Вопреки ожиданиям после того, что случилось, Анджела не терзалась ненавистью к самой себе. Это ее тревожило, но никакой ненависти к Филиппу у нее тоже не было. И вообще, разве могла она испытывать чувство вины после такого… головокружения?

«Ничто не может сравниться с прекрасным первым поцелуем, который заставляет девушку чувствовать себя окрыленной и по-настоящему живой, – с вздохом подумала она. – Даже если это второй первый поцелуй». Анджела была более чем довольна и даже почти счастлива. То, что ей довелось испытать два первых поцелуя, когда любая девушка должна была довольствоваться одним, а то и вообще не испытать ни одного, нисколько не смущало ее.

Но это будет ее последний поцелуй, поклялась она себе. Он должен стать последним, потому что она не собиралась покидать аббатство, а Филипп, конечно же, не мог остаться. Впоследствии Анджела, конечно, может пожалеть об этом, но сейчас она была по-настоящему счастлива.

На следующее утро она вместе с другими монахинями молилась в часовне. Вдруг с шумом распахнулась дверь. Анджела подняла голову и обернулась.

Филипп стоял в дверном проеме, держась за распахнутую створку. Раздался общий вздох удивления, а момент спустя – облегчения, когда стало ясно, что часовня не рухнет и не загорится, несмотря на то, что ее порог переступил порочный мужчина.

Аббатиса, читавшая молитву, прервалась на короткое время, затем продолжила службу. Она не собиралась обращать внимание на Филиппа. Так же повели себя еще несколько монахинь, тогда как остальные сделали вид, что не замечают ничего необычного.

Анджела открыто наблюдала, как он, слегка прихрамывая, идет по проходу. Подойдя к ее скамье, он остановился, затем начал пробираться к ней. Хелена, не прерывая молитвы, лишь выразительно повела бровями и подвинулась, пропуская его. Бедняжка Пенелопа, казалось, забыла обо всем на свете и, широко открыв глаза, неотрывно смотрела на Филиппа. Только когда он подошел вплотную, она опомнилась и, потупив взгляд, немного подвинулась на скамье, давая возможность Филиппу сесть рядом с Анджелой.

Анджела сидела ни жива, ни мертва. Почему-то вспомнилось, как в детстве ей советовали не кормить бродячих собак, иначе они будут следовать за тобой повсюду. Уже во второй раз Филипп разыскивает ее.

В глубине души она была довольна. Ну, совсем немного. Филипп сел на скамью рядом с ней. Через секунду он прошептал:

– Почему на скамьях нет обивки? Они ужасно неудобные.

– Они и не должны быть мягкими.

– Как твои платья? Мне бы хотелось увидеть тебя в шелке или в атласе. А если совсем честно, мне бы хотелось снять с тебя все платья.

– Ш-ш-ш!

Филипп смиренно сложил руки и склонил голову. Но уже через секунду он повернулся к ней и опять шепотом спросил:

– О чем мы молимся сегодня утром?

– Чтобы вы вели себя тихо.

Он понял намек. Но даже замолкший Филипп отвлекал ее. Анджела сидела в молитвенной позе, но ее мысли были вовсе не о Боге и даже не о спасении. Нет, она представляла себя в атласном платье. Это будет платье цвета бледного аквамарина или цвета яйца малиновки. Оно может быть отделано золотой нитью и жемчугом. Ее шелковые чулки и нижнее белье, украшенное кружевом, будут ласкать ее кожу роскошной мягкостью.

В своем воображении Анджела в этом платье отправлялась на бал в Лондоне. Она никогда не бывала на балах в Лондоне, но на сельских балах родного графства ей приходилось бывать. Лондонские балы, должно быть, в тысячу раз великолепнее, и невозможно даже представить себе насколько.

Гораздо легче было вообразить, как в огромном зале великолепного дворца в изысканном шелковом платье она вальсирует с Филиппом.

И не важно, что сейчас он с трудом может ходить, не говоря уже о том, чтобы танцевать.

Не важно, что у нее нет шелкового платья и нет денег на то, чтобы купить его, и нет приглашения на бал, на котором можно было бы появиться в таком платье. Да она даже не имела представления о том, что сейчас носят.

Не важно, что она не в Лондоне, не собирается туда, и у нее нет причин туда ехать.

Не важно, что она живет в аббатстве и готовится провести всю свою жизнь именно здесь, продолжая носить колючие шерстяные платья, проводить время в молитвах, вместо того чтобы веселиться и танцевать, и только к мечтах обнимать и целовать Филиппа.

Прошлым вечером каким-то чудом ей удалось прервать их поцелуй. «Я должна идти. Я не могу оставаться», – сказала она. И только сегодня утром она осознала смысл своих слов: она должна покинуть аббатство, она больше не может оставаться здесь. Но ей некуда было идти, потому что это было единственное место в мире, где ее всегда ожидал радушный прием.

Таким образом, несмотря на то, что она так хотела иметь в своей жизни шелковое платье и еще хотя бы один обжигающий душу поцелуй, у нее не будет ни того, ни другого. Головокружение, которое она испытала вчера, начало постепенно проходить, и Анджела смиренно, хотя и с грустью это приняла.

– Ты плачешь? – тихо спросил ее Филипп.

– Нет, – солгала она, смахивая непокорную слезу и быстро сморгнув, чтобы за ней не последовали другие.

– Абсолютно уверен, что лгать грешно, особенно в церкви.

– Филипп, может быть, вам следует сосредоточиться на собственной молитве, а не на моей.

– Я молился о том, чтобы прекратились эти проклятые боли в ноге, но пока Бог меня не услышал.

– Вам следует принять это как знак оставаться в постели, а не бродить по монастырю.

– Я пытался. Но я устал ждать и думать о том, что, не дай Бог, не увижу тебя этим утром.

