Сестра милосердия Софья фон Горзе, с нежным, бледным мягким ртом, большими серыми глазами и светло-каштановыми волосами, любила простого солдата, некоего референдария Бертина, состоявшего писарем у военного судьи Познанского.

Нестроевой солдат, к тому же еврей, не отбывавший ранее военной службы, он не имел никаких надежд на то, чтобы дослужиться в армии до более высокого чина. Кроме того, несмотря на свою молодость, он был уже женат. Его жена жила в Далеме.

Питая непреодолимое отвращение к насыщенной раболепием и враждебностью атмосфере ротной канцелярии, он нес там, как и все нестроевые, тяжелую и опасную полевую службу и был очень близок к полному умственному и нервному расстройству.

Благодаря вмешательству лиц, знавших его по литературной деятельности и сочувствовавших ему, этот молодой человек, уже небезызвестный писатель во время пребывания дивизии на западном фронте был, с помощью обер-лейтенанта Винфрида, извлечен из нестроевого батальона.

Теперь он спасен и находится у доктора Познанского, по-отечески его опекающего, и начинает наконец отвыкать от прежнего гнетущего страха перед всем, что связано с начальством: перед пуговицами, нашивками, погонами. Каждой свободной минутой он пользуется, чтобы отоспаться.

Его прекрасный, юношеский свежий роман и большая статья о магии и закате мира произвели впечатление еще до войны и с тех пор причислялись к наиболее ярким документам, характеризующим его поколение. Две драмы, не пропущенные цензурой, ходили по рукам в рукописях. В настоящее время он сидит над делами, подсудными военному суду. О чувстве к нему Софи он не догадывается.

Свет в лазаретную палату — тридцать железных кроватей в два ряда — проникает справа через окно, слева — через стеклянную дверь. Для прохода между кроватями остается расстояние чуть пошире коридора.

Сестра Софи в белом халате и в чепце, обрамляющем ее одухотворенное лицо, измеряет вечернюю температуру. Воздух пропитан ядовитыми запахами, исходящими от больных тифом босняков, но она как бы не замечает этого. Терпеливо и привычно — двухлетняя работа выработала эту привычку — она ставит термометр, смотрит температуру, отмечает ее на табличке у изголовья кровати, дезинфицирует градусник, переходит к следующему больному. Ртуть, этот дефицитный товар, уже стали заменять спиртом.

Как только сестра Барб поднялась по лестнице, она спрятала глубоко в тайные уголки души чувство счастья, заполнявшего ее, помылась, переоделась и, готовая к исполнению служебных обязанностей, вошла в палату, чтобы помочь приятельнице.

— Добрый день! — они не обменялись рукопожатием, так как уже дезинфицировали руки. Чем больший беспорядок и равнодушие к уходу за больными царили вокруг, чем дешевле расценивалась, вследствие огромных потерь, человеческая жизнь, тем внимательней и участливей к больным старались быть обе подруги. Правда, и в их лексикон проникли, помимо их воли, такие выражения, как, например, «две выписки», вместо «двое умерших». Слишком уж огрубели люди под бичом смерти, ставшей повседневным явлением. Но пока пациенты были живы, обе девушки ласково и самоотверженно посвящали себя им.

— Сегодня ночью освободятся кровати одиннадцатая и восемнадцатая, — сказала Софи, обращаясь к Барб. — Лахман сообщил о двух предстоящих выписках. Да оно и лучше!

С кроватей доносились сопение, хрипы, тихий бред, стоны метавшихся в жару, свистящее тяжелое дыхание умирающих. Им впрыснули морфий, чем одновременно избавили их от предсмертных страданий и не дали излиться рвавшимся из души последним словам, обращенным к родине, к близким, к мучителям.

Ваты уже давно не было, ее заменяли тюки из белой целлюлозы. Люди уверили себя в том, что целлюлоза обладает таким же свойством, как вата. Через открытые окна с зелеными марлевыми сетками, защищавшими от мух, свежий после дождя вечерний воздух обильно проникал в эту обитель смерти.

Старшая сестра просунула голову в полуоткрытую дверь, кивнула обеим сестрам — она хотела только проверить, вернулась ли сестра Барб точно к назначенному времени, — и закрыла дверь с матовыми стеклами.

