В тот вечер, 23 июля, они слушали английское радио, как вдруг в дверь дома в Пи четыре раза постучали указательным пальцем. Ближе всех к двери был Эме. Он открыл. Появился Пюиг, глаза его блестели лихорадочным блеском.

— Все еще торчишь здесь, коллега?

— Теперь уже недолго буду торчать.

Пюиг бросил на него быстрый взгляд, отрезал себе хлеба и мяса и молча принялся закусывать.

Начиная с Четырнадцатого июля — праздника с участием медведей — даже сам Капатас ходил мрачнее тучи. По правде говоря, все застопорилось. Удар, нанесенный появлением альпийских стрелков, был великолепно рассчитанным ударом. Поручив наблюдение горным частям, немцы сумели парализовать изобретательность тех, кто переходил границу. В бинокль им были видны все передвижения. Место, которое они выбрали, помимо стратегической выгоды, представляло собой настоящий оазис. У подножия хижины, построенной в лугах, среди дрока и можжевельника протекал ручеек. У альпийских стрелков были звукоулавливатели и рогатые стереотрубы, объективы которых сверкали на солнце. Иногда был слышен лай их собак, разрывавший тишину лугов, палимых солнцем.

Пюиг ел мало и выпил всего один стакан вина. Он закурил. В тот вечер Лонги с первой минуты показалось, что партизан за что-то на него сердится. Пюиг не мог забыть о разногласиях во время последней вылазки.

— В Лас Ильясе со мной обошлись как с убийцей. О чем они думают! Их заперли! Остается один способ — проскользнуть мимо патрулей, когда те будут писать! Я говорил вам: террор — самое верное оружие.

Это была не единственная неприятная новость. Накануне Капатасу нанес визит некий обер-лейтенант. Помощник Герхарта Линдауэра передал пожелание своего патрона: увидеть целые поля рододендронов.

Пюиг едва не проглотил свой окурок.

— Кроме всего прочего, он еще издевался над нами!

Гауптман знал, что в горах собирают рододендроновый мед, который иногда производят дикие пчелы. Он предполагал послать памятную записку об этом фон Фришу.

Гораздо серьезнее было то, что обер-лейтенант спросил, по-прежнему ли с ними «лейтенант Лонги». Его разыскивали французы. Полиция. Это была новость! Но почему они его разыскивали? Он еще не должен был быть в Париже. А что же из этого следует? Вероятно, хотели уточнить, кто он: чиновник в отпуску или неизвестный с катера, которого ищут. Капатас отвечал, что Лонги по-прежнему у него и что он, Капатас, весьма удручен тем, что Лонги скоро отправляется в Париж…

Они пришли к выводу, что решение тут может быть только одно: Эме должен уйти в маки вместе с учителем из Вельмании; в любом случае Лонги отказывался играть в ту игру, которую ему пришлось бы вести в Компьене.

 

Оставались рододендроны. На следующий день рано утром Эме, Пюиг и Капатас — Эме и Пюиг в горных ботинках, Капатас в эспадрильях — направились по дороге к перевалу Жу, оставив слева Тур де Гоа.

Эме нравилась эта экскурсия. Изящные очертания горной цепи Альбера или буколические склоны Палальды были несхожи с дикими лугами, с угрюмым высокомерием Манте или с отрогами Канигу, ощетинившимися кривыми соснами. Это была не гора, а великое множество гор, изъеденных бурливыми потоками, ручьями, реками, текущими в глубоких каньонах и ущельях. Суровые, уединенные места, напоминавшие африканские горные кряжи, были выскоблены до самой вершины, до самого белого пика сухой трамонтаной, злобной, как женщины, которые выдают стулья в общественных местах. Отсюда Эме, Пюиг и Капатас неожиданно вышли к застывшей зелени Конфлана.

Эта причудливой формы гора, гора фантастическая, могучая, настоящая Дочь огня, пользуясь выражением Мишле, была как раз во вкусе Капатаса. В конце концов этот край очаровал и Лонги. Он понял и его таинственность, и его красоту.

Здесь существовало вечное Сопротивление тому, кто не был абсолютно свободен, Сопротивление всякому, кто был случайно занесен сюда ветром, дувшим снизу, «морячкой», пригонявшей сюда туманы, всякому, кто, подобно Омфале, превращал титана в раба. В сумрачных лесах, окружавших альпийские луга и каменистые пространства, становился понятен тот самый король Каталонии и Арагона, о котором говорил Галоч.

История короля восходила к концу великого века — двенадцатого века. Еще принцем он пожелал своими глазами увидеть того, кто держал в страхе его подданных, ибо Гигант наводил ужас. Это продолжается и в наше время. Разве не разговаривал Гигант с Капатасом — лично с ним — за несколько часов до октябрьских наводнений 1940 года, которые срывали мосты, уничтожали посевы, стада, дома? Подземные воды стали горячими и заговорили.

