Глава 8
Михаил проехал немного на трамвае «А», глазея по сторонам. На улицах было пустынно. Проезжали редкие машины, в основном — грузовики с военными номерами, еще реже — «эмки», явно с начальством. По тротуарам шли прохожие, большей частью в военной форме. На гражданских тоже была форма — железнодорожников, связистов и еще какая-то непонятная. Окна домов крест-накрест заклеены бумажными полосами.
Город производил на Михаила мрачноватое впечатление. В некоторых местах воздвигнуты баррикады из мешков с песком, в переулках прятались на привязи аэростаты, на площадях — зенитные батареи.
Михаил на ходу спрыгнул с трамвая, дальше уже — пешком, по переулкам, спрашивая дорогу у редких прохожих. Торопиться было некуда, и он шел, поглядывая на старинные дома и отмечая про себя, что строили в старой Москве красиво. А названия какие! Лялин переулок, проезд Соломенной Сторожки. Необычные названия и слух ласкают.
Одет он был легко, поверх формы — ватник, на левом плече — тощий «сидор» с выданным в госпитале сухим пайком на трое суток.
Из состояния некоей расслабленности Михаила вывел истошный женский крик, донесшийся из ближайшей подворотни. Михаил, не раздумывая, кинулся туда. Так отчаянно может кричать только попавшая в беду женщина.
Пробежав под длинной аркой, почти сразу же у выхода он наткнулся на двоих мужиков — тщедушного вида, с трехдневной щетиной на лице, прижимавших к внутренней стене арки молодую женщину. Один из них поигрывал зажатым в руке ножом — Михаил успел заметить на пальцах татуировки. Второй мерзавец вырывал из рук женщины сумочку.
У летчиков-истребителей с реакцией хорошо. Сапогом Михаил нанес сильный удар в живот урке с ножом — в данный момент он был наиболее опасен — и развернулся ко второму: тот уже бросил ручки сумки и сунул правую руку в карман короткой тужурки.
Михаил метнул в него «сидор» с плеча. Грабитель инстинктивно вскинул руки, пытаясь защититься. Тут его Михаил и достал ударом в кадык. Жестоко, конечно, но кто тебя грабить заставлял? Урка засипел и, схватившись за горло, упал.
Михаил крутанулся на одной ноге — посмотреть на того, с ножом. Вовремя! Грабитель уже поднялся на четвереньки, сжимая нож в руке.
Пилот сделал большой шаг вперед и сильно, с размаху ударил его носком сапога в правый бок — в печень. Такие удары очень болезненны. Противник его «хакнул» на выдохе и упал на бок. Михаил, не жалея, ударил его сапогом в лицо и услышал, как рядом завизжала женщина.
От неожиданности — в пылу схватки он совершенно забыл о ней — Михаил вздрогнул и повернулся к несостоявшейся жертве:
— Вы чего кричите?
— Да что же вы его ногой в лицо?
— Люди на фронте кровь проливают, а эти подонки в тылу отсиживаются да грабежом живут. Поделом получили!
— Им же больно! — посочувствовала женщина.
— Ага, — подтвердил Михаил, — больно! — К чему ей говорить, что удар в кадык практически смертелен? — Только ведь он вам ножом угрожал! А если бы ударил? Вам не больно было бы?
Михаил поднял с асфальта свой «сидор», забросил его за спину.
— Они у вас ничего отобрать не успели?
— Нет. Да у меня в сумочке, кроме ключей, почти и нет ничего. Единственная драгоценность была — карточки продуктовые.
— Если хотите, можете милицию вызвать.
— Может, в больницу их?
Михаила аж передернуло. Он отвернулся и сплюнул: «Эх, святая простота!»
— Ну это уже без меня. Только чего их жалеть, дамочка? Немцы наших убивают — так они враги. А эти — своих. Стало быть, они хуже фашистов. И лучшее место для них — в камере тюрьмы или на кладбище.
— Не по-людски как-то…
— Не пойму я вас, женщин. То кричите, на помощь зовете. Помог — опять плохо. Если вам их жалко — отдайте им свои продуктовые карточки, а сами умирайте с голоду.
— По-моему, то, что вы сейчас сказали, — уже крайность, — надула губы женщина.
Они вместе вышли со двора, повернули направо — Михаилу нужно было как раз именно туда. У второго дома, недалеко от арки, где произошла драка, женщина остановилась.
— Я здесь живу. Меня зовут Людмила, а вас?
— Извините, я не представился, — Сергей! Глаза женщины затуманились.
— Так моего мужа звали.
— Почему — «звали»?
— Его в августе прошлого года призвали. И вот уже девять месяцев — ни слуху ни духу. Ни одной весточки. Жив ли он или убит? Если жив, почему не пишет? Может, в плен попал?
— На фронте все бывает, — уклончиво сказал Михаил.
— Хотите, я вас чаем угощу? — вдруг совершенно неожиданно предложила Людмила.
— Хочу, — сказал Михаил, — я еще не ел сегодня.
— Тогда идемте же со мной!
Женщина вошла в подъезд дома, Михаил последовал за ней.
Квартира оказалась огромной, коммунальной — в коридор выходило множество дверей. Но жила здесь одна Людмила.
— А остальные где? — удивленно спросил Михаил.
— Кто на фронте, а кто — в эвакуации. Так вот и осталась одна.
На керосинке женщина вскипятила чайник, поставила на стол чайные чашки с блюдцами. Михаил вытащил из «сидора» буханку хлеба и банку тушенки.
— Ой, да зачем вы? — всплеснула руками Людмила.