— У тебя ведь сегодня свободный вечер, — сказала Барб.

— Я останусь дома.

— Почему? — спросила Барб. — Есть новости, послушай-ка. — И она рассказала историю приговоренного к смерти русского. — Сегодня вечером Бертин попытается установить телефонную связь с лагерем для военнопленных, откуда этот парень бежал. Это увлекательно, как роман. Было бы хорошо, если бы ты этой ночью принесла мне оттуда новые вести. Ты бы помогла мне скоротать ночное дежурство.

Софи поняла намек приятельницы и улыбнулась ей. Ее серьезное нежное лицо чудесно преобразилось от вспышки лукавой веселости.

— Но если он меня и знать не хочет?.. — сказала она вместо ответа.

Барб взглянула на нее черными, как ежевика, глазами.

— Он просто робеет перед тобой, дурочка. Ведь ты — начальство. Когда ты появляешься в своей форменной одежде, он на тебя и глаз поднять не смеет. Это же ясно как дважды два четыре.

— Познанский рассказывает, что Бертин вначале называл его «господин капитан» из-за блестящих погонов, которые красуются на плечах у военного судьи. — Обе засмеялись.

Софи, однако, умолчала о своих сердечных горестях. Если даже верно то, что сказала Барб, то все же их скорее разделяет с Бертином большая фотография на его письменном столе: изображение молодой женщины со склоненной головкой и превосходно переданным сиянием, исходящим от ее глаз и губ.

— Ведь у тебя есть и неформенное платье, — настаивала Барб на своей догадке. — Хоть раз предстань перед ним женщиной, и, клянусь тебе — он прозреет.

Действительно, у Софи в чемодане было модное платье, темно-синее, с большим треугольным вырезом и полудлинными рукавами.

Разве и в самом деле попытаться завоевать этого солдата Бертина? И все же она была не уверена в себе — эта стройная Софья фон Горзе, родившаяся третьей после двух мальчиков в семье, где к ней всегда относились с пренебрежением. Поэтому-то она и предпочитала бывать в обществе мужчин совсем другого рода и другой расы, в буржуазном и еврейском обществе, где к женщине подходили с меркой, чувствами, взглядами, о которых она дома могла лишь мечтать.

Затем она энергично тряхнула каштановыми, гладко причесанными назад волосами. Нельзя же вдруг свалиться на него, да еще в запретном наряде.

— Да разве я вообще успею в эти несколько часов, до одиннадцати, добраться из нашего загородного дома к нему на квартиру и обратно?

Барб лукаво взглянула на нее.

— Ты хочешь этого? Итак, ты хочешь. Переоденься живехонько, накинь на платье этот нелепый халат, не беда, если будешь выглядеть на два сантиметра толще, и прибеги сюда. В четверть девятого Бассе подъедет в автомобиле Винфрида к тому углу, где так сильно скрипит маленькая калитка у забора. Я уже сговорилась. Просто из любопытства… из-за русского.

Маленькому автомобилю с дивизионным флажком, словно ангелом-хранителем, на радиаторе, понадобилось ровно восемь минут, чтобы примчаться к деревянному дому Познанского. С бьющимся сердцем сестра Софи побежала, обходя при свете карманного фонаря лужи, по узенькой дорожке к двери и постучалась, В коридоре зажегся свет, и в открытых дверях показалась круглая, коротко остриженная голова рядового Бертина, в больших круглых очках, с оттопыренными ушами и благородным, словно выточенным из слоновой кости, лбом.

Он смущенно поздоровался с сестрой Софи, которая, все время подбадривая себя, повесила на вешалку черное, мокрое от дождя, пальто. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы овладеть собой. Но, призвав на помощь свое светское воспитание, она пожала ему руку, как доброму знакомому. Пусть не удивляется: если он на секунду пройдет вперед, в другую комнату, то увидит нечто еще более поразительное.

Оставшись одна в коридоре, она сняла с себя монашеское одеяние и, расправив синее платье с шелковыми оранжевого цвета манжетками и с таким же галстучком, в красивых чулках и очень простых туфельках, последовала за ним в совершенно пустую, голую канцелярию.

