Если верить статье Эда Филипса в «Гардиан», существует три типа спортсменов — животный, нервный и интеллектуальный. В профессиональном регби, нелегкой игре, которой занимаются ради денег, личного престижа и радостей, обеспечиваемых этими двумя и некоторыми другими факторами, подавляющее большинство игроков принадлежит к животному типу.

Нервный тип спортсмена, по утверждению Эда, чаще всего встречается среди крайних — это всегда человек невысокий, худощавый, подвижный и очень ловкий. Обычно он играет недолго, хотя бывает, что и блистательно, — достаточно одной серьезной травмы, чтобы он навсегда утратил уверенность в себе. Интеллектуальный игрок чаще всего бывает центром либо в защите, либо в нападении и добивается успеха благодаря расчету, а не просто грубой силой.

Первый хав должен представлять собой сочетание всех трех типов — ему требуется животная сила форварда и подвижность бека, иначе у него вообще ничего не выйдет. Ему обычно приходится тяжелее всех, так как из всего, что находится на поле, он по важности уступает только мячу. Вот почему Морис был крепок, вот почему он был подвижен и вот почему он обладал тонкой физической интуицией. Он сохранял свое место, утверждал Эд, потому что со стороны кажется, будто он не способен чувствовать боль. Морис был самым популярным игроком «Примстоуна».

Одной его бьющей через край энергии было достаточно, чтобы Мориса замечали даже те, кто совсем не разбирался в простой внутренней механике регби. Это было большим преимуществом для игрока, в конечном счете неспособного на тот завершающий, найденный по вдохновению штрих, который отличает великое от хорошего. Кроме того, благодаря своему месту он мог управлять почти всеми действиями на поле, накладывая на них собственный отпечаток — быстроты, смелости или подвижности. Тем же способом он мог поставить в глупое положение другого игрока — с таким небрежным и кротким видом, что кажется, будто жертва сама во всем виновата.

И вот это-то он и начал проделывать со мной, считая, что без меня у него с Джудит не дошло бы до свадебного марша. С тех пор я чаще играл в дублирующем составе, а стоило мне вернуться в основной, как он из кожи вон лез, лишь бы испортить мне все дело. Создавалось впечатление, будто я совсем потерял форму, и, быть может, навсегда.

Наверное, в том, что ему пришлось жениться на Джудит, он винил именно меня. Свою злость он прятал — мы слишком хорошо знали друг друга — и сводил со мной счеты так, чтобы не показаться слишком уж мелочным: искусно портил мне игру.

Теперь я жил дома, и отец ходил на все последние матчи сезона в городе и даже, как прежде Джонсон, ездил на важные встречи в другие места, стараясь ради меня увлечься регби. Но эта цель по самой своей сути была недостижима.

А мне общества Мориса не хватало больше, чем я готов был признаться самому себе. Я позволял ему портить мою игру отчасти потому, что мне уже казалось, будто я и правда в чем-то пород ним виноват, а отчасти потому, что я вообще больше не хотел играть. Я заметил, что теперь, когда я был не в форме, со мной стало разговаривать гораздо больше людей, чем прежде. Им казалось, что я стал доступнее. А может быть, теперь я забавлял их еще больше.

Морис не пригласил меня на бракосочетание, которое состоялось в регистратуре муниципалитета в первую субботу после окончания сезона. На церемонии присутствовали Фрэнк и почти вся команда вместе с Джорджем Уэйдом. Слоумер прислал телеграмму и какой-то подарок, а Уивер устроил огромный прием. Все это мне рассказал Фрэнк, с которым во время мертвого сезона меня постоянно тянуло видеться. За время последних матчей я вообще утратил интерес к чему бы то ни было. И просто плыл, куда меня гнал ветер.

И Джудит и Морис пытались делать вид, будто все произошло самым естественным образом, но Морис не был уверен, что их жизнь действительно наладится. Никто не верил, что он женился по доброй воле. Однако когда он ушел работать в чертежное бюро, которое организовал мистер Паркс, отец Джудит, дело приняло другую окраску. Я не жалел, что он ушел с завода.

Все лето, живя дома, работая на заводе, я чувствовал, что медленно возвращаюсь на ту ступень, на которой находился, когда познакомился с Джонсоном. Может быть, именно по этой причине я не желал его видеть даже издалека.

Как-то моя мать спросила, пытаясь разобраться в моем состоянии:

— Вот теперь, когда ты все больше один, кого тебе особенно не хватает?

— Мориса, — сказал я ей.

— Вы что же, были большими друзьями?

— Мне так казалось.

— Почему бы тебе не навестить их с Джудит? — предложила она. — У нее, наверное, срок уже подходит?

— Поэтому я к ним и не иду. Морис считает, что я один из тех, кто вынудил его жениться.

— Но ведь в конце-то концов он сам всему причина. Ты же рассказывал мне, что уговорил его Уивер.

Мне надоела эта тема.

— Да, — сказал я.

— Тебя ведь это очень удивило, верно?

— Меня удивили ее родители. Они люди верующие. И меня удивило, как они отнеслись к тому, что все обошлось без церкви.

— Ну, я представляю, что они должны были чувствовать, — сказала она многозначительно. — Вера и религия — вот как у них — помогает смиряться с такими поражениями и даже превращать их в победы.

— Хотел бы я знать, как на это смотрит миссис Хэммонд. Она, по-моему, ни во что не верит.

— А Джудит верующая? — спросила она.

— Нет, по-моему. Во всяком случае, она не так религиозна, как ее родители. А Морис скоро излечит ее от остатков веры.

Она рассеянно кивнула, словно соглашаясь, хотя, возможно, увидела все наоборот: торжество остатков добродетели Джудит.