— Поесть-то надо, не голодными же нам ходить. А я уже к вечеру в полку буду, думаю — накормят.
Людмила аккуратно нарезала хлеб, Михаил вскрыл ножом банку с тушенкой. Они подогрели тушенку на сковороде, бросив туда несколько вареных картофелин, и поздний обед или ранний ужин получился по военным временам вполне достойный.
Поев, они попили чаю без сахара, и завязался разговор.
— Вы в каком звании, Сергей?
— Младший лейтенант.
— А в каких войсках воюете?
— Летчик я.
Людмила удивленно всплеснула руками:
— Я представляла себе летчиков иначе — в кожаном реглане, в шлеме с очками.
— Я из госпиталя, форма чужая. Моя вся осколками изодрана оказалась и в крови была.
— Так вы были ранены? Бедненький, это ужасно!
— На войне всякое случается.
— А немцев живых видели?
— И не раз — вот как вас.
— И убивать приходилось?
— Я же на войне, а немцы — враги. Конечно же приходилось.
— Да, я как-то не подумавши сказала.
Они проговорили долго. Людмила все расспрашивала: как оно — на войне? Михаил рассказывал, избегая оценок: бестолковость руководства, примитивная работа политотделов.
— Потанцуем? — спросил Михаил Людмилу.
— Так ведь музыки нет, — пожала та плечами.
— Тогда — на такты, — сказал он и, сделав шаг вперед, смело взял ее за талию.
Оба оказались неплохими танцорами. Натанцевавшись и немного подустав, они присели на кровать — отдохнуть. Сам не ожидая от себя нахлынувшего порыва нежности, Михаил вдруг обеими руками взял Людмилу за лицо, повернул к себе и впился в губы…
Женщина отдавалась самозабвенно, даже как-то яростно. То ли соскучилась по мужской ласке, то ли отблагодарить хотела за спасение.
Сытый и ублаженный, Михаил после даже вздремнул немного. И сквозь дрему слышал, как Людмила встала, оделась и вышла из комнаты.
Вернулась она быстро, снова разделась и юркнула в постель.
Горячее молодое тело женщины вновь пробудило желание. Второе соитие прошло уже не спеша, не так бурно, с ласками.
Они полежали еще немного — все-таки не так часто, даже можно сказать, очень редко выпадают на войне такие минуты.
Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Надо и в запасной авиаполк отправляться согласно предписанию: ведь дело уже к вечеру идет. Михаил знал, что с вечера до утра в Москве действует комендантский час и хождение по городу запрещено. Передвигаться могут только те, у кого есть специальные пропуска.
Михаил начал споро одеваться и услышал, как в наружную дверь раздался настойчивый стук.
— Ну вот, как в анекдоте. Муж вернулся, а у жены — любовник, — пошутил Михаил. Настроение у него было — лучше некуда.
Людмила накинула халат:
— Пойду открою. Кто бы это мог быть? Она вышла в коридор.
Михаил присел на стул. Как только уйдет незваный гость, надо и самому прощаться. Может быть, почтовый адрес взять, письмецо написать как-нибудь? Можно и из ЗАПа заглянуть, если увольнительная будет.
Дверь неожиданно открылась, и вошли двое милиционеров — в шинелях и с пистолетами в кобурах. Один из них обратился к Михаилу:
— Сдайте оружие!
— У меня нет оружия! — опешил Михаил. — Я из госпиталя. А в чем дело?
— Здесь вопросы задаем мы. Пройдемте в отделение! И вы, гражданочка, тоже собирайтесь.
Людмила взяла свои вещи и вышла из комнаты. Вернулась она уже одетая — в пальто и с сумочкой.
В сопровождении милиционеров они вышли из дома. Один милиционер шел впереди, за ним — Михаил с Людмилой, сзади замыкал шествие второй милиционер. Все это было очень похоже на конвоирование преступников.
Отделение милиции находилось на соседней улице — через квартал. Михаила обыскали, усадили на привинченный к полу табурет и начали задавать ему простые вопросы, записывая ответы в протокол.
— Фамилия, имя, отчество? Год рождения?
— Чего вы спрашиваете? — слегка обозлился Михаил. — Мои документы у вас в руках!
После формальностей милиционер задал Михаилу странный вопрос:
— Зачем вы убили двоих незнакомых вам граждан?
— Я никого не убивал, — недоуменно пожал плечами Михаил. — Я пять часов тому назад сошел с поезда — после госпиталя меня направили в запасной авиаполк.
— А два трупа во дворе, под аркой? А показания гражданки, которая была с вами?
— Я проходил мимо, слышу — женщина кричит, на помощь зовет. Подбежал и вижу — двое бандитов сумочку у нее отбирают. Ну я их и побил.
— Не побил, а убил. А насчет бандитов — это вы зря. Бандиты они или нет, может решить только суд. Оба убитых грузчиками работали на железной дороге. Пролетариат! — Милиционер назидательно поднял палец. — И то, что вы воевали и ранения имеете, не дает вам права граждан до смерти бить. На фронте свои умения проявлять надо.
— Так они на женщину напали, ножами ей угрожали! Я только оборонялся и женщину защищал, — совсем растерялся Михаил. Он не ожидал, что вооруженный грабеж в подворотне будет иметь такую защиту у милиции.
— Не нашли ножей у трупов — ни в одежде, ни рядом, — возразил ему милиционер.
— Не может быть — я же не слепой.
— Гражданочка Вяземская утверждает…
— Это кто? — перебил милиционера Михаил.