В комнате стояла грубая сосновая мебель, изготовленная столярной мастерской при комендатуре. Красноватого цвета гладко выструганный стол был покрыт серой оберточной бумагой. В самом темном углу стояла походная кровать писаря Бертина, покрытая клетчатым одеялом — синим с белым. Зеленый конусообразный абажур лампы был низко спущен, комната была окутана мягким полумраком. Дым от сигар большими светло-серыми клубами стлался по комнате почти до потолка.

Бертин не очень обрадовался, но, посмотрев на свою гостью, неожиданно разглядел не замечаемую им прежде женщину. Его широко раскрытые глаза вызвали улыбку Софи, она сразу почувствовала себя более непринужденно и накинула на плечи шаль, которую держала в руке.

— Что поделаешь, Бертин, — сказала она, опускаясь на одну из деревянных, без спинок, скамеек. — Нельзя же вечно щеголять в праздничном наряде. Не найдется ли у вас чего-нибудь попить?

«Эта девушка похожа на Леонору, — удивленно подумал Бартин. — Почему я раньше никогда не замечал?» В самом деле, нежная черточка у тонких губ и какое-то едва уловимое выражение полузакрытых глаз присущи обеим: красивому существу в шелковом вечернем платье на большой прелестной фотографии в рамке из блестящей бронзы, — это был единственный ценный предмет в спартански голой казарменной комнате, — и живой девушке, закуривающей сигарету.

— У вас здесь прекрасно, — сказала Софи.

Бертин тихим голосом ответил, что до сих пор здесь было мало прекрасного, но сегодня вечером комната действительно преобразилась.

— Почему я ни разу не видел вас по-настоящему, сестра Софи? — сказал он, затеняя рукой небольшие, красивой формы глаза, чтобы разглядеть по ту сторону лампы нежное лицо девушки. — Может быть, потому, что вы обычно появляетесь вместе с Барб, которая гораздо живее вас, а может быть, из-за этой вашей лазаретной формы, в которой вы представляетесь мне начальством.

— Вы ненавидите начальство? — спросила Софи.

Он вспыхнул.

— Да, ненавижу и презираю. Они несут ответственность за все варварство тысячелетий. Обратили ли вы внимание на то, что среди тех, которые ныне вершат судьбы мира, нет никого моложе пятидесяти лет. Вы, если не ошибаюсь, дворянка, сестра Софи?

Софи побледнела. Тут опять могла обнаружиться пропасть, отделяющая его от нее.

— Надеюсь, вы не заставите меня платиться за это, — сказала она шутливо.

— Нет, — возразил он, — из вашей среды, из дворянства, вышли многие бунтари, которые заглянули под маски и на мгновение ужаснулись: Шамфор, Лафайет и, прежде всего, Мирабо. Знаете ли вы, кто был Петр Кропоткин, князь Кропоткин? Читали ли вы когда-нибудь произведения графа Толстого?

Софи была ошеломлена трепетной решимостью, которая исходила, передаваясь ей, от его глаз и резко очерченного рта.

— Знаете ли вы тему первых выступлений лорда Байрона в Верхней палате, задумались ли вы когда-нибудь над смыслом штейновских реформ?

— Нас воспитывают гусынями, господин Бертин.

— Тогда через два, три, а может быть, и четыре года, когда война кончится, вам придется пережить кое-что неожиданное, чего вам не дано будет понять, фрейлейн фон Горзе, — насмешливо произнес он.

Руки Софи беспомощно и беззащитно лежали на столе. Она так реально ощутила всю силу ненависти и отрицания, исходившие от него, что инстинктивно стала искать опоры, чтобы защититься.

Но юный дикарь вдруг спохватился. Он обошел вокруг стола, взял ее руки, поцеловал и сказал:

— Бедная, фрейлейн Софи, вы словно в пещере разбойника. Как женщина, вы, собственно, должны быть на нашей стороне, ибо женщины — самые униженные среди всех лишенных прав и порабощенных, включая даже детей.

Софи сразу воспрянула духом.

