Глава 7
Однако далеко летчикам пройти не удалось. Спереди, из кустарника, простучала пулеметная очередь, пули взметнули снежные фонтанчики метрах в десяти от пилотов. Оба сразу упали в снег.
— По-моему, «дегтярь» стрелял, — сказал тихо Антон. Он приподнялся на локте и выкрикнул в сторону невидимого пулеметчика:
— Чего стреляете?
— Сдавайтесь! — прозвучало в ответ по-русски.
— Ну тогда подойди, коли смелый, попробуй возьми.
— Вы что, никак русские?
— Русские, русские. Летчики мы, истребители. А вы?
— Много знать хочешь. Идите сюда с поднятыми руками.
— А не пошел бы ты… — и Антон загнул такого матюга, что Михаил поразился услышанному. До этого он не сомневался, что слышал и знал все матерные слова.
— Похоже, и в самом деле русские, — присвистнул невидимый пулеметчик в кустарнике.
От кустарника поднялись две фигуры в белых маскхалатах. Один держал в руках ППШ, а второй — ручной пулемет Дегтярева. Тот, кто стоял ближе, махнул рукой — давай, мол, сюда!
Михаил с Антоном переглянулись. Черт его знает, вроде по-русски чисто говорят, и оружие советское.
— Держи пистолет в руке. Попробуют оружие в нашу сторону направить — сразу стреляй и падай, чтобы ответной очередью не срезало, — предупредил Михаил Антона, поднимаясь в рост.
Пилоты медленно направились к бойцам. Да, собственно, быстро и не получилось бы — ноги вязли в снегу, местами снег доходил до середины бедер.
Они встали друг против друга.
— Документики бы ваши посмотреть, товарищи летчики, — попросил усатый, державший ППШ.
— Тогда и вы свои предъявите.
— Нету у нас: сдали в штаб перед выброской.
— Тогда и мы показывать не будем, вы — не комендантский патруль.
Усатый было дернулся что-то возразить, как его тронул за рукав боец с пулеметом:
— Хватит собачиться, не видишь — наши это. Немцы так материться не могут.
Летчики убрали пистолеты в кобуры.
— А вы все же кто будете? Из десанта? — спросил Михаил.
— Откуда про десант знаешь? — насторожился усатый боец.
— Так мы же и прикрывали ваши транспортники от немецких истребителей.
— Десантники, — подтвердил усатый, — только сбросили нас хреново. Высота большая, ветром группу раскидало, а некоторые самолеты вообще чуть ли не на немецкую передовую бойцов десантировали. Так немцы стрелять по бойцам еще в воздухе начали. Многих посекли. Нас вот сюда занесло.
— Чего дальше делать будем? — задал риторический вопрос боец с РПД.
— Насколько я понимаю, у нас только два варианта. Или идти на соединение со своими подо Ржев, или искать бойцов сто восемьдесят пятой или триста восемьдесят первой стрелковой дивизии и с ними прорываться к своим.
— Думаешь, мы уже в «колечке»?
— А ты послушай — где громыхает?
Оба десантника скинули назад капюшоны, сняли шапки, прислушались. Глухая пушечная канонада доносилась как раз со стороны Ржева. До него всего-то километров десять оставалось.
— Похоже на то. Летуны, как вас звать-величать?
— Младший лейтенант Борисов.
— Старшина Переверзев.
— Старшина Жмых, командир взвода четвертого батальона двести четвертой воздушно-десантной бригады первого воздушно-десантного корпуса, — совсем официально представился воин с ППШ.
— Сержант Лопырин Сергей, командир отделения.
— Одни начальники собрались, подчиненных нет, — пошутил Антон.
— Будут, коли живы останемся.
— В любом воинском подразделении командир должен быть, — заявил Жмых.
— Вот и будь им, — предложил Михаил, — а мы летчики и в пехотных делах не сильны.
Старшина удовлетворенно кивнул. Наверное, в душе он побаивался слегка, что младший лейтенант по праву старшего по званию сам захочет командовать группой.
Но Михаил рассудил здраво. Десантников учат действовать в тылу, воевать в отрыве от своих войск и выживать в условиях, когда у других уже опускаются руки. Что для других видов войск — пехоты, артиллерии — является ситуацией необычной, парализующей, каким может быть окружение, то для десантника — ожидаемое событие. Их учат воевать в стане врагов, не надеясь на поддержку танков, артиллерии, авиации.
— Тогда слушай мою команду, — разрядил тишину старшина Жмых. — Выдвигаемся в направлении Ржева. В передовом дозоре — сержант Лопырин, за ним, на дистанции полсотни шагов, — пилоты. Замыкаю колонну я. Вопросы?
— Почему так далеко от сержанта идти будем? — не удержался от вопроса Антон.
— Чтобы при неожиданном столкновении с неприятелем одной очередью всех не срезало, — снисходительно пояснил старшина. Чего с них взять — с летчиков этих, они ведь даже не знают самых простых вещей, понятных любому пехотинцу. — А дальше будем по ситуации решать. Или присоединимся к подразделениям двадцать девятой армии, или к своим выйдем. Начать движение! — скомандовал Жмых.
Похоже, старшина любил порядок в воинской службе и командиром был строгим.
— Не хотел бы я служить в его взводе, — прошептал Михаилу Антон.
«Ага, — подумал Михаил, — это тебе не летная вольница. В авиаполках ходить строем толком не умеют, летное поле — не плац. А с другой стороны посмотреть — у командира-раздолбая и потери в подразделении выше. Так что неизвестно, как лучше».
Первым двинулся сержант, потом — пилоты; отстав на полета шагов за ними, замыкал группу Жмых. «А что, группа вполне боевая, — подумал Михаил. — Оружие бы еще нам посерьезнее, с ТТ много не повоюешь. Да и поесть бы еще не мешало. Завтракали утречком, так ведь тот чай и бутерброд с маслом давно переварились». Но у десантников вещмешков не было, так что рассчитывать на харчи в скором времени не стоило.
