Глава 9
Легкий ночной бомбардировщик У-2, переименованный в 1944 году в По-2, был машиной простой, даже, можно сказать, примитивной. Небольшой мотор, фюзеляж и крылья выполнены из древесины, обтянутой перкалью, иначе говоря — полотном. Двухместный биплан еще до войны служил школьной «летающей партой» для начинающих летчиков в аэроклубах. Но грянула война…
Из-за крайней нужды в самолетах и отсутствия летчиков с высокой квалификацией этот самолет в начале войны служил во многих ипостасях: связным, санитарным, легким ночным бомбардировщиком.
По отзывам пилотов, в управлении он был легок и прост, прощая даже грубые ошибки при пилотировании. Летали на нем начинающие пилоты, женщины и пилоты, отстраненные по ранению от полетов на истребителях и более тяжелых и скоростных бомбардировщиках.
Наши пилоты относились к У-2 снисходительно, находя в них в отдельных случаях преимущество перед другими типами легких самолетов, а немцы сначала презрительно называли их «русфанер». Но летчики на У-2 заставили фашистских пилотов изменить мнение об этом самолетике. И было за что: они бомбили по ночам, с малых высот, и попадали точно. Причем подкрадывались к цели на малом газу, когда работы двигателя почти не слышно. И получалось, что ночью самолетик не слышно и не видно, — ведь ночных прицелов и радиолокатора еще не было. И вдруг с неба на ничего не подозревающих, отдыхающих солдат и офицеров падают бомбы.
Поскольку в подавляющем большинстве на «кукурузниках» летали женщины, немцы их прозвали «ночными ведьмами». Конечно, днем выпускать в воздух эти утлые машины было для экипажа смертельно опасно: скорость маленькая, вооружения почти никакого. Чтобы взять побольше бомб, часто и пулемет не ставился. Для истребителей врага У-2 был легкой добычей.
Вот в такую штрафную эскадрилью Михаил и попал.
На маленьком аэродроме взлетно-посадочная полоса представляла собой узкую вытянутую поляну. Самолеты укрывали среди деревьев. После посадки два человека брались за хвост самолета и закатывали его под маскировочную сеть.
Кроме штрафников на аэродроме базировались и другие эскадрильи ночных бомбардировщиков, причем женские. Только вот отношение летчиц к штрафникам было презрительно-брезгливым. При нечаянных встречах летчицы старались быстрее пройти мимо.
Михаил как-то попытался завязать разговор с двумя летчицами, шедшими в столовую. Но не тут-то было! Одна из них презрительно хмыкнула в ответ, вторая странно оглядела Михаила с головы до ног, фыркнула и отвернулась.
Конечно, выглядел Михаил непрезентабельно: выданная в госпитале бывшая в употреблении застиранная гимнастерка, такие же бриджи, порыжевшие от долгой носки кирзачи и петлицы рядового. И, как контраст, — они в отглаженных гимнастерках, синих юбках и с медалями на груди. К тому же — офицерские звания. Одна — капитан, вторая — лейтенант, и ему явно не пара. Да Михаил и сам это почувствовал. Капитан еще и добавила жестко при неожиданной встрече:
— Тебя послать или сам адрес знаешь?
Михаил смутился, пробормотал что-то типа «извините» и приотстал. Летчицы продолжали идти. Вторая громко, явно в расчете на то, что услышит приотставший Михаил, сказала подруге:
— Прислали всяких уголовников да трусов, смотреть противно! А еще пытается клеиться!
— И не говори, Тань! Порядочные летчики на истребителях да на бомбардировщиках летают, а в штрафниках одни…
Последнее слово Михаил не расслышал, но и так было ясно, какого мнения летчицы о штрафниках. Стыдно ему стало за свой внешний вид, за то, что штрафник. Несмотря на то что время было обеденное, аппетит враз пропал, и есть совсем расхотелось, хотя час назад он готов был быка съесть. Он резко развернулся и направился на стоянку, к самолету. Хоть там все свои, такие же отверженные. Никто подсмеиваться и пальцем в него тыкать не будет.
Штурманом-бомбардиром у Михаила был Антонюк Василий, летавший ранее на «пешках» и попавший в штрафники из-за того, что по ошибке сбросил бомбы на свои же позиции. Из-за сплошной облачности промахнулся с прицеливанием, вот бомбы и легли с недолетом, угодив вместо немецких траншей в свои. Его расстрелять сперва хотели, да заменили расстрел штрафной эскадрильей. Штурманом он был неплохим, да мелочи не учел вроде попутного ветра, а с этим сложно: на разных высотах ветер может иметь разное направление и силу. Михаил уже летал с ним несколько раз. Учитывая свой горький опыт, Василий считал небесполезным время от времени давать некоторые наставления Михаилу перед вылетом: «Ты, главное, выдерживай курс, к цели планируй. Мотор на малых оборотах держи, а как бомбы сбросим — сразу по газам, и уходим. После сброса как можно быстрее высоту и скорость набирать надо, иначе свои же осколки в нас попасть могут. Да и немцы после первых же разрывов во все стороны палить начнут. Сам понимаешь, защиты у нас — никакой, из автомата или винтовки сбить можно».
Василий обратил внимание на подавленный вид подошедшего Михаила.
— Ты чего не в духе? Михаил только рукой махнул.
— А, наверное, с летчицами познакомиться хотел? Меня бы спросил сначала. Мы уж тут к ним подкатывались, — горько усмехнулся Василий. — Мужиков-то на аэродроме почти нет, кроме нас да роты охраны, так они носы воротят, вроде как они цацы, а мы — отбросы, только пейзаж им портим своим видом. Ты до войны кем был?
— Летчиком в гражданском флоте.
— А я, представь себе, художником! В авиацию после призыва да штурманских курсов попал. За что в штрафники определили?
Михаил рассказал о драке, в которой он убил уголовников. Не хотел убивать — не настолько он кровожаден, но и безнаказанными оставлять их не мог. И про Людмилу рассказал, которую от грабежа спас да сухим пайком накормил и которая его же по наивности милиции и сдала.
Василий слушал Михаила вполуха и думал о своем:
— О! Я еще тебе скажу: женщины любят успешных, у которых положение, деньги, слава, а ты сейчас — никто. Со стороны на себя посмотри. То-то! Партизан, а не боец Красной армии!
— Да я и есть партизан, — согласился Михаил. — У штрафника прав меньше, чем у любого бойца строевой части.
— Сами виноваты — и ты, и я, — то ли только для себя, то ли еще и для Михаила рассудил Василий. — Потому — «неча на зеркало пенять, коли рожа крива».
Михаил, безразлично махнув рукой, улегся на траву под крыло биплана. После ночных полетов хотелось одного — спать, а еще обида какая-то в душе свербела после встречи с женщинами-летчицами. Ему ведь просто поговорить с ними хотелось, женского общения не хватало. «Да черт с ними! Мне уже недолго в штрафниках летать», — подумал Михаил и уснул.
Проснувшись, он сходил в столовую вместе с Василием поужинать. Обеденные столы для штрафников стояли в столовой отдельно от остальных.
На стоянке их встретил механик и доложил о готовности самолета к вылету. Экипажу уже стало известно, что необходимо было уничтожить населенный пункт со скоплением живой силы и техники врага, причем основная роль отводилась женским эскадрильям.
Небо быстро темнело. Сначала взлетели обе женские эскадрильи, потом черед дошел и до штрафников.
Летели поодиночке — какой групповой полет может быть ночью? Столкнуться можно в два счета. Ведь зажигать аэронавигационные огни нельзя — с земли обстреляют.
Передовую прошли на высоте триста метров.
Михаил, уловив сигнал штурмана, поднес к уху резиновый шланг переговорного устройства и услышал его голос:
— Держи курс двести восемьдесят пять градусов.