– Не волнуйтесь, я не позволю вам голодать.

– Конечно, но ведь завтрак может принести кто угодно. А ты можешь не прийти из-за того, что произошло вчера вечером, – сказал Филипп, до предела понизив голос, поскольку заметил, что Хелена и Пенелопа насторожились, пытаясь подслушать их разговор.

Анджела не ответила. Служба подошла к концу, монахини встали и направились к выходу, но Анджела и Филипп остались на месте.

– Ты ведь все помнишь? – спросил Филипп.

– Конечно.

– Я просто хотел убедиться в том, что ты не считаешь, наше вчерашнее приключение большим грехом и не собираешься провести весь день на коленях, моля Господа о прощении, вместо того чтобы нести мне завтрак.

– Вы самый эгоистичный мужчина на свете.

– Я просто хотел бы заметить, что вчера остановились именно вы. А это означает одно из двух: или вы устояли перед соблазном, или поцелуй был не слишком соблазнительным, – сказал Филипп, и у Анджелы возникло желание рассмеяться. «Не слишком соблазнительным!» Он был более чем соблазнительным – причем настолько, что мысль о том, что она проведет всю оставшуюся жизнь без поцелуев, заставляла ее рыдать.

Анджела повернулась и внимательно посмотрела на Филиппа: он с преувеличенным вниманием рассматривал часовню, якобы восхищенный каменными стенами и действительно великолепными витражами, и Анджела все поняла. Он не был уверен в том, что достаточно хорош для нее. Она поняла, что он очень хотел доставить ей удовольствие, но не был уверен в том, что ему это удалось.

– Хотя бы один из нас перед лицом соблазна должен проявлять большее благоразумие, – сказала она. – Согласитесь, что в этом деле у меня гораздо больше опыта.

– Я тоже мог бы попрактиковаться в этом. Вы мне поможете? – спросил Филипп, и Анджела вновь заметила озорной огонек в его глазах, который подсказал ей, что он шутит – слегка.

– Так, значит, я должна поцеловать вас, чтобы вы могли заставить себя остановиться перед соблазном?

– Вы оказали бы большую услугу многим женщинам. Дело в том, что если я научусь сдерживать себя, то, несомненно, сумею избежать брачных уз или, по крайней мере, дуэлей.

– Но ведь в нашем случае это вы должны меня соблазнять, – напомнила ему Анджела и тотчас пожалела об этом.

Совсем не стоило усложнять свое и без того непростое положение!

– Я даю вам шанс исправить меня. Ведь женщины всегда хотят этого. Изменить мужчину, исправить законченного шалопая…

– Всем известно, что вы хуже шалопая.

– Значит, тем я в большей степени нуждаюсь в исправлении, – кратко парировал Филипп.

– Вы просто невозможны. Вам об этом известно?

– Да, скорее всего именно поэтому я вам и нравлюсь, – добавил он со своей дьявольской улыбкой.

Боже, как она будет скучать по этой улыбке! – Вы ошибаетесь, – твердо ответила она.

– Анджела, – с шутливой серьезностью произнес Филипп, – мы уже говорили с вами о том, что грешно лгать в церкви.

– Значит, я не должна лгать в церкви, но имею право целовать мужчину, который не является моим мужем?

– Я уверен, что этому можно найти какое-то логичное объяснение, но мне трудно думать об этом на пустой желудок.

Они встали и направились к выходу. На этот раз, идя по проходу, они старались не касаться друг друга. И Анджела была этому рада. Конечно, они могли шутить, говоря о соблазне и совращении, преследующем самые праведные цели, но что, если все эти слова – лишь дымовая завеса, маскирующая истинные желания?

У дверей часовни их ждала аббатиса. Она была в таком же сером платье, как все монахини монастыря, и этот цвет неплохо сочетался с сединой ее волос. Она была далеко не молода – возможно, ей было около шестидесяти, но до сих пор оставалась очень интересной женщиной. У нее были удивительные глаза, строгие и в то же время добрые – ярко-зеленые, лучистые, обрамленные темными ресницами.

– Лорд Хантли, может, мы с вами пройдемся, пока Анджела готовит вам завтрак?

– Конечно, леди Кэтрин, – ответил он, и это был единственно возможный ответ.

Анджела поклонилась аббатисе и исчезла в холле. Когда Филипп вновь обратил свое внимание на аббатису, то заметил на ее губах слабый след понимающей улыбки.

– Я вижу, вы чувствуете себя гораздо лучше.

– Да. И я очень благодарен вам за проявленную заботу.

– Это наш долг, – ответила она. Они шли по коридору в направлении его комнаты. – Похоже, вам нравится здесь. Может, вы подумаете о том, чтобы принять послушание? Здесь неподалеку есть мужской монастырь.

Прежде чем ответить, Филипп закашлялся, подавляя усмешку.

– Не думаю, что мне подойдет такая жизнь, хотя, вероятно, не следует говорить такие вещи.

– Напротив. На мой взгляд, цель жизни заключается в том, чтобы знать и видеть свой путь и твердо следовать ему. Религиозная жизнь – та, какой мы живем здесь, в монастыре, – конечно, подойдет не каждому.

Теперь Филипп понял, что они говорят уже не о нем, а об Анджеле.

– И, тем не менее, каждый находит у вас радушный прием, независимо от того, что привело его сюда.

– Мы здесь не судим, а просто предлагаем покой и защиту.

– Анджела сказала мне, что еще не приняла постриг.

– Похоже, она очень откровенна с вами, – задумчиво произнесла аббатиса.

– Но разговоры спасают от скуки, здесь не так много развлечений.

– Да, разговоры или игра в карты, – добавила она. – Я вчера вечером случайно проходила мимо вашей комнаты.