Доскакав до последней деревушки, Принц и два его спутника оставляют лошадей пастухам — те осенили себя крестным знамением — и начинают восхождение, как это делают и поныне: через долину Ториниа, Домик лесничего в Бала и Карталетское шале. Там их встречают ветер и град. Побиваемые огромными ледышками величиной с орлиное яйцо, они находят укрытие под скалой. Педро румян и весел, его спутники белы, как мертвецы. Педро заставляет их есть и пить. Упомянем о каталонской свиной колбасе, холодном цыпленке и похлебке. Когда гроза проходит, она оставляет позади себя беснующиеся потоки, сломанные деревья и тянущиеся по небу тучи. Оба дворянина отказываются идти дальше. Сражаться с медведями, воинами, бандитами — это входит в круг их обязанностей, а вот сражаться с демонами — нет.

Они располагаются лагерем, их охраняет крест, сделанный из двух связанных ветвей. А Принц пойдет вперед. Долг Принца дойти до конца. Пусть они ждут его до завтрашнего вечера.

Тут Пюиг, так же как и Галоч, напомнил, что об этом существует лишь один рассказ, написанный гораздо позже итальянским монахом — братом Салимбене де Адамо. «Когда он очутился на вершине горы, он увидел озеро. Он бросил туда камень. Тотчас оттуда вышел огромный свирепый дракон, взлетел ввысь, и от его дыхания потемнел воздух и покрылась мраком земля». Педро убил дракона (каким образом он это сделал, монах не упоминает) и вернулся к своим товарищам. Хроника эта, несомненно, правдива, потому что на вершине, в нескольких сотнях метров от Конка, по-прежнему существует эстаньоль — небольшое озеро с ледяной водой. Правда, слишком небольшое для такого огромного дракона, но это отнюдь не смущало добрые души; в качестве доказательства они приводили птицу и мула, для которых преград не существует. Отъявленный лжец был этот Педро! Или же то был предшественник иных государственных деятелей, который уже тогда понял политическую необходимость мифа.

Во время этой прогулки Эме и Пюиг особенно остро ощутили лиризм Мишле. Эти места свидетельствовали о некоей хаотической гигантомахии между христианскими святыми и дохристианскими божествами. Принц был рыцарем-христианином, дракон был порождением тех дьяволов, которые вышли из употребления. Всюду замечаешь следы борьбы, где неясно, кто возьмет верх — по крайней мере в этих местах. Хранительницы бдят над экспроприированными драконами, над феями, приютившимися на вершинах, на лугах и в местах вроде el pou de les Encantades — в заколдованных колодцах. Они совершали рейды в самую глубь благословенных долин, доходили до Праде-Молло-сюр-Теш, до Верне-сюр-Тет и даже до Венса. Вскоре монахи и святые своей новой верой построили крепости и укрепления, воздвигнув за спиной человека мистические цитадели Сен-Мартен-дю-Канигу, Богоматери Коральской, Богоматери Нурийской вкупе с армией суровых гранитных святых — святого Гильема, святого Кадо, святого Жиля, святого Аньоля и святого Рока (еще одна группа святых!).

Аббатства множились, неся на вытянутых руках свои престолы на вершины гор, и останавливались только там, где не было уже ничего, кроме неба над головой. Само собой разумеется, феи и колдуньи ушли в подполье, дразня полицию в монашеском облачении. Кикиморы, словно ужи, ползли по ущельям Фу, Каренса, через реку Манте, по Ториниа, по Ротхе. Любимица простонародья, русалка, изгнанная с насиженных мест, находит себе другие убежища — слияние рек, дубы, пруды и водопады, подальше от романских колоколен, которые тщетно угрожают и русалкам своей звенящей артиллерией. Вместе со своими бесчисленными сестрами они спускаются по Кумеладе, Рьюферреру и по всем притокам Теты и Теша — они осаждают равнину, подвластную чужому богу, и заколдовывают фонтаны в самом сердце Перпиньяна, бросая своим смехом вызов страшному призраку «Положения во гроб».

Канигу, Капатас и Сопротивление составили единое целое, где самые иррациональные силы приходили на помощь прометеевскому рационализму Пюига и его друзей в их ненависти к оккупантам.

— Это не люди оказывают сопротивление, — сказал Капатас. — Это Гора. Это Индия.

И марксист Пюиг не стал с ним спорить.

 

Во второй половине дня они нашли то, что искали, — поляну с рододендронами над Сен-Мартен-дю-Канигу, огромное поле с темно-розовыми, пурпурными и лиловатыми кустами — цвет зависел от времени дня и угла зрения.

Вдруг Капатас сделал им знак остановиться. Лонги слышал только шелест колокольчиков и щебет птиц, а вдали, со стороны Лека, — топоры дровосеков.

— Там кто-то есть? — спросил Пюиг.

