Помещичий дом в Гоген-Лихове был украшен несколькими колоннами на фасадной западной стороне. К парадному крыльцу вела знаменитая липовая аллея. Деревья стояли голые — одни лишь черные мокрые остовы с благородными круглыми абрисами верхушек.

Засунув руки в карманы куртки, Отто фон Лихов стоял у окна, в стеклах которого отражались малиновые краски вечерней зари. Новые горькие складки появились вокруг рта, они легли в уголках губ густыми мелкими морщинками.

Фрау Мальвина фон Лихов, сразу состарившаяся после смерти сына Ганса Иоахима, сидела за круглым столом в углу мягкого дивана и вязала шаль двумя большими спицами из слоновой кости. Над ее головой висел старомодный, но очень хороший портрет-фототипия принца Фридриха Карла, с бакенбардами, с хлыстом, в гусарском мундире.

Время от времени она решительно поднимала свои большие, темно-серые, все еще прекрасные глаза на старого человека, во всем облике которого — хоть он и был в отпуску — еще чувствовалась усталость. Конечно, он не выказывал этого при посторонних. Только в ее присутствии его усталые плечи и выражение горечи в уголках рта говорили о том, что издевательская выходка этого генерала новой Пруссии чувствительно затронула старого служаку.

Фрау Мальвина бросила взгляд на письменный стол у стены, над которым висели электрические лампочки в канделябрах из оленьих рогов от застреленного самим Лиховым матерого оленя. Лампочки не горели. Среди голубых сумерек поблескивал, словно четырехугольное снежное поле, лист бумаги — длинное письмо, которое Пауль Винфрид прислал сегодня с подробным докладом обо всех и каждом.

Фрау Мальвина, конечно, не питала никакой ненависти к Шиффенцану, хотя вполне сочувствовала своему супругу и рыцарю. С точки зрения ее касты, эта разновидность офицерства была слишком низкого происхождения. Тот факт, что какой-то генштабист из штатских вознесся на такую высоту, относился к тем же диким нелепостям этой войны, как и то, что кавалерия не выступала больше, что музыка и знамена загнаны на задворки, а пехота шла в бой лишь после того, как убеждалась, что на позициях противника не оставалось ни одного живого защитника, который намеревался бы обороняться.

Происходя из рода драгун, участвовавшего во всех сражениях, от Фербеллина до Мар-ла-Тура, она не признавала машинной войны. Прежде все было устремлено на то, чтобы заполучить хорошо вооруженного и боеспособного врага на штык или на пику, в то время как теперь его крошат, убивают, делают небоеспособным с дальнего расстояния.

— Да, такого рода война как раз под стать этим Шиффенцанам, — сказала она презрительно.

Не оборачиваясь, устремив взгляд на мокрую от дождя аллею, Лихов пожал плечами.

— Не будем несправедливы, моя старушка. Эйзенцан тоже не очень звучное имя. Тем не менее он стал курфюрстом Бранденбургским и Гогенцоллерном.

На выступе камина под стеклянным колпаком тикали золотые часы: лежащий лев с циферблатом в когтях. Вышитый стеклярусом экран был отодвинут, — в комнате играли отсветы от пламени камина.

— А сегодня праздник святого Мартина, наверно придут Ринзлеры, не говоря уже о Людмиле и Агнесе. Радости мало! Я постараюсь быть бодрым; бодрым надо быть всегда, но будь на то моя воля, я попросту отправился бы спать.

Фрау Мальвина, с седыми, причесанными на пробор волосами, прищурила один глаз и испытующе посмотрела другим, как это делал старый Фриц. Она уже не соображала так быстро, как прежде. Время от времени она натыкалась в своем душевном мире на какие-то провалы, пустоты, подавляя стоны отчаяния о погибшем сыне. Постоянно, в самые неподходящие моменты, она вспоминала о нем: снаряд, выстрел издалека, смерть… Тем не менее она помнила, что для семидесятилетнего старика в эти холодные дни опасны такие переживания. То, что Отто «отступил» перед хладнокровной наглостью этого Ш. — она неохотно произносила имя генерал-квартирмейстера, — она находила в порядке вещей: такой твари надо давать отпор в служебном порядке.

— Разве Фридерици не в военном кабинете? Тебе бы следовало ему написать.

Отто фон Лихов перестал барабанить по стеклу. В это время пять русских военнопленных, пересекая большую липовую аллею, возвращались с полей в конюшни, люди прикрыли головы от дождя палаточным полотном.

Лихов не видел их, хотя они должны были попасть в поле его зрения. Он совершенно бессознательно закрыл глаза и ухватился за давно забытое, знакомое имя обер-лейтенанта фон Фридерици, которому он однажды во время его пребывания в гвардии помог, ссудив ему семьсот таллеров для уплаты по неприятнейшему карточному долгу.

Это, пожалуй, выход из положения — написать ему о том, как позорно и не по-товарищески вел себя генерал-майор Шиффенцан. Через Фридерици можно было бы прощупать, есть ли смысл обращаться с официальной жалобой в самые высокие инстанции. В конце концов застреленный русский, без всякой огласки отправленный на тот свет, является несколько необычным поводом для жалобы его величеству. И такой повод не сразу будет понят в военное время.

Тем не менее Отто фон Лихов возгорелся желанием написать Фридерици. Это неплохая зацепка. В конце концов он может позволить себе это: конфиденциально изложить Фридерици поведение Шиффенцана и телеграфировать Познанскому о необходимости направить в военный кабинет его величества жалобу на вмешательство генерал-квартирмейстера в сферу юрисдикции дивизии Лихова, с приложением всех документов и актов.