– Наверное, карточные игры у вас под запретом, – сказал Филипп, настраиваясь на то, чтобы выслушать нравоучение на тему страшной греховности попыток соблазнить женщину в стенах монастыря.

– Под запретом, – согласилась настоятельница. – Помнится, ваша матушка любила играть в карты.

– Правда? – Филипп даже остановился от удивления.

Меньше всего он ожидал услышать такие слова от аббатисы. Он давным-давно оставил надежду узнать что-либо о своей матери, которая умерла, родив его и брата.

– Неужели отец вам ничего о ней не рассказывал? – спросила настоятельница, когда они продолжили свой путь.

– Ни словечка.

Его отец никогда не говорил о своей покойной жене. Филипп знал лишь имя матери, которое он увидел в семейной Библии, когда ему было десять лет. В этом возрасте он был достаточно любопытным, но понимал, что отца об этом лучше не спрашивать. Филипп никогда не задумывался о том, что она была живым человеком, со своими желаниями и предпочтениями, симпатиями и антипатиями, и о том, что он мог унаследовать некоторые ее черты.

– Думаю, что вашему отцу было слишком больно говорить о ней, ведь они так любили друг друга.

Филипп едва удержался от желания вновь остановиться. Разве мог его отец вообще кого-нибудь любить? Вновь потрясающее открытие.

– У меня создалось впечатление, что это был скорее брак по расчету. Он получил наследника, и не одного, поэтому у него не было необходимости жениться еще раз. Я никогда не думал, что он действительно любил ее.

– Ну, так говорили в свете, – засмеялась леди Кэтрин. – Ваш отец был такой скрытный и сдержанный, а вот матушка, наоборот, была раскованной и довольно своенравной. Мэдлин любила танцевать, могла до самого утра играть в карты. Они были полной противоположностью друг друга. Но стоило увидеть их вместе… и все становилось ясно.

– Вы хорошо ее знали?

– Мы обе занимались благотворительностью, в одном из таких комитетов я с ней и познакомилась. Но я достаточно хорошо знала Мэдлин, чтобы увидеть в вас некоторые ее черты.

– В самом деле?

Он не хотел, чтобы настоятельница догадалась, как сильно он всегда хотел узнать что-нибудь о своей матери, но упустить такую возможность он не мог.

– У вас, ее глаза, ее бесшабашность, любовь к шумным веселым компаниям и полное неприятие одиночества. Она никогда не была замешана ни в каком скандале, но всегда была в шаге от него. Она была очень жизнерадостной женщиной и, что удивительно, несмотря на свой титул, никогда не ставила себя выше остальных.

Филипп еще некоторое время двигался в полном молчании и раздумывал над тем, почему же он ничего не знал о своей матери и никогда никого не расспросил. Интересно, а что знает о ней его брат-близнец?

Попрощавшись у дверей его комнаты, настоятельница отправилась по своим делам, а Филипп, закрыв дверь, подвинул стул к окну и погрузился в размышления.

Его отец слишком сильно любил мать. Так сильно, что когда она умерла, подарив жизнь Филиппу и его брату Девону, у него не осталось любви на сыновей. «Значит, – подумал Филипп, – любовь даруется человеку в ограниченных количествах».

А если у него глаза, как у матери, значит, Девон тоже унаследовал ее глаза, поскольку они были просто копией друг друга. Только теперь он мог понять, что чувствовал его отец, когда дети смотрели на него глазами любимой жены и молили о внимании. Наверняка для него это было чертовски тяжело. Неудивительно, что отец старался избегать их. Особенно Филиппа, ведь он во всем походил на мать. Филипп всегда чувствовал, что отец уделяет ему внимание лишь потому, что он является наследником и его просто необходимо научить управлять поместьем. Ведь именно поместью и другим скучным вещам его отец придавал огромное значение. А возможно, отцу очень хотелось, чтобы Филипп больше походил на него. Но теперь отца уже нет и спросить не у кого.

Неудивительно, что он всегда старался, как можно меньше думать и чувствовать. Ведь всегда есть опасность обнаружить в своей голове неприятные мысли или чувства. Неудивительно, что четыре года в Париже он провел в пьяном забытьи.

А теперь он попал туда, где самые главные занятия – размышления и покаяние. Почему люди добровольно обрекают себя на затворничество, он не знал. Единственным отвлечением была попытка соблазнить Анджелу. Но это необходимо прекратить.

Вдруг он влюбится в нее? Филипп всегда считал, что не способен на это утонченное чувство и в этом отношении он похож на своего отца. Но если представить себе женщину, в которую он мог бы влюбиться, то это, конечно, Анджела. С ее лицом, фигурой, голосом.

Она делала ставки на секреты, и они казались более ценными, чем самые породистые лошади, огромный особняк, бездонные запасы лучшего бренди или сундук золотых соверенов.

Она научила его говорить «пожалуйста» – а отсюда всего один шаг до мольбы, – но он не возражал. Она заставляла его говорить «спасибо», и он ничего не имел против.

Даже лучшая куртизанка Европы не была способна на поцелуй, каким одарила его Анджела.

Да, она была той самой женщиной, которую он мог полюбить.

Любовь неизбежно приводит к потерям. Это стало ему ясно теперь, когда он узнал больше о браке своих родителей. Проиграть карточную игру – это одно дело. Потерять любовь – совсем другое. Нередко бывало так, что Филипп, начиная игру с парой последних фунтов, выигрывал крупную сумму. Но в любовной игре он видел лишь опасность колоссальной потери.

Возможно, он не очень азартен.

Филипп взял со столика колоду карт, перетасовал их и наугад вытащил карту. Дама червей. Для этой карты у него не было истории.

И тут в комнату вошла Анджела. Филипп вложил карту в колоду и снова перетасовал карты.

– Я принесла вам завтрак, – сказала она своим удивительным пьянящим голосом. Интересно, что теперь, имея возможность слышать этот голос, он не испытывал потребности в бренди. Хотя, в отличие от ее голоса, бренди уносил прочь мысли.

