21
Юхансон подъехал к крыльцу; машина его была украшена зелеными ветвями — своеобразный обычай, вывезенный им же из Скандинавии. У каждого сиденья лежало свернутое одеяло, а у заднего стекла — коробка с медикаментами и все прочее, что могло понадобиться. Мисс Фрей раздала всем брошюры.
Пибоди прошла в самый дальний конец автобуса и попыталась открыть дверь, но у нее не получилось. Она никогда не могла ни с чем совладать — ни с машиной, ни с коробкой, да еще с медикаментами. Но большей частью всегда где-то рядом находился некто, ей помогавший.
— Мой милый дружок, — сказала Ханна Хиггинс, — не надо тебе сидеть сзади, тебя укачает, и ты ничего не увидишь.
Пибоди заколебалась, но потом прошла поближе вперед и села возле Юхансона.
— Мышка пожертвовала собой, — заметила миссис Рубинстайн, сидевшая на веранде. — Оказаться сзади — поступок христианки… Сядь она в серединке, ей бы никогда не заполучить лучшее место. Разве это не веселый предмет для наблюдения?
— Ну да, — ответила Элизабет Моррис. — Пожалуй, скорее злой!
Обе они оставались дома. Они не любили экскурсии.
— Можно продолжать? — спросила миссис Рубинстайн. — Посмотрите на них! Моя дорогая Элизабет, посмотрите на них сквозь розовые очки. Томпсон презирает всех и вся, но одет он в черный костюм. А теперь они пересаживают его назад, потому что от него несет чесноком. Посмотрите на Фрей, ненавидящую Пибоди, которая, в свою очередь, ненавидит Фрей. Юхансон, словно Харон со своей ладьей, теперь они едут на экскурсию.
— Ты забыла Ханну Хиггинс, — напомнила миссис Моррис.
— Элизабет, — ответила миссис Рубинстайн, — я никогда не забываю Ханну Хиггинс, но она уклоняется от моих комментариев.
Они сидели в креслах-качалках, принадлежавших прежде сестрам Пихалга; похоже, это было определенное обоюдное, правда, не высказанное решение.
— Мы уже едем! — воскликнула Кэтрин Фрей. — Вы абсолютно уверены в том, что остаетесь дома, без нас?
— Позаботьтесь о себе! — воскликнула Пибоди. — Мы едем на поиски приключений!
Она махала рукой до тех пор, пока машина не свернула за угол, тогда она, вздохнув, откинулась назад, готовая увидеть абсолютно все, пережить все, что только попадется ей навстречу.
Юхансон, влившись в движение, ехал на восток по направлению к городу. Автострада представляла собой живую единую массу блестящих автомобилей, длиннющую ленту темного сверкающего металла. Перед ними расстилался ландшафт, похожий на красочный туннель. По обеим сторонам дороги поднимались плакаты с объявлениями, шпили и молитвенные дома, пылающие радуги, буквы такой величины, что Пибоди не успевала истолковывать их, отели, мотели, бунгало — все летящее им навстречу в одной-единственной череде красоты, соблазнов и отпусков.
— Флорида! — вскричала Пибоди, посмотрев на Юхансона.
Он сказал:
— За последнее время тут очень много понастроили.
Испанские и марокканские дома, норвежские — с валунами на дерновых крышах, японские дома, быстро и могуче продвигающиеся вперед. Бензоколонка вздымала готический контрфорс к облакам, а высоко в небе жужжал гигантский серебряный башмак. Пибоди попыталась быстро прочитать сверху вниз: «Мотель предлагает мороженое»… We never close… potato chips; и она закрыла глаза.
— Ты взяла свои таблетки? — спросила сидевшая сзади Ханна Хиггинс.
Автобус, мягко спустившись вниз, ринулся по виадуку: ужасающе быстро мчались мимо, как будто мигая, параллельные решетки перил, и асфальт изо всех сил стремился снова вверх, на более широкую автостраду. А впереди аж до самой крайней оконечности горизонта сверкала блестящая, словно прибойная, волна машин.
Пибоди, прислонившись затылком к спинке кресла, видела, как пальмы одна задругой едут будто палки от метлы мимо. Их кроны были удивительно малы, всего лишь несколько травинок или вообще ничего, только обнаженный, суживающийся кверху, устремленный к небу ствол.
Юхансон сказал, что виной этому тайфун шестьдесят девятого года, а миссис Хиггинс спросила, не тошнит ли Пибоди.
Та покачала головой и глотнула воздуха, затем села ровно и стала смотреть в окно. У каждого дома росли широкие кусты с красноватыми листьями, нагруженные цветами, напоминавшими розовые комочки мха. Места парковки были пусты, словно беззубая челюсть.
Пибоди стало нехорошо. Машина мчалась уже вдоль моря, и мимо, качаясь, пролетали белые увеселительные яхты «Морская красавица», «Глория» — она едва успевала прочитать их названия: «Сэр Бо»… Белая как мел яхта «Христос» пролетела задом наперед, благословляя распростертыми руками мексиканский гольф.
— Юхансон! — сказала Пибоди. — Юхансон! Мне надо выйти!
Вдоль прибрежья доброжелательные власти повелели возвести маленькие мирные полукруги со столиками и стульями там, где были разрешены стоянки.
Машины стояли вплотную друг к другу — носом к зеленоватому бурлящему морю, а рядом с ними — люди, наслаждавшиеся дуновениями морского ветра. Эвелин Пибоди вырвало в воду.
— Тебе лучше? — спросила Ханна Хиггинс.
— Да, гораздо лучше. Ехали слишком быстро, а я хотела видеть слишком много. Возможно, это один-единственный раз дано мне так близко увидеть Флориду.
Пибоди сидела на набережной, она смотрела ввысь. Когда она чувствовала себя нехорошо, всегда бывало так — обезоруживающая неопределенная улыбочка, приятная слабость, своего рода кроткая безответственность, словно когда ты болен и тебя уложили на ночь в постель. У Эвелин возникло желание попросить прощения у Фрей.
Юхансон не спускал глаз с роскошных яхт. Они медленно скользили мимо, оборудованные сверкающими рыболовными снастями, крепкими канатами, металлическими прутьями, что свешивались через корму, как кошачьи усы, а на такелаже яхты «Папа Ллойд», вызывая всеобщее восхищение, висел улов. Там сумели выудить маленького кита и держались со своей драгоценной добычей как можно ближе к берегу. Повсюду, где только ни проплывала яхта, ей доставались аплодисменты.
Юхансон сказал, что все это великолепно, но не стоит хвастаться, коли сам ничего не сделал, а лишь купил за большие деньги.