— Которая Людмила — ну у которой вы в гостях были. — А…
— Она тоже говорит, что нож у одного видела. Это свидетельствует в вашу пользу.
Михаила допрашивали долго, выясняя подробности. Потом пилот расписался в протоколе допроса. К слову сказать, всерьез ситуацию он пока не воспринимал.
Милиционер вызвал конвойного:
— В камеру его.
— Как в камеру? — в который уже раз за вечер растерялся Михаил. — Мне в полк надо, у меня же предписание…
— Какой тебе полк? Ты — убийца! Мы созвонимся с особым отделом твоего полка, а там уж пусть они сами решают — под трибунал тебя или как!
— Руки за спину, иди вперед! — скомандовал конвойный.
Михаил был оглушен событиями. Как же так? Выручил женщину, защитил от преступников, а оказалось — сам преступник, более того — убийца! Что же теперь будет?
Дальнейшие события он воспринимал смутно — как в тумане. Загремели замки на двери, и он вошел в камеру, тускло освещенную лампочкой. Ни табуретки, ни нар не было.
Михаил уселся в углу на корточки и долго сидел в прострации. Сколько, он даже не знал. Часы отобрали вместе с ремнем и документами, а за крохотным оконцем, забранным частой решеткой, было темно.
Как сквозь сон услышал — загремели засовы, конвойный буркнул:
— Выходи.
Михаил с трудом поднялся — занемевшие от неудобной позы ноги слушались плохо. Вышел, покачиваясь, и тут же услышал в спину осуждающую реплику часового:
— Эк тебя развезло! — Конвоир потянул носом.
— Я не пил, — понял его Михаил. — Ты скажи лучше, как вы меня так быстро нашли?
Конвоир воровато оглянулся:
— Баба тебя твоя сдала — по телефону позвонила.
И тут же гаркнул:
— Шагай вперед, руки за спину!
В кабинете, куда завели Михаила, кроме милиционера был еще один — в военной форме, но околыш на фуражке — васильковый. Видел уже Михаил таких — особист из НКВД.
— Вот он, красавчик. Борисов Сергей Иванович, принимайте.
Милиционер передал особисту документы Михаила, протокол допроса и еще какие-то листки.
— Что же ты, Борисов? Боевой офицер, летчик, воевал, ранен был, кровь за Родину проливал, а дров наломал? Под трибунал теперь тебя! Иди вперед! И не вздумай бежать — застрелю!
Они вышли из отделения милиции. Прямо перед входом стояла крытая полуторка.
— Лезь в кузов! — скомандовал особист. — Охрана, принимайте!
Михаил ухватился руками за борт, его тут же подхватили две пары рук и втянули в кузов.
— Садись на пол! — сказал невидимый летчику человек в кузове машины — после света в отделении милиции здесь было совсем темно.
Михаил сел на дно кузова. Хлопнула дверца машины — это особист уселся в кабину.
Машина тронулась. Она долго петляла по улицам и наконец остановилась.
— Выходи!
Михаил, опершись рукой о борт, спрыгнул.
Летчика провели в здание, обыскали, хотя в милиции его уже тщательно досматривали, и завели в камеру.
В небольшом помещении на нарах лежали несколько человек — все в военной форме. Михаил выбрал пустой лежак и улегся, положив руку под голову. Понемногу пришел сон.
Утром громыхнул замок двери:
— Подъем!
Узники вставали с нар, умывались у единственного крана в углу.
На завтрак дали по куску черного хлеба и чуть теплый, едва заваренный чай. А потом стали вызывать по списку.
— В трибунал! — разнеслось среди сокамерников Михаила.
Дошла очередь и до Михаила. Его завели в небольшую комнату, где за столом восседали три человека — общеизвестная «тройка». Все в военной форме, у одного на рукаве — красная звезда. «Из политорганов», — догадался Михаил.
— Ваша фамилия, имя, отчество, год рождения? Михаил ответил.
— Вам понятно, в чем вы обвиняетесь?
— Да, но ведь я оборонялся. Эти двое грабили женщину, я вмешался.
— Мы читали протокол допроса и показания свидетельницы.
«Тройка» пошушукалась между собой.
— Борисов Сергей Иванович, за совершенное преступление, а именно — убийство двух лиц, учитывая смягчающие вину обстоятельства, вы приговариваетесь к отбытию наказания сроком на шесть месяцев в штрафной роте. Вам понятен приговор?
— Понятен.
— Однако скажите спасибо товарищу Сталину. Для летчиков штрафная рота заменяется штрафной эскадрильей — согласно приказу номер двести двадцать семь.
— Спасибо, — растерянно проговорил Михаил.
— Конвой, уведите осужденного.
Вся процедура длилась не более десяти минут. Этим же вечером его вместе с другими осужденными погрузили в теплушку «сорок человек — восемь лошадей», как прозвали ее солдаты. И в самом деле — на стенке вагона была такая надпись.
Ехали долго, останавливаясь у каждого столба и пропуская воинские эшелоны.
По прибытии на небольшую станцию всех вывели из вагона и разделили по спискам. Группу, в которую попал Михаил, погрузили на полуторку и в сопровождении конвоя доставили на место. Куда — никто не говорил. Выгрузили, разрешили оправиться по нужде и загнали в барак.
Утром объявили подъем и построение. Все восемь человек построились в одну шеренгу. Перед строем появились капитан в летной форме и особист. Энкавэдэшник сверил наличие людей по списку, выкрикивая фамилии, и передал бумаги летчику. Капитан сделал шаг вперед.