– Спасибо, – сказал он, кивнув. – Поставьте на столик. Пожалуйста.

– Вам еще что-нибудь нужно? – Филипп уловил волнение в ее голосе.

– Нет, спасибо.

Теперь он не мог на нее смотреть. Мало того, что он пытался противостоять желанию, обладать этой женщиной. Он не должен позволить себе полюбить ее, что еще недавно казалось ему совершенно невероятным.

– Похоже, вам не помешало бы побриться. Он провел рукой по щеке. Она права.

– Похоже, что так.

– Филипп. – Анджела замолчала, но он понял, что она собирается его спросить: «Что-то не так?» Ему не хотелось отвечать на этот вопрос, поэтому он отвернулся и начал смотреть в окно. Он так и не повернулся, пока за ней не закрылась дверь.

Она, вероятно, рассержена. Возможно, даже оскорблена его неожиданной холодностью. Но ведь она знает, что он «самовлюбленный негодяй». Она так старалась быть добродетельной, а он порочен до мозга костей. Ему придется уехать.

Анджела готовила ужин. Раздражение не покидало ее. Она взяла морковь и стала нарезать ее к ужину. Нож, легко разрезая оранжевую мякоть, стучал по деревянному столу. Иногда она ударяла так сильно, что лезвие врезалось в доску, но она не обращала на это внимания, вытаскивала нож и продолжала крошить морковь на мелкие кусочки.

Когда она принесла Филиппу завтрак, он держался холодно и отчужденно. Это бы ее не задело, но уж слишком, разительным был контраст с его обычным поведением – флиртующим, соблазняющим и озорным.

Чуть позже она принесла ему принадлежности для бритья и услышала то же самое: «Спасибо. Поставьте сюда». А потом он отворачивался к окну, избегая смотреть на нее. Если он не смотрел в окно, то тасовал карты, вытаскивая по одной, внимательно рассматривая и отправляя обратно в колоду.

Она знала, что он вспоминает истории, связанные с той или иной картой. На сей раз, он не делился с ней своими воспоминаниями, но она легко могла себе представить, о чем они. Все его приключения были связаны в основном с вином и женщинами. С женщинами, которые, вероятно, сами бросались в его объятия, не прерывали поцелуев и не сбегали. И конечно, не собирались давать обет непорочности. Это были другие женщины, которые просто предлагали ему себя.

Они были не похожи на нее.

Она принесла ему обед, но все оставалось по-прежнему. Она напомнила ему, что должна осмотреть его раны, но ort ответил, что в этом нет необходимости.

И Анджела провела весь день, раздумывая над тем, что бы ему отнести, – точнее, ища повод зайти к нему. И это было глупо, потому что он явно не желал ее видеть. А ей, хоть и стыдно было в этом признаваться, так хотелось быть рядом, видеть его глаза и чувствовать себя «почти счастливой».

– Анджела, с тобой все в порядке? – спросила Пенелопа, которая сидела за столом напротив и чистила картошку.

– Все замечательно.

– Да ты просто атакуешь эту морковь, – добавила леди Кэтрин, резавшая лук.

Анджела положила нож.

– Что вы ему сказали? – с вызовом спросила Анджела настоятельницу.

Все в кухне замолчали, никто и никогда не позволял себе говорить с аббатисой таким тоном.

– Прости, не поняла. – Леди Кэтрин, похоже, не рассердил вызывающий тон послушницы, хотя было видно, что она немного растерялась.

– Вчера утром он был… совсем другим. – Анджела не могла найти подходящих слов. – Но после вашего разговора он так холодно держится со мной. Интересно, что же такое вы ему сказали. – Анджела замолчала и вновь начала яростно кромсать морковь.

– Ты говоришь о лорде Инвалиде? – спросила Пенелопа.

– А разве у нас тут есть другие мужчины?

– Вчера ты называла его Филипп, а не «он».

– Это не имеет никакого значения, – сказала Анджела, пожав плечами.

– Я с ним говорила о том, что не имеет к тебе никакого отношения. Я ему рассказала о его матери. Он никогда не знал ее, а я была с ней знакома. Вот и все.

– О! – И она не смогла удержаться от вопроса:

– Он не сказал, когда уезжает?

– Нет. Я предложила ему подумать над тем, чтобы самому принять постриг, раз ему здесь так нравится.

Анджела рассмеялась.

– Вот и его реакция была такой же. Кстати, если говорить о постриге, когда ты собираешься принять его, Анджела? – спросила настоятельница.

Это был хороший вопрос. У нее в голове эхом отдавались вчерашние слова: «Я должна уехать. Я не могу остаться». Но она была очень робкой и не могла решиться на этот шаг, хотя перспектива навеки остаться в этих стенах тоже ее очень пугала. Конечно, у нее есть причины оставаться здесь, но она часто думала, что уехала бы моментально, если бы было куда, ведь уехать домой она не могла.

– Я еще не знаю, – сказала Анджела. Она закончила крошить морковь и начала резать картошку, которую начистила Пенелопа.

– Хорошо, – произнесла настоятельница так спокойно, что Анджела позавидовала ее терпению. – Лорд Хантли довольно быстро идет на поправку. Я не думаю, что он здесь надолго задержится.

– Мне хотелось бы знать, когда он уезжает, – сказала Анджела.

– Если он уедет, я буду скучать по нему, – сказала Пенелопа, слегка вздохнув.

– Ты будешь единственной, – ответила Анджела.

«Уж я-то не буду по нему скучать», – самой себе решительно сказала Анджела. Наоборот, она с облегчением вздохнет, когда он уедет. И все станет по-прежнему: жизнь будет тихой, спокойной и безопасной. Она не будет скучать по шутливой пикировке с Филиппом. Она не будет скучать по его соблазняющему взгляду, по его прикосновениям, поцелуям, она даже не вспомнит то томящее влечение, которое испытывала к этому мужчине. Так, по крайней мере, она для себя решила.