Михаил плавненько довернул вправо. Километров через десять-пятнадцать показалась цель. Собственно, курс теперь виден и так, поскольку населенный пункт горел — женские эскадрильи отбомбились по нему раньше.
— Так держи и снижайся!
Михаил сбросил газ, самолет планировал на цель. Летучесть у тихоходного биплана по сравнению с Яком была просто феноменальной. Выключи мотор у Яка — и он почти камнем падает. Здесь же Михаил убрал газ до минимума, а самолетик высоту лишь едва потерял, и теперь перед целью высота была чуть больше двухсот метров.
— Три градуса влево! — Это штурман корректирует курс. И самолетик сразу «вспухает», полегчав от сброшенных бомб.
Михаил сразу дал газ и взял ручку управления на себя, набирая высоту. Вираж вправо — пора уходить на свой аэродром. Задача выполнена. Уж куда они попали, а куда не попали — неизвестно, но внизу — в селе, занятом немцами, — горят избы, боевая техника. Запах дыма чувствуется даже на высоте.
Но и немцы в долгу не оставались: стреляли в небо из пулеметов и автоматов. Прожекторов не было, звук слабенького мотора У-2 тоже невозможно было услышать за разрывами бомб и гулом огня. Потому они и стреляли наугад.
Но, видно, зацепили-таки пулей самолетик. Мотор несколько раз чихнул и остановился. Остро запахло бензином. В расчалках крыльев свистел ветер, а неподвижный винт торчал впереди капота.
Михаил посмотрел на приборы — высота всего 370 метров.
— Василий, сколько до передовой?
— Не дотянем — больше двадцати километров!
— Вот неудача!
Михаил свесил голову за борт — надо было подыскивать место для посадки. Для У-2 места немного надо, сотни метров с запасом хватит. Только как в темноте углядеть эту площадку?
Штурман закричал без всякого переговорного устройства:
— Слева, слева пустырь или поле — поворачивай!
Михаил нажал правую педаль. Штурману надо верить: карту местности он назубок знает, да и смотрел Михаил вправо, потому и не заметил площадки с другой стороны.
А площадочка теперь перед носом, и с обеих сторон от нее лес темнеет. Как только в темноте Василий поляну эту углядел? Неужто как кошка в темноте видит? Лишь бы площадка относительно ровной оказалась. А если это участок вырубленного леса, с пеньками?
Но на этот раз повезло, только посадка чуть жестковатой получилась. Колеса шасси ударились о землю, самолет подпрыгнул, но потом побежал по земле, слегка подпрыгивая и покачиваясь, и остановился.
Летчики прислушались. Стояла оглушительная тишина.
Потом Василий щелкнул привязными ремнями и выбрался из кабины.
— Чего сидишь? — обратился он к Михаилу. — Уходить надо.
— Не торопись. Я думаю, затащим самолетик в лесок, дождемся утра и посмотрим, что с двигателем. Может, удастся исправить?
— Я в технике мало что понимаю, не мое это.
— Конечно, художники — люди творческие, им не до техники.
Михаил выбрался из кабины и прошел к близкой опушке. Место ровное, и закатить самолет под деревья можно запросто.
Взявшись вдвоем за хвост, они развернули самолет оперением вперед, поднатужились, а дальше уже легче было — покатили аэропланчик. Они завели его под деревья, и даже нос самолетика из-под веток деревьев не выглядывал.
— Ну вот, другое дело, — Михаил удовлетворенно оглядел укрытую ветвями деревьев машину, — теперь и отдохнуть можно.
— А если немцы?
— Убегать будем. Отстреливаться же не из чего. Или у тебя пистолет есть?
— Откуда? Я же штрафник.
— Вот я и говорю — убегать…
Они сели под дерево, на мягкую подстилку из опавшей хвои. Василий грустно проговорил:
— Через полчаса нас или погибшими, или предателями считать будут.
— Почему через полчаса?
— Топливо у нас через полчаса закончиться должно. Если не вернемся…
— Да черт с ними, — досадливо отмахнулся Михаил, — отсюда еще выбраться надо.
— Ага, над целью тебя никто не видел, и где ты был, где сидел — неизвестно. Может, немцам наши секреты выдавал.
— И много ты секретов знаешь, чтобы их выдать?
— Ну только если расположение аэродрома…
— Негусто! Потому сади спокойно. К немцам резона идти нет — сдавать-то им нечего, а с пустыми руками — несолидно. — Михаил засмеялся.
Василий шумно выдохнул:
— Я уж испугался было, когда ты про немцев заговорил, решил — ты всерьез.
— Ты что, сдурел? Я хоть и штрафник, человек для особиста и женщин падший, но понятие о чести, о Родине и долге перед ней у меня есть.
— Прости, обидеть не хотел.
— Не извиняйся, но больше так думать даже не моги — прибью.
Пилоты замолчали и молча сидели довольно долго.
Под утро стало заметно прохладнее — даже попрыгать пришлось, чтобы согреться. Само собой, здесь — не юг. Днем солнце греет — лето все-таки, однако ночи прохладные. И комарье еще донимает, так и зудит над ухом.
На востоке начало светлеть. Где-то далеко залаяли собаки.
— Не нас ли с собаками ищут? — всполошился Василий.
— Не должны. Ночью нас видно не было, мотор не работал, стало быть, и не слышал никто. Теперь надо сидеть тихо, из леса не показываться. Даст Бог — пронесет.
Рассвело. Михаил стал осматривать мотор. Двигатель цел, свечи, провода — все на месте, ни одной царапины. Но ведь пахло бензином, когда мотор заглох.
Пальцами он начал ощупывать бензопровод. Есть! Нашел! Шальной пулей перебило бензопровод — тоненькую трубочку, ведущую от бензобака к мотору. Надо же, ровно срезало, как бритвой. Тут и дела-то — найти кусок резинового шланга и надеть на перебитые концы. Но это легко сделать на аэродроме, когда под рукой есть и шланги разных диаметров, и хомуты для них. Да с хомутами для затяжки еще ладно: ну будет бензин подсачиваться — переживем. Где шланг взять? И кусочек-то нужен небольшой, сантиметров восемь. Десять — так уж совсем хорошо.
Михаил стал осматривать моторный отсек. Пожалуй, вот от этого шланга можно отрезать небольшой кусок.
— Василий, у тебя нож есть?
— Не положено штрафнику.
— Я тебя не спрашиваю, что положено, а что не положено. Острое что-нибудь есть?
Василий со вздохом полез в кабину, покопался там и протянул Михаилу перочинный нож.
— Ну видишь, а говорил «не положено, не положено»… Вот заложу я тебя особисту.
— Ты же сам попросил, — растерянно проговорил Василий.
— Успокойся, пошутил я, — усмехнулся Михаил. Лезвие у ножа было короткое и туповатое, но кусок резиновой трубки Михаил отрезал. Надел отрезок на концы перебитого бензопровода. Закрепить бы их чем-нибудь. От вибрации мотора резина соскочить с трубки может, тогда опять садиться придется. Но дважды с вынужденной посадкой вряд ли повезет. Михаил снял сапоги, стянул бриджи.
— Ты чего удумал? — изумился Василий.
Михаил молча отрезал завязки от исподнего у щиколоток и опять обулся. Уже бывшими завязками туго перетянул концы резиновой трубки. Может, и ненадолго, но сколько-то продержится — глядишь, успеем долететь.
— Похоже, исправил я двигатель. Когда вылетать будем?
— Может, ночи дождемся? Днем или с земли собьют, или «мессеры» в воздухе настигнут.
— Так-то оно так. А тут днем немцы на нас наткнуться могут или местные жители.
— Что предлагаешь?