Надув щеки, так что у него дугой оттопырились усы, Лихов опустил темно-синюю штору, отошел от окна и зажег, тщательно повернув выключатель, три лампочки в канделябрах из оленьего рога. Открыв большой бювар из зеленой кожи, в котором лежало полускомканное письмо Винфрида, он вынул его, отложил в сторону и стал пробовать — пишет ли перо в толстой пробковой ручке.

— Ты права, — сказал он, полуобернувшись к жене, — права, как всегда. Я открою Фридерици глаза на это дело. Можно закурить? Я знаю, ты любишь сигары, когда их курят в другой комнате, за прикрытой дверью…

Он засмеялся. «Уж я не поленюсь дважды переписать жалобу», — подумал он, ибо чувствовал, что в первой редакции не поскупится на непечатную брань. Его перо со скрипом и свистом, словно конькобежец по свежему льду, скользило по большому листу слоновой бумаги. Страница за страницей заполнялись готическими буквами с жирным нажимом, без завитков. В гневных словах выливалось чувство злобы, унижения, оскорбленной гордости, но вместе с тем и забота о праве и справедливости, тревога за государство старого кайзера.

Лихов с удовлетворением откинулся на спинку стула. На душе у него стало легче. Он снял с носа очки для дальнозорких, придававшие ему en face почти профессорский вид, захватил двумя пальцами восемь исписанных листков и пошел к фрау Мальвине, чтобы прочесть ей письмо. Старая дама сразу почувствовала, что письмо, что бы он там ни писал, уже оказало свое благотворное действие, а это было для нее важнее всего. Главное, старый друг, отвести душу!

— Вот, старушка, — сказал он, — посмотри.

— Ах, Отто, — возразила она, — ты знаешь, я уже с трудом разбираю писанное от руки. Прочти вслух.

— Каким уютом, миром дышит эта комната, — сказал он, прежде чем начать читать. — Пусть Мильхен принесет кофе.

Лишь после этого он, вновь надев очки на нос, принялся за чтение.

 

— Мне кажется, что дождь в Спа еще ужаснее, чем дождь в Берлине.

— Да. Бельгия такая низина, по сравнению с ней провинция Бранденбург прямо высокогорная местность. Послушайте только, Фридерици, как бьется ветер в окно. И готовит же он нам сюрпризы!

Оба офицера слушают: треск, грохот, свист, переходящий в вой. Ужасная буря. Опять окопы будут затоплены.

Фон Фридерици вздыхает. Теперь, наверно, многие снова пожелают отправиться на восточный фронт.

— Я предпочитаю Балканы. На Дауране еще можно плавать в открытом озере. Как вы нашли сегодня его величество?

— Кстати, о восточном фронте. Альберт Шиффенцан опять выкинул коленце, но ему так нагорит, что он жизни не рад будет.

— Что вы говорите?

— Иногда его величество выражается прямо-таки непечатно.

Морской офицер закурил папиросу.

— Да, уж что верно, то верно. Что, собственно, случилось?

Фридерици зевнул.

— По существу, пустяки, если бы тут не был замешан Лихов…

— Что ж он сделал этому милому старому сумасброду?

— Альбертхен вмешался в сферу его судебной юрисдикции.

— Оставили бы старика в покое, пусть бы тешился сколько душе угодно в своей дивизии.

— И его величество того же мнения. Не приди как раз сегодня золотая походная фляга с бриллиантовой монограммой, для Шиффенцана нашлись бы и более неприятные комплименты. Но вещь действительно превосходная, футляр из голубого бархата и оправленная золотом пробка в бриллиантах.

Морской офицер в темно-синем мундире с золотым кортиком щелкнул языком:

— Та-та-та, это подошло бы и нашему брату! По стилю, конечно!

— Не говорите! Для Шиффенцана получение этой драгоценности было прямо как дар провидения. Его величество был в таком бешенстве, так адски разгневан! «С меня довольно и случая с Кавелль!» — закричал он и отпустил по адресу Альберта несколько крепких выражений, к сожалению, я тотчас же забыл их.

Ветер немилосердно бьет в окна. Морской офицер раздраженно прислушивается, он обеспокоен, расстроен.

— Ужасная погода. В канале, вероятно, опять будет буря! А подводные лодки как раз в пути.

Фридерици осторожно, искоса, поверх очков, взглянул на своего партнера.

— Как вы думаете, они справятся?

Собеседник озабоченно покачал головой.

— Да, без сомнения, если у нас подводных лодок достаточно.

— А достаточно ли их у нас?

— Да. That is the question. Что же все-таки случилось у Шиффенцана?

— Вы хотите сказать — у Лихова? Ничего особенного. Расстрел какого-то русского. Все дело в споре о юрисдикции. С него и началось.

— Ах, — сказал, вздыхая, капитан-лейтенант, вставая и оправляя складку на брюках, — эти вечные споры о пределах компетенции. У всех у них ведомственная мания величия, а его величество разбирайся в этом!

Фридерици вздохнул с сожалением.

— Что и говорить, руководить армиями не гусей пасти. К счастью, у его величества есть природное мужество и ясное чувство справедливости, унаследованное от августейших предков.

И оба с чувством восхищения, почти благоговея, взглянули на портрет старого Фрица, новый, сильно приукрашенный портрет, писанный масляными красками: розовое, словно нарумяненное личико, голубые глаза, гениальность во взоре. В золотом овале рамы мундир из темно-синего бархата казался особенно эффектным, на локонах воинственно красовалась треуголка, красная с белым.