— Граждане осужденные! Родина дала вам шанс кровью смыть позор преступлений, которые вы совершили. Я — капитан Федоров, командир группы штрафников, эскадрилья которых приписана к тридцать второму истребительному авиаполку. Вы подчиняетесь непосредственно мне. Забудьте свои прежние звания и награды. «Кубари» и «шпалы», у кого они еще остались на петлицах, снять. Отныне вы все — рядовые красноармейцы и подчиняетесь распорядку боевой работы полка. Личное оружие — запрещено, выход за пределы расположения эскадрильи приравнивается к побегу. За побег, трусость в бою, невыполнение боевого приказа — расстрел. Личные победы в воздушных боях не засчитываются. Вопросы?
— На чем летать будем?
— Хороший вопрос. На Як-1, как и все летчики полка. Разойдись!
Ошарашенные услышанным, штрафники потянулись назад, в барак, — снимать с петлиц знаки различия. Вид у всех был нестроевой: ремней нет, оружия нет, знаки различия сняты. Не военнослужащие, а группа дезертиров каких-то.
Сидевший на нарах рядом с Михаилом летчик снимал «шпалы». Михаил сразу же избавился от «кубарей» — долго ли снять по одному «кубику» с петлицы.
— Вы откуда, товарищ? — спросил Михаил сидящего рядом летчика.
— Мы теперь все граждане, а не товарищи, — буркнул в ответ штрафник.
— Не собачьтесь, — сказал с соседних нар штрафник, снявший с петлиц по три «кубаря», — он был старшим лейтенантом. — Мы теперь все в равном положении — что лейтенанты, что майоры. Просто красноармейцы. И в бою должны прикрывать друг друга, чтобы не быть сбитым. Только представьте — ваш самолет подбит над немецкой территорией. Выпрыгнули вы с парашютом или сели — не принципиально. Вопрос в другом: в эскадрилье могут посчитать, что вы к немцам переметнулись. А чего еще от штрафников ждать? И застрелиться в таком случае нечем будет, поскольку личное оружие нам не, положено.
Штрафники притихли. Каждый осмысливал услышанное. Перспектива быть сбитым над занятой немцами территорией ужасала. И не столько собственной гибелью — свыклись на фронте с мыслью, что «косая» рядом ходит, и даже не пленом. Страшно было от одной мысли, что сочтут перебежчиком, предателем, по своей воле приземлившимся у немцев. Тогда и на самом пятно позорное, несмываемое будет, и родственников репрессируют.
В наступившей тишине бывший батальонный комиссар, споровший с рукава красную суконную звезду, сказал:
— При каждом фронте созданы по три штрафных эскадрильи — бомбардировочная, истребителей и штурмовиков. — Чуть помолчав, он добавил: — Я сам приказ Сталина читал — в политотделе армии. Опытных летчиков не хватает, большие потери личного состава несем, потому отсидку в лагере заменили штрафными эскадрильями.
В бараке царила тишина. Все были угнетены услышанным и потому не сразу услышали, как вошел Федоров:
— Выходи строиться.
Летчики опять построились в неровную шеренгу.
— Сразу видно — летуны. Вольница, мать вашу! Даже построиться ровно не можете.
Пилоты подровняли строй.
— Сейчас пойдем получать шлемофоны и обмундирование — не в шинелях же вам летать. Нале-во!
На вещевом складе штрафники получили шлемофоны и ватники. Надев полученное, они построились. Видок у пилотов был еще тот. Кто-то проговорил:
— Да на высоте я в кирзовых сапогах и фуфайке в сосульку превращусь.
— Разговорчики в строю!
Каждый из штрафников был опытным пилотом, все имели на своем счету сбитые вражеские самолеты, и каждый понимал, что без унтов, меховой куртки или комбинезона на высоте более 2,5–3 тысяч метров делать нечего. За бортом минусовая температура, а кабины негерметичные, щелявые, сквозняк в них гуляет.
— Напра-во! Шагом марш!
Летчики подошли к стоянкам самолетов. Там, потрепанные, с латками на крыльях и фюзеляжах, стояли истребители Як-1; возле них — механики, причем одеты они были так же, как и летчики, только вместо шлемофонов на головах были пилотки без звездочек. Стало быть, тоже штрафники.
— Красноармеец Хижняков, принимайте самолет. Названный пилот выходил из шеренги и шел к истребителю.
— В тринадцать часов обед и сбор в казарме, — предупредил Федоров.
Всем пилотам показали их самолеты и стоянки. У Михаила механиком оказался молодой разбитной парень. Звали его Павлом.
— Гражданин пилот, самолет к вылету готов! — доложил он Михаилу.
— Ты давно в эскадрилье?
— Третий день.
— Какие тут порядки?
— Как в лагере.
— Понятно. А за что сюда попал?
— По пьянке замполиту по морде дал.
— Нашел кого бить.
— Пьяный же был, — вздохнул механик. — А вы?
— Тоже за драку. Двух уголовников, которые женщину грабили, насмерть забил.
— Здорово! А женщина-то что — не сказала разве, что вы ей на помощь пришли?
— Хуже — сама в милицию позвонила, что это я их…
— Вот сука!
— Ладно, хватит об этом. Сам виноват: в следующий раз мимо пройду. Ты про самолет расскажи.
— Чего рассказывать? Если честно — рухлядь. Фюзеляж и крылья — сами видите, мотор свой ресурс почти отработал. Пока работает вроде бы неплохо, но моточасы почти на исходе.
— Оружейник пулеметы и пушку проверял?