— С тех пор как я вернулся домой, — сказал я, — я часто думаю, каким образом, прожив целую жизнь, ты все еще видишь мир только черным и белым, хотя уже давно должна была бы убедиться, что этого никогда не бывает. Я просто не понимаю, как ты можешь вот так делить людей на плохих и хороших. Я, например, твердо знаю, что миссис Хэммонд совсем не злодейка, какой она у тебя получается.

— Понимаешь ты или не понимаешь, — ответила она, — это еще не значит, что такого разделения не существует. Для меня есть только либо хорошее, либо дурное. Иначе и быть не может. Как вообще жить, если не замечать этой разницы?

— Но ведь у тебя получается, что она во всем плохая. А это неправда. В ней есть хорошее. Только у этого хорошего нет возможности проявиться…

— Ты не можешь требовать, чтобы я чувствовала как миссис Хэммонд…

— И это все, что ты скажешь?

— Не вижу, как я могу взглянуть на это по-другому. То, что она с тобой сделала… то, как ты себя вел… ничего хорошего я тут не увижу, хоть буду целый день смотреть, — она задумалась, а потом неожиданно добавила: — Если смерть отнимет у тебя кого-нибудь, кого ты любишь, это же все-таки легче, чем убедиться, что на самом деле тебя вовсе не любят, хотя ты в это верил, так ведь? Вот что я подразумеваю, когда говорю, что миссис Хэммонд для тебя не годится. Она словно вчерашние остатки. Вы никогда не были бы счастливы.

Такие разговоры завязывались у нас часто. Я вовсе не хотел хвалить ей миссис Хэммонд. А потом мне оставалось только молча беситься. Но бывали минуты и похуже, когда я сидел в кресле, а она проходила мимо, и мне вдруг казалось, что это миссис Хэммонд, и я протягивал руку, чтобы коснуться ее. Меня трясло при этой мысли. Я отдергивал руку, как ужаленный электричеством, кроме одного раза, когда я дотронулся до ее бедра и сделал вид, что потягиваюсь. Но она поняла, в чем дело. Рана открылась и кровоточила.

Чтобы смягчить это напряжение, как-то вечером в субботу я нехотя отправился повидать Мориса и Джудит. Я с самого начала знал, что еду к ним, но повернул в противоположную сторону, а потом кружил по улицам, пока будто случайно не оказался в их конце города. Они занимали половину коттеджа на полпути между Примстоуном и замком Колсби, прямо напротив Сэндвуда, от которого их отделяла вся долина. Позже я узнал, что тут не обошлось без Уивера — дом этот не принадлежал клубу. Совсем еще новый, построенный после войны — окно-фонарь на фасаде и небольшая веранда. Сад уже разросся, и за воротами виднелась подъездная дорожка из потрескавшегося бетона. В этом районе обычно селились не слишком обеспеченные люди интеллигентных профессий: женатые бездетные учителя и дипломированные бухгалтеры без особенно большой практики.

У ворот я дал полный газ на холостом ходу — мотор взревел так, что у них должно было хватить времени запереть дверь и забаррикадировать окна. Я позвонил у парадной двери, рассчитывая, что их нет дома. Человек в соседнем саду перестал подстригать газон и уставился на меня. В доме послышались бегущие шаги, и дверь распахнулась.

Джудит онемела от удивления и густо покраснела.

— Привет, Тарзан! — сказала она после того, как я что-то промямлил. — Заходите же! Такой сюрприз, что вы сюда явились. Извините, что я не взвизгнула.

Она не без гордости ввела меня в уютно обставленную гостиную: в комнату с окном-фонарем, которая удивительно смахивала на карманное издание гостиной Уиверов — единственный эталон красивой жизни, известный Морису. И обои с зелеными листьями, и даже чайный столик на колесиках.

— А разве Мориса дома нет? — спросил я.

Она с улыбкой покачала головой.

— Пожалуйста, не говорите, что вы добирались сюда не ради меня… Морис уехал в город. И наверное, застрял в бильярдной. Он вам нужен?

— Да нет. Я просто хотел узнать, как вы и что.

— Ну так выпейте чашечку чая. А он к этому времени обязательно вернется. Идемте на кухню, пока я буду заваривать чай.

Я шел за ней через весь дом, а она продолжала болтать, оглядываясь через плечо. Она вся раздулась, стала совсем другой и казалась гораздо интереснее, чем прежде. Мне еще не приходилось видеть ее такой розовой и счастливой.

— Ну, что вы скажете о нашем домике? — спросила она. — Он даже лучше, чем дом моей мамы.

— Настоящий дворец.

— Мы сильно потратились, чтобы его обставить, хотя наверху у нас ничего нет, кроме двуспальной кровати. А вот поглядите!

Мы вошли в кухню — там с трех сторон сверкал хром.

— Вот раковина и краны. Электроразогреватель. Шкафчик-сушилка. Простые шкафчики, полки, электросушилка и еще всякая всячина. Это нам подарил папочка. Ну как?

— Кое-кому достаются хорошие папочки. Лучшей кухни я еще не видел. А холодильник у вас есть?

Она приняла это всерьез.

— Скоро купим. Морри говорит, что нужен холодильник для нива. С тех пор как я в положении, я выпиваю по пинте в день. Можете себе представить, какие привычки будут у ребенка!

— Я вижу, что у вас есть бетонная дорожка и гараж, — сказал я, улыбаясь. Все было так прекрасно, что даже не верилось.

— Ну, нельзя уж так сразу и все. Но я еще заставлю его купить машину, чтобы я могла ездить в город и не чувствовать себя тут взаперти. Гараж, правда, так себе… А это электрическая плита. — Она повернула выключатель и поставила на плиту чайник.

— Когда вы ждете?

— Через три недели. Но он так брыкается, что просто не знаю.

