В следующую пятницу — это было 23-го — Капатас спросил Эме, не съездит ли тот вместе с ним в Перпиньян. Капатаса пригласили в отдел снабжений, чтобы «спланировать поставки его продукции».

Около трех недель прошло с тех пор, как Эме покинул каталонскую столицу. В Паладье его ждали три письма. Одно было из военного ведомства — оно извещало его о том, что он поставлен на снабжение на базу 1215Ф78, поскольку офицерская столовая в Ретеле сгорела в июне 1940-го, а посему военная администрация просит его вновь прислать заверенные подписями документы в трех экземплярах. Второе извещало о вступлении в брак Альбера Мельмейстера. Мельмейстер женится! Третье пришло из Офлага от Таккини. У Эме забилось сердце, и он долго откладывал это письмо, написанное тонким почерком, который как нельзя лучше использовал каждое свободное местечко на открытке Kriegsgefangenenpost, рука его гладила влажную, ледяную бумагу, на которой стоял штамп geprüft военной цензуры. Долгое время эти отпечатанные листки составляли для него единственную связь с настоящей жизнью. Его словно ударило в грудь. Письмо, которое напомнило ему, что «там» ничто не меняется. Сердце его осталось в песках.

Что же касается содержания письма, то расстояние придавало ему дополнительную значительность, мудрость, они наполняли неким смыслом всю эту неразбериху, в которой он теперь жил: его друзья требовали, чтобы он был счастлив за них.

 

Дождя давно не было. Эме вел машину, оставляя позади шлейф пыли. Они сделали крюк и заехали в Морейа, где Капатас должен был уладить одно дело со столярной мастерской. Дуб трабукайров по-прежнему стоял на своем месте. В Булу они остановились у одного содержателя гаража, у которого имелись шины. В обмен на мед, само собой. Напротив было гестапо. Довольно невзрачный пиренейский орел пребывал на своем посту. Никому не приходило в голову убрать старое объявление:

Их останавливали дважды. Первый раз их остановила французская жандармерия неподалеку от Поллестра. Жандармы проверили документы на право владения машиной и все номера, даже номер на моторе. Другой контроль они прошли при въезде в Перпиньян. Немецкая полевая жандармерия — легавые в касках и с бляхами на груди — интересовалась не машинами, а пассажирами. Стараясь забыть об этом «неприятном эпизоде», Капатас и Эме въехали в город через Сен-Годерик — отсюда бежал Эме в свой первый вечер.

В отделе снабжения их встретили более чем любезно. Статья Национального пресс-бюро привела в восторг Риккетти, который не переставая восхвалял рыжую, — ту самую рыжую, которую в день их визита к Капатасу Эме счел чересчур развязной. «Весь Руссильон просто сияет от счастья». (Слово сказано было красиво, но у чиновника чувство юмора отсутствовало.) Проблема сахара была почти решена благодаря египетскому пчеловодству. Легенда о национальном возрождении приравнивала Капатаса к пионерам, пересаживавшим пшеницу по способу египетских фараонов, и к тем, кто выращивал сою на влажной вате в гардеробах, в номерах реквизированных гостиниц. Возникал даже вопрос о том, чтобы пчеловодческий центр перевести выше — к Сере — и послать туда стажеров с «молодежных строек». Подлинная школа кадров! В этом чувствовалась какая-то наивность, какое-то самодовольство, что-то гротескное, что-то от Бувара и Пекюше, но, быть может, было тут невысказанное стремление освободить как можно больше молодых людей от трудовой повинности. Администрация обязывалась также не увеличивать количество реквизируемых продуктов. Однако свой восторг Риккетти выразил лишь тем, что оставил Капатаса и Эме позавтракать. Капатасу еще надо было побывать в разных местах. Эме тоже. Они уговорились о встрече в четыре часа на Эспланаде.

В Управлении по делам военнопленных атмосфера была более мрачная. Только что был назначен генеральный комиссар в ранге министра — это был военнопленный, которого выбрал Лаваль и которого особым указом извлекли из лагерей; он был вспоен млеком мужества «национальной революции», и в качестве первоочередной задачи ему вменялось обеспечить замену военнопленных добровольцами для работы в Германии. Мера эта была удачной лишь по видимости. Скоро стало ясно, что операция «смена» не будет проведена, так как в глазах военного ведомства обмен пленными в пропорции один к одному будет проводиться по знаменитому анекдоту о пироге с одним рябчиком и одной лошадью, причем, само собой, рябчиком окажется военнопленный.