— Говорит — все в порядке, а там кто его знает.
— Облетать бы аэроплан.
— Да кто же вам даст? В обоих концах взлетной полосы — счетверенные зенитные установки «максимов» стоят. Они приказ имеют: коли вылет не по приказу — стрелять на поражение.
— Сурово!
— Я же сказал: порядки — как на зоне.
— Я там не был, потому не знаю.
— И я не был. Дружбан рассказывал — он еще до войны сидел.
Михаил посидел в кабине, запустил двигатель, послушал его работу, подвигал педалями и ручкой управления. Выбравшись из кабины, спросил у Павла:
— Где здесь столовая?
— Вон там. — Павел показал рукой. — Но кормежка поганая — не то что в моем бывшем авиаполку. Да сами узнаете, когда попробуете.
Кормили и в самом деле неважно. Жидкий суп с перловкой и капустой, перловая каша с куском соленой донельзя селедки, три куска черного хлеба с чаем без сахара. Сдохнуть — не сдохнешь, но на подвиги не потянет. Плохо, что черный хлеб — от него на высоте кишечник дует. И сахара нет, а он нужен для остроты зрения. Наверное, так заключенных в лагерях кормят. И не пойдешь, не пожалуешься, потому как осужденный — штрафник и есть. И прав никаких нет — только воевать. Как говорилось еще до войны: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»
После обеда, каким бы он ни был, в казарму — если угодно, в барак — пришел капитан Федоров вместе со штурманом эскадрильи. Они относились к так называемому постоянному составу полка, штрафники же — к переменному. Изучали полетные карты предстоящих боевых действий. Штурман указывал на характерные особенности местности. Федоров вкратце объяснил, кто противостоит нашим авиачастям.
— На аэродроме Дугино базируется пятьдесят третья бомбардировочная эскадра «Легион Кондор». Опытные летчики, еще в Испании воевали, потом — во Франции. На аэродроме Дятлиха — пятьдесят вторая истребительная эскадра — на Ме-109Е. Тоже не подарок. По показаниям сбитых немецких летчиков, воевали на Западном фронте, против Англии, потом — Польская кампания. Асы тертые! Потому ухо нужно востро держать. Тактика у них излюбленная: нападать с высоты — из-за облаков, бить сверху и в хвост. Я тут ваши летные книжки просмотрел. Наиболее опытных назначаю ведущими — состав звеньев назову сразу. Прежние заслуги и звания не в счет. Хижняков — ведущий первой пары, Иванов — ведомый.
— Есть!
— Борисов — ведущий второй пары, ведомым — Алейников.
— Есть.
Федоров разбил всех восьмерых пилотов на пары.
— Конечно, слетаться бы надо, да времени нет, это уж как получится на боевом задании. Изучайте карты, завтра — вылет.
Ночью пилоты спали плохо. Михаил и сам крутился в постели и чувствовал, что другие не спят — ворочаются, вздыхают. Дураку понятно, что штрафников бросят в самое пекло. Да ведь все штрафники — пилоты опытные, не боя боятся — боятся быть сбитыми над чужой территорией.
Потом Михаилу пришла в голову старая поговорка: «Мертвые сраму не имут». И в самом деле: воевать он будет, как и раньше, за чужие спины не станет прятаться, а если собьют — так у него родни нет, горевать некому. С тем и уснул.
После подъема он поглядел на своих друзей по несчастью — лица хмурые.
— Чего головы повесили? Не на Колыму лес валить идете — в бой против врага! Бить его можно и нужно, а в телогрейке вы будете или в реглане — какая разница!
Лица людей немного просветлели. И в самом деле: самолет — вот он, руки и голова — на месте. А там уж — как судьба-злодейка распорядится.
После завтрака они разошлись по стоянкам, ожидая сигнала. Еще вчера вечером Федоровым был оговорен порядок вылета, боевое построение и цель — разведанный аэродром врага с пикировщиками Ю-87.
Взлетела зеленая ракета, зарокотали двигатели истребителей.
Первая пара вырулила на полосу и пошла на взлет, за ней — вторая, где ведущим был Михаил.
Взлетели все восемь самолетов. Последней поднялась в небо пара, ведущим в которой был сам Иван Евграфович Федоров. Он и возглавил эскадрилью штрафников.
К слову сказать, сам капитан носил репутацию воздушного хулигана: угнал из Горького новенький ЛаГГ и приземлился на нем на аэродроме 3-й воздушной армии, воевавшей на Калининском фронте. Среди авиаторов за ним закрепилось прозвище Анархист, в дальнейшем ставшее его позывным. Но это произошло уже попозже, когда на истребителях появились радиостанции.
Далеко слева остались Великие Луки, впереди — передовая.
Набрали высоту. Группа держалась плотно, отставших не было — сказывался летный опыт.
Передовую миновали незамеченными, скрываясь за облаками. Еще полчаса лету, доворот на десять градусов влево — и пике. Первая пара сразу же стала подавлять зенитную оборону врага, еще одна пара осталась на высоте — барражировать, чтобы вовремя связать боем немецких истребителей, если они появятся. Остальные огненной метлой прошлись по замаскированным стоянкам «юнкерсов», поливая их огнем пулеметов и пушек. Над аэродромом тут же поднялись густые черные столбы дыма от горящих бомбардировщиков.
За первой атакой последовала вторая.
Михаил жал и жал на гашетки, не жалея боеприпасов. В воздухе бомбардировщики — под охраной «худых», поди еще к ним доберись. А на аэродроме они видны как на ладони.