— А вы чувствуете, как он брыкается?

— Вы этого не знали? Готовый хавбек… Если он возьмется за свое, пока вы тут, я дам вам послушать.

— А что вы будете делать, если родится девочка?

— Это не девочка. Морри говорит, что девочку он своим ребенком не признает.

Она держалась со мной с той интимностью, которая часто появляется у беременных женщин по отношению к посторонним мужчинам. Она и всегда была полна дружелюбия, а теперь стала как-то по-особенному ласковой и доверчивой. От этого становилось легко и просто. Я уже удивлялся, почему не пришел сюда раньше.

Мы отправились в сад позади дома, весь недавно вскопанный, и остановились у низкой ограды. За ней тянулось небольшое поле и рощица.

— От рощи виден город, — сказала Джудит, кладя локти на каменную ограду. — Мы один раз ходили туда посмотреть. И Сэндвуд тоже видно. Мы ведь здесь чуть выше. Из окна спальни можно разглядеть уиверовскую крышу и елки в его саду.

Когда мы неторопливо пошли к дому, она спросила:

— А как дела у вас, Тарзан?

— Ни шатко ни валко. Я теперь живу дома.

— Вам надо поскорее жениться, — сказала она осторожно. — Нельзя же, чтобы все для вас кончилось… ну, ничем.

Я сообщил ей, что изо всех сил стараюсь, а она сказала:

— Это самое лучшее, что у меня было в жизни. И у Морри тоже — хотя, конечно, он никому в этом не признается. И строит хмурую физиономию каждый раз, когда я его спрашиваю. Ну, сами представляете! — Она засмеялась. — А я вам говорила, что начала ходить в церковь? Это очень помогает.

— А как отнеслись ко всему этому ваши родители?

— Просто замечательно. Оба держатся с нами так, словно мы были помолвлены не меньше двух лет. Они по-прежнему преподают в воскресной школе, так что всякие сплетни были им особенно неприятны.

— А Мидлтон что об этом думает? Он сказал Морису и мне, что хочет все замять.

— Уивер поговорил с ним в самом начале. Мне кажется, Мидлтону ворчать нечего. Это ему ничем не повредило… Я слышала от Морри, что вы по-прежнему работаете на заводе Уивера.

— Да… и непохоже, чтобы я когда-нибудь оттуда ушел.

— Ведь вы сказали, что живете дома? А что случилось с миссис Хэммонд?

— Мы порвали.

— Из-за чего?.. Я…

— Так, не из-за чего — просто потеряли интерес друг к другу.

— И вы решили больше не снимать комнату?

— Не то чтобы решил. Вот все наладится…

Джудит слегка покраснела и пристально посмотрела на меня.

— Мне очень неприятно, Тарзан… то есть если я тут виновата.

Она подошла ко мне, крепко меня поцеловала и добавила, не выпуская мои плечи:

— Честное слово!

— В чем?

— В том, что у вас теперь такой вид.

— Вы тут ни при чем, — сказал я ей и почему-то поцеловал ее так крепко, что она даже чуть-чуть застонала.

Мы отодвинулись друг от друга и стали смотреть на чайник.

— Как поживают по субботам девочки в «Мекке»? — спросила она. — Мне теперь не хочется туда ходить, а им, по-видимому, лень добираться ко мне сюда.

— Они не меняются. Одна уходит замуж, другая возвращается из замужества.

— Так, значит, они не меняются? Вот так я думала о себе. Я видела, как год за годом являюсь туда каждую неделю со всеми этими бабами, выглядывающими себе мужа. Знаете, одно время я присматривалась к вам, Тарзан. Как, наверное, и почти все остальные. Только я считала, что подхожу вам больше любой из них. Мы подробно обсуждали это в дамской комнате. Слышали бы вы, о чем говорят там женщины, пока пудрят нос! В конце концов я передумала, потому что представила, как мы спим вместе. Кто-то заметил, что в постели будет тесновато. Я люблю спать, свернувшись калачиком. А с вами для этого не хватило бы места.

— У вас очень материальный взгляд на вещи.

— Как и у всякой женщины, когда она думает о своем замужестве. Я знаю, что теперь могу над этим посмеиваться. Но вы и представить себе не можете, что переносят девочки за субботний вечер в «Мекке»! Это ведь, в сущности, продажа с аукциона. И каждая до смерти боится, что достанется не тому покупателю. Они все хотят, чтобы из-за них торговались, — ведь нужна же хоть какая-то пища для самоуважения. Но чаще всего они берут, что могут и пока могут.

— По-моему, мужчинам грозит опасность побольше, — сказал я и подумал, что к миссис Хэммонд меня, возможно, тянуло отчасти и потому, что такой вот акулой она никогда не была.

— Ну, к этому в конце концов привыкаешь, — сказала Джудит, думая уже о другом. — Я сама удивляюсь, как я приспособилась к привычкам Морри. Неожиданностям нет конца. Я над этим часто смеюсь, когда остаюсь одна. В прошлую субботу он не знал, чем заняться, и я сказала: «Надо бы вскопать сад. Почему бы тебе не взяться за это?» А он так на меня посмотрел! Посмотрел и сказал: «Ты серьезно?», а я сказала: «Вполне. Судя по его виду, его не перекапывали с самой постройки дома». Ну, вы понимаете. И как только он убедился, что я действительно хочу, чтобы сад был вскопан, так он взял лопату и копал весь день напролет. Даже обедать не пришел, пока не кончил, а тогда уже совсем смерклось. Он думает, что не знает, как следует вести себя женатому человеку, то есть ему хочется думать, будто это так, и ему нравится, чтобы я указывала ему, что надо делать. Иногда он прикидывается совсем простачком. Мне временами даже кажется, что он хочет, чтобы я чувствовала себя виноватой.