Настроение было невеселое. Новый министр, поддерживаемый Филиппом Анрио и премьер-министром Лавалем, оказался крутенек. Он не выезжал из Парижа. Приятная дремота в Управлении кончилась. Бернар Ориоль — тот самый слишком умный племянничек — пребывал в глубоком унынии. К тому же и в том, что касалось лейтенанта Лонги, появилось нечто новенькое. (Хорошим тоном считалось называть бывших офицеров по их званиям.) Министр решил, что Дом военнопленных в Компьене должен открыться еще до того, как он будет построен, и функционировать за счет местных ресурсов. Эме Лонги был назначен директором этого заведения: он был на хорошем счету как офицер, да и с немцами не было бы никаких неприятностей, коль скоро он был освобожден из лагеря как раненый. Компьен! Как административная единица это главный город округа, мрачные казармы, 15 000 жителей. В сущности же, это был центр распределения политических заключенных, которых оккупанты целыми поездами вывозили в Германию, и одновременно национальным центром приема считанных репатриантов, которых после мобилизации, перед тем как отправить по домам, обследовали, которым делали прививки, которых чествовали, которых агитировали. (Всюду множественное число!) Директор Дома военнопленных должен был принимать их, размещать, держать перед ними вдохновляющие речи, в то время как часовые будут ударами прикладов загонять политических заключенных в пломбированные вагоны!

— Вы неважно себя чувствуете, господин лейтенант?

Лонги взял себя в руки. Он заглянул в документы. На полях бумаги о его назначении начальник канцелярии написал: «Перед тем как приступить к исполнению своих обязанностей (2 августа 1943 года), лейтенант запаса Эме Лонги должен явиться в министерство в Париж».

Бернар Ориоль предложил старшему по чину блок папирос и проводил его в бухгалтерию. Там ему выплатили его содержание до 1 августа и даже подъемные. А насчет столовой решат в Париже. Ориоль пригласил Эме Лонги позавтракать в ресторане, но Эме отклонил приглашение. Этот блестящий молодой человек становился ему все менее и менее симпатичен.

 

Гроза металась где-то между морем, Альбером и озерами. Хозяин «Уголка» на площади Касаньес принял Эме сердечно, но либо он ничего не знал, либо не желал ничего знать. Фелипа оказалась более словоохотливой, но только когда в зале не осталось посетителей. Все на свете — и люди, и предметы — казались Лонги такими же фальшивыми, как само время. «Душно, как в бане» — так бы сказала бабушка.

— Ох, этот тип из Ниццы, — говорила Фелипа о хозяине, — вот уж двуличный! Анжелита по-прежнему в тюрьме, но дела теперь пошли лучше. Ей сделали кое-какие поблажки.

— Поблажки?

— Ее выпускают два раза в неделю. Она ходит к своему зубодралу.

Эме сильно потер себе плечо.

— После зубодрала она идет в церковь Иоанна Крестителя и возвращается в Крепость. Сейчас такое время, когда, чем меньше знаешь, тем лучше.

Анжелита, ушедшая в религию, — это еще куда ни шло. Но вот немцы, которые позволяют заключенным шататься по городу, — это что-то новенькое! Он засыпал Фелипу вопросами, но теперь она отвечала как-то неуверенно:

— На прошлой неделе она приходила с двумя типами в штатском. С двумя фрицами. Они пообедали, потом пошли в кино. Между прочим, они смотрели «Вечное возвращение». Вы смотрели? Я смотрела. До чего хорош Жан Маре!.. Все это кончится плохо, помяните мое слово.

К великому своему смущению, он понял, что Фелипа — коммунистка. Она заговорила тише, торопливо:

— Если хотите черкнуть ей пару слов, ступайте к Иоанну Крестителю. В приделе Гроба Господня есть ящик для писем. Для писем священнику, само собой. Ну, там обеты и все такое. Опустите туда ваше письмо…

По знаку раздраженного уроженца Ниццы она снова взялась за работу. Эме написал несколько строк, выражавших дружеские чувства, чтобы Анжелита могла установить личность автора письма без точных указаний. К письму он присовокупил стофранковую купюру и заклеил конверт, адресованный просто: Анжелите.