— Сейчас и взлетать. На бреющем, над головами. Глядишь, на наглости и вывезет.
— Рискованно.
— Конечно! А без риска на войне как? Давай выкатим его на поляну.
Летчики, пригнувшись, обошли ближнюю полосу леса — никого. Вернувшись, они ухватились за хвостовые элементы биплана, напряглись и, крякнув, сдвинули самолет с места. Дальше — легче. Уже меньшими усилиями они вытолкнули его из-под деревьев.
— Ты прокручивай винт, — предложил Михаил Василию, — а я ручным шприцем подкачаю.
Михаил забрался в кабину, открыл бензокран, подкачал ручным насосом бензин. Василий несколько раз провернул воздушный винт.
— Зажигание!
Михаил включил оба магнето, Василий с силой дернул за лопасть винта и отскочил. Мотор чихнул и завелся. Завелся! Михаил чуть не заорал от радости.
Василий обежал самолет, держась от винта подальше, и забрался в кабину. Михаил услышал, как щелкнули замки привязных ремней.
— Поехали! — почти по-гагарински крикнул Михаил и добавил газу.
Самолетик выбрался на поляну и начал разгон. Михаил поглядывал на указатель скорости. Пора! Пилот плавно потянул на себя ручку, и У-2 легко взмыл в небо. Михаил посмотрел в зеркальце заднего вида, установленное на стойке центроплана. В нем было видно довольное лицо Василия. Ох, рано успокоился штурман, надо еще до своих долететь, а это сложно. Самолетик фанерный, защиты броневой, как у штурмовика, нет, и скорость маленькая: максимальная, при полных оборотах мотора, — всего-то 150 километров. Но на таком режиме можно лететь не больше пяти минут, иначе мотор перегреется, а нормальная, эксплуатационная, — ПО километров час. А это, как ни крути, отличная мишень для желающих пострелять!
Учитывая, что немцы яро ненавидели У-2, так беспокоившие их по ночам, палить будут из всех стволов. Одно спасение: лететь на бреющем как можно ниже и на малом газу, чтобы звуки мотора были тихими. На выхлопном коллекторе и так стоял шумопламегаситель. Без него ночные полеты были бы невозможны из-за того, что пламя выхлопа слепило летчика, но звук у него все равно получался изрядным.
Они так и поступили. Пилот шел над землей, едва не касаясь шасси кустарников: ведь шасси на У-2 не убирались. Нырял в ложбинки, вжимался в просеки в лесу, несколько километров даже над рекой летел. Один из берегов у нее высокий, скрывал самолет.
Михаил сосредоточился на пилотировании и видел сквозь целлулоид козырька только узкий сектор обзора перед собой. Малейшая ошибка — и… катастрофа.
Василий сзади бубнил чего-то в переговорное устройство, но Михаил не мог отвлечься. Слева, вдалеке, раздалась пулеметная очередь. Может, по самолету, может, уже над передовой.
Михаил мельком глянул вверх. Высоко — тысячах на трех метров — летела парочка истребителей, но вряд ли они могли заметить их маленький самолетик. Он так и не разобрал — свои это были истребители или чужие.
По борту раздались шлепки. Это Василий стучал, требуя взять в руки переговорное устройство.
— Чего тебе? Видишь — занят.
— Сергей, мы уже над своими летим, только что передовую перемахнули. Набирай высоту.
Уф! Такого приятного известия Михаил не слышал давно. Он добавил газу — и вверх. Смахнул рукавом пот со лба. Схлынуло чудовищное напряжение.
— Левее двадцать градусов, — скомандовал Василий. Они вышли прямехонько на свой аэродром. Михаил, не делая лишних движений, убрал газ, притер машину на три точки на полосу и зарулил к стоянке. К самолету бросились механики, споро развернули и, хвостом вперед, подкатили под деревья.
Над позициями наших войск, над аэродромами часто висела «рама», как называли немецкий двухфюзеляжный самолет-разведчик «Фокке-Вульф-189». Потому днем старались убрать самолеты и другую военную технику в укрытие. И не от хорошей жизни: следом за «рамой» часто прилетали бомбардировщики, поэтому усложнять себе и так непростую фронтовую жизнь никто не хотел.
Михаил и Василий выбрались из кабины. Их тут же обступили летчики и свободный техперсонал.
— Вас уже и не ждал никто, думали — сбили немцы!
— Ну да, было такое — обстреляли нас. Бензопровод, сволочи, перебили. Площадку для вынужденной просто чудом удалось найти. Подремонтировались маленько — и домой. Вы бы, парни, покапитальнее исправили бензопровод, а заодно посмотрели, что там в капоте — я ведь на скорую руку все делал.
Механики полезли под капот, а Михаил и Василий направились в штаб эскадрильи — доложить комэску о своем возвращении и о выполненном задании.
— Ну-ка, садитесь — и давайте поподробнее, а то я уже собрался на вас похоронки писать! — распорядился комэск.
Михаил и Василий все подробно рассказали: о вынужденной посадке за линией фронта, о ремонте бензопровода подручными средствами, ночевке в лесополосе — под носом у немцев — и удачном возвращении.
Командир только головой покачал, не переставая удивляться:
— Молодцы, выкрутились из ситуации! Свои жизни сумели сохранить и самолет сберечь. За выполненное задание и проявленную смекалку объявляю вам благодарность. Идите отдыхайте — ночью снова полеты.
— Служим Советскому Союзу! — дружно гаркнули Михаил и Василий.
Пилоты направились в столовую. Хотелось есть. Война войной, а обед должен быть. Вроде время еще и не обеденное, но пилотов покормили.
Они вышли на крыльцо. Василий потянулся:
— Эх, сейчас бы водочки стаканчик!
— Размечтался! С чего бы это?
— Пойдем отойдем немного.
Они отошли к казарме. Василий объяснил:
— Ты знаешь, я и хотел вернуться, и боялся. Думаю, вот приземлимся сейчас, а нас — к особисту, душу мотать: где были, что делали на вражеской территории. Мы и так штрафники, нам веры нет, а тут — прилетели аж через десять часов. А ну как подозрения у особистов могут возникнуть: «Да, может, вас немцы уже завербовали?»
— Типун тебе на язык!
— Фу, пока вроде обошлось. Ты скажи лучше: где ты так на бреющем научился летать? Ну и натерпелся я страху! Колесами шасси ветки ломал — едва не по головам у немцев.
— Да уж! — вспомнил Михаил свою работу на «кукурузнике». — А немцев-то я и не видел. Одна забота была — не врезаться бы во что-нибудь.
— И что, не видел даже, что в нас из пулемета стреляли?
— Слышал, так вроде далеко; да и некогда было смотреть.
— Рисковый ты парень! Где научился таким маневрам?
— Я же тебе говорил — до войны летчиком был. Приходилось в сельхозавиации поля от вредителей обрабатывать. Там и научился. Разбрызгивать химикаты только с бреющего полета надо.
— Я раньше думал, что бреющий полет — метафора, преувеличение. Оказалось — правда. Но честно скажу тебе, мне не понравилось — страшно очень. Я, как сели, пальцы от бортов едва оторвал — даже занемели.
— Ты пальцы береги: тебе ими еще рисовать после войны.
— Когда она еще кончится! Да и будем ли живы?
— Непременно! А война, конечно, не скоро еще закончится — она ведь только началась.
Михаил едва не ляпнул про победный май тысяча девятьсот сорок пятого года, но вовремя удержался.
Далее выспались, пообедали — и на стоянку. А там удивились: вместо бомб в кабину штурмана пачки бумаги загрузили. Оказалось — листовки на немецком языке.