Я не мог решить, себя она разуверяет или только меня. Возможно, в таком тоне она говорила о Морисе со своими родителями. К этому времени она уже заварила чай и мы вернулись в гостиную. И она подхватила манеру Уивера называть его Морри.

— Если я его не дождусь, это неважно, — сказал я ей. — Со вторника начинаются тренировки, тогда мы и увидимся.

— Но ведь он же не думает возвращаться в «Примстоун», — заметила она. — Разве он вам не сказал? — Она внимательно посмотрела на мое удивленное лицо и добавила: — Он попросил о переводе, и два-три клуба им интересуются. Вот как он надеется купить автомобиль — на проценты, которые получит.

— Я ничего не знал, — сказал я. — А почему он решил уйти?

— Ну, у вас с ним как-то не получалось…

— Но не из-за меня же он уходит? Ведь я, возможно, вообще не буду больше играть.

— Мне он сказал только, что живет теперь слишком близко от Примстоуна и поэтому играть там ему больше неинтересно. И это все, что я знаю.

— Но, значит, вы останетесь здесь? И не собираетесь переезжать?

— Конечно, нет. И не надо делать такое озабоченное лицо, Тарзан. Давайте пока оставим регби. Мне оно опротивело. Да… единственное, с чем он никак не может свыкнуться, это с моей интеллигентной манерой говорить. Он корчится, когда я говорю «папочка» или «мамочка». Он желает, чтобы наш ребенок говорил «папка» и «мамка». Ужасно, правда? А когда я пробую говорить на его лад, он думает, что я над ним издеваюсь. Он иногда дико бесится — послушали бы вы его тогда!

Тут она вскрикнула, вскочила и подбежала к двери.

— Он пришел! Спрячьтесь, чтобы устроить ему сюрприз… Да нет, я забыла: он же заметил вашу машину. Ну, пусть входит и видит, что мы пьем чай. Посмотрим, что он скажет.

Морис спокойно вошел в дверь, снимая куртку.

— Здорово, Артур. Вот уж не думал увидеть тебя здесь.

Автомобиль дал ему время справиться с удивлением.

— Вот решил заглянуть к вам — посмотреть, как вы устроились.

Он быстро кивнул и вышел, чтобы повесить куртку, — целая церемония.

— Ты давно здесь? — спросил он, вернувшись.

— Достаточно давно, чтобы поболтать со мной, Морри, — весело объявила Джудит. — Налить тебе чаю? Ты пообедал в городе? Видишь, я не говорю: позавтракал.

— Я перекусил в городе.

— А где ты был? В бильярдной?

— Как тебе понравился дом, Артур? — сказал он все тем же спокойным голосом. — Подходяще? — Он в чем-то переменился и держался как-то нервно.

Джудит показала мне…

— А он не знал, что ты решил уйти, — бросила она и вышла заварить свежего чаю.

— Да, — сказал я ему. — Это для меня новость.

— Я уже давно подумывал сменить команду, — ответил он. — А теперь, когда я устроился и с этим и с работой, то решил заодно и тут со всем покончить.

— С чем покончить?

— С прошлой жизнью.

Мы задумались над тем, что означали эти слова.

— Ну и как, они объявили о твоей продаже?

— Сегодня утром я как раз узнал, что им предложили за меня три тысячи. Я, если постараюсь, могу получить на этом фунтов триста.

— Не понимаю, зачем тебе переходить теперь, когда ты обзавелся домом совсем по соседству. Если ты перейдешь, тебе все время придется ездить.

Он задумчиво облизнул губы изнутри, а потом сказал:

— Мне надоело здесь играть, только и всего. И Фрэнк Майлс уходит. Им, собственно говоря, придется создавать команду почти заново. А это дело долгое. Пока она сыграется, я буду уже стариком. А я в этом году хочу попасть в сборную страны.

Джудит вернулась и очень обрадовалась, что мы разговариваем.

— Хотите, чтобы я оставила вас одних?

Морис резко повернул голову. На шее у него был чирей, заклеенный пластырем.

— А зачем? — сказал он.

— Чтобы ты мог поговорить с Тарзаном. Только и всего, Морри.

— А почему ты решила, что тебе нужно уйти? — не отступал он, словно опасаясь, что тут требуется соблюдать какое-то особое правило поведения. — Ты ведь теперь не секретарша, черт подери.

Джудит поглядела на меня, приглашая обратить на это внимание.

— Да, милый, — ответила она и села рядом с ним. — Можно подумать, что это ты ждешь ребенка, — сказала она ему.

— Почему?

— Слишком уж ты нервничаешь.

— Как видишь, она все еще строит из себя аристократку, — холодно сказал он мне.

— А ты живешь, как аристократ, — напомнил я ему, и он скорчил гримасу, словно его чирей вдруг разболелся.

Мы поговорили еще полчаса, не без интереса, но настороженно, а потом я решил, что мне пора. Когда мы стояли на дорожке, Морис спросил:

— Это не они тебя прислали, чтобы ты меня отговорил?

— Ничего подобного! — сказала ему Джудит. — Что ты выдумываешь? Он удивился совсем как я, когда в первый раз об этом услышала.

— Ну, ты не знаешь Артура так, как я его знаю, — сказал он злобно. — Поговаривали, что в этом сезоне он заменит Фрэнка.

— Да, — сказал я ему, сообразив, что это, возможно, тоже одна из причин, почему он решил уйти в другую команду. — Но, по-моему, ты позаботился о том, чтобы этого не случилось!

Я сел в машину. Джудит помахала мне, и я уехал.

* * *

Когда начались предсезонные тренировки, клуб был избавлен от многих хлопот и неприятностей, потому что Фрэнк решил пока не уходить. Я знал, как он относится к мысли о том, чтобы бросить регби, и не удивился, что он захотел оттянуть это еще на год.