Тяжелее всех приходилось Лопырину. Он и дорогу торил в снегу, и наблюдение вел, как передовой дозор. Пилотам идти было легче: пулемет плечи не оттягивает, да и идут по готовым следам.
Они прошли около километра, когда Лопырин вдруг остановился и поднял руку. Пилоты замерли и попадали в снег. К ним подполз старшина.
— Чего тут у вас? — прошептал он.
— Сержант рукой знак опасности подал.
— Сейчас проверим. Старшина ужом уполз вперед.
— Как бульдозер! Гляди, какая траншея позади него, — фыркнул Антон.
— После тебя, Антон, не меньше будет. Послышался разговор, потом старшина и сержант встали. Жмых махнул рукой, подзывая пилотов.
— На передовой дозор наших вышли, — пояснил он подошедшим пилотам.
Рядом со старшиной и сержантом стоял боец в маскировочном белом костюме, как у десантников.
— Веди к командиру, — распорядился Жмых.
Шли по хрусткому насту метров двести, спустились в овраг — собственно, скорее съехали по склону на пятой точке.
Старшина подошел к одному из бойцов, вскинул руку к виску:
— Товарищ старший лейтенант! Старшина Жмых и сержант Лопырин прибыли в ваше распоряжение! С нами — еще два летчика.
— Вольно, старшина! Где остальные люди твоего взвода?
— Ветром раскидало после выброски. Ждали мы их, но никто к месту сбора не вышел. Полагаю, поодиночке пробиваться будут.
— Плохо! Пилоты, ко мне! Летчики подошли, представились.
— Я — старший лейтенант Белоцерковский, командир четвертого батальона двести четвертой десантной бригады. Попрошу ваши документы.
Пилоты предъявили.
Белоцерковский бегло просмотрел их, вернул.
— Временно, до выхода к своим, переходите в мое подчинение. Коли вышли на старшину Жмыха, под его командованием и будете.
Пилоты отошли от старлея, окинули взглядом овраг. Был он невелик, но глубок. Все бойцы были в белой маскировочной одежде, лишь пилоты выделялись темно-синим летным обмундированием да пистолетами. У десантников вооружение было посерьезнее: у всех автоматы, у многих — ручные пулеметы.
Из оврага по приказу Белоцерковского ушел дозор — поднялся по склону и исчез за гребнем, потом повзводно — другие десантники. Много их было — бойцов двести. Белыми призраками они уходили от оврага, теряясь на фоне снега буквально через полсотни метров. В конце с группой Жмыха пошли пилоты, за ними — арьергард.
Через пару километров остановились и залегли у какой-то деревушки. Старлей долго наблюдал за ней в бинокль, потом к деревне перебежками направилась разведка из трех десантников. Вернувшись, доложили: «В деревне немцы — около роты пехоты. Тяжелого вооружения нет».
Командир батальона вызвал взводных и отдал распоряжение. Повзводно десантники уходили в обход деревни, беря ее в кольцо. Все передвижения — ползком.
Прошло полчаса, час… Внезапно на другом конце деревни вспыхнула стрельба.
— Теперь и нам пора, — поднялся старлей. — За мной! В атаку! — закричал он.
Десантники белыми призраками, увязая в снегу, поспешили к деревне. Пилоты старались не отставать от старшины и сержанта.
Они уже преодолели половину дистанции, когда ударил пулемет. Десантники залегли.
Михаил увидел, как сержант улегся на снег, раздвинул сошки у пулемета, выискал цель и дал короткую очередь.
Воспользовавшись тем, что вражеский пулемет стих, десантники молча вскочили и снова устремились к деревне.
Поняв, что их пулеметная точка подавлена, гитлеровцы в мышиных шинелях, заметно выделявшихся на белом снегу, попытались организовать оборону, открыв шквальный огонь из автоматов. Десантники отвечали отчаянной стрельбой.
В деревне взорвалась одна граната, другая, открылась беспорядочная стрельба.
Как вихрь, десантники ворвались в деревню с трех сторон и сейчас выбивали немцев из домов, сараюшек и других укрытий. За четверть часа с фашистами было покончено. Но были потери и у десантников.
Старлей, увидев пилотов, подозвал их к себе.
— Подберите из трофейного оружия что-нибудь более серьезное, чем ТТ.
Михаил и Антон пошли по улице, высматривая оружие. У убитых немцев они подобрали автоматы; сняв с гитлеровцев подсумки с запасными магазинами, повесили их себе на пояс. И сразу почувствовали себя увереннее. Ведь только прошел бой, десантники стреляли во врага, а пилоты лишь бежали следом. Что толку стрелять из пистолетов, если цель далеко?
Довольные трофеями, Михаил и Антон шли по единственной деревенской улице, на которой беспорядочно чернели трупы немецких захватчиков. Им повстречался Сергей Лопырин, держа в руке пару пачек галет.
— Вы чего, летчики, жрать не хотите, что ли?
— Хотим! — дружно воскликнули оба.
— Тогда быстро по домам! Ищите сами харчи. Полевой кухни за нами не везут. Чего добудете, то и поедите. Только пошевеливайтесь: скоро уходим.
«Е-мое! Вот простофили», — мысленно обругал себя и Антона Михаил. Только сейчас до него дошло — десантники-то после боя словно испарились. А они, оказывается, харчи себе добывали! Век живи — век учись!
Пилоты забежали в первую же избу — ничего съестного. Кинулись во вторую. Тут уже было двое из десантуры, да еще с дымящимся харчем на столе! Оба бойца сидели за столом и жадно ели из чугунка приготовленную еще немцами пшенную кашу с тушенкой.
— Теплая еще, в печи томилась. Садитесь рядом, — пригласил пилотов к столу один из бойцов.
В избе, брошенной хозяевами, нашлись и ложки.
Дважды упрашивать голодных пилотов не пришлось: оба тут же уселись рядом и принялись активно орудовать ложками. Десантники засмеялись. Один не сдержался — проехался по зверскому аппетиту летчиков:
— Во летуны дают! Что-то в бою я не видел их впереди, зато за столом по-стахановски трудятся.