В тот вечер Анджела допоздна задержалась с ужином. Ей хотелось узнать, будет ли он искать ее, как искал тем утром. Но этот мужчина вновь разочаровал ее, что совсем не улучшило ее настроения.

Когда Анджела принесла ужин лорду Инвалиду, ее настроение было таким же мрачным, как вечернее небо за окном. Головокружительный восторг, с которым она проснулась утром, давно исчез, но ей безумно хотелось вернуть это состояние.

– Вы, должно быть, проголодались, – сказала она, входя в комнату. Он, как и днем, сидел у окна и смотрел в темное стекло, словно пытаясь разглядеть в сгустившихся сумерках свое будущее. На столике рядом с кроватью горели две свечи, но света от них было не много.

– Проголодался.

– Странно, что вы не отправились меня искать, требуя ужина.

Он пожал плечами. Ей захотелось дать ему хорошую затрещину, чтобы встряхнуть его, и если бы ее руки не были заняты подносом с едой, она бы это сделала. Но она лишь с грохотом поставила поднос на столик и разразилась гневной тирадой:

– Прекратите! Весь день вы пожимаете плечами, когда я пытаюсь с вами заговорить. После того как настоятельница поговорила с вами, вы держитесь холодно и отчужденно. Какое отношение этот разговор имеет к тому, что происходит между нами? Ко мне?

– Она рассказала вам об этом?

– Да. Женщины имеют обыкновение разговаривать, Филипп. Я думала, что уж вам-то это известно. Иначе как бы вы заработали свою репутацию? И как бы вся Англия узнала о погубленных вами девушках? Мне даже странно, что некоторые детали до сих пор неизвестны.

– Ты сказала ей о том, что мы целовались вчера вечером? – прервал он ее.

– Нет, – пробормотала она.

– Отчего же?

– Потому что у меня могут быть неприятности. Меня могут попросить покинуть монастырь, а мне некуда идти.

– А ты не подумала о том, что я могу попросить тебя уехать со мной?

– Вообще-то нет.

– Хорошо, – сказал он, и в его голосе послышалось облегчение.

Ну и грубиян! Мысль о том, что он может предложить ей поехать с ним, ни на секунду не приходила ей в голову. Но это не означало, что ей этого не хотелось.

– Да. Конечно, хорошо. Как же, ведь вы пополните список своих побед. Только одно вас, наверное, огорчает, что в этом случае вы были не первым.

Она повернулась, чтобы уйти.

– Не говори так, – резко сказал он, и Анджела обернулась:

– Но это правда. В моей жизни уже был мужчина, так что я товар второго сорта.

– О, Анджела! – тихо произнес он, и в его голосе послышалась боль.

К ее удивлению, он порывисто встал, подошел к ней и обнял. Еще больше она удивилась, когда он тихо, но твердо произнес:

– Ради Бога, замолчи.

Он прижался губами к ее губам, заставляя ее умолкнуть. Но через секунду он вновь заговорил.

– На самом деле все это не имеет никакого значения, – тихо сказал он.

Она открыла рот, собираясь запротестовать, но ее слова затерялись в новом поцелуе.

– Это для тебя не больше чем ошибка… если это вообще ошибка.

На этот раз, когда она открыла рот для протеста, он воспользовался этим, чтобы углубить поцелуй.

Филипп крепко обнимал ее, поглаживая по спине и опускаясь ниже. Она ухватилась за воротник его рубашки, судорожно сжимая его в кулаках. В поисках опоры они прильнули друг к другу, и если бы один упал, то утянул бы за собой другого. «Падший ангел, – подумалось ей, – почему бы вновь не упасть с небес?»

Вдалеке слышались раскаты грома. Но разве эта буря могла их остановить?

«Только законченный и совершенный негодяй может так целоваться. Да он просто дьявол». Он имел вкус соблазна. Его руки ласкали и исследовали ее тело, и это был огонь, сжигающий и уничтожающий все самые благие ее намерения. Когда он держал ее в объятиях, ее единственная мысль была о том, что вечность слишком коротка.

И в тот момент, когда она готова была отдать этому «дьяволу» душу, он отстранился от нее, почти бездыханной.

– Теперь моя очередь остановиться, – объяснил он. Анджела стояла, совершенно потрясенная, безуспешно пытаясь прийти в себя, а он спокойно подвинул стул к столику, сел и начал есть.

– Ты так и собираешься стоять? Может, присядешь и составишь мне компанию?

Он не предложил ей уйти, и она была этому рада – уходить ей совсем не хотелось.

– Куда же мне сесть?

– Можно сесть на кровать, – предложил он. Можно было бы, подумала она, но тогда она никогда не уйдет. Но дикая слабость в коленях, которую она продолжала ощущать, заставила ее присесть.

– Вероятно, через день-два я уеду, – сказал он.

Она должна была почувствовать облегчение, а не эту пустоту и боль предчувствия, что будет тосковать по нему еще до того, как он уедет. Это на самом деле было глупо. Она ведь с самого начала знала, что он не останется здесь.

– Куда ты отправишься?

– Думаю, в Лондон.

– Чем ты будешь заниматься?

– Тем, что мне удается лучше всего: пить до потери сознания, играть в карты, проигрывать фамильные драгоценности, потом отыгрывать их, продавать, а деньги тратить на бренди.

– А как насчет женщин и дуэлей? – не удержалась от вопроса Анджела.

– Тоже, вероятно, но это у меня получается не так хорошо.

– Ты соблазнил меня, – сказала она.

Слова вылетели прежде, чем она смогла остановить их.