— Отдел пропаганды привез. Разбросаете над перед-ним*краем в ближних тылах. Надо немцам объяснить их положение — не все же они оголтелые фашисты. Может, одумается кто, оружие сложит, на нашу сторону перейдет, — на полном серьезе объяснил подошедший политрук.
У Михаила заходили желваки на скулах, но он сдержался, вовремя вспомнив, что он находится в штрафной эскадрилье. Хотел он политруку сказать, что врага бить надо, смертным боем бить, пока не издохнет, а кому живым повезет уползти назад, в Германию, — так чтобы он и внукам своим дорогу к нам заказал. А он — листовки! Сколько бумаги зря извели, лучше бы бойцам раздали — письма домой написать или на самокрутки — больше пользы было бы. Но приказы в армии не обсуждают.
Стемнело. Сначала вылетели женские эскадрильи, а потом уж, как повелось, — штрафники. Самолет Михаила поднялся последним.
Когда добрались до линии фронта, штурман скомандовал:
— Иди вдоль передовой!
Василий разрывал руками тонкие бечевки, перетягивающие пачки бумаги, и сбрасывал за борт стопки листовок. Они разлетались и, кружась, как большие хлопья снега, опускались на землю. И немцы снизу не стреляли — не хотели себя обнаруживать. Ночью любая вспышка света далеко видна, выстрелишь — а тебе на голову с «небесного тихохода» бомбочки посыплются.
В этот раз они вернулись быстро — весь полет едва в полчаса уложился. Михаил трижды моргнул аэронавигационными огнями, на короткое время вспыхнул прожектор, осветив посадочную полосу. И едва колеса самолета коснулись земли, он тут же погас. Немцы не дремали — их разведчики тоже летали по ночам, выискивая полевые аэродромы и передвижение техники. Любая колонна — хоть танковая, хоть автомобильная — на марше фары включит. Хоть на фарах и стоят маски с узкими щелочками или стекло на них синей краской закрашено, а все равно с воздуха видно.
Вторым, третьим и четвертым заходами уже грузились как обычно — бомбами. Если загружались по норме, то брали на борт 120 килограммов; с перегрузом, когда бензобак уже ополовинен, — 150 килограммов. Бомбы брали в основном противопехотные, по 10–25 килограммов каждая. А скажем, «пятидесятку» или «сотку» подвешивать было просто некуда. Зато бомбили точно, несмотря на темноту, — глаза адаптировались и четко различали окопы, траншеи, пулеметные гнезда и небольшие постройки. Были мастера своего дела, которые ухитрялись бомбой прямо в окоп вражеский угодить или в траншею, чтобы враг даже в своем окопе не чувствовал себя в безопасности. Бомбардировщики серьезные вроде Пе-2 — бомб на борт брали больше, калибром крупнее, но точность попадания была ниже.
У-2 за эффективность бомбометания немцы ненавидели. Гитлер за каждый сбитый истребителем «кукурузник» награждал пилота Железным крестом, чего не происходило, если «мессер» сбивал советский бомбардировщик или штурмовик. Хотя асы, сбившие за войну более трехсот самолетов, у немцев и были — например, Эрих Хартманн; наши асы планку в 70 самолетов не преодолели, да и приблизившихся к ней были единицы — вроде Покрышкина и Кожедуба.
Последний, пятый за ночь вылет был уже под утро. Было еще темно, но далеко на востоке небо уже серело.
Подвесили бомбы, взлетели. Однако обнаружилось, что по переднему краю сегодня уже успели до них пройтись бомбами, поэтому Михаил забрался подальше.
Они зашли на цель — деревню Мельниково, а над ней уже наш У-2 старается. И неспроста. Внизу — взрывы, сразу стрельба началась. У немцев в деревне «эрликон» оказался: для поражения целей, летящих на высоте до двух тысяч метров, — очень эффективная штука.
Михаил постарался курсом на пушечку эту выйти, а Василий все бомбы разом и сбросил. Пилот дал по газам — и с набором высоты стал уходить. Сзади внизу жахнуло так, что самолет воздушной волной подбросило. Это и понятно: все бомбы разом взорвались. Зато зенитка замолчала, да и рядом мало что могло уцелеть.
Михаил заложил вираж — надо домой возвращаться.
В пылу боя они и не заметили, как другой У-2 исчез из поля зрения.
Минут десять они летели спокойно, потом пилот услышал шлепок ладони по борту. Михаил взял в руки переговорную трубу.
— Погляди слева — по-моему, самолет на земле горит, из наших.
Михаил повернул голову. Внизу на земле в самом деле что-то горело. Но не сильно. Может, костер? И все-таки Михаил заложил крутой вираж, снизился. И как только Василий углядел?
На поле лежал скапотировавший У-2. Винтом в землю, хвост — в небо глядит. Самолет горел. Пламя пока было не сильным — видимо, перкаль, которой было обтянуто оперение, уже сгорела, а фанера не столько горит, сколько тлеет. Конечно, когда огонь доберется до бензобака или масляного бака, гореть будет здорово, если сразу не взорвется. Кому-то из штрафников не повезло. Других быть не должно — авария явно произошла недавно. А ведь штрафники вылетали в последнюю очередь.
«Не тот ли это У-2, что бомбил деревушку перед нами? Надо попытаться выручить своих товарищей. Им в немецком тылу оставаться никак нельзя. Уж коли когда-то на «пешке» сел и экипаж командира вывез, то почему не попробовать? А ведь у «пешки» на неподготовленном поле куда больше шансов было разбиться при посадке, чем у «кукурузника». У «пешки» посадочная скорость в два раза больше. Тем более что и ориентир на земле есть — горящая машина. Она же, как маяк, высоту показывает, ночью при приземлении ориентироваться по высоте — это самое сложное».
Михаил убрал газ, спланировал и приземлился у горящего самолета. Пробежал на колесах по полю, подпрыгивая на кочках, развернул самолет и подрулил поближе к гибнущей машине. Не глуша мотора, он выбрался из кабины, огляделся.
— Ты чего сидишь? Помогай: вдруг наши еще живы? Василий стал отстегивать замки ремней, а Михаил уже спрыгнул с плоскости на землю и бегом кинулся к горевшему самолету. Вскочив на центроплан, он заглянул в кабину — пуста. Во вторую — никого нет. Ремни расстегнуты, парашюты на месте. Стало быть, пилоты должны быть где-то здесь, не покинули самолет в воздухе…
— Василий, иди вправо, я — влево. Ищи, они где-то здесь, потому что парашюты в кабине.
Сам побежал влево от самолета, описывая полукруг. «Плохо, если пилоты уже успели уйти далеко от самолета: ведь горящая машина явно привлечет внимание немцев. Торопиться надо — как бы и самим в беду не попасть», — на бегу размышлял Михаил.
Внезапно он запнулся обо что-то и упал, растянувшись во весь рост. И тут же раздался стон. Человек? Приподнявшись, Михаил протянул руку и стал ощупывать землю вокруг себя. Рука наткнулась на что-то мягкое. Точно, человек! А если стонет, значит, жив.
— Василий, помоги!
Вдвоем они донесли пилота до своего самолета и кое-как усадили его в заднюю кабину, причем у Михаила вызвала удивление странная гибкость и легкость его тела. Однако задумываться над этим ни времени, ни желания у него не было.
— Пошли со мной, — позвал Михаил Василия, — где-то там и второй должен быть. У этого все лицо в крови. Сам он от разбитого самолета не ушел бы — кто-то ему помогал. Значит, искать надо.
Михаил с Василием бросились к тому месту, где нашли раненого.
— Вася, ищи! Хоть руками по траве шарь!
— Серега, сматываться отсюда надо, да поскорей! Немцы могут нагрянуть скоро.
— Сам знаю, меньше болтай. Вдруг из темноты раздался голос:
— Руки вверх!