«Может, отправиться в круиз, — думала мисс Фрей, — отпуск на борту парохода. Ты сидишь в шезлонге на палубе, тебя уносит все дальше и дальше по пустынной сверкающей поверхности моря… ты позволяешь книге соскользнуть с твоих колен на палубу и чувствуешь лишь, что ничто на свете уже не важно…»
Она устремила взгляд поверх вод, и ее осенило, что и теперь все точно так же — ничто на свете не важно. Вот это и ужасно: что ни делаешь, что ни устраиваешь и ни создаешь, все равно — ничто на свете не важно…
Уже много дней она не ощущала болей в животе.
— На что ты смотришь? — кротко спросила Пибоди.
— Ничего важного там нет, — ответила Фрей.
— Это море еще зеленее, чем в Сент-Питерсберге, не правда ли? Однажды папа взял нас с собой в долгую поездку, только чтобы показать море…
— Да, да, — отреагировала Фрей.
Пибоди по-прежнему сидела на земле, ее поднятое вверх лицо казалось каким-то удивительно детским.
Запинаясь в поисках нужных слов, она начала объяснять, что полностью все осознала, что вражда с Фрей чрезвычайно много значила для нее, но теперь вдруг она подумала: раз они все-таки вынуждены жить на одной и той же веранде, было бы проще и правильнее с этой враждой покончить!
— И вместо этого стать друзьями?
— Возможно, не то чтобы друзьями… — ответила Пибоди. Ее задумчивый взгляд был неотрывно обращен к морю. — На свете столько всего, чего нельзя понять… и состоится ли то, чего желаешь, или нет… Я имею в виду знакомство, дружеское знакомство. Жизнь все же достаточно трудна.
Внезапно повернувшись лицом к Фрей, она доверчиво спросила:
— Ты можешь простить меня?
— Конечно же, — ответила Фрей. — Не беспокойся!
Томпсон вышел из машины и попытался найти безлюдное место, но ему не сразу это удалось. Но во всяком случае он это сделал… За время всей поездки он не произнес ни слова.
Кэтрин Фрей начала мерзнуть на солнцепеке. «Ох уж эта Пибоди, та, что судит, та, что смеет высказывать все что угодно в силу своей кротости! Она жалеет, оплакивает старого самодовольного негодяя, такого как Томпсон, а о той, что никогда не знала дружбы, говорит, будто вражда была для нее просто дар… и ныне она созрела для обыкновенного знакомства! Ее рвет, она чувствует облегчение и впадает в умиление, глядя на море, и у нее, у кого все карты на руках, появляется желание просить прощения!»
Фрей пошла обратно в машину, там осталась лишь спавшая Ханна Хиггинс.
Юхансон повел машину наверх на автостраду и далее к Силвер-Спринг. Иногда он бросал взгляд в заднее зеркальце на Томпсона, но Томпсон был столь же одиноким и отсутствующим, каким казался теперь уже много недель подряд.
Откашлявшись, Юхансон сказал, что здесь застроено много миль. А несколько лет назад, кроме леса, ровно ничего не было…
— Подумать только, на что они способны! — сказала мисс Пибоди.
Мало-помалу они подъехали к заповедной земле, к джунглям, маленькой красивой части нетронутой юности Америки.
* * *
Когда письмо с утренней почтой пришло в бар Палмера, бармен завернул за угол в «Батлер армс» и спросил, где Линда. У него не было времени пройти весь путь вниз к «Баунти», сказал он, а он раз и навсегда хотел отделаться от этого благословенного письма.
Миссис Моррис сидела не веранде, она ответила, что все уехали в Силвер-Спринг, а Джо с Линдой укатили на рассвете, когда взошло солнце.
— Но он должен получить свое письмо, — настаивал бармен.
— Я знаю, — ответила она. — Отдайте его кому-нибудь в «Приюте дружбы», они скоро пустятся в путь.
Бармен перешел улицу, где пенсионеры как раз садились в автобус. Он, обведя их взглядом, отдал письмо Теллертону.
— Смотрите только, чтобы Джо получил его, — предупредил бармен. — Баунти-Джо! Мне плевать и на него, и на это письмо, но оно здесь, оно пришло. Вы позаботитесь об этом как следует?
— Обещаю, — ответил Теллертон и положил письмо в бумажник. Он поднялся в автобус, и тот тронулся по направлению к Силвер-Спрингу.
* * *
— Джо, — сказала Линда. — Джо! Здесь так же красиво, как я и думала. Здесь родники, словно серебряные. Будто на небеса попали!
Он спросил:
— Ну а что ты думаешь о «хонде»?
— Казалось, словно летишь в небеса! Усмехнувшись, Джо сказал:
— Вот видишь!
Они лежали на спине в траве близ воды, река была прозрачна как стекло, а там, где били родники, на вечно скользящей глади возникали водовороты.
Солнце освещало верхушки деревьев, но чуть дальше вниз ландшафт лежал в тени, мелкие ярко-красненькие птички прыгали вокруг и собирали корм среди оберток шоколада и уже кем-то обгрызенных маисовых початков. Возле речных суденышек перед закрытой кассой стояло в ожидании целое семейство: четверо детишек ели бутерброды, запивая их соком.
Речные суденышки овальной формы были выкрашены в белый цвет, и у каждого был натянут от солнца тент с бахромчатой оторочкой, и каждое суденышко носило имя какого-либо индейского вождя. Линда с трудом произносила по складам: Ток-ту-ро, Та-хат-ла-мос-се.
— Тут они жили, — сказала Линда. — А потом вы отобрали у них Силвер-Спринг и всех убили. Красненькие птички подлетали чуть ли не прямо к ее ногам.
Когда кассу открыли, первое суденышко дало задний ход и вышло в реку. Плыли на нем лишь семейство да Линда с Джо. Они разглядывали речное дно сквозь стеклянные рамы, вмонтированные в борт. Песок на дне был залит потоками света, словно трепещущей решеткой солнечных бликов, узкие темные рыбьи силуэты поспешно, будто проблески лучей, проносились мимо… О, это было так красиво! Линда, лежа ничком, все смотрела, смотрела и не могла насмотреться… Она видела рыбу с голубыми бровями, ну точь-в-точь как у миссис Моррис. Рыба, похожая на миссис Рубинстайн, проплыла мимо со шлейфом и вуалью, а рыба-Томпсон отправился в свою совершенно отдельную сторону, вне рыбьего косяка. Смотри, там плывет мама, и у нее корзинка на голове…
— Джо! Поплывем по реке вместе!
— Посмотрим! — ответил Джо, стеснявшийся многочисленного семейства.