— Пусть едят, не трогай, — заступился за летчиков второй. — Они, может, свое в небе уже отстреляли. Ты их здесь в бою не видел, а они тебя там не видели, когда от «мессеров» транспортники с десантом прикрывали. Так что имеют право.
— Да я что, я — ничего, — смутился десантник.
Они быстро доели всю кашу, пошарили по избе, нашли солдатские ранцы. К сожалению, единственное, что могло им пригодиться, — шнапс во фляжках и бинты в прорезиненной упаковке. Их и забрали. Бинты Михаил сунул в карманы, фляжку — за пазуху. А с улицы уже донеслось:
— Выходи строиться!
Бойцы и Михаил с Антоном выбежали из избы. Десантники строились, дожевывая на ходу съестные трофеи.
Комбат дал вводную:
— По карте еще одна деревня рядом. Только, думаю, немцы теперь настороже будут, слышали нашу стрельбу. Потому атаковать их не станем, обойдем стороной. Передовой дозор — вперед!
Километра два они шли по дороге. Как это здорово — идти не по глубокому снегу, а по дороге, пусть и санной, да еще и сытым.
Незаметно стало смеркаться. Для десантников это благо: можно у немцев под носом незамеченными проскочить. А вот летчики в их броских комбинезонах были на виду…
Михаил с Антоном держались вместе. Еще бы — однополчане, одежда на обоих темная, демаскирующая, и у обоих нет навыков пехотного боя.
Они подошли к деревне и обошли ее справа. В лесу сделали привал. Комбат вместе с передовым дозором ушел к деревне, а вернувшись, отдал приказ: готовиться окружить деревню и уничтожить немцев.
Бойцы слушали внимательно. По их сразу ставшим суровыми лицам Михаил понял, что схватка предстоит жестокой, и на этот раз она вряд ли минует летчиков. Это подтверждали и последние слова командира батальона:
— Мы сюда, на нашу землю, вернулись не по лесам отсиживаться, а находить врага и уничтожать его. — С каждым убитым немцем пусть на секунду, пусть на метр, но мы ближе к победе.
Михаил посмотрел на Антона, который держал под мышкой два белых свертка. Один из свертков он протянул Михаилу. Летчик сразу все понял: это были маскхалаты, снятые с убитых десантников.
Десантники, получив приказ от взводных, скрытно стали окружать деревню.
Михаил с Антоном не остались в стороне. Вместе со старшиной Жмыхом и сержантом Лопыриным они скрытно подобрались к окраине деревни и залегли на отведенной им позиции.
В деревне грохнул выстрел. По знаку взводных десантники молча поднялись и бросились в атаку. К большому удивлению бойцов, враги почему-то не стреляли, и деревню десантники заняли без боя. Оказалось, что в деревне квартировали не немцы, а румыны, причем ездовой взвод. Воевать им совсем не хотелось, да и какие из ездовых вояки? Их без труда разоружили, трофейное оружие уложили в сани, конфискованные вместе с лошадьми у них же, и по приказу комбата двинулись дальше. Теперь даже передовой дозор ехал на санях. Эх, побольше бы саней для десантного батальона!
Десантники набились в сани битком — так, что лошади с трудом их тянули. Чтобы совсем не заморить лошадок, кое-кому из десантников приходилось периодически спрыгивать с саней и бежать вдогонку, заодно согреваясь. Глядя на бегущих бойцов, старшина Жмых неодобрительно качал головой.
— Чего их жалеть? Лошади-то фашистские! Да и утром бросать придется, — объяснил он.
— Почему? — спросил Михаил.
— Ночью немцы не воюют, и вероятность наткнуться на врага мала. Потому подъедем насколько можно — пусть ноги отдохнут. А утром все равно с дороги уходить надо, вот и бросим обоз.
— Эх, сколько же мяса пропадет, — тихо пробурчал Антон.
Михаил с Антоном на ходу постигали опыт и навыки десантников.
Далеко за полночь обоз встал. Мгновенно бойцы соскочили с саней и залегли по сторонам от обоза. Однако стрелять не пришлось, потому что, как быстро выяснилось, они вышли к позициям 252-го стрелкового полка. Для десантников это была радость. Одно дело — выходить неполным потрепанным батальоном, другое — вместе с полком, хоть и понесшим потери.
Как оказалось, немцы уже замкнули кольцо окружения подо Ржевом, но сплошной линии обороны пока не было — не успели еще фашисты окопы да траншеи отрыть, укрепить огневыми позициями — дотами и дзотами, вкопать орудия.
Прорываться командование полка и десантного батальона решило под утро, когда дозорных и часовых клонит в сон. И надо было спешить — каждый день и час работали против них. Ведь немцы будут укреплять свою оборону, и прорыв может обернуться большими потерями.
Комбат отдал распоряжение, и бойцы начали проверять оружие, снаряжать магазины и делиться гранатами. Потом улеглись спать — прямо на снегу, набросав лапника. Легли и оба пилота. Было непривычно, в летном шлеме мерзла голова. Уснуть долго не удавалось, и неизвестно, что было тому виной — холод или волнение перед боем. Ведь предстояла не вылазка в деревню, а настоящий бой с хорошо обученной и опытной пехотой врага. Когда же наконец всех сморил сон, прозвучала команда «Подъем».
Михаилу казалось, что он и не спал совсем. Пилот обтер лицо снегом, и сонное состояние сразу улетучилось.
Было решено: батальон десантников пойдет на прорыв первым, а следом за ними — и бойцы 252-го стрелкового полка. У десантников и оружие получше — автоматы, и выучка более серьезная. Ведь в полку, с которым они соединились, автоматы были у немногих, а в основном — мосинские винтовки с их скромной скорострельностью. Многие из солдат имели ранения — Михаил сам видел перебинтованные руки, ноги, головы.
Тяжелое вооружение полка было решено бросить, выведя его из строя, а десантный батальон, в котором находились и пилоты, выдвинуть к переднему краю.
Собрав взводных, комбат назначил атаку на четыре часа утра, предупредив, что непосредственно сигнала о начале атаки не будет. Сверив время, командиры разошлись по взводам.