— Не дури, свои мы! — сказал Василий и вдруг изумился: а голос-то женский!
— Поднимите руки, а то стрелять буду! — Щелкнул затвор пистолета.
Михаил выругался:
— Твою мать, да сейчас немцы нагрянут, сматываться надо!
Он демонстративно повернулся и пошел к своему самолету: если хочет — пусть стреляет. Рядом пристроился Василий.
— Ей-богу, дура! Кинулись спасать!
Михаил поставил ногу на центроплан, собираясь забраться в кабину, но Василий его остановил:
— Подожди, а как же я? В кабине ведь раненый!
— Раненая! Наверняка тоже летчица — не понял разве, что экипаж женский? Давай сделаем так: я ее приподниму и подержу, а ты в кресло сядешь, и я ее тебе на колени посажу.
Рядом с самолетом появилась фигура.
— Парни, а я? — всхлипнула летчица.
— Ты же стрелять в нас хотела!
— Откуда мне было знать: вдруг вы — немцы?
— Ты что, слепая и глухая? Не видела, как мы сели? И самолет наш не видела?
Василий едко добавил:
— И места у нас больше нет.
В самом деле — на самолете две тесные кабинки, где только двое и помещаются. С трудом можно в заднюю кабину двоих втиснуть, где один будет сидеть на коленях у второго. А вот в переднюю кабину двоих не посадишь — будет невозможно управлять самолетом.
Женщина-пилот, видимо, сама поняла ситуацию и упавшим голосом спросила:
— Что же мне делать? Застрелиться?
— Ага! Давай! Сначала в нас стрелять хотела, теперь — сама, — огрызнулся Василий.
Михаил молчал, просчитывая варианты.
Самолетик берет на борт кроме летчика и штурмана 120 килограммов бомб. Сейчас бомб нет, к тому же 90-литровый бензобак полон только на треть. По весу, похоже, можно взять, однако тяжеловато. Но взлететь можно. Только куда ее посадить? Места в кабинках нет.
Вдали послышался треск мотоциклетных моторов, метнулся луч фары. Времени на обдумывание не оставалось. Решение пришло мгновенно.
— Расстегивай ремень, — сказал он летчице.
Да сначала оторопела, потом схватилась за кобуру:
— Сначала я тебя застрелю, а потом сама застрелюсь!
— Дура! Как есть дура! Слышишь, мотоциклы? Это немцы. Лезь на центроплан, ложись вплотную к фюзеляжу и пояс расстегни.
Женщина подчинилась: ситуация была критической, выбирать не приходилось.
Михаил подтянул ее поближе к передней кромке крыла и пристегнул поясом к растяжке. Попробовал пояс на прочность, сильно его дернув. Ремень был хороший — офицерский, прочный, из свиной кожи.
— Ты что удумал? — спросила ничего не понимающая женщина.
— Видела, как в Тушине, на парадах, парашютисты с У-2 прыгали?
— Так они на крыльях стояли, по одному с каждой стороны.
— А ты лежа полетишь, можно сказать — спальное место.
— Я боюсь! — В голосе женщины послышались панические нотки. — Пусть вот он ляжет. — Она показала на Василия.
— Он — мужик и весит значительно больше тебя. Нас же кренить будет. Сама бы подумала, а еще пилот!
Долго говорить было некогда.
Михаил уселся на сиденье, щелкнул привязным ремнем, а в голове мелькнуло: «А может, и не стоит пристегиваться? Случись чего — покидать самолет проще будет». И тут же устыдился своих мыслей: на четверых — два парашюта. Они-то с Василием выпрыгнут, а летчицы?
Нет уж. Он теперь отвечает за всех, и права на ошибку у него нет. Приземляться будут все. А если не повезет, значит, никто. Он мужчина, и ответственность за принятое решение лежит на нем.
Самолетик начал разбег. Черт! Темнота, и что впереди — совершенно не видно.
Натужно ревя моторами, У-2 поднялся в небо, и буквально через несколько минут под колесами промелькнули немецкие мотоциклисты. «Бомбу бы на них сбросить или из пулемета прочесать», — подумал Михаил.
Михаил начал набирать высоту, однако встающее над горизонтом солнце осветило самолет. Внизу еще темно, а они на виду. И температура масла в двигателе приближалась к критической отметке — 95 градусов, а держать мотор на таком нагреве долго нельзя. В двигатель залито касторовое масло, и при температуре немногим за 100 градусов оно вспыхнет.
Михаил немного убрал газ и снизился. Теперь другая беда: на пониженных оборотах начала падать скорость, а с ней и высота. Что за жизнь пошла? Даешь обороты — двигатель греется, пожаром грозит, сбросишь газ — скорость и высота падают. Да еще ручку управления в сторону тянет — сказывается несбалансированный вес на одной стороне и несимметричное обтекание воздухом. Самолетик-то весит всего 665 килограммов, для него пятьдесят килограммов — уже чувствительно, а летчица в комбинезоне наверняка на шестьдесят потянет.
Снизу к самолету потянулись трассирующие очереди. Михаил заложил левый вираж со снижением высоты — видимо, солнце дало блик на козырьке или винте.
Женщина на крыле от страха взвизгнула. Конечно, ей приходилось туго — в полуметре от головы сверкал винт, била сильная воздушная струя, в уши грохотал выхлопными газами двигатель. А тут еще Михаил виражи закладывает. Он и не хотел бы пируэтов в воздухе выписывать, а приходится. Лишь бы скорость не упала — тогда одно неосторожное движение рулями может привести к срыву в штопор. Вывести из него перегруженную машину с нарушенной центровкой трудно, а может быть, и невозможно. У-2 из штопора выходил легко — на «раз-два», но делал это в штатном режиме, без асимметричного перегруза.
Кое-как, то добавляя газ, то сбрасывая его, когда температура масла поднималась до критической, Михаил дотянул до аэродрома. Теперь бы еще на полосу попасть.
— Василий, быстро курс!
А штурман уже готов докладывать:
— Семь градусов вправо!
Медленно сбрасывая газ, Михаил планировал, находясь в страшном нервном напряжении. Если не дотянет до полосы, добавлять газ, исправляя ошибку, будет поздно — перетяжелен самолет, на второй круг не уйдет. Значит, садиться надо с первого захода, второй попытки может не получиться. Помогало еще то, что темнота рассеялась, стало хоть что-то видно.
Михаилу удалось посадить самолет — на основное шасси, потом уже опустил хвост. Получилось мягко, осторожно, даже бережно. Уже в конце пробега выключил зажигание и перекрыл бензокран. По инерции направил самолет ближе к санчасти.
На стоянках многие видели, что с самолетом что-то не так: на центроплане слева темнеет фигура, из задней кабины две головы торчат. К самолету рванули механики, техники, прибористы и отлетавшие пилоты, которые еще находились у своих самолетов. Из санчасти, почуяв неладное, выбежал фельдшер — не каждый день самолеты к ним подруливают.
Михаил выбрался из кабины на крыло, отстегнул на летчице ремень, которым она была пристегнута к растяжке.
— Вставай, прибыли. Багаж только не забудь, — пошутил он.
Но женщина обеими руками вцепилась в стойку тахометра, торчавшую из центроплана. Пересохшими губами она прошептала:
— Руки… помоги… отцепить.
Михаил по одному разжимал пальцы, онемевшие от мертвой хватки. Досталось ей. Конечно, страшно было: иной мужик на ее месте штаны бы обмочил.
Михаил помог ей слезть с центроплана, буквально стащив на землю за ноги. А с другой стороны самолета набежавший люд вытащил тело раненой летчицы. Уложив ее на носилки, они бегом кинулись в санчасть.