К собственному удивлению, я был рад тренировкам, они даже доставляли мне удовольствие. Только теперь я до конца понял, каким неприкаянным я был в последние месяцы. Теперь все наладилось, словно перед окончательной переменой.

Я настолько обрел уверенность, что уже заглядывал в тот конец Сити-роуд, которого прежде избегал, а как-то в воскресенье добрался даже до Фэрфакс-стрит. Я прошел по всей улице и некоторое время смотрел на знакомую дверь. Я не мог понять, почему уже так давно ни разу в нее не входил. Она была все такой же. Коричневая дверь с темным пятном вокруг ручки. Маленький железный ящик для писем, всегда пустой и все же готовый оттяпать тебе пальцы. Я постучал. Ее не было дома, а может, она не отозвалась. Я подергал дверь — заперто.

Мать и отец оба не сомневались, что я бросил мысль о том, чтобы вернуться туда, и я не хотел рассеивать их иллюзии до тех пор, пока снова не водворюсь в свою прежнюю комнату. Однако вскоре после моей попытки увидеться с миссис Хэммонд моя мать столкнулась с ней в городе и, вдруг решив быть снисходительной, остановила ее и попробовала завязать разговор. Она спокойно слушала болтовню моей матери, а потом ушла, не сказав ни слова. Мать сочла это оскорблением, а не тем, чем это наверняка было — эмоциональной необходимостью, — и рассказала мне про их встречу со справедливым гневом.

— И еще одно, — добавила она, считая, что и я проникся ее обидой. — Во что она одета и как? Я даже не сразу ее узнала. Только когда мы совсем поравнялись и я по ее глазам увидела, что она меня узнает, я, наконец, сообразила, кто это. Можно подумать, что она живет на пособие по бедности.

— Возможно, так оно и есть.

— Ну, ты-то с ней обходился так, что она, наверное, воображала себя королевой.

— Пожалуй, иногда.

Однако я не рассердился на мать за ее слова. Я уже давно убедился, что она просто не понимает миссис Хэммонд. Она считала, что все люди в первую очередь сами ответственны за то, какие они, — это правило она применяла ко всем и всегда. Теперь она сказала:

— Не спорю: она делает то, на что способны немногие женщины. Но, конечно, она могла бы, если бы только попыталась, добиться вспомоществования более солидного, чем то, которое, по-видимому, получает сейчас.

Но я был так зол, что ничего не мог ей ответить.

— Матери, матери! Вечно матери! Женщины только и бывают, что матерями. И ни одна еще ни разу не родилась женой! Ненавижу всех этих сволочных матерей и их вонючих щенят. Дети, дети, только дети — неужто женщины не могут быть ничем помимо них? Вы же не просто животные. Миссис Хэммонд — она ведь женщина. Хоть в чем-то она женщина!

Она молчала, а потом сказала почти шепотом:

— Я рада, что ты ушел, когда ушел, Артур… И я говорю так не потому, что хочу этой женщине чего-нибудь дурного.

— Матери или проститутки — вот что такое женщины.

 

Когда я во второй раз явился на Фэрфакс-стрит — как-то в воскресенье к вечеру, — то уже твердо знал, что увижу ее, хотя бы мне для этого пришлось разбить вдребезги фасад дома. Я громко постучал и, едва стук разнесся по мертвой воскресной улице, прямо-таки услышал, как соседи подбегают к окнам.

Не сомневаясь, что она поостережется сразу открыть, а прежде посмотрит в окошко, кто это, я стоял, прижавшись к двери, пока не услышал ее медленные шаги. Она не казалась удивленной, а только постаревшей.

И тут, при этом первом взгляде на ее изглоданное лицо, я должен был сразу же решить, хочу ли я продолжать начатое или нет.

— Я пришел поговорить, — сказал я ей. Однако даже сами эти слова, в которых не было и следа прежней близости, показали, какое расстояние легло между нами за каких-нибудь несколько месяцев. Эти слова подтолкнули что-то внутри нее, смутно напомнили ей о чем-то. Она стала просто еще одной женщиной, чьи плечи придавлены бременем всей мировой грязи. Сзади из-за ее юбки выглядывал Йен — он сильно вырос, совсем побледнел и словно весь опух.

— Можно войти?

— Я убираюсь. Там беспорядок.

— К этому я привык, — напомнил я ей. — А может, ты наденешь пальто и мы погуляем?

Это до нее просто не дошло. Она и вообще никогда не понимала, как мне было приятно гулять с ней. Она нахмурилась и как будто растерялась.

— Вам что-нибудь нужно? — спросила она.

Я хотел было объяснить все. Сзади по тротуару кто-то прошел, и я сказал:

— Нет.

Я снова поглядел на нее, чтобы подбодрить ее, заставить сделать усилие. И увидел лишь пепел того, что знал прежде. Это была не Валли. Это была не миссис Хэммонд. Это была даже не женщина, которую знала моя мать. Это была пустая оболочка миссис Хэммонд. Я ушел. Позже мне пришло в голову, что, может быть, она меня вообще не узнала.

 

Фрэнк Майлс сделал меня заместителем капитана, хотя в нашей команде обычно их не было, и я принялся играть с небывалым усердием. Фрэнк должен был обучить меня тому, как нужно руководить командой; впрочем, все его преподавание свелось к тому, что перед каждой игрой он говорил: «Следи за мной внимательнее, Арт». Но вообще-то я находился под его опекой. Он поднял меня и снова поставил на ноги.