Атака началась точно в назначенное комбатом время. Ни криков «ура», ни выстрелов — только бег и сиплое дыхание бойцов. Расчет был на то, что часовые в темноте не сразу увидят атакующих, поскольку на них были белые маскхалаты.
Задумка удалась полностью. Тревога у немцев поднялась, когда первые цепи атакующих были уже в десятке метров от их траншей. Десантники забрасывали полуотрытые мерзлые траншеи гранатами, простреливали их из автоматов и пулеметов.
Первую линию обороны противника штурмующие проскочили, а за ними уже пошел, навалился полк. Немцы не удержались, образовавшийся прорыв кольца окружения быстро расширился. И дальше — быстрее, быстрее… Так и вырвались.
Штурмующие сумели прорвать внутреннее кольцо и уйти в лес. И уже при свете наступающего дня с ходу ударили немцам в спину из внешнего кольца окружения. Метрах в пятистах виднелись окопы, с брустверов которых за действиями батальона внимательно наблюдали красноармейцы. Штурмующий батальон и окопы полка разделяла узкая ничейная полоса. Вот по ней-то десантники и устремились к своим. Хорошо, что наши быстро сообразили — кто-то из своих идет на прорыв, — и не стали стрелять, а поддержали огнем по флангам прорыва.
Михаил бежал вместе со всеми в передней шеренге батальона, реагируя на любое движение фигур в мышиных шинелях огнем из автомата.
Когда пошли на последний прорыв, у Михаила закончились патроны. Он отшвырнул автомат — к чему тащить на себе лишнюю тяжесть — и, с надсадой дыша, свалился в ближайшую воронку. Непросто бежать в меховом комбинезоне и унтах, да и нейтральная полоса — не гладкая беговая дорожка.
За ним туда же попадали и другие солдаты. Каждый старался в родной землице укрыться от пуль. Бойцов набилось — как пассажиров в трамвае в час пик. Жаль, не все добежали. Десантникам повезло больше: сказался эффект внезапности. А потом немцы пришли в себя и открыли огонь. Потому полк потерял бойцов больше, чем десантура.
Так, волею случая, летчикам-истребителям Михаилу и Антону пришлось плечом к плечу воевать с бойцами-десантниками и вместе с ними прорываться сквозь кольцо окружения.
А дальше — известное дело: проверки, перемещения в полковые тылы, в штаб, оттуда — в дивизию. В конце концов после долгих мытарств добрались на машине до своего аэродрома. Повезло пилотам: и в воздушном, и в наземном бою побывали, и на обоих — ни царапины.
В полку пилотов встретили одновременно с несказанной радостью и удивлением — ведь их уже считали погибшими. Дело было в том, что по возвращении с боевого задания пилоты их эскадрильи доложили: они видели, как были сбиты истребители Михаила и Антона, наблюдали падение боевых машин и взрывы на земле.
Для начала обоих пилотов отправили в санчасть — для осмотра. Кроме необходимой проверки здоровья была и другая причина не спешить сажать летчиков на боевые самолеты. Полк нес боевые потери в боевой силе и технике, и потому для «воскресших из мертвых» пилотов свободных истребителей не хватало.
Несколько дней парни болтались без дела, пока комэск не заявил Михаилу:
— Подкатили мы истребитель, принимай.
Михаил направился на стоянку. Там стоял ЛаГГ-3 — с многочисленными заплатками на фюзеляже, крыльях и хвостовом оперении. Видно, крепко досталось самолету в воздушной схватке. И механик возле него крутился другой — не Тимофей.
— Здравия желаю, товарищ младший лейтенант. Разрешите представиться — сержант Осокин, механик, — обратился он к Михаилу.
— Здравствуй, Осокин! Как машина? — Михаил с тревогой и сомнением смотрел на залатанные плоскости и заделанные пробоины.
— К полету готова.
— Что-то выгладит она у тебя… — Михаил помолчал, подыскивая подходящее слово, — …уж больно неказисто.
— Боевой же аппарат. Не скрою — досталось ему, так ведь подремонтировали, капитально, можно сказать, подремонтировали. Сам все проверил, товарищ младший лейтенант, можете не сомневаться — все исправно.
— Запускай мотор, опробуем. Механик запустил двигатель, прогрел.
Михаил забрался в кабину. Подвесную систему парашюта он застегивать не стал — так же, как и привязные ремни. Просто решил сделать рулежку и опробовать двигатель.
Он вырулил со стоянки, проехал к рулежной дорожке. Мотор хорошо набирал обороты, температура и давление масла были в норме, все остальные приборы — тоже. Зарулив на стоянку, он заглушил мотор. «Ну что ж, как будто бы все в порядке», — с удовлетворением отметил Михаил про себя. В эти мгновения он и не подозревал, что двигатель истребителя окажется с подвохом и что в его жизни уже началась черная полоса.
Утром эскадрилью подняли по тревоге. Взлетела одна пара, за ней — вторая, ведомым в которой был Михаил. Истребитель оторвался от земли безукоризненно, но на форсаже при наборе высоты мотор стал давать сбои — не выдавал требуемых оборотов.
Михаил сделал вираж, выпустил шасси и с ходу приземлился на ВПП. Зарулив на стоянку, он выбрался из кабины.
— Чего случилось? — подбежал встревоженный механик.
— Двигатель барахлит: оборотов не набирает.
Механик открыл створки капота мотора и стал осматривать двигатель. Заявление пилота о неисправности — вещь серьезная.
Тут же подъехала полуторка, на подножке стоял инженер полка.
— Отказ? — Инженер спрыгнул с подножки.
— Двигатель оборотов не набирает, — коротко доложил Михаил.
— Разберемся.
Инженер и механик ковырялись в двигателе больше часа.
— Все исправно! — доложил Михаилу инженер.
— Можно взлетать? — уточнил пилот.
— Можно.
Михаил решил взлететь и сделать круг над аэродромом, на всякий случай не удаляясь далеко.
И случай не заставил себя ждать. Уже на втором развороте двигатель засбоил и потерял мощность.