Только теперь почувствовав невероятную усталость, Михаил сбросил с себя телогрейку и без сил опустился на землю, прислонившись спиной к колесу шасси. Он тут же ощутил странный холод во всем теле и, когда стал ощупывать одежду, понял, в чем дело: гимнастерка под телогрейкой была насквозь мокрой от пота.
Из кабины вылез Василий, размял затекшие суставы.
— Вроде легкая, а все колени отсидела, — посетовал он.
— Не жалуйся, вон какая девушка у тебя на коленях сидела, — пошутил кто-то из техников.
Увидев неладное, к самолету подошел командир полка. Все вытянулись по стойке «смирно», к майору шагнула летчица:
— Товарищ комполка! При выполнении боевого задания была сбита и села на вынужденную посадку на оккупированной территории. Самолет сгорел. Штурман Климук ранена. Рядом с нами сел У-2. Фамилию летчика не знаю. Он нас вывез с места посадки, — четко доложила она.
— Ну-ка, ну-ка, кто у нас герой?
Майор обвел взглядом собравшихся. Все как-то подались назад, и получилось, что Михаил с Василием оказались впереди.
— Из штрафной эскадрильи? — сразу понял майор.
— Так точно. Пилот красноармеец Борисов.
— Штурман-бомбардир красноармеец Антонюк.
— Благодарю за службу!
— Служим Советскому Союзу!
— Товарищ майор! Разрешите обратиться! — нарушила внезапно наступившую тишину женщина-пилот.
— Обращайтесь!
— Поступок и в самом деле геройский, наградить бы их, — выступила вперед спасенная летчица.
— Не могу, Лебедева, — штрафников к наградам представлять не положено.
— Тогда срок скостить, — не унималась женщина.
— Тоже не в моих силах. Их трибунал приговорил, и я решение трибунала изменить не вправе.
Женщина от досады закусила нижнюю губу.
— Хлопцы, как же вам это удалось? — полюбопытствовал майор.
Желая услышать из первых уст историю невероятного спасения женщин-пилотов, летчики и техсостав, свободные от полетов и работы, придвинулись поближе.
— Это штурман у меня молодец — глазастый, — сказал Михаил. — Он заметил, что самолет лежит на земле и хвост у него горит. Я и сел. А остальное вы уже знаете.
— Да спасенных мы видели, а как тебе в голову пришло летчицу на центроплане положить?
— Ну не бросать же у немцев боевого товарища! Тем более что они на мотоциклах к месту вынужденной посадки уже ехали, и времени долго раздумывать у нас просто не было. Раненую — ту сразу во вторую кабину определили, к штурману. А пилота пришлось поясным ремнем к растяжке пристегнуть, чтобы ветром с крыла не сдуло. И потихоньку — на аэродром. Одно плохо было: двигатель в полете грелся, думал — не дотяну.
Окружающие слушали с интересом. Рассказ поучительный, тем более что и в дальнейшем такие знания могут пригодиться.
Внезапно летчица всплеснула руками:
— Ой, надо же узнать, как там Татьяна!
В голове у Михаила вдруг сверкнула догадка. А не те ли это летчицы, с которыми он познакомиться хотел, да они его отшили? У раненой лицо в крови было, да и темно — сложно узнать. А вот пилот… Но женщина уже повернулась и побежала в санчасть.
Механики подхватили самолет за хвост и покатили его на стоянку.
Летчики окружили Михаила и стали расспрашивать, как себя вел самолет в воздухе, — зашел чисто профессиональный разговор. Как водится, начали рассказывать разные случаи. Поговорив с полчаса, стали расходиться, а Михаил с Василием направились в столовую — надо было завтракать и спать.
Через час аэродром как будто вымер — ведь летчики и техсостав трудились ночью и отсыпались днем.
Михаил спал на стоянке, на чехлах, — нравилось ему отдыхать на природе. Воздух свежий, не то что в казарме: пахнет гуталином, хлоркой и еще бог знает чем — чем-то казенным. Да и мужики храпят во сне так, что стекла дребезжат. Попробуй тут усни.
Проснулся он ближе к вечеру от ощущения, что кто-то стоит рядом. Открыл глаза и увидел перед собой женщину-пилота. Заметив, что Михаил проснулся, она улыбнулась:
— Ну и здоров ты спать, летчик. Я уже с полчаса здесь стою, все не решаюсь тебя разбудить.
— А чего меня будить — сам проснулся.
Михаил встал, руками растер лицо. Да и лежать, когда женщина стоит, как-то неудобно.
Летчица протянула ему руку для рукопожатия:
— Лебедева.
— Я уже знаю — майор говорил.
— А вас как? Должна же я знать, как зовут моего спасителя.
— Красноармеец Борисов, — официально представился Михаил. И после секундной задержки добавил: — Штрафник, уголовник и трус, а еще человек непорядочный, поскольку летаю не на истребителе или бомбардировщике, а на У-2.
Щеки Лебедевой вспыхнули багрянцем — видно было, что она хотела ответить колкостью, но не нашлась что сказать и потому немного невпопад и запинаясь проговорила совершенно неестественную в таких случаях фразу:
— Меня Верой зовут.
— Меня Сергеем, — ответил Михаил. — Да вы садитесь. — Он галантно указал на самолетные чехлы, с которых только что поднялся.
Летчица уселась. На этот раз она была без комбинезона-в гимнастерке и юбке. Михаил увидел капитанские петлицы и поблескивающий на груди орден Красной Звезды. Не то что у Михаила: на застиранной гимнастерке — ни одной награды, и голубые петлички девственно-чистые: рядовой.
— Как там раненая?
— В себя пришла. Порезов и ушибов много, сотрясение головного мозга к тому же. Но доктор сказал — молодая, организм сильный — поправится.
— Это хорошо.
— Вы нас простите. Я ведь вас вспомнила уже здесь, когда приземлились. Мы тогда вас очень обидели…
— Чего обрекаться, коли штрафник. Все правильно, указали мне мое место.
Женщина опять покраснела.
— А можно узнать, за что вы в штрафники попали?
— Вам, Вера, на самом деле это интересно?
— Да, я никогда не общалась со штрафниками. Мне говорили, что их из преступников набирают, чтобы они вину свою перед Родиной кровью смыли.
И Михаил коротко, но четко и внятно рассказал свою историю о драке в Москве, спасенной им девушке и о трибунале.
— Это же несправедливо! А вы Михаилу Ивановичу Калинину писали?
— Зачем? В драке я на самом деле участвовал и двух уголовников убил, хотя и не хотел этого. Стало быть, виновен.
— И что, остальные штрафники тоже такие?
— У каждого — свое. Мой штурман, например, на Пе-2 летал. Во время бомбардировки промахнулся и несколько бомб на свои позиции сбросил. Теперь вот со мной летает.
— Фу, грубиян и женоненавистник.
— Почему вы так решили? До войны на гражданке он художником был — милейший человек. Просто я ему рассказал, как меня две очаровательные девушки отшили. Вот он и решил шпильку вставить — в отместку вроде. Да вот и он сам: легок на помине.
Штурман подошел, стал по стойке «смирно», отдал честь.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться к красноармейцу Борисову?
— Разрешаю. Зло на меня держите?
— Товарищ военлет, штурман Антонюк к полетам готов!
Что за ерунда, сроду Василий так с Михаилом не разговаривал! Михаил терялся в догадках: неужели это присутствие женщины с капитанскими «шпалами» на петлицах так повлияло?
— Ты чего, Василий? Девушка просто поговорить пришла, а ты тянешься, как перед особистом!
Но Василий попросил Михаила отойти в сторону — поговорить. Возникло какое-то напряжение, и летчица своей женской интуицией это сразу почувствовала:
— Ну ладно, я пошла…
— Передавайте привет вашей подруге и пожелания побыстрее выздороветь. Заходите еще.