Церковь он нашел без труда. На ящике для писем было каллиграфически выведено огромными заглавными буквами:

Когда Эме возвращался в центр города, им овладело странное ощущение, которое он однажды уже испытал, хотя тогда оно было смутным: ощущение, что за ним следят. С каких пор? С момента его возвращения в город? С момента прихода в Управление по делам военнопленных, с бистро на площади Касаньес? С момента посещения церкви? Это было трудно понять, и вполне могло быть наваждением, призраком, слишком влажным воздухом. В крайнем случае это могло быть логическим следствием романтического эпизода с посещением придела Гроба Господня.

Остановившись перед витриной антикварного магазина, он закурил. Вечно одно и то же. И к черту Компьен! На этот раз сомнений не было. Этого типа в серой паре, в мягкой фетровой шляпе, похожего не то на корсиканца, не то на неаполитанца, он видел в «Уголке». Эме пошел дальше. Тот двинулся за ним. Расстояние между ними не уменьшалось. Через минуту он исчез. И опять, но уже по-иному, Эме подумал, что все это ему показалось. Покружив по улицам, он вернулся в Управление. Служащие здоровались с ним не без почтения. Документы, которые ему должны были вручить в Управлении, были в порядке. Все шло как по маслу. Он ушел с набитым портфелем. Но чем набитым? Чего стоили эти купюры за пределами Франции? Он сейчас именно так и подумал: за пределами Франции. За время этой не слишком приятной прогулки штаб-квартира мозга Лонги восстановила у него в памяти всю информацию, изучила ситуацию, наметила какие-то решения. Возможно, она даже сделала кое-какие выводы. Тягостное чувство исчезло. Светло-серый костюм больше не появлялся. У него еще оставалось время, и, поколебавшись немного, он решился. Он зашел в «Балеары». Сидевший за кассой Пират ойкнул, увидев посетителя. Он отослал гарсона и подошел к Эме, который подслащивал свой кофе сахарином.

— Это не так вкусно, как мед, господин Лонги.

Казалось, он был взбешен. Эме улыбнулся. За стойкой висело зеркало. В нем отражались афиши кино, низко склонившиеся ветви платанов, разноцветные стулья, прохожие, но ни у кого из прохожих не было развинченной походки, ни на ком не было костюма светло-серого цвета и фетровой шляпы.

Мысли остальных посетителей, казалось, были далеко отсюда — был тут один, который разговаривал сам с собой о регби, были какие-то двое парней с девушкой. Еще какие-то люди играли в домино. Кости царапали мрамор. Еще одна группа играла в карты.

— Вы и эти пташечки! — вздохнул хозяин.

Кто и когда уже произносил эти слова, выражавшие глубокую симпатию? Ах да! В свое время — Анжелита. И такая нежность прозвучала в голосе Пирата, что Эме подумал: наверное, грозный хозяин хотел бы иметь сына, вот такого, как он. Поди объясни, почему в голову приходят такие мысли, когда уста безмолвствуют?

— Вы, конечно, не видали объявлений?

— Каких объявлений?

— Красного цвета.

— Нет.

— Когда выйдете, увидите их налево, на Совиной улице. Ну как кофе — хорош? Мы получаем его оттуда. Нищета! За вами не следили?

Ага, стало быть, это и ему пришло в голову!

— Следили, — сказал Лонги. — Правда, я в этом не уверен.

Пират вздрогнул.

— Ну, дальше, дальше! Рассказывайте все как есть!

— Должно быть, меня оставили в покое — что-то больше никого не видно. И потом, я в общем-то не уверен, что за мной следили.

Эме еще раз улыбнулся, обнажив зубы цвета шампанского, которые понравились тогда Марии-Терезе, а по волосам его, которые едва не загубил Хосе из Сере, пробежали солнечные блики.

— Вам никогда не приходилось иметь дело с паникерами?.. Позвольте вам чего-нибудь предложить. Виноградная водка. Получаем из Ривсальта. Первый класс!

Пират налил. К нёбу пристала кожица виноградины.

— Ну, будьте! Сейчас я вам все расскажу, а вы уберетесь отсюда спокойненько — pian’, pian’. Словно бы ничего не произошло. Словно бы я не сказал вам ни словечка. Если вы думаете, что сейчас самое время для того, чтобы петушиться, так это дудки, господин петушок!.. Привет, Симеон. Я сейчас… В течение сорока восьми часов были приняты усиленные меры по укреплению границ, все немецкие службы — погранвойска, полевая жандармерия, гестапо — получили подкрепления.

