Немцы явились на хутор Пишо 30 июня, после полудня. Их было четверо: двое седовласых солдат, скрученный, как побег виноградной лозы, фельдфебель (он был похож на того, которого они в лагере прозвали Квазимодо) и гауптман могучего телосложения, в очках в стальной оправе.

После всего пережитого в Перпиньяне дурные вести ползли в Палальду беспрерывно. Со всех сторон. Через хохотунью Алису, через Кузнечика. Через Хосе Уэрту. Через человека с мулом и через жандармов. Эти вести оправдывали пессимизм Торрея. Среди прочих недавно были арестованы двое участников Сопротивления в Арль-сюр-Теш и убит один макизар по имени Луи Моли.

В их группе не было ни одного нелегального — по крайней мере насколько это было известно Эме. Как это ни парадоксально, но именно он окажется наиболее компрометирующей личностью, если только дознаются, что находящийся на излечении директор компьенского Дома военнопленных по приметам слишком похож на того подозрительного типа из Пор-Вандра. Откуда немцы могли получить эти сведения, равно как и те, не менее точные, касавшиеся Ома и Видаля? На это был единственный удовлетворительный ответ: от одного из тех, кто был на катере или кто знал об этом безрассудно смелом предприятии. Мысль была не из приятных.

Когда появились немцы, Капатас работал на своей второй пасеке, чуть выше по направлению к Монболо (он всегда расселял своих пчел на нескольких хуторах). Маленькая серая группа, сопровождаемая Эме, выскочила из пятнистого, как леопард, автомобиля у входа на пасеку. Под ними сияла долина, небрежно раскинувшаяся, как спящая жница. Эта пасека помещалась на плато, где вдоль опушки буковой рощи протекал родник. На двух в сером, вернувшихся из-под Сталинграда, из-под Эль-Аламейна или из Греции, симфония пчел, казалось, подействовала не слишком успокоительно. Фельдфебель с лицом, таким же странно асимметричным, как и вся его фигура, с носом, украшенным малиновой бородавкой, как-то странно хихикал (вскоре они поняли, что это был просто-напросто тик) и пролаивал свои приказы. Поблизости стоял сарай, сложенный из камней, камни все время осыпались — их расшатывали могучие корни каменного дуба метров пятнадцати высотой; грозы не пощадили его — ветви были покорежены так же, как и корни. Фрицы поставили винтовки, расстегнули куртки — все это были действия, не вызывающие тревоги, — уселись на низенькой ограде и принялись закусывать.

Капатас шел навстречу посетителям с торжественностью, подобающей властелину своей Золотой орды. Эме Лонги приготовился было пустить в ход свой посредственный немецкий язык, но капитан представился на правильном французском языке с чуть заметным металлическим оттенком:

— Капитан Герхарт Линдауэр. А вы, вероятно, господин Эспарра, повелитель этого маленького крылатого народа?

Капатас медленно наклонил голову в знак согласия.

— Я хотел бы успокоить вас относительно причин моего визита. Он не предписан приказом. Он даже не преследует военных целей. Пусть он послужит установлению между нами добрых, дружеских отношений.

Улыбку серого офицера осветили золотые коронки. Он вытащил из кармана кожаный портсигар с серебряными инициалами и протянул его Капатасу. Там лежали коротенькие душистые сигары. После некоторого колебания Капатас взял одну. Повернувшись вполоборота без особого изящества, гауптман поднес свой портсигар молодому французу.

— Сигары у нас лучше сигарет.

Рой гудел все на той же высоте, но гауптман как будто не был этим встревожен. Ветерок, дующий с Теша, шевелил листья на остроконечной, как дротик, верхушке каменного дуба.

— Прошу прощения, что приехал в сопровождении солдат. Krieg ist Krieg.

Майор на лошади на коровьем выгоне! Июнь сорокового!

Второй день заключения! Заносчивый оберст, казавшийся огромным на своей лоснящейся лошади, разъезжал между сбившимися в кучу на пастбище, одуревшими от жажды пленными — он тоже дымил сигарой, тоже говорил по-французски и тоже выкрикивал эту тавтологию или тевтонологию:

— Господа, Krieg ist Krieg!

Krieg ist Krieg. И притом для обеих сторон. В течение всей кампании Эме Лонги сражался, в отличие от стольких мобилизованных, для которых война была всего-навсего бесконечным бездействием. Он не испытывал ненависти. Но вот того майора с вузьерского пастбища он возненавидел мгновенно, всем существом, он возненавидел этого тевтонского всадника, хорохорившегося перед побежденными.

