонного стола, опустила голову на руки и горько заплакала.