Михаил обернулся. Похоже, ни одного целого немецкого бомбардировщика на аэродроме не осталось. С удовлетворением отметил, что ведомый, как привязанный, следовал за ним.
Федоров качнул самолет с крыла на крыло — сигнал «всем уходить». С минуты на минуту должны были появиться «мессеры», а боекомплект на исходе.
Они успели уйти вовремя. Сели на своем аэродроме — все самолеты. Летчики выглядели бодрыми, в глазах — не тоска, как утром, а живой блеск. Как говорится, «лиха беда — начало», и здесь жить можно.
И пошло: каждый день — два-три вылета. Группа слеталась, летчики стали понимать друг друга. Дрались остервенело. Немцы узнавали их эскадрилью по бортовым номерам, даже прозвище дали — «фалконтиры», иначе — озверевшие соколы. И когда встречались с ними в небе, принимали воздушный бой, только если имели численное превосходство.
Михаил припомнил один бой, когда четверка Яков под руководством Федорова встретила двенадцать «мессеров». «Худые», предвидя легкую добычу, навалились с двух сторон, зайдя сверху — со стороны солнца, которое слепило пилотов Яков. Однако четверка разбилась на пары и вступила в бой. Ревели моторы, стоял треск пулеметных и пушечных очередей, истребители крутились в смертельной карусели, как рой рассерженных пчел. Не принять воздушного боя, увернуться — значит струсить, тогда на земле штрафников ждал неминуемый расстрел. Нет, уж лучше славная гибель в бою, на глазах у товарищей по оружию, а еще лучше — одержать победу и остаться в живых, даже если враг имеет численное превосходство.
Уклониться от воздушного боя даже при таких заведомо невыгодных условиях — это не для Федорова. Совершив горизонтальный маневр, он ухитрился зайти в хвост «худому» и сбить его. Оставшийся в одиночестве ведомый «мессер» стал добычей ведомого командира полка.
Повезло и Михаилу. На боевом развороте ему удалось с близкого расстояния всадить пушечную очередь в кабину «мессера». Задымив, тот перевернулся и стал падать, беспорядочно кувыркаясь.
Потеряв три самолета, немцы решили уклониться от дальнейшего продолжения боя. Они оторвались от наших истребителей на пикировании и ушли. Знали, сволочи, слабые места нашего Яка. Кстати, почти до самого конца войны даже новые наши истребители не могли догнать «мессеров» в пикировании, чем и пользовались вовсю фашистские летчики.
Летчики эскадрильи штрафников вернулись на аэродром победителями. Жаль только, что сбитые ими самолеты не заносились на личный счет пилота, а записывались на счет полка. И сбито было, таким образом, до 1943 года 350 вражеских самолетов. А в 1943 году авиагруппа была преобразована в 273-й истребительный авиаполк под командованием того же Федорова. И к началу преобразования в группе числилось уже 64 пилота-штрафника. Причем все летчики были реабилитированы, награждены орденами и медалями. А сам Федоров впоследствии дорастет до полковника и станет командовать авиадивизией. И Золотую звезду Героя Советского Союза получит, но уже значительно позже — после войны, в 1948 году.
Михаил уже свыкся со временем, в котором оказался, с его порядками — даже со статусом штрафника. Но в свое время тянуло, особенно вечером — даже в груди щемило. Очень хотелось спокойной жизни — без НКВД, без фашистов и «мессеров», без стрельбы. Как было бы здорово сейчас прощаться со своей девушкой, назначая новое свидание, есть мороженое — да просто сидеть в кино. И ведь все это у него было, только не ценил, не понимал, что это и есть счастье — когда здоров ты и твои близкие, когда твоей стране ничто не угрожает, когда жизнь катится по наезженной колее. И в своих снах он чаще видел себя в той, мирной и далекой уже жизни, а проснувшись, долго не мог прийти в себя. Как-то проснулся, сел на нарах, глуповато улыбаясь, весь еще там, в далеком по отношению к ним будущем.
Сосед по нарам, Пашка Сыромятников, сразу определил:
— Сон небось хороший приснился?
— Ага, из прежней жизни.
— Вот-вот, и у меня почему-то сны бывают о довоенной жизни. Как с женой и дочкой в парк ходили, как мороженое ели — в вафельных кружочках, как на каруселях катались и в тире из «воздушки» стреляли. Здорово было! Вернется ли эта жизнь?
— Вернется, — уверенно сказал Михаил. — Вот закончится эта война — и вернется.
Пашка помрачнел:
— Больно уж немец силен. Не думаю, что война быстро кончится. А жизнь после должна наладиться: иначе для чего же столько людей положили?
Пашка наклонился к уху Михаила:
— Слыхал, у штрафников на Ил-2 позавчера летчика-штрафника расстреляли перед строем? Мне мой механик вечером рассказал.
— Нет. Расскажи.
— Хорошо. Только смотри — никому.
— Могила!
— Какие-то клятвы у тебя мрачные! Ладно, слушай. Вылетела эскадрилья на штурмовку. Отбомбились по железнодорожной станции, вторым заходом реактивными снарядами прошлись. А у одного пилота снаряды не пустились. Бомбы сбросил, боезапас из пушек расстрелял, а ракеты остались висеть на внешней подвеске. Так с ними и сел. А они же видны — торчат из-под крыльев. К нему сразу — особист и оружейник. Проверили: бомбы сброшены, снаряды к пушкам израсходованы, а реактивные — вот они. Припаяли «трусость в бою». Свои же — из постоянного состава — и расстреляли перед строем. Штрафники яму с телом засыпали, так их еще и пройти по могиле заставили, а политрук кричал: «Пусть это место чертополохом зарастет!» А на следующий день этот штурмовик другой пилот повел, и у него тоже реактивные снаряды с направляющих не сошли. Оказалось потом — заводской дефект, только человека уже нет.