Но сегодняшний посетитель произнес свое «Krieg ist Krieg» более формально, другим тоном и, пожалуй, в ином смысле.

— В мирное время я был преподавателем. Преподавателем зоологии в Мюнхенском университете, Я ученик фон Фриша.

Капатас вздрогнул от удивления.

— А вы, конечно, Пчелиный пастырь. Фельдфебель Келлер мне сказал, что вас так называют. Kommen Sie flier, Keller.

Фельдфебель Келлер встал с грацией разбитой на ноги клячи.

— Фельдфебель Келлер не верил, что вы в самом деле знаете толк в пчелах. Будьте любезны, покажите нам ваши ульи. Это будет обход своих владений, не правда ли? Восхитительная мысль — идти вслед за весной… Идея вполне гётеанская… Я узнал об этих поэтических подробностях из газеты. И тогда мне захотелось встретиться с человеком, который идет вслед за весной…

Невозмутимый датчанин открыл другой улей, чтобы вытащить оттуда самую тяжелую рамку и поставить ее в экстрактор. Они с Эме обменялись недоверчивым взглядом. Эме уже давно усвоил, что учтивость немецких офицеров не всегда является добрым знаком.

 

С пригорка были видны крыши другого пчельника. Гауптман вытащил из кармана маленький монокулярный бинокль. Этот преподаватель зоологии был хорошо экипирован, особенно если принять во внимание пистолет марки «Люгер» у него за поясом.

Рафинированный Линдауэр, который распространял аромат мускусного одеколона и у которого под очками в стальной оправе было добродушное лицо — лицо тучной дамы, — фамильярно взял Капатаса под руку. Он был почти так же высок ростом, как и Пастырь. Ульи оживились. Очевидно, то, что делал Христиансен, пришлось пчелам не по вкусу.

— Реквизиции никому не нравятся, — сказал Линдауэр.

В лагере Эме Лонги усвоил еще одну вещь: немец, обладающий чувством юмора, особенно опасен. Баварец шел по направлению к хуторку. Приводимый в действие человеком с мулом — эта гора мяса каким-то чудом помещалась на скамеечке для доения, — мурлыкал экстрактор — в этой маленькой круглой стиральной машине на трех лапах вращались рамки. Мед стекал вниз густой струйкой.

— Из этого я делаю вывод, что скоро вы перемените лагерь, — сказал Линдауэр.

Если бы немцы уже заподозрили, в чем заключается истинная деятельность Капатаса, этой реплике надо было бы придать иной смысл. Преподаватель Линдауэр был настоящим специалистом в своей области.

Гудение поднялось на тон выше. Двое солдат и фельдфебель Келлер отгоняли пчел громкими хлопками.

— Я думаю, что этих барышень лучше не беспокоить, — сказал баварец. — О, погодите!

Он опустился на колени перед одним из ульев. Там под летком лежало штук двадцать коричневых трупиков. Он снял очки и принялся рассматривать одно из насекомых, лежавшее у него на ладони. Лицо его ничем не напоминало лица воина.

— В этой округе есть лаборатория? Скорее всего, она находится в Баньюльсе?

Капатас покачал головой. В Лаборатории Араго занимались главным образом подводной фауной. Гауптман выпрямился, заложив руки за спину и выпятив грудь.

— Господин Эспарра, я пошлю этих мертвых пчел в мою мюнхенскую лабораторию. Я дам вам знать о результатах.

Датчанин убирал экстракторы и ведра. Оба серых солдата и фельдфебель с явным облегчением влезли в машину и, несмотря на жару, подняли стекла. Капатас, гауптман и Эме спускались пешком. Земля растрескалась. Дождя не было уже давно.

— Вы слышали о фон Фрише? Я люблю фон Фриша как родного. Он бы вам понравился. В нем есть что-то буддистское. И к тому же он чудаковат. Сколько раз он мне говорил: «Герхарт, не забывайте: ведь я пчела!» И прибавлял: «И вы тоже». А я прибавлю: «Господин Эспарра, и вы пчела». Вот господин Лонги не пчела. И другие тоже… — Своим стеком он сбил несколько головок мака с черными бархатными сердечками. — Свои последние каникулы в тридцать восьмом году я провел вместе с фон Фришем в Тироле, в Брюнвинкеле. Там был один подопытный пчельник. О, вам он не понравился бы, господин Эспарра! Он был слишком щегольской. Там были синтетические рамки…

— И пчелы принимают их?