Я воспринял его жест очень серьезно. Гораздо серьезнее, чем любой другой. Я тренировался каждый вечер, а не только на стадионе по вторниками четвергам, и бегал вокруг парка в тренировочном костюме — большой медведь в капюшоне. Когда я возвращался, мать уже готовила мне горячую ванну, а потом отец перед огнем растирал мне ноги мазью. Ежедневно, работая с гантелями и проделывая все остальные упражнения, я ощущал, насколько я вошел в форму, и это служило мне утешением. Я чувствовал, что все больше и больше преображаюсь в профессионального спортсмена, в великолепную, безупречную гориллу — в тот тип игрока, который всегда был мне неприятен. Но теперь я с радостью натягивал на себя эту маску. Раза два утром в воскресенье я участвовал в соревнованиях по бегу на стадионе в Стокли вместе с другими профессионалами.

Теперь я видел, как это мое физическое превосходство отражалось в глазах тигров, которых мне предстояло останавливать или, наоборот, прорываться сквозь их строй. Я следил за их глазами с отвлеченным интересом, словно бы и не участвовал в игре, а потом бежал к ним и сокрушал их с таким же равнодушным удовлетворением.

Мне теперь все больше нравилось бежать с мячом — я хотел этого, жаждал, как никогда прежде, все время открывался, опережал противников и бежал, так вскидывая локти и колени, что тем, кто пытался меня остановить, приходилось очень несладко. А настойчивая тренировка сделала меня очень подвижным, и почти каждый раз, когда Фрэнк отпасовывал мне мяч, он выводил меня в прорыв, и я проделывал что-нибудь блистательное. Я отработал симпатичный толчок — каждый раз я бил по носу тигра запястьем, и этот легкий хруст доставлял мне такое же удовлетворение, какое испытывает механик, когда деталь в нужный момент становится на нужное место. Я обнаружил, что в тех случаях, когда мне приходилось закрывать игрока с мячом, я мог бежать очень быстро и в то же время полностью владеть своим телом, — беря на себя крайних, я аккуратно выбрасывал их за боковую линию на бетонный барьер. Это стало настолько привычным и доставляло такое удовольствие зрителям, что партнеры начали оставлять всех крайних на мою долю — чтобы они взлетали пятками в воздух и хлопались башкой о низенький барьер. Своего рода росчерк художника.

К этому времени — в начале весны — я переехал из своего дома в квартиру в центре города; клуб вдруг решил, что меня необходимо снабдить жильем. Квартира была расположена над небольшим магазином дамского платья и обходилась клубу фунтов четыре-пять в неделю. Это означало, что мне придется всегда быть дома для таких людей, как Джордж Уэйд и Райли, а иногда и для быстро стареющего Уивера: в субботу же утром она стала местом встречи всех «ребят». Выпив и поболтав, мы все, как одна большая семья, отправлялись в «Павильон». Морис, который ушел в другой клуб, побывал у меня на новой квартире дважды. Первый раз — вскоре после того, как я туда переехал, и он привел с собой Джудит, возможно, из предосторожности. Ширли, свою дочку, они оставили у матери Джудит.

Во второй раз он явился один. Он уже начинал жалеть, что ушел из «Примстоуна». В нашей лиге мы занимали третье место, и я знал, что Морис был бы рад вернуться. Как и я, он не попал в сборную страны или хотя бы графства.

— Мне приходится каждый четверг проделывать тридцать миль туда и тридцать обратно, чтобы получить жалованье. И то же самое — каждую субботу, — объяснил он. По вторникам его клуб разрешил ему тренироваться в Примстоуне.

— Ты как будто сильно просчитался, что ушел.

Он пожал могучими плечами своего пиджака.

— Как по-твоему, — спросил он, — что они скажут, если я захочу вернуться?

— Твой уход их не очень обрадовал. Они решили, что это как-то связано с твоей женитьбой… и вообще. А почему бы тебе просто не спросить Уивера?

— Не хочется — наверное, ему было неприятно, что я ушел, а кроме того, он и так для меня много сделал. Нет, я его просить не могу. И ведь они должны будут вернуть за меня три тысячи фунтов.

— Порядочно!

— Ты бы мог на них нажать, Арт, — сказал он прямо.

— Как?

— Ты и Фрэнк — на вас же теперь там молятся. Тебе стоит только мигнуть, и уж они приспособятся.

— Так вот почему ты пришел ко мне?

Но Морис, как и положено Морису, не пожелал в этом признаться. Он покачал головой.

— Я не могу пойти и прямо спросить их. Представь себе хотя бы, какую рожу скорчит Райли. Я и так теряю на этом деньги.

Он нахмурился и сделал безнадежное лицо.

И ничего не ответил, когда я пообещал ему сделать, что смогу. Он просто направился к двери, кивнул и вышел.

Я смотрел из окна, как он, незамечаемый, пробирался через субботнюю толпу, возвращаясь домой.

* * *

Заявление Уивера о том что он уходит на покой, совпало с возвращением Мориса в «Примстоун». Все знали, что в другом клубе дела у него не клеились. А его переход объясняли тем, что он женился. Молодой Келли, заменивший Мориса, был слишком неопытен, чтобы играть в основном составе, и чересчур медленно приобретал сноровку. Когда он вывихнул руку, потому что одновременно и чрезмерно мешкал и чрезмерно торопился, вопрос о возвращении Мориса был решен.

Он вернулся слишком поздно, чтобы его заявили в играх на кубок, и в результате, поставив первого хава из дубля, мы проиграли «Уиднесу» и вылетели из розыгрыша. После удачного сезона это оказалось большим разочарованием, и кое-кто был склонен винить Мориса за то, что он слишком долго кочевряжился. В пульке четырех лучших команд мы проиграли в финале. Мы устроили сбор и преподнесли Уиверу серебряную дощечку с перечислением достижений клуба и с подписями. Ни Морис, ни Джордж Уэйд не могли мне объяснить, почему вдруг Уивер выбрал именно этот момент, чтобы переселиться в Торки, однако Джордж был явно встревожен и раза два явился на тренировку без пса. Когда я отправился к Уиверу прощаться, он подарил мне часы.