Пилот экстренно посадил самолет. Инженер с механиком стояли с тревогой на лицах.
— Опять?
— Плохо работает мотор! — Михаил с досадой ударил кулаком по крылу самолета и направился в штаб — доложить о ситуации.
К этому времени стали возвращаться с боевого задания истребители. Вернулись, к счастью, все. На стоянках засуетились механики, прибористы, оружейники.
К вечеру в штаб пришел инженер, косо посмотрел на Михаила и направился к командиру полка. Чуть позже к нему вызвали и Михаила.
— Инженер говорит — исправен самолет, двигатель работает, как часы. Что скажешь? — не отвечая на приветствие Михаила, спросил командир полка.
— Барахлит при наборе высоты, нельзя на нем летать, — возразил Михаил.
— Интересно получается, — словно в раздумье проговорил командир полка, — при проверке на земле движок ведет себя отлично, а ты утверждаешь, что он неисправен.
Михаил пожал плечами.
— Вот что, вопрос серьезный. Пусть завтра с утра комэск самолет твой облетает, сделает кружок-другой над аэродромом. Посмотрим, кто из вас прав.
Михаил козырнул и вышел. Настроение было совсем хуже некуда. Похоже, его словам никто не верил. Хуже того: инженер подозревал его в трусости — не напрямую, конечно, но получалось именно так. Летчик заявляет о неисправности, которой не находят. И на боевое задание эскадрилья улетает без него.
Но Михаил был далек от того, чтобы считать себя трусом. Да, не герой, наградами не отмечен, но воевал не хуже других.
Ночью ему не спалось, ворочался с боку на бок. Не давала покоя мысль: если у комэска двигатель в воздухе отработает нормально, пилоты его точно посчитают трусом, а то и подлецом, которому и руку-то подать зазорно.
Утром Михаил встал с тяжелой головой, под глазами — круги, настроение совсем поганое. На фронте хуже трусости — только мародерство. В столовую не пошел, боясь увидеть осуждающие взгляды товарищей. Он пошел было к стоянке своего самолета, но там уже стоял часовой с винтовкой.
— Отойди, не велено никого пускать!
Так и стоял Михаил поодаль, ожидая подхода начальства.
Вскоре подошел к самолету комэск, издали кивнул хмуро. Механик уже запустил двигатель. На соседних стоянках самолетов стали собираться летчики и техсостав. Они, естественно, с любопытством смотрели на удрученного Михаила и подготовку его самолета к вылету. О неполадках двигателя и предстоящей его проверке облетом многие уже знали.
Между тем комэск спокойно уселся в кабину, пристегнулся ремнем и закрыл фонарь. Механик по знаку пилота убрал из-под колес тормозные колодки. Летчик вырулил на взлетно-посадочную полосу и несколько раз взревел двигателем на разных оборотах, опробуя его. Мотор работал ровно.
Михаил следил за происходящим с замиранием сердца: возможно, решалась его судьба.
Вот летчик дал газ. Самолет побежал по полосе, легко оторвался от земли и, поднявшись в воздух, начал набирать высоту.
Вот он сделал один разворот, прошел вдоль аэродрома, стал выполнять другой разворот… И вдруг как обрезало — мотор стих. Среди авиаторов пронесся невольный вздох.
Пилот развернул машину носом к посадочной полосе и выпустил шасси. Но скорость и высота продолжали стремительно падать.
— Прыгай! — закричали стоящие на земле пилоты.
Дальнейшее произошло за считаные секунды. Было видно, как летчик отбросил назад фонарь кабины, готовясь покинуть самолет, но ЛаГГ свалился на крыло и камнем пошел вниз. Пилот успел покинуть машину, однако времени для того, чтобы раскрыть парашют, у него уже не было.
Летчик и самолет упали на землю недалеко друг от друга. Всех оглушил мощный взрыв — ведь баки боевой машины были полны бензина.
К месту катастрофы со стоянок побежали люди.
Остатки самолета горели жарким пламенем в полусотне метров от тела упавшего пилота. Но помочь ему было уже нельзя — от удара о землю у комэска были переломаны все кости. Сильный жар от горящего самолета не давал подойти к погибшему на глазах у всех командиру.
Двое смельчаков, закрыв лица куртками, оттащили тело комэска подальше от огня.
Авиаторы сняли шапки и шлемы. Редко когда удается видеть гибель пилота так близко — обычно это происходит на боевом задании, и падение самолета товарищи видят с большой высоты.
Гибель командира подействовала на людей угнетающе. Это пехотинцы, танкисты, артиллеристы встречаются со смертью товарищей ежечасно, ежедневно и к факту смерти товарища, с которым еще час назад делили последнюю самокрутку, относятся более обыденно.
Подъехала санитарная машина полка, и тело комэска увезли. А потом к стоянке разбившегося самолета проследовал особист в сопровождении двух бойцов. Арестовав механика прямо на стоянке, они повели его к штабу.
Над аэродромом висела гнетущая тишина. Гибель командира эскадрильи, арест механика — для окружающих это был шок.
Командир полка, кашлянув, громко сказал:
— Разойдись! Готовить самолеты к полетам!
Летчики и техсостав потянулись к стоянкам своих самолетов. Только Михаил не знал, что ему делать. Идти на стоянку? Так самолета нет — вон его пожарный расчет тушит. Механик у особиста — тоже не лучшая участь.
Пилот побрел в столовую — сейчас ему не хотелось быть одному.
Но там его встретили неприветливо. В обеденном зале было пусто, а раздатчица Варя осуждающе бросила:
— У всех на глазах комэск погиб, а некоторым кусок в горло лезет, аппетит проснулся!
Михаил резко повернулся и вышел.
Вот ведь положение! Если бы двигатель работал хорошо, комэск остался бы жив, но тогда Михаил приобрел бы несмываемое пятно и позорную репутацию труса. После катастрофы его репутация осталась незапятнанной, но окружающие сочли его невольным виновником гибели комэска. Прямо заколдованный круг какой-то! И неужели механик с инженером просмотрели скрытую неисправность? Не должно было такого случиться — специалисты вроде грамотные.