— Да, — сказала она, глядя на него большими просветленными глазами, — это совершенно верно, господин Бертин. Мы, женщины, остаемся рабынями и гусынями только по милости мужчин. У нас дома тон задавали братья, а я в кухне возилась с картофелем, хотя предпочла бы учиться. Я хочу выслушать все, что у вас наболело, я хочу выслушать гораздо больше, чем вы предполагаете. Нам приходится каждый день видеть так много ужасов. Не успевает человек умереть, как его сразу обкрадывают, приходится во все глаза глядеть, чтобы помешать этому.

— Мы с вами словно в студенческой мансарде, которой вы никогда не видывали, бедная девушка, — сказал Бертин, весь сияя. — Если бы на мне не была напялена эта проклятая куртка из ослиной кожи, то можно было бы вообразить, что я живу в квартале Белльвю, в поднебесье на Клоппштокштрассе, тридцать и у меня в гостях очаровательная приятельница Анни, с которой мы читаем Бергсона и «Исследования по логике» Гуссерля.

До этого дня еще никогда никто не произносил в один присест перед Софи фон Горзе такое количество незнакомых имен. Казалось, небесный свод раскрылся пред нею и она вот-вот взлетит. Правда, пока ей пришлось довольствоваться другим: она поставила котелок на железную печку и ловкими руками подбросила в красное, отсвечивающее синим пламя несколько поленьев дров и мелкий уголь. Тем временем Бертин снял трубку телефона и в пятый или шестой раз потребовал соединения.

— Вызывает канцелярия дивизионного суда. Могу я получить Белосток?

— Да, старина, — ответил, словно из потустороннего мира, невидимый телефонист, — тебя соединят через две минуты. Но покамест мы еще не нашли в нашем списке твоего лагеря для военнопленных, и уверяю тебя, камрад, они там, в Белостоке, знают не больше нашего. Следовало бы по крайней мере указать тыловую инспекцию, в районе которой находится лагерь.

— Да, — сказал Бертин, — но как раз ее местонахождение мне и надо установить.

Из темного угла у печки Софи с нежностью смотрела на ясное, умное, сосредоточенное лицо говорившего, прислушиваясь к непринужденному товарищескому тону его слов, который так резко отличался от бессердечно-высокомерной манеры начальствующих лиц.

— Ладно, — сказал он, — сделай все, что от тебя зависит.

Не прошло и полминуты, как позвонила центральная телефонная станция «Обер-Ост», Белосток.

Бертин объяснил, кто говорит, и спросил:

— Есть у тебя немного времени, камрад? Дело сложное! Мы ищем лагерь военнопленных с лесным складом и лесопильным заводом.

— Наверно, в районе Августова или Наваришинска, — тотчас же ответили густым басом.

— Слава богу! — воскликнул Бертин. — Известно ли вам, какая каша тут заварилась?

— Да, камрад, — прорычал тот, — нам известно еще больше, чем вам. Но подожди-ка, я соединю тебя с отделением семь-Б, если там еще не спят.

Через несколько секунд послышались какие-то хрипы: это отзывалось отделение из района лесничества. Бертин терпеливо просит соединить его с лагерем при лесном складе.

— При нем должен быть и лесопильный завод. Там размещена рота ландштурмистов из Эберевальде. Суду дивизии Лихова необходимо срочно переговорить с лагерем.

Хриплый и заспанный голос на другом конце мира вдруг стал внимательнее.

«Имя его превосходительства фон Лихова имеет вес и там», — подумал Бертин.

Телефонист из лесничества утверждал, что регистратура отдела междугородного обслуживания в состоянии дать справку о том, имеется ли такой лагерь и можно ли с ним связаться по телефону.

— Если там еще не разошлись спать, то они уж найдут! В их списках есть все. Итак, я записываю: лагерь при лесном складе, район Августово или Наваришинск, лесопильный завод, рота из Эберсвальде.

— Я оповещу тебя, камрад. Скажи только, как тебя разыскать.

Бертин объяснил ему.

Легкий приятный запах кофе заполнил накуренную комнату. Ночная тишина объяла дом; казалось, весь остальной мир перестал существовать. Только половицы поскрипывали, когда Софи двигалась по комнате. На полке некрашеного дерева она нашла чашки — огромную, толстую фаянсовую и меньшую, фарфоровую, с рисунками из незабудок.