Водный путь был узок, и по обеим его сторонам свисали вниз густые ветви, деревья вступали прямо в реку, встречаясь в воде с высокими речными растениями так, что путь пароходика становился путешествием сквозь сплошь зеленую мерцающую игру теней, сквозь мечту и сон.
— Ну разве не красиво, разве не красиво! — повторяла Линда…
Она повернулась к семейству и начала болтать с детьми, она обнимала самых маленьких, громко хохотала и бегала наискосок по палубе от одного борта к другому.
— Линда! — позвал ее Джо.
— Я не могу остановиться! Я так счастлива! И думаю о том, что мы сделаем, прежде чем поплывем в воде.
Он сказал:
— Ты знаешь, что здесь плавать запрещено?!
Иногда пароходик замедлял ход и рулил к дереву с белой цифрой, намалеванной на стволе. Штурман дул в свистульку, и среди ветвей тут же появлялись большие серые обезьяны. Они собирались все вместе в кучу, чтобы их накормили. Джо купил два мешочка корма, но Линда неловко швырнула их, и обезьянам почти ничего не досталось. Но это неважно, корм съели рыбы.
Дети звали обезьян и бросали бумагу, в которую были завернуты бутерброды, в реку. Но внезапно из вмонтированного в потолок громкоговорителя раздалось: «Путешествие по реке окончено», и пароходик повернул обратно.
— И это все? — спросила Линда. Обхватив Джо за плечи, она воскликнула: — Ведь это невозможно! Он должен плыть всю дорогу вперед. А мы не можем сойти на берег? Пусть другие продолжат путь.
— Это запрещено, — объяснил Джо. — Здесь Национальный парк!
— Но ты ведь знаешь, чем мы займемся на берегу?
— О'кей, о'кей, — произнес Джо. — Займемся кое-чем потом, позднее! Семейство прислушивалось к нашим разговорам, это было ужасно.
— Займемся любовью! — прошептала Линда. Его взгляд скользил поверх реки.
Когда они вышли на берег, Баунти-Джо кинулся навзничь в траву, он молчал. Линда легла вплотную рядом с ним.
— Ты сердишься, — сказала она. — Ты думаешь, я опозорила тебя. Вы такие странные в твоей Америке. Все, о чем вы поете и пишете, и ваши картины, и ваша одежда, и ваш Иисус — все только о том, чтобы любить, да и танцуете вы, как любите… Но говорить…
— Из-за этого семейства, они прислушивались… — объяснил Джо.
— Семейства… — терпеливо сказала Линда, — семейства знают всё о том, как любить, Джо! Если мама хотела любить папу, она говорила: «Сейчас у нас есть время, а место здесь — хорошее». И все мы слышали, что она говорила. И она была абсолютно права, ведь папа хотел всегда…
— Ты так много болтаешь, — произнес Джо. Автобус из «Приюта дружбы» остановился перед рестораном. Джо увидел, как все пассажиры один за другим выходят из него. Все вместе они стоят, глядя на реку. Быстро, словно порыв ветра, Джо ощутил желание овладеть Линдой, здесь, сейчас же, в траве близ воды… Он перекатился на спину и стал разглядывать верхушки деревьев.
* * *
Когда Ханна Хиггинс прибыла в Силвер-Спринг, она, всплеснув руками, воскликнула:
— Точь-в-точь — книжка-картинка!
Травянистый ковер был доступен здесь всем. Семьям, туристам, любящим парам, пенсионерам и детям — всем разрешен был травянистый ковер. Они бродили, играли и мечтали, они ели или спали.
Вверх и вниз по реке шли под звуки музыки, игравшей во всю мощь, пароходы, каждый также носил имя вождя индейцев. Здесь жили они давным-давно — охотились и плавали, стряпали еду… До чего странно было думать об этом! Те же родники и такое же обилие рыбы.
Но теперь, разумеется, местность эта стала заповедной.
— Точь-в-точь — красивая книжка-картинка! — повторяла Ханна Хиггинс. Она вошла в сувенирную лавку, купила открытку и фигурки трех маленьких индейцев, чтобы послать домой.
Пибоди нашла для себя в лавке шаль с изображением всех достопримечательностей Силвер-Спринга. Однако же Фрей только стояла у прилавка, листая брошюры. Снова начались боли в животе.
— Где Томпсон? — спросила она. — Я ответственна за эту поездку, нам надо держаться всем вместе.
Ханна Хиггинс ответила:
— Он купил себе шапку, какую носил Дэви Крокетт.
Новая шапка Томпсона была большая и серая, с длинным хвостом, а вкупе с его бровями она придавала ему почти дьявольский вид. При этом казалось, будто он стал меньше ростом.
— А шапка не слишком теплая? — спросила Пибоди.
«Не для него, — подумала Фрей, — не оттуда он явился!»
А вслух сказала:
— Первый пункт нашей программы — Змеиная ферма. Вы можете пойти туда, если пожелаете, но я останусь на воздухе. Стоит мне увидеть каких-нибудь ползучек, как я заболеваю.
— Фрейдизм! — заметил Томпсон.
Впервые за все время поездки он хоть что-то сказал. Новая шапка взбодрила его. Из-под меховой оторочки он вытаращил глаза на Фрей, потряс серым хвостом на шапке и вошел в змеевник. Там было уже очень тепло. Переходя от одной стеклянной витрины к другой, трое путешественников разглядывали неподвижно свернувшихся в серпентарии змей. Большинство из них были как будто припорошены пылью и, казалось, спали.
Томпсон, прижав лицо к стеклу, пытался ужасающими гримасами заставить змей шевелиться.
— Они похожи на меня, — сказал он, — они презирают весь мир.
Миссис Хиггинс и мисс Пибоди принялись болтать о змеях. Они напоминали друг другу об ужасных происшествиях, о плавающих змеях, что заползают на тебя в воде, о белых змеях, приползающих к крыльцу когда кто-то должен умереть… О змеях, что кусают себя за хвост и катятся следом за тобой, словно колесо.
— Говорите громче! — потребовал Томпсон. — Я не слышу ваших слов.
Ханна Хиггинс повторила:
— В Южной Америке змеи кусают себя за хвост и катятся следом за тобой, будто колесо. А однажды во время сенокоса змея подняли вверх вместе с вилами и он свалился мне на шею!
Эвелин Пибоди вскрикнула, пискнув совсем как мышка.
— Змей! — произнес Томпсон. — Змей у вас в мозгу. Это — бедное животное, которое запало вам в ум. Разве вы еще не пришли в себя после грехопадения?