— По-моему, да.

Здесь летало такое множество пчел, привлеченных небывалым цветением, что не видно было ульев. Жили здесь дикие пчелы или домашние — это не имело значения; Капатас мог бы привести сюда гауптмана, который был столь прекрасно осведомлен о том, что происходит в этих горах, куда и нога его не ступала.

Уже шесть часов. Если идти быстро, они будут в Пи до наступления темноты. Эме соберет свой мешок и отправится в путь, не дожидаясь появления зоолога в мундире. Но Капатас и Пюиг, казалось, о чем-то размышляли на краю плато, которое нависало над равниной. Они разговаривали по-каталонски.

— Прости нас, — сказал наконец Пюиг. — Капатас думает о четвертом переходе в этом году.

— Это гауптман навел вас на эту мысль?

Они не ответили. Их молчание раздражало его, и раздражение это вызывал как Пюиг, так и Пастырь. Эме долго выжидал, прежде чем заговорить снова.

— Пошли?

Те, казалось, проснулись.

— Нет, — сказал Пюиг.

Он курил сигарету за сигаретой. В долине то появлялся, то исчезал, повинуясь капризному изгибу гор, нескончаемый товарный состав.

Милейший Капатас вновь по своему обыкновению заговорил сам с собой. Но было ли это бесхитростно?

— Улей — это славный монастырь. Да, это славный монастырь. Индивидуум должен умереть, чтобы жил улей. А вы увидите тут только какую-то суету. Иллюзия, иллюзия, иллюзия.

Они задерживались. На Кастелье прозвонили к вечерне. Трижды вызванивал колокол свой «дон-дон — дон-дон-дон», потом воцарилась тишина, нарушаемая негромкими криками и лаем собак. Трижды прозвонил колокол — «дон-дон-дон». Снова тишина. И еще трижды «дон-дон-дон». И опять тишина. Неожиданно хрустальный звон колокольчика «динь-динь» быстро побежал, чтобы догнать «дон-дон».

— Я получил известия об Анжелите, — сказал Пюиг, стараясь говорить самым обычным голосом. — Она на свободе. Напрасно ты о ней беспокоился.

Изо рта у Пюига торчала травинка.

— Больше я ничего не знаю. Теперь она бывает только у немцев и у их друзей.

— Меня это удивляет, — сказал Лонги.

— Старые пчелы как старые женщины: бесстыдны, воинственны и злопамятны, — заметил Капатас.

Больше они не заговаривали о той, которая позировала Майолю; Майолю она, без сомнения, была обязана как свободой, так и тем, что плохо ею воспользовалась.

Как в воду опущенный Эме думал о Натали, об их смехотворном романе и о годах бесполезной верности, до ее падения. Да, конечно, йогом она изменила, но те годы тем не менее были, и то были годы тяжелые. Слабость Анжелиты позволила ему теперь понять и слабость Натали. Может, надо было простить ее?

— Для женщин война тянется дольше, чем для мужчин, — заметил он.

— Да, это так! — неожиданно сказал Капатас.

Эме подумал об оружии, которое сбрасывали с самолетов, и принялся вглядываться во все еще золотистое небо, как вдруг внизу снова зазвучала сардана. Это не слишком удивило его. Капатас протянул свой бинокль Пюигу. Пюиг долго смотрел в него, потом протянул его Лонги. Это уже не было репетицией, как в Амели, — это был настоящий праздник. Была суббота, и в Верне собралась целая толпа. Можно было различить металлические гербы с галльскими секирами.

Так продолжалось некоторое время. Эме показалось, что танцоры все те же самые — из «Первых тактов». По крайней мере эти тоже были молоды. Внезапно Пюиг забрал у него бинокль, приспособил его к своим глазам и принялся считать. Капатас записывал. Когда сардана кончилась, они утратили интерес к зрелищу. Они проверяли свои подсчеты, спорили, потом пришли к решению.

— Завтра переправлять через границу не будем, — сказал Пюиг. — Спать ложимся на Заброшенной Мельнице. Переправа послезавтра утром.

Шагая гуськом, словно брейгелевские «Слепцы», они добирались до Пи целых три часа.

Вдруг Капатас — без сомнения, для того, чтобы его гость не обижался, — заговорил о сардане, от которой у них с Пюигом голова пошла кругом.

— Это одна из самых красивых. Ее сочинил поэт Марагаль. И называется она «Л’Эмпорда» — по-французски Ампурдан, равнина-сестра, лежащая по ту сторону гор.

Продолжая идти вперед, он напевал, а Пюиг отбивал такт.

Капатас обнаружил природное поэтическое чутье. И все-таки Лонги подумал, что слишком много времени ушло на легенду, рододендроны и сардану. Он утратил привычку задавать вопросы. Пюиг, очевидно, был ему за это признателен, но не стал давать никаких объяснений по поводу изменения их плана.