— Ни хрена себе!
— О чем вы там шепчетесь? — спросил бывший батальонный комиссар.
— О бабах — о чем же еще можно, — слукавил Михаил. Политработникам — даже бывшим — он не верил, а энкавэдэшников побаивался и ненавидел. Цепные псы Сталина — вроде опричников Ивана Грозного. Причем и политработники, и особисты твердо убеждены в своей непогрешимости и праве судить людей.
В летную работу в штрафной эскадрилье Михаил уже втянулся. Федоров был командиром жестким, но справедливым и, если обвинения были несправедливыми, летчиков в обиду не давал.
Михаилу запомнился такой случай. Истребителям был дан приказ — прикрывать от налета вражеских бомбардировщиков наши войска. Облачность была низкой, метров на 200–300, потому наши истребители барражировали над облаками. Если бы бомбардировщики и появились, то бомбили бы с высоты 800-1000 метров.
Командующий Конев, будучи на передовой, истребителей не увидел и счел, что его приказа штрафники не выполнили. Он заявился на аэродром со взводом автоматчиков, чтобы расстрелять пилотов. Федоров вступился, объяснил, почему истребителей не было видно с земли. Конев понял и уехал. Пилоты остались живы. Но будь Федоров потрусливее, побойся перечить высокому начальству — лежать бы эскадрилье в сырой земле. А сколько было на фронте случаев бессмысленной расправы?
Эскадрилья и так несла потери — правда, меньшие, чем можно было ожидать. Командование посылало их на самые сложные, самые рискованные задания. Кроме воздушных боев истребители — из-за нехватки штурмовиков — посылались на штурмовку населенных пунктов, передовых позиций, колонн вражеской техники. Но у штурмовиков двигатель и кабина броней прикрыты, а у истребителей — никакой защиты. Ну нельзя же всерьез воспринимать тонкий фанерный борт Яка как надежную защиту от зениток врага! А немцы прикрывали свои тылы, базы, войска довольно плотным огнем зенитной артиллерии.
Бомбовая нагрузка у истребителей была мала — две бомбы по пятьдесят килограммов или одна «сотка». Так что урон противнику наносился небольшой — истребители больше создавали паники и беспокойства.
В день приходилось делать по два, три, четыре вылета. К вечеру пилоты выматывались так, что едва могли выбраться из кабины. Механики старались помочь летчикам, как могли. Приносили на стоянки обеды из столовой, и, пока самолеты заправлялись, пока пополнялся боезапас, пилоты могли поесть.
Как-то, вернувшись с боевого задания, Михаил от усталости едва выбрался из кабины. День клонился к вечеру, было тепло. Пилот решил не идти в казарму, а поспать на стоянке, на свежем воздухе, благо рядом были утепленные чехлы для укрывания двигателя зимой.
Он растянулся во весь рост и мгновенно уснул. Посреди ночи проснулся по нужде и услышал, как на соседней стоянке едва слышно хлопнул лючок. Неужели механик ночью самолет ремонтирует? Тогда почему в темноте, почему света фонаря не видно? А может, почудилось? Сколько ни прислушивался потом Михаил — тишину не прервал ни один звук.
Уже успокоенный, Михаил улегся на чехлы и вдруг услышал, как на стоянке, рядом с его самолетом, послышались осторожные, крадущиеся шаги. Михаил приподнял голову. У самолета двигалась темная тень.
Что за ерунда? Его механик Павел еще вечером закончил возиться с самолетом.
Опять раздался характерный звук закрывающегося лючка.
Михаил насторожился. На стоянке явно происходило что-то неладное.
Он встал и осторожно направился к носу машины.
— Эй ты, кто такой и что здесь делаешь?
Человек метнулся в сторону, Михаил — за ним. Раздался легкий хлопок — вроде как бутылку с шампанским открыли. Левую руку Михаила обожгло болью. «Да у него пистолет с глушителем», — дошло до Михаила. Правой рукой он ухватился за кобуру на привычном месте, а там пусто: штрафникам личного оружия не положено.
Михаил что есть силы заорал: «Тревога!» — и вновь услышал негромкий хлопок выстрела. Однако в последнюю секунду он успел упасть за колесо шасси.
Михаила услышали — вспыхнул прожектор у посадочной полосы. Его луч заметался по полю аэродрома и уткнулся в фигуру бегущего человека. Тот упал, пополз. Но прожектор был мощным, и человек был виден как на ладони.
Со стороны периметра, где находилась охрана, ударил один винтовочный выстрел, другой…
Неизвестный вскочил и, петляя, бросился бежать к границе аэродрома, явно пытаясь прорваться к близкому лесу.
С той стороны, где находился прожектор, открыла огонь счетверенная зенитная установка. От попадания множества пуль человека подбросило и швырнуло на землю.
На аэродроме взвыла сирена. А из своих землянок уже выбегала рота охраны аэродрома, со стороны штаба эскадрильи тоже бежали военные. Только из казармы штрафников никто не появился — им было запрещено ночное передвижение.
Когда мимо стоянки пробегал солдат охраны, Михаил его окликнул:
— Эй! Боец!
Солдат наставил на Михаила винтовку.
— Выходи ко мне с поднятыми руками!
Михаил выбрался из-под крыла самолета, подняв правую руку — левая висела плетью.