Внезапно в нем пробудилась какая-то эйфория, лихорадочный интерес к болтовне. Надвинув меховую шапку как можно ниже на глаза, он прошипел:
— Змей! Секс! Вы ведь знаете, секс нынче в моде… И судя по тому, что вы говорите, он не обошел и вас… Говорю вам, змей не желает ничего иного, кроме того, чтоб его оставили в покое. Даже в Южной Америке змей не станет катиться за вами следом, будто колесо! Взгляните на него! Видели ли вы когда-нибудь такое бездонное отсутствие интереса, такое невероятное презрение!
Какой-то очковый змей, медленно раскачиваясь, поднял свою украшенную чем-то похожим на шлем голову: глаза его напоминали глаза хищных птиц и крокодилов.
Но вот он чуточку, буквально на волосок, отклонил голову назад и оцепенел.
— Убирайся, убирайся прочь! — прошептала мисс Пибоди.
И они двинулись дальше по жаре и по песку.
Профессор-змеевед стоял в высоких сапогах в одной из клеток в окружении восьми гремучих змей. Пассажиры трех перегруженных автобусов облепили этот четырехугольник из непробиваемого стекла. Свернувшись твердым плотным клубком, змеи так же точно окружали его изнутри. В центре каждого клубка, предостерегая зрителей, непрерывно гремела погремушка. Звук погремушек был сух, безжизнен, исполнен леденящей угрозы.
— Иди сюда! — позвала Ханна Хиггинс. — Здесь лучше видно!
По другую сторону клеток стоял Тим Теллертон… Автобус из «Приюта дружбы» уже прибыл.
Профессор поднял руку, и восемь погремушек ускорили темп, фактически суля смерть.
Теллертон смотрел на змей со сдержанной неприязнью, надеясь, что они не развернут свой клубок.
Профессор надул белый воздушный шар. Драматически замедлив жест, он стал протягивать шар к одной из змей, протягивать все ближе и ближе…
Никто не видел, как змея ударила хвостом по шару, никто не заметил и тени какого-либо движения. Слабый удар, треск, тряпка из резины, трепет удовлетворенности вокруг непробиваемого стекла клетки…
Томпсон пробился на другую сторону людского кольца. Хлопнув Теллертона по спине, он сказал:
— А вас я помню! Вы не пожелали сесть в кресла-качалки покойниц. Вы жалеете змей?
Теллертон, взглянув на змей, ответил:
— Да, мне жаль их!
— Так я и думал! — произнес Томпсон и отошел от него.
Змеевед, удостоенный длительных аплодисментов, вернулся обратно. Зрители за стеклом начали медленно расходиться. Змеи с погремушками по-прежнему лежали, свернувшись в твердый клубок, а погремушки их по-прежнему все еще гремели. От автобуса уже направлялся новый людской поток, а воинственная готовность змей не ослабевала до самого вечера.
— Мисс Пибоди, — спросил Теллертон. — Не видели ли вы Баунти-Джо?
Вопрос был фактически безличен. Так спрашивают в кассе, в канцелярии…
— Нет! — ответила она.
— У меня для него письмо чрезвычайной важности, письмо, что пришло сегодня утром.
Они влились в толпу экскурсантов, перебравшихся дальше, к цистерне с аллигаторами.
— Вам хорошо в Сент-Питерсберге? — спросила Эвелин Пибоди.
— Извините?.. — переспросил Теллертон.
— Вам хорошо живется в Сент-Питерсберге?
— Это очень красивый город!
Змеи лежали, сгрудившись в кучу друг на друге в углу цистерны, сухие, шероховатые тела, застывшие в оцепенелой массе, а на них капала из-под крана вода.
Пибоди и Теллертона теснили сзади люди. И она враждебно спросила, уютная ли у него комната. Он смущенно взглянул на нее.
— Комната? — переспросил он. — Да, очень уютная! Пойдем дальше?
Выбраться оттуда, из этой давки, лишенной какого-либо порядка или целеустремленности, было трудно. Люди загораживали друг другу дорогу, не зная, куда им идти и что им хочется видеть.
Прибыло уже множество груженных людьми автобусов… сплошные потоки — большей частью пенсионеров. Они двигались медленно и шли совсем в другую сторону. Постоянная трудность заключалась в том, чтобы вовлечь их в поток обычных экскурсантов.
— Поспешите сюда, — без устали повторял охранник. — Вам выйти или войти?
— Мистер Теллертон, — сказала Пибоди. — Я видела вас в разных представлениях.
Люди нажимали со всех сторон, иногда он оборачивался, чтобы посмотреть, не отстала ли она.
— В разных представлениях! — закричала она. — Это безумно много значило для меня!
Протиснувшись мимо кассы, они вышли, и мисс Фрей, подскочив к ним, сказала:
— Наконец-то вы здесь!
Она включила Хиггинс и Томпсона в свой список и оплатила их круиз по реке.
— Подожди, подожди! — остановила ее Пибоди. Она смотрела на Теллертона.
— Прошу вас. Если увидите Баунти-Джо, скажите, что ему пришло письмо.
Речной пароходик был набит битком; всем раздали по мешочку с кормом для рыбок. Включили громкоговоритель, и пароходик заскользил по мерцающим водам реки.
* * *
День был долгий, полностью завершенный. Те, кто устал, могли отдохнуть на террасах или в тени под деревьями, а те, у кого еще оставались силы, бродили в парке вдоль зеленеющих берегов и неустанно текущих вод. Малыши валялись в траве или спали, закинув ручонки над головками, ручонки, открытые, словно венчики цветов. Молодежь развлекалась, пуская в цель длинные, украшенные перьями стрелы из луков.
Когда Ханна Хиггинс проходила мимо тира с колоссально увеличенным изображением индейского вождя Тахатламоссе, она услыхала звенящие звуки пущенных стрел и остановилась, чтобы посмотреть. И разглядела в палисаднике индейские узоры ярких расцветок, а довольно далеко светились, словно солнца в небе, мишени. Над ними же высилась густая, зеленая, ограничивающая их от всего мира стена джунглей.
— А мы не можем пойти туда? — спросила миссис Хиггинс. — Стоит всего лишь двадцать пять центов, и я никогда не видела никого, кто бы стрелял из лука.
Мисс Фрей сказала, что время уже слишком позднее. В программе у них место игрищ Бемби, а потом — пора уже ехать домой.
— Подожди немного, — попросила миссис Хиггинс и подошла ближе, — всего лишь один часок.
Зрение ее было, как известно, скверное, и все краски вылились из предназначенных им границ, соединились друг с другом и со страшной силой смешались с дневным светом. Никто не знал, что Ханна Хиггинс — дальтоник, видевший окружающий мир еще более прекрасным, чем он был на самом деле. Однако идентифицирован был в ее глазах не только цвет, но и любое ее движение подвергалось выразительному упрощению. Там, где юная Ханна рассматривала то, к чему привыкла, постаревшая Ханна видела лишь реальность, освобожденную от привычной и ненужной детали. Самое существенное в цвете или в движении всегда выступало в самом ярком освещении на исходе дня.