Михаил ушел в свою землянку: теперь ему хотелось побыть в одиночестве.
Вечером особист арестовал инженера. В полку пополз слух: «Враги народа, вредители, технику из строя тайно выводят…» Михаил лишь горько усмехнулся про себя: «Какие же они вредители? Просто не смогли вовремя выявить неисправность».
По законам военного времени и механика, и инженера могли расстрелять, однако трибунал отправил их в штрафбат — смывать вину кровью.
Михаилу дали самолет разбившегося комэска. Михаил был не робкого десятка, но даже он, садясь в кабину самолета, испытал невольный страх. Однако летчиков и самолетов остро не хватало, и было не до сантиментов. Хотя авиаторы — народ суеверный: они не фотографировались перед вылетом и не говорили «последний», а только — «крайний» полет.
Оставшийся без ведомого, сбитого в бою, новый ведущий Петр Дудков, в звено которого определили Михаила, принял его прохладно.
— Если бы не война да не приказ командира полка — сроду бы с тобой не полетел, — заявил он Михаилу. — Самолет у тебя — погибшего комэска, причем погиб он из-за тебя!
— Я-то здесь при чем? — поразился Михаил. — Предупреждал я и механика, и инженера полка — двигатель не в порядке, так меня в трусости заподозрили, проверить решили. В чем моя вина?
— Была бы твоя вина, я бы тебя не только ведомым не взял — руки тебе не подал, но как-то оно все равно не так.
Петр махнул рукой и отошел, не желая больше продолжать разговор.
Михаилу тяжело было слышать незаслуженные упреки. Он понимал: только время и его личная храбрость в бою могут снять подозрения и улучшить отношения с боевыми товарищами, другого не дано. И лучше, что Петр сказал то, что думал, а не стал держать камня за пазухой. Ведь многие наверняка думают так же. Кто для них Михаил? Темная лошадка! В запасном полку в остатки прежнего авиаполка влились новые летчики, механики и техники, и во вновь сформированном полку их было большинство. С учетом потерь, из тех, кто знал Михаила еще по полетам на Яках, остались буквально единицы.
Утром их пару послали на разведку за линию фронта. День был знаменательный — 23 февраля, праздник РККА. Но сводки Совинформбюро сообщали неутешительные новости, в основном преуменьшая успехи врага и преувеличивая наши достижения.
На самом же деле немцы под Вязьмой окружили группу наших войск. В «котел» попали 41-я кавалерийская дивизия, 250-й стрелковый полк и некоторые другие части. И потому задачей звена была глубокая разведка — где у немцев резервы и какие силы они сосредоточили на подходе к Вязьме.
После завтрака и получения приказа они вылетели на разведку. Была низкая облачность. Сейчас бы подняться за облака и вынырнуть из них прямо над районом поиска, да только задача эта была невыполнима. Нет на ЛаГГах ни радиополукомпасов, ни других пилотажных приборов, позволяющих лететь «вслепую». Вот и приходится прижиматься к нижней кромке облаков — метров двести от земли. Опасно: сбить могут с земли даже из пулемета, а бронезащиты у ЛаГГа нет, и местность под крылом проносится уж очень быстро, невозможно заметить замаскированную зенитку.
Они проскочили передовую, а дальше маршрут лежал вдоль разбомбленного шоссе — оно должно было все время оставаться слева, как ориентир. Пронеслись над железнодорожной станцией. Михаил успел заметить на пути бронепоезд, а дальше по шоссе — танковую колонну.
Истребители летели низко и быстро — зенитки просто не успевали открыть прицельный огонь.
Дудков покачал крыльями и заложил вираж — видимо, решил пройти еще раз, посмотреть повнимательнее.
На перегоне к станции они заметили еще один, хорошо замаскированный бронепоезд. Он был укрыт сетями, покрашен в белый цвет и потому сливался с заснеженной местностью. Выдал его дымящий паровоз.
Но немцы успели предупредить экипаж бронепоезда по рации, и, когда появились истребители, по ним был открыт зенитный огонь. По ведущему промахнулись, наспех выставив неправильное упреждение, а вот самолету Михаила досталось — по фюзеляжу и крыльям застучали пули.
Секунда — и истребители бы скрылись, но внезапно хлопнул взрыв, разворотило приборную панель. Михаил почувствовал удар в левую ногу. Однако самолет продолжал слушаться рулей, не горел, в кабине не пахло дымом.
На обратном пути ведущий немного изменил курс.
Неожиданно у деревни Дугино они выскочили к немецкому аэродрому, на котором стояли бомбардировщики «Юнкерс-88». Ударить бы по ним из пушек и пулеметов, но приказ был строг: разведка строго по маршруту-и сразу на свой аэродром. Командованию как можно скорее нужны были разведданные.
Левая нога у Михаила немела, управление поврежденным самолетом давалось все с большим и большим трудом. Влево еще как-то удавалось поворачивать машину, поскольку правая нога действовала, а вот вправо… Михаил помогал элеронами самолету, переносил правую ногу к левой педали и, как мог, нажимал. Получалось плохо — мешала ручка управления. Боли Михаил почти не ощущал, но появилась слабость.
Петр понял, что с Михаилом что-то не так, потому что его самолет рыскал по курсу. Дудков перестроился и теперь летел крыло к крылу с машиной Михаила, делая ему какие-то знаки. Но Михаил не мог их понять — все внимание его было сосредоточено на управлении поврежденным самолетом.
Внизу промелькнула передовая, обозначившись чернеющими на белом снегу траншеями и вспышками выстрелов. Это уже была удача — все-таки летели над своей территорией.
Дудков, выведя вперед свой самолет, подвел Михаила к аэродрому и начал снижаться. Михаил — тоже. Но перед посадочной полосой истребитель Дудкова резко ушел в сторону, освобождая Михаилу коридор для снижения.