— Пчелы с легкостью принимают все, что мы называем техническим прогрессом, не слишком хорошо понимая, что это означает. Принимают гораздо больше, чем я, например, — я ненавижу Kunsthonig…

— Искусственный мед, — сказал Эме. — Я ел его в лагере для военнопленных. Это было еще не самое страшное. Было еще варенье из свеклы…

— Да. А вот пчелы мирятся с нашим вареньем из свеклы! В Брюнвинкеле мы засняли танец пчел… Пленка хранится у меня в сейфе, в Мюнхене…

Над округлостью холма медленно вставали две башни и колокольни Палальды.

— …на факультете. Часть Института зоологии была разрушена бомбежками.

Он повторил (как это было непохоже на того рыцаря-феодала из Вузье!):

— Krieg ist Krieg.

В лучах заходящего солнца черепицы хутора Пишо блестели, словно покрытые лаком. По другую сторону горного потока вырисовывался силуэт Фонфреда и высокая стена фиолетово-баклажанового цвета.

— До Испании рукой подать, — сказал немец.

Взъерошенный пес Рыжик, у которого шерсть была какого-то странного цвета, подбежал к ним, обнюхал сапоги немца и шевельнул хвостом.

В большом зале Капатас во власти одной из своих маниакальных идей произнес монолог о пчелах-самцах, о трутнях, которых он сравнивал с толстыми каталонцами, насквозь пропитанными оливковым маслом, с торгашами из Барселоны.

— Господин офицер, мир людей в давние-давние времена шел тем самым путем, каким сегодня идет мир пчел. Самцов у людей помещали в загон, эксплуатировали, использовали, а потом убивали. Я верно говорю: у-би-ва-ли! Но они-то — мужчины-самцы, — они-то работали. И вот однажды один из них закричал: «Да здравствует Отец-Солнце!» И добавил: «Долой Луну!» И все закричали: «Долой Луну!» Когда Великие Матери услышали этот ужасный крик, они поняли, что для них все кончено.

В окне появился фельдфебель Келлер и показал на часы у себя на руке. Линдауэр отпустил его движением ладони.

— Пчелы не знают, зачем нужны трутни. Вот почему они их убивают. Такими же были и Великие Матери. В былые времена. Давным-давно. Вот видите, господин профессор, и вы, Лонги, ведь вы люди образованные, а есть вещи, которых вы все-таки не знаете, и не знаете вы того, о чем пчелы говорят мне каждый день: «Царство самцов кончилось». Скоро вновь придут к власти Великие Матери. Они крикнут: «Да здравствует Луна!» — и Адамово солнце погаснет.

Решительно Валлеспир кишмя кишел пророками.

— О нашей войне с миллионами убитых никто и не вспомнит, словно это сущий пустяк. Нам будет хуже, чем при их прежнем владычестве, потому что теперь-то они знают, зачем мы нужны. И они это отвергнут…

Мамаша Кальсин, должно быть привыкшая к речам такого рода, шаркая шлепанцами, принесла красивые блюда из пробкового дуба, на которых высились горы перца, помидоров и зеленого лука.

Но Капатас продолжал свой Апокалипсис. Прошло время. Павшие Великие Матери воскресли в Изиде и в Деве Марии. А потом в бесчисленных сборщицах лекарственных трав, гадалках, колдуньях. Вот почему церковники их сжигали. Но это было бесполезно. Может быть, Матери все еще здесь, и их власть кое в чем сохранилась, в этих служанках, которые ткали полотно жизни, в овощах мамаши Кальсин и в чане, который она приносила?

— Чьи же мы пчелы, господин капитан?

— Господин Эспарра, вы только что произнесли те же самые слова, которые пять лет назад в Брюнвинкеле произнес фон Фриш.

— Если господин фон Фриш так сказал, значит, он был гений.

Капатас произнес это совершенно серьезно. И так же серьезно, медленно поправил его гауптман:

— И сейчас.

— И сейчас?

— Он и сейчас гений. Мой учитель жив. Ему пятьдесят восемь лет.

— Да хранит его бог! Ничего, что он немец.

— Он австриец.

— А, вот оно что! У вас в Германии много австрийцев.

 

Солнце еще не зашло. Немец, казалось, и не помышлял об отъезде.

— Мне хотелось бы запомнить кое-что из того, что вы рассказали, — наморщив лоб, продолжал разговор Капатас. — Меня интересует этот фильм. О пчелином танце. Я читал про это в «Газете пчеловода». Я наблюдал за моими ульями. Ну, конечно, пчелы, когда возвращаются, кружатся, у них свой цирк, но ничего такого я не видел. Я вам верю, но не понимаю.