Стрелки-лучники были изумительно красивые, тонкие и статные. Она видела, что тела их напрягаются, как напрягается тетива луков — спокойно и драматично. И лучники были столь же красивы, когда опускали свои луки движением, выражающим достойную внимания расслабленность.
Фрей повторила, что уже поздно, что у нее — билеты на место игрищ Бемби, а мелкие животные устают еще до наступления сумерек. Ей хотелось бы, чтоб Эвелин и Томпсон увидели место игрищ, пока животные не заснули.
— Это правильно, — согласилась с ней миссис Хиггинс. — Я бы тоже поспала немного в машине Юхансона.
Он сидел на террасе с газетой в руках.
— Юхансон, — сказала миссис Хиггинс, — вот двадцать пять центов. Будь добр, выстрели из лука как можно дальше. Ты ведь можешь выстрелить из лука?
Он ответил:
— Конечно могу!
— Конечно, он сможет, этот Крестный Отец Юхансон… Он сможет все что угодно, но он ничего не знает о джунглях! Он застрелит одного из моих тигров. Я люблю тигров, и змей, и вождей индейцев! — сказал Томпсон.
Юхансон ответил:
— Не беспокойся! Я выстрелю в воздух. Тигры мистера Томпсона могут идти куда захотят.
Мисс Фрей повела своих подопечных к месту игрищ.
— Он — большой осел, — сказал Томпсон, — если верит, что в Силвер-Спринге водятся тигры! Он еще хуже, чем я думал.
Место игрищ Бемби, огороженное палисадом, вплотную примыкает к джунглям. Все животные здесь — ручные и не кусаются. Все, кто хочет, могут купить детскую бутылочку с теплым молоком, снабженную соской, и напоить детенышей хищников или подержать на руках маленьких кроликов и котят. Коз где только не видно, их просто тьма-тьмущая. Блея и толкаясь, они, оскалив свои длинные серые зубы, пытаются жевать, втягивая в пасть одежду посетителей. А голуби абсолютно доверчиво опускаются на плечи и руки людей, дети пугаются, кричат, и тут же утешаются, и фотографируются, обнимая жующих животных. Надо всей этой неописуемо дружественной и мягкой сутолокой витает запах малышей, теплого нагретого песка, кипяченого молока и детской мочи.
Тим Теллертон остановился у входа и молча постоял, выискивая в толпе Баунти-Джо.
— О, милые мои, письмо! — воскликнула Пибоди. — Ведь они были здесь совсем недавно, и я забыла сказать им о письме! Линда поила молоком одного бемби, а я, заглядевшись на них, забыла об этом.
Теллертон слегка улыбнулся, пусть она не принимает это близко к сердцу, времени еще достаточно. Певец, видимо, сильно устал. Рядом с ними кто-то сунул монетку в кроличий автомат, оттуда выпал счастливый номер, и оба кролика, ринувшись вперед — каждый со своей стороны, — пустили передние лапки в ход и стали истерически бегать по кругу. Машина звякнула и остановилась. Одновременно тоненькая струйка овсяной крупы потекла вниз, на дно клетки.
Эвелин Пибоди стояла, глядя на Теллертона, и впервые увидела, что он — очень стар, что он — совершенно обычный старый человек с красивыми глазами.
«Бедняга, — машинально подумала Пибоди, — должно быть, он устал», и ее сострадание вернулось на обычные, известные Пибоди рельсы, к которым она привыкла и которые не могли уничтожить судороги ее восхищения. Подойдя ближе к Теллертону, она сказала, что в домике для игрищ есть скамейки, может, ему хочется отдохнуть?
Тим Теллертон вперил в нее взор своих голубых, будто льдинки, глаз и ответил:
— Мисс Пибоди, вы чрезмерно любезны! Как раз в эту минуту Кэтрин Фрей вдруг стала кричать на голубей, она размахивала руками, бегая за ручными птицами. Козлята прекратили беспомощно блеять, а дети просто перепугались. Охранник, поспешивший туда, сказал:
— Послушайте, это же комната для детей и нечего устраивать трам-тарарам!
Фрей повернулась к нему спиной и стала лихорадочно, дрожащими руками, рыться в своей сумке.
— Это всего лишь нервы, — объяснила шепотом охраннику Пибоди. — Я позабочусь о том, чтоб ее успокоить.
Фрей ушла от них с мыслью: «Ты, милая сестрица милосердия, вот кто ты…»
Она слепо, не видя, прошла в тени под стеной, ведущей в джунгли, и остановилась у палисада. Там на белой калитке красовалась вывеска: «Тропа джунглей». Козы последовали за ней, пытаясь добраться до ее рук.
— Мисс Фрей, — произнес Тим Теллертон. — Могу ли просить вас оказать услугу? Я знаю, что на вас можно положиться.
Она ответила:
— Конечно, охотно.
Она сжала руки, чтобы унять дрожь.
— У меня письмо к Баунти-Джо, — серьезно сказал Теллертон. — Это важное письмо, оно пришло в бар Палмера нынче утром. Не возьметесь ли вы передать письмо ему?
— Да, да, я передам, — заверила Теллертона Фрей.
Она взяла письмо и положила его в сумку. Козы пытались схватить сумку, но она подняла ее как можно выше, ведь козы теснились уже со всех сторон. А пахли они скверно.
— Мисс Фрей, — сказал Теллертон, — я чувствую себя здесь чужим и рад, что вы можете выполнить мое поручение. Передайте привет обитателям «Батлер армс».
Отворив ей белую калитку, он, коротко и профессионально поклонившись, покинул место игрищ.
Кэтрин Фрей шла по Тропе джунглей. Посещение Тропы джунглей входит в стоимость экскурсии, она не длинная, всего лишь десять минут ходьбы в одну сторону — десять минут туда и десять обратно, но у экскурсанта в самом деле возникает глубокое впечатление, будто он — в подлинном первобытном лесу. Если повезет оказаться здесь между прибытием и отправлением автобусов в будни, может статься, что тропа — пуста, а лес — абсолютно молчалив.
Фрей тихо постояла, и постояла так довольно долго.