– Значит, мои навыки совершенствуются, – сказал он, слегка улыбаясь. – Хотя ты должна признать, что конкуренция у меня была небольшая, – заметил он.

– Только мое здравомыслие и обещание Богу.

– Ты ведь примешь постриг, когда я уеду, не так ли?

– Вероятно, да. Только совсем не по тем причинам. Но я не хочу об этом говорить.

– Хорошо, – сказал Филипп, вновь пожимая плечами. Вновь, теперь совсем рядом, послышались раскаты грома.

– Что настоятельница рассказала тебе о твоей матери?

– Мы не будем говорить об этом, – твердо ответил Филипп.

Немного помолчав, Анджела сдалась и засмеялась.

– Что смешного?

– Мы оба отказываемся говорить на некоторые темы, если только не за карточной игрой.

– Чтобы говорить на эти темы, нам нужно о них думать, а мне кажется, что нам с тобой делать этого не хочется.

– Я постоянно думаю об этом, – призналась Анджела.

– Пребывание здесь настраивает на размышления. Но такой образ жизни просто сводит меня с ума. Я не знаю, как ты это выдерживаешь, Анджела. Ты здесь уже шесть лет, насколько я помню, и все это время ты размышляешь о вещах, которые причиняют тебе боль. Странно, что ты до сих пор не лишилась рассудка.

– Думаю, дело в том, что, размышляя, можно прийти к приятию прошлого, затем научиться прощению и, наконец, смирению, – сказала она, воспроизводя когда-то давно внушенную ей формулу.

– Я склонен игнорировать проблему, пока она не исчезнет. Конечно, что-то нужно сказать или сделать, чтобы ее устранить, и продолжать жить дальше.

– Как тебе это удается? Я не пытаюсь обвинить тебя, но все эти женщины… А ты просто уходишь. Как ты это делаешь?

– Наверное, я просто не думаю об этом. – Но как у тебя это получается?

– В миру, за стенами аббатства, все гораздо проще. Там есть бренди, которое очень помогает. После нескольких стаканчиков ты уже не очень хорошо соображаешь, если соображаешь вообще. А если вдруг приходят какие-то серьезные мысли, то наутро ты о них уже и не вспоминаешь.

– Разве это единственный способ? Однажды мне пришлось попробовать бренди, и оно показалось мне противным.

– Ну, есть еще карточные игры, скачки, званые вечера, есть другие люди и их проблемы, – добавил Филипп.

– Я скучаю по балам, мне не хватает танцев и бальных нарядов, предвкушения неожиданных встреч.

– Значит, у вас уже был первый бал?

– Неофициальный. Я не была в Лондоне. Но я бывала на наших провинциальных балах. Там-то я с ним и познакомилась.

Не было необходимости объяснять, о ком она говорит. Странным образом утешало то, что Филипп уже знает о нем, так что теперь можно ничего не объяснять.

– Значит, вы из достаточно знатной семьи.

– Да, мой отец виконт. Предполагался выгодный брак. Я ведь старшая из сестер, поэтому мой проступок сказался и на их судьбе.

– И дуэль была?

– Да, – ответила Анджела после секундного колебания. Это один из тех фактов, о которых ей совсем не хотелось говорить, но не думать об этом она не могла. Разговор свернул на ту тропинку, по которой ей совсем не хотелось идти, но остановиться она уже не могла.

– Он не стал стрелять мимо, не так ли? – предположил Филипп.

– Он промахнулся, но мой отец все равно скончался, – печально сказала Анджела.

– Что случилось?

– После выстрела Лукаса с отцом прямо на месте дуэли случился удар. Его сердце не выдержало потрясения – так объяснил Деймиен, мой брат, который был секундантом отца.

– Этот мерзавец не должен был принимать вызов, а в случае дуэли не имел права стрелять.

– Я думаю, его можно понять, – начала она. – Он тоже рисковал жизнью. Мой отец собирался его убить, в этом нет сомнений.

– Чушь. Дуэль – дело чести, а у Фроста ее не было, так что ему нечего было защищать. Он должен был позволить вашему отцу стрелять первым.

– Вы обычно так поступаете?

– Не имеет значения, стреляю ли я первым, потому что я, как всем известно, плохой стрелок, – сказал Филипп.

– В таком случае вам повезло, что вы еще живы. Неужели все те мужья и отцы, с которыми вам доводилось стреляться, промахивались?

– Мне повезло два раза. Во время одной дуэли я убедил моего брата-близнеца пойти вместо меня. Он получил пулю в плечо. А во время второй я умудрился выстрелить в себя сам, что было, в общем-то, справедливо. Я это заслужил.

– Не могу не согласиться, – сухо ответила она.

– Мне очень жаль вашего отца.

– Мне тоже, – ответила Анджела, и они опять замолчали. Затем она произнесла:

– Теперь ваша очередь. Я рассказала о том, о чем предпочла бы не говорить, теперь рассказывайте вы. Так будет честно.

– Ладно, – сказал Филипп, но прошла вечность, прежде чем он заговорил. Ее любопытство все возрастало. – Настоятельница сказала, что моя матушка тоже любила играть в карты.

– И это все? Я рассказала тебе о том, что фактически убила собственного отца, а все твои откровения сводятся к тому, что твоя матушка любила играть в карты! – Она посмотрела на него так, словно он был не в своем уме, если осмеливался сравнивать такие вещи.

– Во-первых, ты не убивала своего отца. Он сделал то, что должен был сделать, что сделал бы любой человек чести. И поверь мне, не каждый считающий себя таковым это делает. Иначе дуэлей у меня было бы гораздо больше.

– Но я не могу не жалеть о том, что он это сделал.

– Кто-то должен был заступиться за тебя, Анджела.