— Это Bienensprache, господин Эспарра, то есть язык пчел… Году в двадцатом фон Фриш заметил, что именно благодаря этому танцу разведчиц, известному всем пчеловодам, пчелы разговаривают друг с другом. Разумеется, словаря их языка не существует. Но как знать? Может быть, благодаря увеличенным кадрам и замедленной съемке поймут и его. Представьте себе какое-нибудь существо с другой планеты, — которое разговаривает с себе подобными на немом языке без азбуки. Пусть оно вступит с ними в контакт. Ему потребуется некоторое время для того, чтобы понять, что знаки, которые мы рисуем на бумаге, могут иметь эквивалент в звуках, которые исходят из наших уст! Должно быть, мы находимся в таком же положении по отношению к насекомым! Но одно уже доказано, а именно: танцы разведчиц задают собирательницам меда точное направление и точный маршрут, который надо пройти.

— А как можно в этом удостовериться?

— Пчел метили.

— Ага, вроде как голубей!

— Вот-вот. Их хоровод показывает, далеко цель или близко. И указателем служит трепетание тельца. Ритм определяет расстояние. Чем медленнее, чем длиннее танец, тем дальше цель. И еще — звук. Господин Эспарра, было уже известно о существовании гонцов, правительниц, уборщиц, придворных дам Царицы и воительниц. Знали мы также, что они по очереди выполняли эти обязанности в зависимости от возраста. Существовали и танцовщицы, но об этом не знали. В мире необходимости эстетики не существует. Или же в таком случае эстетика — это и есть абсолютная необходимость. Фон Фриш заснял танец на пленку. Он получил повторение геометрических фигур: кругов, треугольников, ромбов, трапеций. И подумать только, что находятся идиоты, которые говорят: «В природе геометрии не существует!» Одним словом, танцы всегда были одни и те же, разница была лишь в темпе, в ритме и в силе звучания. Я, пожалуй, сравнил бы их с вашим национальным танцем. Ведь вы — нация. А ваш танец — сардана.

Сложный человек, и к тому же безусловно слишком умен этот гётеанец — капитан Герхарт Линдауэр!

Лицо Пастыря стало огненным, и Эме Лонги это удивило. А довольный немец продолжал:

— Если хорошенько подумать, то для того, чтобы объяснить каталонцу Bienensprache, надо сравнить его с сарданой, с праздником. Gut. И еще мой учитель заметил, что за некоторыми фигурами всегда следует одно и то же. Мы подошли к самой сути проблемы, когда и вы тоже сказали: «Чьи же мы пчелы?» Bitte, одну минуточку!

Он встал, несмотря на сапоги, бесшумно подошел к двери, внезапно распахнул ее, и в зал ввалился фельдфебель Келлер; он тут же овладел собой и, гримасничая, попятился и исчез. Он был отвратителен с этой ягодой на крыле носа и со своей походкой — походкой гнома. Гауптман Линдауэр вернулся на свое место, у него был сияющий вид преподавателя, который только что поймал провинившегося ученика.

— Решение проблемы скрывается не за дверью, которую можно открыть и закрыть. Иногда я спрашиваю себя, что же в конце концов представляет собой животное. Вот в этом направлении я и веду свои исследования… Я, так сказать, иду по следу, как говорите вы, фон Фриша. Насекомое, индивид, единица — да разве это пчела? Думаю, что нет. Думаю, что это рой.

Ученики пылкого профессора едва ли слушали его столь внимательно, как сейчас слушали хозяева хутора.

— Да, я думаю, что пчелы как единицы не существуют — существует рой. Со своими органами размножения, с Царицей и трутнями, с дыханием и вентиляцией. С питанием. С запасами. С постоянной температурой — тридцать четыре градуса. С мозгом? Да, и с мозгом. Скажем так: коллективным, как и у всех общественных насекомых.

Слушая профессора, какой-нибудь нацистский бонза мог бы только одобрить его, хотя капитан снял китель. Правда, не без смущения…

— У меня были смышленые рои, были и глупые как пробки, — сказал Капатас. — А были и обидчивые, и сердитые, и такие, что всегда были в хорошем настроении, — точь-в-точь как люди.