Солнце зашло, и никаких животных уже не было. Это было просто прекрасно. Постепенно она пошла дальше по дороге, выложенной кафелем на влажной земле и огороженной веревками. За веревками раскинулись джунгли — густые и низкорослые — поросль низеньких деревцев с водой меж корнями, да серые пригорки набухшей, поросшей мхом земли, пригорки, похожие на могильные холмики. К примеру, вот холмик Пибоди, ангела беспощадного сострадания вплоть до самой своей исполненной мира кончины: «Здесь покоится Эвелин Пибоди с нежным сердцем, а здесь покоится многокрасочный, яркий мистер Томпсон. Здесь покоится Фрей…»
С реки доносились совсем слабые звуки музыки, и тут она услыхала, что оба они — Пибоди и Томпсон — идут следом за ней… они шли за ней, и Пибоди при виде Фрей воскликнула:
— Подожди! Как ты, тебе лучше? Ты успокоилась?
Томпсон рыскал кругом, объясняя, что здесь никакие вовсе не джунгли, что здесь ничего общего с джунглями нет. Он подошел к веревке и, заглянув в серые заросли, испытал глубокое разочарование. Собственный первобытный лес Томпсона был темно-зеленым и непроходимым. Пугающие своей колоссальностью, поднимались из вечных сумерек древесные стволы навстречу недостижимому своду цветов, пылающему над головами хищников, — своду мечты фантастов и безумных миллионеров. Ха-ха! А это — просто прогулочная тропка для теток-старперш!
— Это абсолютно подлинные джунгли, — объясняла Пибоди. — Национальное достояние! Здесь никто не ходил десятки лет и никогда не сломал ни единой ветки. Говорят, что еще дальше в чаще водятся дикие обезьяны. Подождите немного!
Вытащив брошюру, она стала листать ее.
— Пибоди! — сказал Томпсон. — Ты болтаешь, словно гид. Без пива никакой фантазии у тебя нет!
Он шел дальше тихим ходом, хромающей походкой, отталкиваясь тростью от бревен, выстилающих тропу, и населяя свои собственные джунгли ползающими и крадущимися тяжелыми телами пресмыкающихся. Что-то скользнуло в зарослях с легким, будто шелк, шелестом и с резко оборванным вскриком, едва ли не вздохом.
— Змей! — бросил он через плечо. — Я люблю их! У меня был уж, он спал у меня под кроватью.
Кэтрин Фрей, обойдя его кругом, ускорила шаг. Томпсон повысил голос:
— Уж! Да, а откуда вам знать, не живет ли у меня по-прежнему под кроватью уж? Вам никогда не найти его, и, во всяком случае, вы никогда не сможете быть по-настоящему уверены в том, что его в доме нет!
Фрей, обернувшись, спросила:
— Чего вы хотите? Почему вы все делаете ради того, чтобы напугать и рассердить меня, почему вы так поступаете?
— Чтобы увидеть, удастся это или нет, — буркнул Томпсон куда-то под край мшаника. Казалось, он был абсолютно откровенен.
Пибоди боязливо воскликнула:
— Не будь таким злющим! Она не любит животных!
Кэтрин Фрей покинула их. Довольно скоро вышла она к прогалине в лесу. Здесь дорога поворачивала назад. Вывеска гласила, что это Поляна джунглей, и маленький Средиземноморский павильон звал отдохнуть. Она вошла туда и села…
Аспирин ей обычно не помогал, но, во всяком случае, пару таблеток она приняла.
Здесь были автоматы с бутербродами, с открытками и с кока-колой. Посреди прогалины стоял красно-белый, сделанный из фанеры Дед Мороз в запорошенном снегом одеянии, а вокруг него росли большущие мухоморы, содержавшие пластмассовые ящички для пожеланий к Рождеству. Обычный столб-тотем неистово глядел в сторону джунглей.
Но вот боли немного отпустили Фрей. Возможно, аспирин все-таки помогал. Кэтрин Фрей позволила себе расслабиться, погрузиться в состояние полной нереальности, а ландшафт и спутники показались ей преувеличенными, будто какие-то комиксы, сама же она чувствовала лишь усталость.
Но вот подоспели и они. Пибоди заглянула в мухомор и сказала, что, раз уж они тут побывали, им надо загадать желание. Пожелать можно что угодно, и нет ли у нее, у Фрей, клочка бумаги.
«Пожелай за меня, — подумала Кэтрин Фрей, — пожелай мне трижды умереть, сунь в землю резеду, и розмарин, и все цветы, которые только ты мысленно ни подарила своему любимому папочке, но во имя Господа Иисуса нашего оставь меня в покое».
— Почему ты смеешься? — спросила Пибоди. — У тебя нет бумаги?
Как раз в этот миг Томпсон, приподняв веревку, окружавшую поляну, вошел в джунгли, и его серая меховая шапка скрылась среди деревьев.
— Нет, никакой бумаги у меня нет, — ответила Фрей.
Пибоди вошла в павильон и устроилась на скамейке. Тишина пугала ее, и она долго объясняла…
А объяснения ее, скорее всего, касались следующего вопроса: «Странно, что люди не всегда думают о том, что говорят, или говорят не то, что думают, и вовсе не надо придерживаться только одного или другого мнения… Ведь колоссально редко осуществляется то, о чем думаешь ты, да и большинство вовсе не думает так уж плохо…»
Ее обуревала боязнь того, что она была вовсе не любезна, не дружественна, ее снова захватили еще не оформившиеся угрызения совести.
Внезапно Фрей спросила:
— Где он?
— Томпсон? Думаю, пошел в джунгли.
— Ты видела, как он пошел в джунгли?
— Не знаю, точно не знаю…
— Ты это видела? Видела? — разразилась Фрей. — Не валяй дурочку, скажи, пошел он туда или нет.
— Возможно, пошел, — прошептала Эвелин Пибоди.
Мисс Фрей резко поднялась и выбежала на поляну. Раз за разом звала она Томпсона, но ответа не получала. Он должен был услышать ее, он не мог еще так далеко уйти, но старый козел молчал, видимо, сегодня он был глух, как пень, и, впав в детство, только что выбрался с площадки с песочницей.
— Подожди! — крикнула Пибоди. — Подожди меня!
Кэтрин Фрей шла все дальше, ведомая чувством ответственности, но, пожалуй, больше всего — гневом. Иногда она звала своего злейшего врага.
Земля постепенно опускалась, превращаясь в темную неопределенную массу, где застревали ноги, идти стало трудно. Вода, скопившаяся в башмаках, была теплая.
Гниющие снизу стволы невысоких деревцев торчали повсюду, суживаясь к вершине, будто червяки — наживка на крючке. Лес был отвратительный. В конце концов Фрей стала кричать только ради того, чтобы звать, чтобы выкричаться самой.
— Старый козел! Поджигатель! Томпсон! Злодей!
И проходя все дальше и дальше в чащу джунглей, она начала окликать и других. Ужасающими эпитетами награждала она тех, кто никогда не давал себе труда спросить о ней, кто никогда не позаботился о том, чтобы найти того единственного человека в мире, того, кем была Кэтрин Фрей.