— Левую руку подними! А то выстрелю!
— Не могу: ранен я.
Солдат обернулся, закричал:
— Товарищ сержант, я человека на стоянке задержал! К солдату подбежал запыхавшийся сержант, и с ним — двое бойцов.
— Ты что, гад, на стоянке ночью делаешь?
— Летчик я — из штрафников. Спал на стоянке, на чехлах. Услышал, как кто-то у самолета возится, окликнул его, а он в меня выстрелил.
Михаил кивнул на левую руку: ниже плеча на гимнастерке расползалось темное пятно.
— Что-то врешь ты — выстрелов никто не слышал.
— Наверное, у него пистолет с глушителем. Я и тревогу поднял, кричал.
— То, что кричали «тревога», часовые слышали, но не факт, что это был ты. Ничего, особист разберется.
Особист был легок на помине:
— Сержант! Доложите, что произошло.
— Так, товарищ лейтенант, сначала кто-то крикнул «Тревога!». Мы всполошились, прожектор зажгли. Видим — человек убегает. Мы по нем сначала из винтовок стрелять начали — он к лесу подался. Тогда кто-то из зенитчиков его из пулемета срезал.
— А этот почему ранен? О, да это же штрафник!
Особист посветил в лицо Михаилу фонариком.
— Борисов? — удивился особист.
— Так точно, он самый!
— Объяснитесь.
Михаил коротко и четко доложил свое видение событий.
— Хорошо. Сержант! Перевяжите ему руку и не спускайте с него глаз! Бойцы, вы — за мной!
Особист ушел с бойцами к месту, где лежал убитый неизвестный.
Обратно они вернулись не скоро — где-то через час. Особист держал в руке пистолет «вальтер» с глушителем на стволе, а бойцы несли за ним на плащ-накидке убитого.
— Гляди-ка, Борисов, не соврал. А я вначале не поверил. Как думаешь, что ему у самолетов надо было?
— Не знаю, но лючок у самолета он открывал — звук у лючка, когда его закрываешь, очень характерный. И на соседней стоянке, что справа, тоже такой звук был.
— Что-то с двигателем сотворил, гад! Только его сейчас не спросишь. Спасибо зенитчикам — метко стреляют. Сержант, механика ко мне!
Через четверть часа перепуганный Павел уже стоял на стоянке перед особистом.
— Открой-ка, боец, все лючки, проверь — все ли там в порядке? А то вот летчик твой утверждает, что чужой по самолетам лазил.
Самого Михаила к самолету не подпустили, и он только издали смотрел, как механик начал вскрывать лючки. Рядом стоял особист, подсвечивая фонариком.
Послышались матюги, механик вытащил из моторного отсека какой-то предмет и осторожно понес его на вытянутых руках к взлетной полосе, подальше от самолета. Там он бережно положил этот предмет на землю. Особист подошел к Михаилу.
— И впрямь тебе не почудилось: хороший у тебя слух. Нашли немецкую магнитную мину с часовым механизмом. Ты бы завтра взлетел, а она бы ахнула. Где еще этот диверсант побывал?
— Не знаю, спал я. Но проснулся оттого, что на соседней стоянке тоже лючок открывали.
Особист по тревоге поднял всех механиков эскадрильи и заставил их осмотреть все полости под лючками, подкапотное пространство рядом с двигателем, кабины пилотов — все, где можно было установить мины. По большей части фанерный фюзеляж и крылья Яков не позволяли поставить на них магнитную мину — только к железным частям вроде двигателя, вооружения и шасси. Их и осматривали в первую очередь.
Были обнаружены и сняты четыре мины, еще одну нашли поутру на поле. Видимо, диверсант выкинул ее во время бегства.
— Молодец, Борисов! Я это учту, когда судимость снимать будем, — удовлетворенно сказал особист.
Утром, при свете дня, механики еще раз осмотрели самолеты. Больше мин они не обнаружили. Вызванные саперы унесли все найденные мины в овраг и там взорвали смертельный сюрприз.
В одежде убитого никаких документов найдено не было, но маркировка на минах не оставляла сомнений: производство германское, такими минами пользуются диверсанты. И подготовка диверсии была специальной. Это не вредитель какой-нибудь доморощенный — из потенциальных врагов, ждущих прихода немцев как освободителей.
Полеты в этот день начались поздно, а охрану аэродрома усилили настолько, насколько это было возможно. Большую территорию все же тяжело охранять: колючей проволоки нет, а посты редкие. Да и оборудовать периметр всерьез никто не собирался. Аэродромы часто менялись, под них присматривались любые мало-мальски пригодные поля и поляны подходящих размеров.
А Михаила отправили в госпиталь в Великие Луки. Он думал, что поедет свободным человеком: получившие ранения в штрафных ротах и батальонах и смывшие кровью прегрешения перед Родиной от дальнейшего отбывания наказания освобождались. Но это положение не касалось летчиков. То ли их впопыхах не внесли в приказ, то ли это было сделано умышленно.
Узнав об этом, Михаил огорчился.
В госпитале ему пришлось пролежать три недели, пока рана не затянулась. Возвращения в штрафную эскадрилью он уже не боялся, зная, что и там можно жить и воевать с достоинством.
Однако же по выписке из госпиталя он совершенно неожиданно для себя попал в эскадрилью легких ночных бомбардировщиков, иначе говоря — У-2, или «кукурузников». Объяснялось это тем, что после ранения по состоянию здоровья он в течение месяца не сможет управлять истребителем, где требования к здоровью пилота были высоки.