— А где околачивается ваш денщик? — спросила она.

Бертин улыбнулся.

— В отпуску. Его можно было бы и не отпускать, так как у нас некем его заменить, но Познанский обходится и моими услугами.

Софи изумленно взглянула на него.

— Тут нечему удивляться, Софи, — ответил Бертин на ее безмолвный вопрос. («Он понимает меня», — восторженно подумала она.) — Не забывайте, что мы все трое — простые солдаты. Прошли те времена, когда я считал Познанского начальством. — Он засмеялся и хлопнул себя по затылку. — Да в вашем кругу вряд ли можно представить себе такое тупое непонимание всего, что касается военной службы, как у меня. Но вдумайтесь, однако. Почему так легко держать в повиновении и в подчинении военным законам людей необразованных? Потому что они ничего не знают о тех немногих жалких правах, которые даны им, несчастным солдатам. Они живут в вечном страхе — как бы не совершить какой-нибудь роковой ошибки. С этой целью им не дают образования. Коварство вашей касты, в самом деле, достойно удивления, — закончил он и придвинул ей большой стул со спинкой, служившей ему рабочим креслом, не забыв предварительно положить на спинку и сиденье скатанное одеяло.

Они уселись в правом углу комнаты за письменным столом, сколоченным из голых сосновых досок, прикрытых оберточной бумагой.

— Замечательно уютно! — сказали оба в один голос, выражая свою внутреннюю радость. Затем они скрестили пальцы рук и что-то загадали. Бертин был уверен, что Софи шептала про себя то же слово, которое так страстно произносил мысленно и он: мир! Она же, ободренная неожиданным успехом, слушала только свое сердце, выстукивавшее одно: он, он!

Среди богатой опытом трудовой жизни, в которой она, преодолев отвращение, узнала, что такое человеческий организм и растерзанная плоть, она продолжала оставаться ребенком. И в порыве волнующего счастья все ее чувства и все существо расцветали с каждой минутой.

Затем, «за кофе», она попросила рассказать ей об этом удивительном случае с русским, показать судебный протокол, содержащий смертный приговор, выслушала рассказ о том, как безуспешно Познанский пытался сначала придать невинное толкование самоубийственным показаниям солдата. Конечно, эти жертвы понятия не имеют о том, что навлекают на себя самыми безобидными заявлениями.

Почти шепотом, с мучительной страстностью, Бертин говорил:

— Что тут и речи быть не может о шпионаже, это давно известно любому писарю. Вся суть дела давно сводится к страху перед просачиванием идейной заразы в солдатскую среду, — надо воспрепятствовать проникновению в германскую армию того духа свободы, который наконец охватил после бесконечного ряда лет ожидания русских. Дело давно уже не в войне и победе, Софи, — продолжал он настойчиво, сняв очки и глядя пред собой миндалевидными карими глазами с покрасневшими веками. — Дело в борьбе господствующих классов за власть, в подавлении немногими всего народа. Семьдесят миллионов предоставлены благоусмотрению трех тысяч действующих по своему произволу властителей. Сегодня они берутся за женщин, завтра расправляются со школами. Из пяти-шести точек они управляют неспособной к сопротивлению людской массой, отчаянных воплей которой они либо умышленно не слышат, или же воспринимают с холодным презрением. Никто не знает, что будет дальше.

Софи в блаженном ужасе чувствует: атмосфера, которая сейчас окружает ее, это то, о чем она мечтала в течение всех детских лет — мятеж, возмущение, живой дух! Повинуясь сильному чувству, она положила свои руки рядом с его руками: две пары рук со следами тяжелой физической работы на суставах и фалангах некогда холеных пальцев.

«Женщина, — думает Бертин, — настоящая женщина! Жаль, что здесь воняет табаком. Хотелось бы вдохнуть аромат ее волос».

Он встал, чтобы склониться к ее голове. В этот момент затрещал телефон. Одним движением Бертин перегнулся через стол и схватил трубку.