Пибоди следовала за ней, как могла — изо всех сил, — и слышала, как Фрей кричит все дальше и дальше, все слабее и слабее в лесной чаще… Под конец все стихло.
Нет на свете ничего столь пугающего, как то, что от тебя уходят люди, не заботясь о том, чтобы подождать, люди… Это казалось Пибоди жутким еще в детстве, когда речь шла всего-то об игре. Никто не знал, как она боялась, когда папа хотел играть снова. Всякий раз, когда он прятался за деревом, она думала, что он никогда больше не вернется обратно. Всякий раз, когда он не мог найти то, что ему хотелось, его дочь Эвелин испытывала чувство глубокого горя. Мы искали, мы никогда не делали ничего другого, кроме как искали. Папа не отыскал для нас ручья, не нашел и джунглей…
— Любимое мое семейство, вот здесь может найтись настоящее, поросшее низенькими деревцами озерцо… Представьте себе черные зеркальные лужицы под редкостной формы воздушными корнями и запах стоячей воды там, где так и бурлит медленно умирающая жизнь…
Всякого рода опасности витают вокруг нас, утешьтесь, мама! Я найду место для вас всех, место надежное и сухое.
— О Георг, — говорила мама, — оставь поиски…
И я молила Бога. Чтобы папа нашел свое поросшее низенькими деревцами озерцо и надежное место, которым мама восхищалась бы, и я все время боялась, что он устанет и умрет из-за того, что мы вечно заставляли его разочаровываться. И я была абсолютно права, думала мисс Пибоди. Именно это он и сделал, хотя был еще так молод.
Она наткнулась на лужу, и ее очки слетели. Пока она их искала, они втоптались в мох.
* * *
Джунгли были миром воды, и всякий раз, когда Линда находила красивое местечко, чтобы предаться любви, земля опускалась в глубокую бурую воду.
Баунти-Джо сказал:
— Видишь, как это… И зачем тебе цветы, они ведь мнутся, да и не видны, когда мы лежим на них?
— Да, — ответила Линда и пошла дальше вброд меж островками зарослей невысоких деревцев, осторожно оглядывая все вокруг, словно водоплавающая птица. А если ветви загораживали ей путь, она наклоняла их в сторону и ждала, когда Джо поднимется и пройдет мимо, после чего она снова шла впереди.
День клонился к вечеру, и лес покоился в тени.
— Здесь, — сказала она, — здесь мы не опустимся так глубоко, а любиться можно и в воде.
Но Джо ответил, что в подобном случае надо быть угрем, а ему не по душе чувствовать себя идиотом.
Линда не ответила.
Наконец они подошли к стремнине, бурному течению извилистой реки среди деревьев, а на темной ее поверхности покоились заросли белых кувшинок и округлых зеленых листьев.
Она сказала:
— Здесь мы и останемся. Лучшего места поплавать нам не найти. А плавать почти так же весело, не правда ли?
Они разделись и повесили свою одежду на дерево. Близ берега скопились затонувшие древесные стволы и корни, но меж ними дно затвердело от песка.
Джо не спускал глаз с Линды. Зеленые листья сплелись в венок вокруг ее талии. Она отвела их в сторону и скользнула вниз в воду. Она смотрела на Джо, но о любви не думала. Лицом к лицу следовали они за слабым потоком, и казалось, движутся они по воздуху.
Она сказала:
— Если ты голоден и хочешь гамбургер или что-нибудь еще, то мы, пожалуй, еще успеем в ресторан, прежде чем его закроют.
— Я не голоден, — ответил Джо. — Мне хорошо. Вода в Силвер-Спринге была такой же чистой, как в Майами. Быть может, еще чище!
* * *
Кэтрин Фрей шла теперь очень тихо и уже не кричала. Живот больше не болел. Ни одна мысль не подгоняла ее. Последний речной пароходик, подождав, отплыл в Силвер-Спринг, громкоговоритель отключили, и вскоре должны уже запереть калитки. Она продолжала идти.
Несколько серых обезьян, сгрудившихся в кучу, сидели на деревьях, они походили на Томпсона в его серой меховой шапке. Да и весь лес был серым и каким-то нереальным, с теми же самыми зарослями низеньких деревцев и лужами воды и с той же набухшей землей, по которой она шла все дальше, не заботясь ни о чем другом, кроме как только бы не болел живот… Это было все равно что заснуть и отрешиться от всего и уходить все дальше и дальше в спокойную и равнодушную пустоту.
Мисс Фрей не была уже сама собой, она шагнула за фактические пределы своей усталости. Возможно, ее манило смутное представление об очень древних слонах, что уходят в себя, только бы их оставили в покое… Это вполне можно себе представить. Потом уже мисс Фрей подумала, что заблудилась, но даже и тогда еще могла она втайне дать себе волю удивляться и волю к праздной мечте, имевшей много общего с красотой пустоты и уничтожения.
Благодаря тому что мисс Фрей, как и большинство людей, делала правой ногой шаги чуть длиннее, нежели левой, двигалась она по кругу, который мало-помалу привел ее обратно в Силвер-Спринг.
Перед самым заходом солнца остановилась она у узкого водоема, едва ли большего, чем аквариум для рыб и лягушек. В неописуемой неподвижности струился он мимо под сводом из широкого блестящего листа железа, и теперь, будто неоспоримая часть водного пути, явились скользящие вместе с потоком два пловца.
Это длилось недолго. Они не подняли даже плечи над водой. Кожа Джо обрела бурый цвет родника, а Линда была бела, как песок; волосы же ее выплывали в поток, будто широкая, четко обрисованная тень. С их исчезновением изменилась и пустота леса.
Фрей натужно заплакала, сев на песок, она вытащила из сумки носовой платочек. Она увидела, что время позднее. День подошел к концу, и Юхансон, разумеется, давным-давно уехал. Им предстояла долгая поездка.
Мисс Фрей привела в порядок свою сумку, положила счета за развлечения нынешнего дня в особое отделение, брошюры — в другое. Она сунула мелкие деньги в кошелек, а мокрый носовой платочек в карман, чтобы не замочить письмо Джо. Наконец, напудрив нос, она поднялась, чтобы пойти обратно, но так и осталась, и неподвижно стояла, не имея ни малейшего представления о том, куда, в какую сторону направиться.
Как раз тогда на восходе солнца собрались на крупное состязание стрелки из лука. Приз каждый день был одним и тем же — памятная медаль с барельефом, изображающим вождя индейцев Тахатламоссе, того, кто в своей дикости отчаянно защищал Силвер-Спринг вплоть до самого горького своего конца. Здесь еще была изображена из воска, но в подлинной копии, та темница, где вождь умер от горя.