И она прекрасно поняла, что он хочет этим сказать. Кто-то любил ее, любил так сильно, что готов был сражаться за ее честь, которую она так легкомысленно бросила на ветер. Это было слабым утешением, но все-таки утешением.

Интересно, что бы подумал ее отец, увидев свою дочь, сидящую наедине с мужчиной в полутемной комнате. Он бы разгневался, предостерег ее. А может, лишь повторил слова, сказанные им в тот роковой день: «Мне безразлично, что ты будешь теперь делать».

На этот раз, что бы ни случилось, за нее некому будет заступиться, кроме нее самой. «Думать. Все, что остается делать, – это думать».

Она переменила тему.

– А что означает это семейное увлечение карточными играми? – спросила она.

Филипп помолчал, вероятно, обдумывая ответ.

– До того как аббатиса рассказала мне об этом, единственное, что мне было известно о моей матери, – ее имя и то, что она умерла при родах. Значит, в этом была моя вина. И я, как говорит аббатиса, очень похож на нее. Мой отец любил мою мать, а меня ненавидел.

– Почему ты думаешь, что он тебя ненавидел?

– Наверное, меня вообще трудно любить.

– Да, с этим трудно спорить, – согласилась Анджела. – Но если говорить о твоей матери, то в том, что случилось, не было твоей вины. Такое случается, и нередко. Ты только родился. Не в твоей власти было что-либо изменить.

– Возможно, я все-таки не был порочным от рождения, – сказал он, грустно вздохнув.

Он встал со стула, его ужин был давно закончен. Она подумала, что, возможно, это был знак, что ей пора уходить. Но он сел на кровать рядом с ней.

– Конечно, ты не был рожден порочным. И я не думаю, что ты так порочен, как о тебе говорят.

– Возможно, ты права. Хотя не хотелось бы тебя разочаровывать, – сказал Филипп, она услышала в его голосе шутливую нотку.

– Так не разочаровывай.

Она повернулась и посмотрела ему в глаза. Он улыбнулся: – Ты хоть понимаешь, что с тобой одно беспокойство? Я так стараюсь быть добродетельным, но мне все время кажется, что это не то, чего бы тебе хотелось.

– Так трудно быть добродетельной, – сказала она с вздохом.

Вздох должен был прозвучать как намеренно драматизированный, но он выражал ее истинные чувства. На самом деле в большинстве случаев несложно быть добродетельной – заботиться о людях, произносить молитвы, быть честной, доброй и обладать всеми подобными достоинствами.

Но когда дело доходило до борьбы с ее влечением к мужчине – не какому-то абстрактному, а вполне конкретному мужчине, сидящему в данный момент рядом с ней на кровати, – это было чертовски трудно.

Да, ей слишком хорошо были известны все последствия. Но Анджела была уверена, что она это сможет пережить. Однажды она уже прошла через это и сможет пройти вновь.

Оставаться добродетельной, когда Филипп был так близко, означало вести трудную, мучительную борьбу, вознаграждение за победу в которой было более чем скромным.

– Быть добродетельным, несомненно, не так приятно, как быть порочным, – заметил он.

– Пожалуй, я могла бы с этим согласиться, – осторожно заметила она.

– Возможно, вас еще необходимо убедить в этом? – предположил Филипп.

– Да, – едва успела прошептать она, как его губы коснулись ее губ. Он задержался на ее губах, на секунду – этого было достаточно. Она раскрыла губы и ответила на его поцелуй.

Раздался очередной раскат грома. Сильнее. Ближе. Поднялся ветер, и полил дождь, ударяя по оконному стеклу.

Поцелуй был неспешным. Словно впереди у них была целая ночь. Словно они были вместе навсегда. Именно этого ей хотелось, ей это было необходимо.

– Распусти волосы, – попросил Филипп в кратком перерыве между поцелуями.

Она послушно, одну за другой, начала вытаскивать заколки, роняя их на постель и на пол. Она целовала его, продолжая освобождать свои волосы. Ситуация рассмешила ее, она засмеялась и открыла глаза. В слабом свете свечи Анджела увидела, что Филипп улыбается. А потом она расплела косу, которая нимбом украшала ее голову. Да, в такой момент нимб ей был ни к чему. Нет, ангелом она не была. Волосы упали ей на лицо, и Филипп отвел их.

– Как ты красива! – произнес он, запуская пальцы в ее волосы и привлекая Анджелу к себе. А затем их губы соприкоснулись, и слова были больше не нужны. Его губы казались ей нежными и твердыми. Его язык переплетался с ее языком, поддразнивая и потакая. Он осторожно куснул ее нижнюю губку. Поцелуй углубился. Они отбросили осторожность и забыли о мягкости. Это был жадный и очень страстный поцелуй, они оба брали и требовали то, что им было так необходимо.

Раздался вздох. Послышался шепот.

И в этот миг Анджела поняла совершенно определенно, что пока в этом мире существует Филипп, она не будет принимать постриг.

Вновь послышался раскат грома. Он был почти таким же громким и мощным, как биение их сердец. Она положила руку ему на грудь и почувствовала, как сильно бьется его сердце. «Наверное, он чувствует то же самое», – подумала она с гибельным восторгом. Она скользнула рукой под ткань, чтобы ощутить его кожу. Его грудь была уже знакома ей – в кровоподтеках, со сломанными ребрами. Но теперь она стала другой: сильной и горячей.

Филипп не уставал целовать ее, но помимо ее губ было и нечто другое, что нуждалось в его внимании. Он начал покрывать легкими поцелуями ее шею. Слишком коротким было расстояние от ее губ до ворота платья, совсем небольшим. Платье нужно было снять.

– Сними эту чертову штуку, – прорычал он. Она выгнула брови и слегка улыбнулась ему застенчивой улыбкой.