— Вы не находите, что у вашего вина слабый привкус муската?

Тут Пират поперхнулся.

— Муската… Муската! Если хотите… А ведь и верно! Ладно… Господи, да придвиньтесь вы ко мне поближе! Ваши приметы — ваши, а не папы римского — были переданы по телеграфу на все посты после побега…

— …Клода, он же Огюст…

— Э, черт побери! — сказал Пират.

Он влил в себя остатки вина. Эме последовал его примеру. Пират опять наполнил стаканы. Эме засмеялся. Он по-прежнему смотрел в зеркало.

— Никого там нет?

— Никого.

— Хорошо. Вернее, не больно-то хорошо. Даже совсем не хорошо. У них у всех есть ваш словесный портрет.

— А фамилию мою они знают?

— К счастью, нет. А иначе мы с вами не сидели бы здесь.

— Хотите сигарету? — спросил Эме. — «Марешаль».

Пират взял сигарету, понюхал ее.

— Не часто видишь такие в табачных лавках… У них есть подробное описание примет одного из этих неизвестных с катера. Возраст, рост, походка, цвет волос, глаз и кожи — все у них есть.

Он покачал головой с видом знатока.

— Будь это уголовная полиция, вы бы уже сидели в тюряге.

— Сколько я вам должен?

— Ровным счетом ничего! Это я должен вам кое-что!

Глаза Торрея сияли каким-то нежным светом.

— Вы в курсе насчет Анжелиты? Ответьте мне, и я пошел.

— Немцы очень любят скульптуру Майоля.

Эме выплюнул табачную крошку и поставил на стол свой стакан.

— Эта малютка не такая, как другие. Ну, еще стаканчик на дорожку!

— Мне пора. У меня есть тут одно дельце.

— Пощадите! — с комическим видом воскликнул Пират.

— Я схожу на радиостанцию…

Глаза Пирата остекленели.

— На площадь со странным названием — улица Керуа…

Зрачки у высокого старика расширились.

— К специалисту по беспроволочному телеграфу… Зовут его…

Брови бывшего чиновника поднялись наподобие стрельчатых сводов.

— Позвольте-ка, их двое… это братья…

— Заткнись!

Посетители были в двух шагах. Торрей обслужил их, открыл кран, подставил лицо под струю воды, бросил на Эме взгляд, полный укоризны. Эме раскланялся, повернулся и пошел к дверям. Выходя, он закурил и увидел, что в кафе входит тип в серой паре и в широкополой фетровой шляпе.

Лонги невозмутимо направился к Кастилье по Совиной улице. На облупившейся стене доска Propagandastaffel выставляла объявление отвратительного цвета — цвета бычьей крови.

Над французским переводом красовался орел, сжимающий свастику.

Эме двинулся дальше. Холодный пот выступил у него на затылке, его бросило в дрожь.

 

На часах Кастилье было уже половина пятого. Надо было найти этих самых торговцев радиотоварами. Он перешел Басс и спросил, как пройти на улицу Керуа. Женщина, затянутая в корсет так, что походила на лангусту, процедила что-то сквозь зубы. Улица Керуа выходила на площадь Керуа. Там росли четыре платана, у которых на разной высоте были обрезаны верхушки; там же находился магазин и ремонтная мастерская радиотоваров под вывеской «Братья Венсаны». Венсаны, с «ы». Фамилия, которую не желал слышать Пират.

Эме вошел. В магазине с ним разговаривала дородная дама. Нет, братьев здесь нету. Да, радиоприемник готов. Он даже упакован. На пакете был соответствующий адрес: «В мэрию Палальды». Это стоило 724 франка. Он заплатил. Сверток был тяжелый, и Эме пришел в ужас, что эта штука разбередит его рану.

Эме оглядел площадь. Никого. Нет, вон священник переходит ее. Его предки из Реджо увидели бы в этом дурное предзнаменование. Эме скрестил указательный и средний пальцы на левой руке, чтобы доставить своим предкам удовольствие.

Когда он подошел к Эспланаде, его снова бросило в пот. Капатас ждал его в прохладной тени. Они спрятали ящик в багажник и завели мотор. Дряхлая машина тронулась с места без понуканий. В зеркальце заднего вида никого.

За городом Канигу в сиянии алых лучей далеко раскинул по равнине свою тень.