Пилот повернул кран выпуска шасси, сажая ЛаГГ на основное шасси, и дал небольшого «козла». Самолет помчался по полосе. Михаил сбросил обороты, потянул на себя ручку управления. Все, касание дутиком. Пилот перекрыл бензокран и выключил зажигание. Тормозить одной ногой ему было невозможно — самолет крутанулся бы вокруг своей оси и перевернулся.
«Черт, какая же все-таки полоса короткая!» — про себя чертыхнулся Михаил. Как ни старался он снижать скорость, самолет остановился уже в снежном бруствере на конце полосы.
Сил хватило, чтобы отбросить фонарь, а дальше уже помутившаяся память сохранила только обрывки событий. Как его вытаскивали из кабины, Михаил не помнил вовсе. Затем — салон несущейся по полю санитарной машины, озабоченный врач рядом. Потом — склонившееся над ним лицо Дудкова, и… провал в памяти.
В себя Михаил пришел уже в палате госпиталя. С трудом разлепив веки, он увидел над собой белый потолок. Стал вспоминать — таких в полку точно не было, ни в одном здании. Где-то за стеной — приглушенный разговор. Сильно пересохли губы, и хотелось пить. От сухости во рту язык был настолько шершавым, что Михаил даже сказать ничего не мог.
Кто-то рядом заметил, что Михаил открыл глаза. Мутным взглядом летчик различил приближающийся белый халат и огромные участливые глаза.
— Потерпи, миленький!
К губам приложили мокрый бинт. Михаил жадно сосал его, глотая влагу. Мало, хочется еще!
— Пить! — едва слышно прошептал он.
Ко рту поднесли маленький заварной чайник, только в нем был не чай, а обычная вода.
— Пей понемногу, касатик. — Мягкий женский голос, запах женщины и вода!
Михаил дважды передыхал, пока одолел чайничек. Стато полегче, и он уснул. Не впал в кому, а уснул. Проснувшись, вновь попросил пить.
Михаила напоили. Он попробовал было поднять голову, но тут же бессильно уронил ее на подушку. Сил не было, голова кружилась.
— Рано тебе, милок, подниматься. Есть хочешь? При упоминании о еде Михаил ощутил сильное чувство голода.
— Хочу. — Он жадно сглотнул слюну.
— Вот и хорошо. Сейчас я тебя покормлю.
Михаил скосил глаза. Рядом с его кроватью сидела на стуле пожилая санитарка в белом халате и белой косынке. Она взяла с тумбочки тарелку с жиденькой кашей и стала кормить Михаила с ложечки, как маленького. Чтобы Михаилу было удобнее есть, она приподняла ему голову, подложив под нее подушку. Сил хватило на половину тарелки.
— Не могу больше, устал. — На лбу у него выступил пот. Санитарка вытерла ему лоб полотенцем.
— Где я?
— В госпитале, сынок. Уже четыре дня как.
— Вот это да!
Он думал — день прошел.
— Что со мной?
— Ранен ты в ногу, сынок, крови много потерял, потому и слабость такая. Операцию тебе наш доктор сделал, Михаил Иванович. Руки у него золотые. Теперь на поправку пойдешь.
— А нога цела? — с тревогой спросил Михаил.
— Цела, милый, цела! Осколки только удалили да раны зашили. Выздоровеешь — еще плясать будешь.
У Михаила отлегло от сердца. Ведь, услышав об операции, он сначала испугался. И то — кому он, калека, нужен? Родни или знакомых в этом времени у него нет, армия — вся его жизнь. Если комиссуют, податься некуда.
После еды Михаил уснул здоровым крепким сном и проснулся уже вечером.
— Горазд ты спать, летун! — хохотнул кто-то по соседству.
Михаил повернул голову. Палата была малюсенькой — только две кровати и тумбочка между ними. На второй койке лежал парень с забинтованной головой и перевязанными руками.
— Ты кто?
— Раненый, как видишь, сосед твой по несчастью. Ну как сюда попал, ты, естественно, не помнишь?
— Не помню — не в себе был.
— Не в себе! Да ты, как чурка, без сознания был. Меня Андреем звать. Танкист я. Подо Ржевом меня шарахнуло. Танк загорелся, из всего экипажа только я и успел выскочить, а ребята сгинули.
— А я — Сергей и еще вчера был летчиком-истребителем, — кивнул Михаил. Он сперва чуть не назвал свое настоящее имя, да спохватился вовремя.
— Знаю уже, Пелагея Матвеевна сказала.
— Это кто?
— Да санитарка же, она тебя кашей кормила.
— Я не знал.
— Да ты как увидишь — вспомнишь. Она скоро ужин принесет. Сто грамм бы сейчас, а лучше — двести. Курить есть у тебя?
— Не курю.
— Жаль, — тоскливо отозвался танкист. — Слушай, а где тебя зацепило?
— Зениткой подо Ржевом.
— Ха! Так мы и ранены с тобой почти в одном месте, вроде как сродственники теперь.
Отворилась дверь, и вошла санитарка, держа в руках поднос с тарелками и хлебом. Там же — два стакана с чаем.
— Ужинать пора, товарищи ранбольные!
Такое странное словечко Михаил слышал впервые. Санитарка сначала подошла к новенькому, помогла ему приподняться, подперла спину подушкой.
— Сам поешь или помочь?
— Сам попробую.
Голова еще кружилась немного, во всем теле ощущалась слабость, но было уже заметно лучше.
Санитарка поставила на одеяло миску с кашей, жидко приправленной тушенкой. Пахло вкусно.
Михаил неловко орудовал ложкой — уж больно поза неудобная. Но есть-то хотелось! Он и хлеб съел, запивая чаем.
В животе разлилась приятная сытость, и вновь потянуло в сон. Как сквозь вату в ушах, он услышал слова соседа:
— Ну летун и засоня!
— Чего пристал к человеку? — вступилась за Михаила санитарка. — Крови он много потерял. Да для него сейчас сон и еда — лучшие лекарства! Думали — не выживет, да организм молодой, крепкий. Вишь — выкарабкался!
— Да я что — я ничего… Это я так… — оправдывался танкист.
Утром сил прибавилось.
На перевязку явилась молодая медсестричка, поставила на стол лоток с перекисью Водорода и бинтами.