– Пожалуйста, – попросил он. Прозвучало как мольба. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы устранить еще одно препятствие между ними, но эти секунды были полны предвкушения, которое, как показалось Филиппу, могло просто разорвать его. Послышался легкий шум падающей на пол ткани, и опять сверкнула молния. Он глубоко вдохнул.

Она не была обнажена, но ее рубашка была настолько прозрачна, что практически ничего не скрывала. Он наслаждался тем, что открылось его взору. Этот вид пьянил больше, чем самое великолепное бренди в мире. В голове не осталось ни одной мысли, желание переполняло его.

Каким-то чудом он сохранил остатки контроля, смог удержаться и не броситься на нее, словно голодный тигр. Его отвлекли ее пальцы, которые медленно, одну задругой, расстегивали пуговицы рубашки. У него было ощущение, что она расстегивает его самого.

Потом ее пальцы замерли на последней пуговице, а секунду спустя, коснулись пояса его брюк, и это было уже слишком. Он больше не мог медлить. Он смахнул с ее лица золотистого цвета локоны и, обхватив его своими ладонями, погрузился в ее сказочный вкус.

Анджела откинулась назад, увлекая Филиппа за собой. «Ничто не может сравниться, – подумала она, – с этим ощущением, когда на тебе мужчина. В этот момент чувствуешь себя одновременно защищенной и уязвимой». Но она не задержалась на этих мыслях, потому что Филипп уже снова целовал ее шею, и это было изумительное ощущение, и с каждым поцелуем, он опускался чуть ниже. Она уловила систему в этом безумии: после каждого мимолетного прикосновения к ее коже он медлил, давая ей возможность попросить остановиться. Но вместо этого раздавались лишь едва слышные тихие вздохи, умолявшие его продолжать.

Филипп обхватил ладонью одну грудь, и она выгнула спину. Он захватил губами сосок на второй груди, Анджела застонала от удовольствия, и этот стон утонул в очередном раскате грома.

Филипп положил руку чуть выше ее колена, медленно нащупывая путь вверх по бедру и откидывая ткань рубашки. Он скользил по ее чулкам, замедлив у подвязки, и двинулся дальше. Наконец его пальцы начали поглаживать ее волшебное место.

Что он делает? Анджела терялась в догадках: разве он не знает, что это делается не так? Ощущение было удивительным и странным. Лукас никогда не касался этого места руками. Кое-чем другим – да. Этот опыт у нее был. Но что же делает Филипп, поглаживая и скользя пальцами внутрь?

О Боже! Она выгнула спину. Она не могла спросить его, потому что теперь он целовал ее, страстно и жадно. Она не могла спросить его, потому что это не имело никакого значения, лишь бы он не останавливался.

Он поцеловал ее в то чувствительное место, где шея переходила в плечо. Ее бедра покачивались под ним, словно жили отдельной жизнью. Теперь губы Филиппа блуждали по всему ее телу. Как только все ее чувства концентрировались в одной точке – там, где к ее телу прикасались его губы, он переходил к другому месту, заставляя ее покрываться мурашками от предвкушения.

Он поглаживал ее в ровном ритме. Тепло, исходящее снизу, теперь растекалось волнами по всему телу, в глубь живота и во все ее члены. Горячо. Если такой же жар в аду, она будет счастлива, провести там вечность. Но это слишком приятно для ада. Скорее, это было похоже на рай, насколько она могла себе представить ощущения в раю.

Она вздыхала, она стонала, она не могла не извиваться под ним. Она едва услышала, как он прошептал ее имя.

Сверкнула молния. Не просто сверкнула – раздался оглушительный грохот. Анджела открыла глаза, и ее почти ослепила вспышка. Яркость слегка убавилась, но не исчезла полностью. Филипп, возвышавшийся над ней, продолжал поглаживать ее в том же месте. Их взгляды встретились всего на мгновение, и он вновь поцеловал ее.

Опять раздался грохот – это был явно не гром, но ей было безразлично, что это.

Под его руками, его поцелуями, ощущая его на себе, думать, было совершенно невозможно. Был только жар, и теперь восхитительное чувство от волн нежности, расходящихся по всему телу. Она не могла дышать, да и не хотела. Ее сердце стучало так сильно, что казалось, вырвется из груди. Но и это ей было безразлично.

И вот это чувство захватило ее, полностью овладело ею, поглотило ее. Она вскрикнула, не сопротивляясь этому чувству, а признавая свое поражение перед ним. Сладкое поражение.

Она не осознавала, погруженная в свое собственное удовольствие, что Филиппом овладело то же самое чувство. Он пытался сдержать освобождение. Он был взрослым мужчиной, а не перевозбужденным зеленым юнцом, он должен был контролировать себя. Но стоило ему взглянуть на ее лицо, на котором читалось наивысшее возбуждение, которое вызвал он, и для него все было кончено. Он застонал при этом высвобождении. Но проигрыш никогда не был таким восхитительным.

Ему потребовалась минута, чтобы собраться с силами и осторожно лечь рядом. Меньше всего ему хотелось, чтобы сейчас она задохнулась под его весом. Узкая кровать была слишком тесна для двоих.

– Что сейчас произошло? – шепотом спросила она. – Что ты со мной сделал?

– Французы называют это «petite raort», – хриплым шепотом ответил он. – Маленькая смерть.

– Тогда я хотела бы умирать снова и снова, – пробормотала она.

Филипп повернулся, посмотрел на нее и увидел улыбку удовлетворенной женщины. Ангела, который упал с небес и вновь был поднят на ту высоту, которой заслуживал. Поняв это, он ощутил невероятный прилив гордости и силы. Анджела лежала и улыбалась, ее глаза были закрыты, и она не видела, что на его губах играет точно такая же улыбка.

Тишину прервал громкий стук хлопающих дверей. В дверь его комнаты забарабанили, и прежде чем Анджела и Филипп успели разорвать объятия и одеться, дверь распахнулась.