Когда мисс Фрей глянула в небо, она увидела стрелу, летящую ввысь и описывающую крутую дугу, озаренную ярким светом восходящего солнца. Стрела несла на себе красные и белые перья. Длительный миг отдыха… и стрела, прежде чем стремглав упала прямо в джунгли, показалась ей неподвижной.
Мисс Фрей сунула сумку подмышку и по прямой линии зашагала к Силвер-Спрингу. Очень скоро она увидела Пибоди, стоявшую, обхватив руками дерево. Фрей подошла к ней и спросила:
— Ха, ты видела Томпсона? Нам пора уже обратно — время позднее.
Пибоди только покачала головой, но, так ничего и не ответив, не сдвинулась с места.
— Успокойся! — сказала Фрей. — Мне нужно переговорить с дирекцией и заставить отыскать Томпсона как можно скорее, иначе мы вернемся домой среди ночи.
— Во всем виновата ты, — прошептала Пибоди, — ты не подождала, ушла, а я потеряла вас из виду во мшанике. — Повысив голос, она пожаловалась: — Я видела, когда это случилось, он умер и упал вниз, в воду!
— Успокойся сама и оставь дерево в покое. О чем ты болтаешь!
— Он упал в воду! — закричала Пибоди. — Я видела, как он проплывал мимо, он был большой и длинный.
— Томпсон, ты говоришь о Томпсоне?
— Нет! Я говорю о нем! Он упал в воду, он больше ничего не мог сделать и просто исчез.
— Послушай меня, — сказала перепуганная Фрей. Обняв Пибоди за плечи, она заботливо спросила: — Что ты видела? Подумай! Ты видела стрелу, которая упала в воду? Они стреляли из лука в Силвер-Спринге; ты видела стрелу? Не дурачься! Ты знаешь, что говоришь?
— Конечно знаю! — воскликнула, рассердившись, Пибоди. — Он умер слишком рано, но старые грабли, такие как ты, только все продолжают и продолжают болтать, а ничего устроить не могут, хоть и отвечают за всю программу!
Фрей сказала:
— Дай мне руку. Мы пойдем домой!
Они медленно двигались к парку. Столб-тотем торчал, а Дед Мороз по-прежнему стоял в окружении своих мухоморов… Ничего не изменилось, и Пибоди спросила:
— Ты злишься на меня? Не говори ничего. Как, по-твоему, схвачу я простуду из-за этого?
— Может статься, — ответила Фрей. — Возможно! Надень в машине сухие чулки!
Пибоди довольно тяжело висела на ее плече и все время спотыкалась. Но Пибоди состарилась, и злиться на нее нечего. Проницательная мисс Фрей вступила на Тропу джунглей, она не устала. Она несла дурные вести. Долгие годы на веранде в Сент-Питерсберге им предстоит все снова и снова беседовать о Джо, об этом красавце-юноше, о величественных джунглях, об одном-единственном на свете Джо и единственной на свете стреле, и о сотнях миль пустынных джунглей, куда не ступала нога человека, и о Боге — столь страшном и столь удивительном…
Пибоди спросила:
— Думаешь, мы успеем? Не опоздаем?
— Будь спокойна, — ответила Фрей. — Времени у нас достаточно, еще не вечер.
Когда в холле зазвонил телефон, миссис Рубинстайн, написав адрес Абраши на конверте, читала, лежа в кровати. Она насчитала шесть сигналов, прежде чем установилась тишина. Вскоре снова раздались звонки. Шесть позывных, и снова тишина.
— Хо-о-ха! — сказала Ребекка Рубинстайн. — Посреди ночи они звонят и мешают тебе.
Она не могла больше читать, в душе ее загорелся и быстро разрастался страх, столь же ужасный, как в давным-давно забытые ночи, когда Абраша не приходил домой…
Но вот снова зазвонил телефон, и она, отбросив одеяло, вышла в небрежном виде на лестницу, где было темно.
Элизабет Моррис разговаривала внизу, она была немногословна.
Должно быть, сейчас трубку положат и раздадутся медленные шаги вверх по лестнице, послышатся ужасные, нещадные, но пытающиеся пощадить слова:
— Мужайся, твой сын…
Ребекка Рубинстайн, опершись о лестничные перила, застыла в ожидании. В душе ее возникло новое письмо, то письмо, которое она могла бы написать и постоянно пыталась это сделать, написать просто, чтобы ни единое слово ничего не означало и не утаивало, пока она в безумной спешке беседовала с сыном.
Наконец-то она, вовсе не пытаясь найти ее, отыскала ту столь необходимую меру любви, которой им так долго не хватало.
Пока она мысленно исписывала страницу за страницей, показалась Элизабет Моррис и стала медленно подниматься по лестнице.
Она попросила:
— Пусть будет темно, я без зубов. Звонил Юхансон. Они запоздали и приедут домой только позднее, ночью… Томпсон устроил заварушку, наделал неприятностей, Фрей очень больна…
Миссис Рубинстайн прошептала:
— Что ты говоришь? Это все? И ничего другого?
— Да, все, — ответила мисс Моррис. — Я разговаривала с Линдой. Джо получил письмо из Майами. Он отправится туда уже завтра, как можно быстрее. — Помолчав немного, она продолжила: — Там с ними — плохо. Томпсон совершенно неуправляем и утверждает… просто настаивает, что Юхансон застрелил одну из его обезьян.
— Одну из его обезьян… — повторила миссис Рубинстайн.
Ей хотелось кричать, смеяться, славословить, ее ноги охватила дрожь, и она обеими руками держалась за перила.
Элизабет спросила:
— Что с тобой?
— Ничего, прости меня, мне необходимо написать письмо.
Ее снедало нетерпение, и она продолжила:
— Я знаю, что их экскурсия стала обременительной, какой ей и должно было стать. Элизабет, у меня нет времени беспокоиться по этому поводу, Крестный Отец Юхансон застрелил обезьяну, и это грустно, но время позднее. А если я не напишу именно это письмо сейчас же, то не напишу никогда.
— Понимаю, — ответила миссис Моррис.
Она пошла обратно, чтобы лечь в постель.
Сон — благословение, которое приходит по-разному. И нынче ночью миссис Моррис заснула очень легко, так, как спят перед решающим боем, целиком погрузившись в сон. Но между часом и двумя ночи она поднялась, вставила зубы и тщательно оделась.
А затем, включив свет на лестнице, в холле и на веранде, она включила и все лампы в комнате Линды. После этого миссис Моррис вышла в теплую ночь и села в кресло-качалку одной из сестер Пихалга.
Было пасмурно, однако «Батлер армс» сверкал огнями, как замок, ожидающий запоздалых гостей.