— Вы меня приглашаете?
— Ну если не побрезгуете разговором со штрафником…
Девушка укоризненно покачала головой. Когда она ушла, Михаил спросил у штурмана:
— Вася, какая муха тебя укусила?
— Ты же сам говорил — они тебя отшили.
— Ну так теперь она сама пришла — видно, совесть заела.
— Ой, заела! Насмешил! Ха-ха-ха! — Вася старательно изобразил смех. — Просто поблагодарить за спасение решила. А ты уж размечтался… Нужен ты ей, партизан.
— Даже если и так. Давно с женщинами не разговаривал — все больше с вами, штрафниками.
— Сам такой, посмотри на себя!
В эту ночь они совершили четыре вылета. Утром после завтрака Михаил по привычке завалился на чехлы на стоянке — поспать. И вновь проснулся от ощущения присутствия постороннего человека рядом. Разлепил глаза — так это же Вера стоит, да еще и улыбается.
— Здравия желаю, товарищ капитан! — Михаил поспешно вскочил.
— Для вас — просто Вера, вы же мне не подчиненный.
— Субординацию соблюдаю, товарищ капитан!
— Да что вы заладили «товарищ капитан, товарищ капитан»… Не хотите разговаривать — так и скажите, я уйду.
— Не обижайтесь, Вера, присаживайтесь. — Широким приглашающим жестом Михаил указал на самолетные чехлы. — Вы же сами понимаете, я — штрафник, мне оступаться нельзя, меня за любую провинность наказать могут, а то и расстрелять. У штрафника прав никаких нет — только долг. — Михаил грустно улыбнулся и добавил: — Хотя я в долг ни у кого не брал.
Вера без церемоний уселась на чехлы, поставив ноги сбоку.
— А вы кем до войны были? — с интересом глядя на Михаила, спросила она.
— Да летчиком же и был — в гражданском флоте. А вы?
— Учителем в школе. Занималась в аэроклубе в свободное время, как и многие. А пришла война — пошла в военкомат. Мужа раньше призвали.
— Так вы замужем? — с уважением поглядел на Веру Михаил.
— Вдова. Через месяц после призыва похоронка пришла.
— Простите, не хотел я ваши душевные раны бередить… А дети есть?
— Не успели. Мы ведь только перед войной поженились, в мае месяце.
— М-да, коротким ваше семейное счастье выдалось.
— г Давайте о другом поговорим, — она умоляюще посмотрела на него, — а то я расплачусь. Вы в каком звании были — ну до штрафника?
— Младший лейтенант. Истребителем был, на «пешке» тоже немного летал.
— И в воздушных боях участвовали? — с нескрываемым интересом спросила Вера.
— Участвовал, и сбитые самолеты есть, и самого сбивали. С парашютом прыгал, из немецкого тыла выбирался.
— Господи, какие же мы дуры тогда были! — Она прикрыла ладонями заалевшие щеки.
— Вы про что? — Михаил сделал вид, что не понял.
— Мы же с Таней — да и другие летчицы тоже — думали, что штрафники уркаганы, сплошь трусы и перерожденцы. Наша комэск не раз предупреждала: «Держитесь от них подальше, девочки, а то беду наживете».
— Я же не все время в штрафниках буду. Кончится срок — вернут звание, снова сяду на истребитель. Я ведь на У-2 после госпиталя попал. А до этого тоже был в штрафниках, только летал на Яках. Дрались отчаянно. У штрафников ведь только два пути: или победить, или погибнуть, третьего не дано. От боя уклониться нельзя — припишут трусость и расстреляют. А знаете, чего больше всего штрафники боятся?
— Наверное, командиров или особиста? — предположила Вера.
— Нет. Оказаться сбитым и совершить вынужденную посадку или выпрыгнуть с парашютом на оккупированную врагом территорию. Сразу ярлык изменника, перебежчика навесят. Хуже всего, что родные пострадают.
— А вы женаты?
— Не успел — в отличие от вас.
— Вы тоже не любите женщин, как и ваш штурман?
— Вы сильно заблуждаетесь. Штурман мой — художник, натура творческая, эмоциональная, все принимает близко к сердцу. И такую модель поведения — вроде защитного кокона — вынудили его выстроить презрение и снисходительность женского пола вашей эскадрильи к штрафникам.
— Да, доля нашей вины в этом есть. Но мы ведь раньше никогда со штрафниками не общались. А уж сколько баек, россказней о вас было. Вроде того что напились вы до поросячьего визга и изнасиловали всех, кто юбку носит в округе.
— Ага. А еще у нас рога растут, хвосты, и вместо ног — копыта.
Вера засмеялась:
— Очень похоже на черта, каким его в сказках рисуют.
— Вы сами себе придумали страшный образ штрафника — небритого, в телогрейке и с запахом перегара. Соответственно — все мысли только об одном.
— А разве не так? — кокетливо улыбнулась Вера.
— Конечно, нет. У нас еще одна мысль есть — закусить.
Вера откровенно расхохоталась.
— Я думала, штрафники судьбой обижены, потому хмурые и неулыбчивые.
— А теперь?
— Да вы нормальные ребята!
— Ну наконец-то! Груз с души свалился — и прямо на ногу. Теперь хромать буду.
— Да ну тебя!
Разговор незаметно перешел на «ты» — сказался одинаковый возраст, общая служба, одни и те же интересы. А если форму снять да в гражданское одеться — вообще пикник на природе.
— Ой! Вон твой штурман идет. Вам ведь лететь сегодня. А у меня — что-то вроде отпуска. Пока Татьяна в санчасти лежит, я не летаю. Самолета нет, штурмана временно тоже. Ночами сплю, как будто и войны нет. Скорей бы она уже закончилась.
— Ох, Вера, не скоро еще — три года впереди, — нечаянно проговорился Михаил.
— Откуда ты знаешь? — тут же заметила его оговорку девушка.
— На картах гадал, — отшутился Михаил, в глубине души ругая себя за эту оговорку последними словами. — Вчера вечером напились с парнями — погадать потянуло.
— Врешь ты все! Когда вам было пить — вы летали всю ночь!
— Я же и говорю — пошутил…
— Завтра, когда выспишься, приходи ко мне…
— Нет уж, уволь. Там у вас один женский пол — заклюют.
— Отобьешься, — пошутила Вера.
Ночью они снова летали бомбить — на этот раз железнодорожную станцию. Она была плотно прикрыта зенитным огнем. Прямо на глазах Михаила в один из самолетов угодил зенитный снаряд. У-2 вспыхнул, со скольжением на крыло стал выходить из зоны обстрела, потом заложил вираж, вошел в пике и врезался в вагоны на станции. В ту же секунду полыхнула яркая вспышка, по ушам ударил грохот взрыва.
Михаил был шокирован. Самолет явно не падал: он был управляем, его направили в скопление составов на железнодорожных путях твердой рукой. Значит, пилот сознательно направил горящую машину на цель, не убоялся смерти, предпочтя ее плену. По возвращении надо будет комэску доложить об этом.
Возвращаясь назад после задания, Михаил чувствовал, как щемило от боли сердце и полнилась горечью душа. Ведь погибли хорошие парни — слабаки и дерьмо на такое неспособны. А сам он так смог бы? Или предпочел бы выпрыгнуть с парашютом? Но шансов благополучно уйти после приземления немного — станция совсем рядом. Еще он в воздухе висел бы, а немцы внизу были бы готовы к встрече.
Сели на аэродром. Пока самолет заправлялся и оружейники подвешивали бомбы, Михаил отправился к комэску — доложить обо всем, что ему довелось увидеть: как снаряд в У-2 угодил и как пилот своей рукой горящий самолет направил на вагоны.