— Меня поразило одно наблюдение. Им поделился со мной один из моих коллег, который занимается губками. Spongia — морское животное. Подчеркиваю: морское животное. Вот что он мне рассказал. Между губкой и ее питательной средой протягивают сеточку. Она не может пройти сквозь нее. Но речь идет о том, чтобы выжить. И тогда она разлагается на составные элемент ты! Да, да, господа! И таким образом она проходит сквозь ячейки сеточки! Препятствие преодолено, и составные элементы соединяются снова. Так где же сама губка — в составляющих ее частицах или во всем ее существе? Пчела умирает в одиночку. Человек умирает в одиночку. И коллективное сообщество движется к этому полюсу быстрее, чем любое другое.

Слово «коллективное» разорвалось, как граната. Профессором овладела непостижимая страсть, которая, возможно, была чем-то большим, чем страсть к пчелам.

— Разве губка моего друга пыталась сделать не то же самое, что делает… ваше Сопротивление? Ваши террористы?

Капатас так и замер. Немец улыбнулся.

Они вышли во двор. Их встретила музыка. Слышалась прелюдия далекой сарданы. В Амели-ле-Бен в ближайшее воскресенье должен был состояться праздник в пользу организации «Национальная помощь». Они дошли до площадки, откуда, точно с балкона, сложенного из камней благородной округлой формы, вся Амели-ле-Бен была видна как на ладони.

Внизу уже воздвигли подмостки. Вишистский закон, запретивший празднества после поражения, часто нарушался под предлогом благотворительности. Воздух был таким прозрачным, что музыкантов можно было различить невооруженным глазом. Их было семеро. Восемь парней танцевали. Возможно, там был и Горилла, подбадривавший своих грациозных марионеток, которых гауптман держал на прицеле своего цейссовского бинокля.

— К сожалению, это не настоящая сардана, — заметил офицер, любезно протягивая свой бинокль Эме. — Это театральная сардана. Эти восемь танцоров чувствуют себя на сцене, а не в жизни. Ах! Война не способствует научным наблюдениям… Ну, господа, мне пора. Я запомню этот счастливый день. В Национальной галерее есть картина Филиппино Липпи «Поклонение Апису и Золотому тельцу»; так вот, Золотой телец, парящий без крыльев, — это и есть сардана. Если не ошибаюсь, картина датируется тысяча четыреста девяностым годом. Мир символов имеет свой смысл, которым ученые совершенно зря пренебрегают. Сардана, как и танец пчел, имеет глубокий смысл. Но чтобы расшифровать ее, нужен фон Фриш.

Когда замолкала мелодия, подавала голос жаба, воодушевляемая вызовом, который бросала ей торжествующая теноровая скрипка.

— Как не понять, господа, что эта жаба — настоящий бог!

Гауптман сам был богом, ибо достаточно было ему хлопнуть в ладоши, чтобы несколько мгновений спустя появились фельдфебель и пятнистый автомобиль, которым правил один из солдат. Другой солдат словно возвращался от колодца — в каждой руке он держал по полному ведру. Капатас был наделен чувством гостеприимства.

Офицер отвесил церемонный поклон.

— Господин Капатас, меня чрезвычайно заинтересовала ваша пасека, а еще более — ваши теории. У нас в Германии не пренебрегают народными знаниями. Нашему Ницше, который был последователем Гераклита, вы бы понравились… Всего хорошего, господин Лонги! Фамилия у вас итальянская. Но вы не фашист.

Оба солдата устанавливали ведра в багажнике. Гауптман хотел заплатить. Капатас отказался с видом оскорбленного халифа. Гауптман поклонился. Сверкнул козырек фуражки и погоны.

Он сел на заднее сиденье один, и двое серых и фельдфебель втиснулись на переднее. Капитан опустил стекло.

— Возможно, я вам понадоблюсь. Спросите в Крепости герра гауптмана Линдауэра. Из абвера.

Абвер! Эме Лонги знал, что это такое. Герхарт Линдауэр, страстный зоолог и человек весьма учтивый, занимал видное положение в оккупационных войсках.

Капатас снова стал наблюдать за сарданой. Эме подошел к нему. У Капатаса оказался бинокль, о котором Эме и не подозревал — солидный бинокль производства Сент-Этьенского оружейного завода, — и Капатас смотрел в него очень внимательно. Эме хотел было заговорить с ним, но тот остановил его жестом.

Внизу сардана прекратилась.

— Как по-вашему, — спросил Капатас, — какая это сардана по счету? Третья или четвертая?

— По-моему, только что кончилась третья.

Жаба-божество по-прежнему подавала свой тоненький голос.