 

Как-то утром в субботу я еще раз увидел миссис Хэммонд, когда мы с Морисом направлялись в «Павильон».

Я сказал, чтобы он шел в «Павильон» один, а сам подождал, пока она не поравнялась со мной. Она шла по самому краю тротуара и смотрела на витрины сквозь гущу снующих прохожих.

— Привет, Валли, — сказал я, когда она чуть было не натолкнулась на меня. Она резко повернула голову и пошатнулась. С ней был Йен. Ее лицо стало совсем белым и костлявым — правда, она намазала губы, но неровно, кое-как.

— Привет, Артур, — сказал мальчик, словно мы с ним виделись каждый день. — Мам, это Артур.

Она что-то пробурчала и прошла мимо. Я шагнул за ней.

— Может быть, мы постоим и поговорим?

Она ничего не ответила, и я продолжал идти за ней. Я видел, что она меня узнала и помнит обо мне все.

— Когда на тебе такой костюм? — сказала она. На мне был новый модный костюм.

Йен протянул руку, чтобы потрогать его и сказал:

— Костюм.

— Пойдем выпьем кофе в «Павильоне» наверху, — сказал я.

Она усмехнулась и продолжала пробираться сквозь толпу.

— Мне же все равно, — сказал я. — А уж тебе, должно быть, и подавно.

— Привет, Артур, — сказал Йен. Головенка у него тряслась и подпрыгивала — так быстро тащила его мать.

Люди начали оборачиваться и глядеть вслед нашей процессии.

Мы оказались почти напротив моей квартиры, и, когда она вдруг решила перейти тут улицу, могло показаться, что она направляется именно туда.

Я шел за ней все время, пока она лавировала между машинами, совсем их не замечая. Наверное, ей показалось, что я отстал, или же она просто забыла, что встретила меня, во всяком случае, когда я взял ее за плечо и втолкнул в подъезд, она растерялась.

— Хочешь побывать наверху? — спросил я Йена и, подхватив его на руки, бросился с ним по лестнице.

Он робко и испуганно прижался ко мне, и когда я поставил его на пол, сразу обернулся к двери. Мать позвала его снизу, и он попытался уйти.

Я подвел его к открытому окну и показал ему сверху толпы прохожих и потоки машин. Уличный шум заглушал голос его матери. Йен, открыв рот, смотрел на крыши двухэтажных автобусов, проносившиеся почти рядом с подоконником.

Она встала на пороге и закричала на него.

— Ну, войди и возьми его, — сказал я ей.

Йен начал вырываться и захныкал.

— Если ты его не отпустишь, я позову полицию, — сказала она.

Подождав минуту, она сбежала вниз. Я разжал руки, и Йен кинулся за ней.

 

— Что она сказала? — спросил Морис, когда я присоединился к нему.

— Ничего.

— Ничего не сказала, малыш?

— Она умерла.

Он поглядел на меня, а потом сказал негромко:

— Не стоит волноваться, Арт.

— Волноваться! — повторил я.

 

По-видимому, он рассказал про этот эпизод Джудит.(пожалуй, он наблюдал за мной из дверей «Павильона»); во всяком случае, она почти сразу заговорила со мной об этом, когда я в следующий раз зашел к ним в дом.

— Вы часто с ней видитесь? — спросила она с некоторой тревогой.

— Совсем не вижусь, — сказал я, и Джудит больше о ней не заговаривала.

Ширли ползала по ковру на лужайке позади дома, и мы все воскресенье возились с ней.

— Ну, давай, давай, подзаборница! — говорил Морис, и девчушка заливалась смехом. — Да, да, именно ты. Такая-сякая симпатичная подзаборница! — И он щекотал ей животик толстым пальцем.

— Он ее иначе не называет, — пожаловалась мне Джудит.

— Еще немного — и ее бы все так называли, — серьезно сказал Морис. Он начал кататься с дочкой по ковру, держа ее, точно мяч.

— Ему бы выступать с ней в цирке, — сказала Джудит. — Ну-ка, Тарзан, идемте в дом за пивом.

Когда мы отошли, она спросила:

— Как вам кажется, Морри нравится быть женатым? Ну, понимаете — в глубине души. По-вашему, он забыл?

Я подумал, что она вряд ли стала бы спрашивать меня об этом, если бы сама не была твердо уверена.

— Иначе он вообще не женился бы. Ему страшно повезло, что все получилось именно так.

— Но, по-моему, ему начинает надоедать. Для такого человека, как он, естественно подыскивать на каждую ночь новую женщину.

— Вы слишком мягки с ним, Джудит. Если хотите чего-нибудь добиться, будьте с Морисом пожестче.

Меня раздражало, что она вот так козыряет Морисом — хвастает прочностью своего положения. Она совсем не была похожа на ту женщину, с которой я разговаривал под навесом лавки. Замужество придало ей самоуверенности.

— Значит, и вам это известно? — сказала она, открыла холодильник и достала пиво. Она смотрела, как я откупориваю его, а потом мы оба принялись разливать его по стаканам.

— А как он сейчас с другими женщинами?

— Они называют его папочкой.

— В самом деле? — Она засмеялась.

— Только не говорите ему, — сказал я, так как это не было правдой. Однако Морис вел себя хорошо, и у меня не хватило духу заставить Джудит усомниться в этом.

Мы вернулись с пивом на лужайку. Его маленькое плотное тело скорчилось над ребенком.