— Подожди еще пятнадцать минут — будет видно, кто не вернулся с задания, — сказал комэск.
Не вернулся экипаж Пашки Савельева. Михаил знал его в лицо, знал, что он из Рязани и что полтора месяца службы в штрафной эскадрилье получил за то, что походно-полевую жену командира своего авиаполка — медсестричку — назвал подстилкой. По пьянке, естественно. Жалко было Михаилу этого молодого молчаливого веснушчатого парня. Для того чтобы вот так направить самолет в пекло, зная, что истекают последние секунды жизни, требуется огромное мужество. Страх — он был у всех, и все его преодолевали. Но одно дело — лететь, когда в тебя зенитки бьют: авось промахнутся, не попадут, и совсем другое — вот так спикировать на станцию.
Случай потряс Михаила до глубины души. Ведь даже памятник поставить на могиле невозможно — так же, как и к награде представить, пусть даже и посмертно.
Утром, после полетов, Михаил ушел подальше от стоянки — в лес: хотелось побыть одному, осмыслить увиденное. Их экипаж был единственным, кто видел этот подвиг своими глазами. А Василий уже где-то у техников раздобыл спирта и напился до беспамятства, чего Михаил никогда раньше за ним не наблюдал.
Конечно, к Вере Михаил опоздал и потому не пошел. И она не пришла — плохие вести разносятся быстро. Однако же боевой работы никто не отменял, и вечером они опять вылетели на боевое задание. Сделали пять вылетов, но как-то без желания, без огонька. А уже после полудня ординарец комэска собрал отдыхающие экипажи штрафников.
— Поступил приказ: помочь партизанам — доставить оружие, боеприпасы, бинты. Скрывать не буду — задание сложное. Лететь придется над занятой врагом территорией, садиться ночью на неподготовленную площадку. Но и это еще не все. Груз надо доставить в район Лепеля — это в Белоруссии.
Летчики и штурманы склонились над картой и почти сразу же, перебивая друг друга, возмущенно заговорили:
— Задание выполнить невозможно! Расстояние в одну сторону — двести километров, да назад столько же. Полного бензобака хватит только на четыреста тридцать километров. Случись небольшой встречный ветер — топлива на обратный путь не хватит, на немецкие позиции сядем. Пусть на Ли-2 экипажи летят!
Комэск терпеливо ждал, когда умолкнут возмущенные голоса.
— Там, — он ткнул пальцем в потолок, — уже перебрали все возможные варианты. Ли-2 не сможет приземлиться — слишком полоса коротка. Нам доверили ответственное дело, и надо оправдать доверие. Штурманы, прокладывайте маршрут.
После раздумий и споров решили проложить оптимальный маршрут — вдоль железной дороги, через Антоново, Опухлики, Невель, Туричино. Дальше уже шла Белоруссия — Дретунь, Полоцк, после которого — поворот на юг с выходом на Лепель. Несколько раз провели по карте колесиком курвиметра. Набежало аккурат 200 километров. Далеко! А если партизан еще и искать придется? Тогда выходить на точку надо очень точно и своевременно.
Вылетать решили поодиночке, с промежутком в полчаса. Тогда при посадке никто мешать друг другу не будет, и партизаны успеют снять груз.
Когда речь зашла о грузе, пилоты озадачились. Это вам не бомбы подвешивать — у них вес большой, а объем маленький. Куда груз девать в маленьком, не приспособленном для грузовых перевозок самолете?
Вопрос решился быстро и без пилотов. Со склада принесли, а механики подвесили под каждое крыло по одной санитарной люльке. Напоминала она цилиндр, сзади открывалась крышка. Летчики поняли — туда в них они доставят груз, а обратно вывезут раненых. Плохо, что подвесные контейнеры создают дополнительное сопротивление, снижая скорость полета и увеличивая расход топлива, которого и так будет в обрез. Оглядев приготовления, Василий бросил в сердцах:
— Конечно, кого еще, кроме штрафников, туда пошлют! Думаю, горючки не хватит — окажемся на обратном пути с сухими баками как пить дать.
Михаилу этот вариант тоже не нравился. Похоже, штрафниками решили пожертвовать — использовать их как камикадзе. Только кого интересует их мнение?
Тем временем в контейнеры загрузили оружие в тюках, цинки с патронами. Единственное, за чем Михаил следил, — так это за тем, чтобы груз распределяли по весу равномерно в каждый контейнер. Механику после погрузки он сказал:
— Бензин под пробку залей, а после прогрева двигателя долей еще — хоть из кружки. Далеко летим, каждая капля на счету.
— Сделаю, — заверил механик.
Пока возились, стемнело. Механик прогрел двигатель. Погонял его на разных оборотах. Заглушив, долил бензин.
Взмыла зеленая ракета, разрешив взлет.
Самолет разбегался тяжеловато — вместо стандартных 70 метров бежал по полосе все 100, пока оторвался от земли. Но в воздух поднялся. Михаил плавно набирал высоту, стараясь не перегреть двигатель.
— Василий, курс давай!
Скорректировав курс, он увидел слева тускло блеснувшие рельсы железной дороги. Отлично, даже ночью ориентир есть, только бы не потерять. Поэтому так вдоль дороги и летели — благо рельсы в темноте видны хорошо.
Через два часа полета Михаил услышал в переговорной трубе голос Василия:
— Мы уже у Полоцка, поворачивай влево на восемьдесят пять градусов.
Михаил заложил вираж влево, подправил курс по компасу. Еще через полчаса внизу, как и было сказано командиром, тускло засветились огни — пятиточечный конверт.
Михаил убрал газ, спланировал, прошелся над площадкой. Похоже, длины хватает. Он развернулся и с ходу притер самолет возле одного из костров.
Из темноты вынырнули партизаны — обыкновенного вида мужики, без всяких красных ленточек на шапках и фуражках, как их иногда показывали в кино.
Едва Михаил и Василий выбрались из кабин, их бросились обнимать и расспрашивать о положении на фронтах.
— Газетки свеженькой случайно не привезли, хлопцы?
— Нет. Промашку дали, извините. В следующий раз обязательно привезем. А сейчас по-быстрому разгружайте машину. Нам вылетать надо: через полчаса сюда другой самолет сядет.
Партизаны быстро разгрузили оба контейнера, а на освободившееся место погрузили двух раненых, подвезенных на подводе.
Михаил, не мешкая, взлетел — надо было успеть освободить поляну. Никакого освещения, кроме костров, нет, и столкнуться — пара пустяков. Да и летняя ночь коротка, а успеть на свой аэродром нужно до рассвета.
Когда сели, подрулили ближе к санчасти. Там раненых уже ждали — на носилках перенесли в избу к медикам. Рядом стоял санитарный фургон. Вероятно, по прибытии следующим самолетом еще одной партии раненых их отправят в госпиталь.
Механики оттащили самолет Михаила на стоянку и загнали его под деревья.
Михаил взобрался на центроплан, открыл крышку бензобака и сунул туда веточку. Вытащив, увидел, что бензина в баке осталось едва-едва — смочен оказался самый кончик ее. Сегодня еще ночь безветренная, а что будет, если ветер поднимется?
В подтверждение его тревоги на посадку зашел очередной У-2. Мотор его работал неровно, с перебоями, а на планировании просто заглох — закончился бензин. Михаил мысленно похвалил себя за предусмотрительность — за то, что распорядился после прогрева двигателя долить в бензобак самолета еще немного бензина.
Летчики и механики с тревогой ждали остальных самолетов.
Возвратились все, но бензина в баках не было, и кто-то планировал с уже заглохшим мотором, у других он глох на пробеге уже после посадки. Кроме Михаила только один самолет сел нормально, сам вырулив на стоянку.