— Послушай, камрад, — кричали ему по коммутатору, — звонит какой-то лесной лагерь. Не знаю какой. По-видимому, они уже установили по твоей просьбе связь, но слышимость убийственная, не возрадуешься!

Софи увидела мучительное напряжение на лице друга.

— Старина, — хрипло твердит Бертин, — камрад, от этого разговора зависит человеческая жизнь. Пусть он поставит усилитель, как если бы говорил с принцем. Тут не праздные разговоры и не какая-нибудь телефонограмма, дело идет о жизни и смерти.

Телефонист обещает сделать со своей стороны все возможное. Бертин слышит, как он переговаривается с другой станцией, по-видимому, с Белостоком.

«В ночи тянутся нити проводов, — думает Бертин. — Человеческие жизни висят на этих проводах. Из уст одних слова при помощи чудес электричества доходят до слуха других. Боже милостивый, как счастливо могло бы быть человечество при таком размахе техники!»

И вдруг до него доносится:

— Говорит лесной склад в Наваришинске. Канцелярия лагеря при лесном складе, батальон ландштурма Эберсвальде, лесопильный завод.

Слова звучат ясно, отчетливо, правда, очень отдаленно, словно звон, издаваемый опрокинутым хрустальным бокалом. Руки Бертина дрожат, но голос тверд. С точностью и отчетливой дикцией актера он кричит в аппарат:

— Не бежал ли из лагеря несколько времени тому назад русский, Папроткин? Как он выглядит? — (Правой рукой он стенографирует ответ на лежащем пред ним наискось бланке.) — Давно ли бежал? Тут поймали солдата, давшего такие показания. Есть ли в караульной команде ландштурмист Геппке? А ефрейторы Прицке и Биркгольц? Да? Верно? Совпадает?

Софи видит на лице друга такую горячую радость по поводу участи какого-то несчастного осужденного, совершенно чужого ему человека, что она изо всех сил прижимается грудью к руке, держащей трубку.

Ее волосы оказываются у лица Бертина, он вдыхает их аромат, одновременно слушая произносимые почти шепотом, но все же ясные слова, доносящиеся откуда-то из мрака ночи.

— Слава богу! — говорит он с облегчением. — Нельзя ли прислать сюда, в Мервинск, двух человек для установления личности пленного? Сообщите тотчас же почтовый адрес! Телеграфное требование будет послано сегодня ночью.

И Бертин записывает условным языком полевой почты адрес лагеря военнопленных.

— Высокий, белокурый, добродушный парень, — продолжает он кричать в аппарат.

— Конечно, он самый, удрал зимой в бурю и непогоду. Это стоило места фельдфебелю. Ну и возрадуется же тот, если беглец вернется!

— Полегче, товарищ, вы не знаете, что ему пришлось вытерпеть за это время. Ведь его завтра должны были расстрелять, как перебежчика.

Бертин слышит, как другой там бормочет:

— Как же это ему удалось забраться так далеко?

— Об этом он упорно молчит, — кричит Бертин. — Приятная служебная поездка для ваших людей, что и говорить. Но пусть сами смекнут, как добраться до нас… По приезде пусть прежде всего обратятся в местную комендатуру за ордерами на квартиру и питание, а затем пусть немедленно явятся в дивизионный суд к военному судье Познанскому. Нет, нет! Не обязательно выезжать завтра. Войны хватит еще и на послезавтра.

По-видимому, тот, на другом конце провода, смеется. Смеется и друг Софи.

— Разговор закончен? — спрашивает голос с какой-то станции. — Разговор за кончен? Разъединяю!

В аппарате еще глухой шум. Бертин кладет трубку и с просветленным лицом оборачивается к Софи.

— Спасен, девушка! — говорит он, обнимая ее. Оба они полулежат на деревянном столе, и он целует ее, как близкого и любимого друга.

Ее руки, которыми она все еще прижимает к груди его локоть, размыкаются, падают, затем поднимаются, она стоит, закрыв глаза в ярком свете лампы и крепко прижимает к себе его голову.

Так судьба перебежчика Бьюшева оказалась связанной с судьбой кроткой красивой Софи фон Горзе, ибо так задумала, желая ей добра, сестра Барб.