Под вечер мы пошли погулять к замку Колсби. Морис давал характеристику каждому дому, мимо которого мы проходили, распределяя обитателей по категориям: муниципальный тип, тип тайных спортсменов на манер Эда Филипса и учительский тип. Ему нравилось так их определять, чтобы доказывать себе, что сам он не такой. Мы оба уже смеялись, когда перемахнули через перелаз; а там мы бросились в высокую траву в припадке истерической веселости. Как долго мы хохотали, я не знаю. Мы катались по земле, словно двое бродяг, — довольно было хлопнуть друг друга по плечу или просто состроить гримасу, и мы снова принимались хохотать. Когда мимо нас проходила какая-нибудь пара, совершающая вечернюю прогулку, Морису стоило только указать на них и объявить: «Учителя!», как мы опять захлебывались смехом. Мы, пошатываясь, помогали друг другу встать, валили друг друга на траву, держались друг за друга, чтобы не упасть, дрались и шумели, пока припадок не прошел так же внезапно, как и начался: совсем измученные, мы сели на землю по-турецки, смех перешел в судорожное хихиканье и замер совсем.

Мы поднялись на вал замка, обнявшись. Было очень тепло. Мы стояли на вершине холма, а внизу на долину и город уже наползал туман, багровея от мертвого солнца, заходившего за гребень. Раскаленная докрасна монета в щели автомата.

— Чем ты думаешь заняться, когда бросишь играть в регби? — спросил Морис, совсем отрезвев и глядя на солнце так, словно оно было человеком. — По-прежнему работать у Уивера? Открыть пивную?

— Я пока не думал об этом. Рано еще.

— А я подумываю завести какое-нибудь свое дело.

Ему в самый раз было смотреть на багровый диск.

— Когда?

— Как только накоплю нужный капитал. Хочешь быть моим компаньоном?

Он ковырял землю носком ботинка. Это был щебень надвратной башни. Морис не умел стоять спокойно.

— Чья это идея?

— Старика — ну, ты знаешь, моего тестя. Он даже готов войти с нами в долю. Он считает, что мне следует начать сейчас, чтобы дело было уже на ходу задолго до того, как придется бросить регби.

— И о каком же деле ты думаешь?

— Производство транспортеров-конвейеров и прочего, а со временем, может быть, даже и угольных комбайнов.

Я засмеялся, а он добавил:

— У Паркса в этой области большой опыт. Он говорит, что это гораздо легче, чем кажется на первый взгляд. И сам всегда мечтал заняться чем-нибудь таким.

— Может, он и прав, да только для начала нужен капитал.

— Как раз для начала он и не нужен, Артур. На первое время нам нужно только, помещение достаточных размеров, какой-нибудь транспорт и двое-трое рабочих. Сперва это будет только сборка — по заказу.

— Но ведь какие-то деньги все-таки понадобятся.

— Ну, какие-то деньги у меня есть и у тебя тоже. И у Паркса тоже кое-что имеется. — Он многозначительно посмотрел на меня, но в его темных глазах я не мог прочесть, к чему он клонит.

— А остальные тридцать-сорок тысяч откуда возьмутся?

— Да брось ты, Арт. У тебя ведь немножко отложено. И я не на мели. А что у Паркса есть порядочный капиталец, так это наверняка. Пока мы еще играем, мы как раз можем начать что-нибудь такое. Ведь верно? Вначале мы могли бы жить на то, что получаем за регби. Нам не нужно будет беспокоиться о заработке. Это уже большое преимущество. А иначе — либо пивная, либо полное забвение. Вспомни, как Фрэнк цепляется за клуб. Он боится бросить регби — он же привык к деньгам и, перестав играть, не сумеет сводить концы с концами.

— Если бы ты предложил открыть спортивный магазин, я бы скорее с тобой согласился.

— Это ничего не даст. То есть магазин. Страна и так кишмя кишит лавочниками. Нам нужно что-нибудь солидное, чтобы сразу либо прогореть, либо выйти в люди.

— Ну, предположим, я соглашусь. Но ты все еще не объяснил, откуда возьмутся деньги. Наших хватит только на конторский стол.

— Пошевели-ка мозгами, Арт! — Он поглядел на меня с притворным разочарованием.

Длинная тень от развалин замка пересекла холм, на котором мы стояли. Вокруг нас метались ласточки, а внизу двое ребят бросали камешки в темно-зеленую воду небольшого рва.

— Ты, конечно, думаешь про Слоумера, — сказал я.

— Он же набит деньгами.

Взгляд у него стал еще более доверительным, ноги переминались в пыли.

— Ну чего ты? Он даст нам ссуду. Это твердо. Он ведь уже давал деньги самым разным людям.

— Я больше не желаю торговать собой, Морис. Пятьсот фунтов я получил. С меня хватит. Он ведь захочет забрать тебя целиком. Разве ты не знаешь, что такое Слоумер? Ну-ка, спроси Эда Филипса. Слоумер потребует себе все.

— Он захочет получить проценты. Вот что он такое. Ему нужно выгодно поместить капитал, а для этого мы как раз подходим. Вот тут Слоумер молодец. Ему все равно, кто ты такой, лишь бы ты действовал на его лад. А это значит — получал прибыль.

— Он же калека. Он не похож на других людей. Видел бы ты, как он ведет себя, как обращается с людьми, как разговаривает с ними.

— Нам нужны его деньги, а не его фотография… Да ладно тебе, Артур! Ты точно можешь на него повлиять. Он ведь большой человек. Единственный твой крупный козырь. Я знаю. И с этим козырем мы наверняка выиграем.

Я не стал с ним спорить. Мы пошли обратно, все еще обнявшись, и говорили про субботний матч, про то, как играл Меллор.

До конца вечера он был очень тихим, и Джудит подозрительно спросила меня:

— Что, собственно, Тарзан, вы ему про меня наговорили?