Когда стала снимать присохшие к ране бинты, Михаил невольно вскрикнул от боли.
— Терпи, летун, у меня хуже было, — подал голос со своей койки обожженный танкист. — У Тонечки ручки золотые, перевязки хорошо делает. Тонечка, а спиртиком не угостишь?
— У тебя одно на уме, — отшутилась медсестра.
— Это вы, женщины, так думаете — «одно». А закусить?
— Сразу видно, выздоравливать стал, ранбольной! Помнится мне, три недели назад вам не до шуток было…
— Ранбольной! Андреем меня звать! — постарался возмутиться танкист, но у него не очень получилось.
— Постараюсь запомнить! — улыбнулась Тоня. Медсестричка закончила перевязку.
— Выздоравливайте, ранбольные! И ушла.
— Вот едрит твою! Все они тут — «ранбольные, ранбольные»! А мне, может, по имени приятнее! — пробурчал танкист.
Михаил осторожно вытянулся на кровати — после перевязки заныли потревоженные раны.
Когда медсестра снимала бинты, он увидел раны на ноге со швами — четыре штуки насчитал. Особенно беспокоила одна — на бедре, чуть выше колена: здоровая была, сантиметров десять в длину.
Танкист полюбопытствовал, выглядывая из-за плеча медсестры:
— Здорово тебя! Кто?
— Зенитчики! Снаряд прямо в приборную панель угодил! На аэродром сел уже как в тумане.
— Повезло: могли насмерть!
Оба замолчали. Да чего тут возражать? «Косая» рядом совсем прошла. Возьми снаряд на полметра дальше — попал бы прямо в сиденье пилота.
Вечером в палату пришли школьники и устроили концерт художественной самодеятельности. Они пели песни, танцевали, а один серьезный паренек показывал фокусы. Правда, Михаил их из своей тесной палаты не видел, зато песни слышал — дети пели в коридоре. Двери палат были открыты, и лежачие ранбольные слушали их, лежа на своих койках, а ходячие расселись на стульях, кушетках и подоконниках. Особенно понравился «Синий платочек» и «Бьется в тесной печурке огонь» — на «бис» школьники их пели несколько раз, а некоторые ранбольные с удовольствием подпевали.
Хлопали маленьким артистам от души, многие раненые отдавали детям заначенные куски сахара, хлеб. Голодновато населению жилось, особенно детям с их скудными пайками.
Продукты давали по карточкам, имевшим четыре категории. К первой категории относились рабочие оборонной промышленности — они получали 700 граммов хлеба в день; вторая категория включала рабочих других отраслей, а также врачей и учителей, получавших в день 500 граммов хлеба; к третьей категории относились служащие — им полагалось 400 граммов, а старики и дети получали по 300 граммов хлеба в день.
На рабочую карточку давали еще 300 граммов жиров, 800 граммов крупы и 400 граммов сахара в месяц. По карточке же давали и керосин для лампы.
С началом войны цены на продукты на рынках выросли в десять и более раз: буханка хлеба стоила 100 рублей, килограмм сала — 200, картошка — 120, кусок мыла — 40, пара ботинок — 60 рублей. И это при средней зарплате рабочего 430 рублей в месяц.
Денежное довольствие пехотинца в армии было 8,5 рубля в месяц, старшины — 150 рублей, командира роты — 750 рублей, батальона — 850 рублей; командиру полка полагалось 1200 рублей в месяц. Правда, приплачивало премию за уничтожение вражеской техники: летчику-истребителю — 1000 рублей, бомбардировщику за боевой вылет — 500 рублей. За уничтожение танка из противотанкового ружья платили 500 рублей, за подрыв его гранатой — 1000 рублей.
Доплачивали за медали и ордена. Так, за медаль «За отвагу» — 10 рублей в месяц, за орден Красной Звезды — 25 рублей, за орден Ленина — 50 рублей ежемесячно. Туго было и с едой, и с одеждой.
С каждым днем, проведенным в госпитале, Михаил чувствовал себя все лучше и лучше. Прибавлялось сил, затягивались раны. Он уже вставал, ходил по коридору. Правда, если находился на ногах долго, раны начинали ныть.
Сосед-танкист оказался весельчаком — он сыпал анекдотами, рассказывал интересные случаи. К тому же был не дурак выпить. Периодически находил где-то самогон, водку или спирт. А выпив, уходил искать женщину. Иногда приходил в палату поздно — уже после отбоя — и с явным удовольствием растягивался на койке.
— Эх, Серега, молод ты еще, красоты жизни не знаешь, — говорил он. — Запретный плод сладок, только вредное и приносит истинное удовольствие. Жизнь — она короткая. Вот выйду из госпиталя — и снова на фронт. А сколько там жить буду? Может, в первом же бою и сгорю, как мои однополчане.
Он полежал, помолчал, а потом вдруг разоткровенничался:
— Я ведь на БТ воевал. До войны этот танк считался лучшим, а началась война — и оказалось, что он устарел давно. Броня тонкая, моторы на бензине и потому горят, как свечки. Нам бы тогда Т-34! Видел я эту машину. Зверь! Все при ней: и скорость что надо, и пушка хорошая, а броня — втрое против БТ. Вот спрошу я тебя: коли мы воевать готовились, бить агрессора на его территории, почему таких танков до войны не наделали, чтобы все танковые полки перевооружить?
— Ты бы потише: ночь, слышно хорошо. Не ровен час — услышит кто, донесет, — попытался остановить его Михаил.
— Все равно дальше фронта не пошлют, — упрямо возразил ему танкист, однако в дальнейшем язык больше не распускал.
Когда передавали сводки Совинформбюро, все ходячие ранбольные собирались у черной тарелки репродуктора и внимательно ловили каждое слово сообщения из Москвы. Но сводки не передавали истинного положения дел. Диктор бодрым голосом вещал: «…В ходе ожесточенных боев наши войска отстояли населенный пункт Н., отбив наступление врага. После боя командир батальона капитан К. насчитал более шестисот убитых гитлеровцев…» А в вечерней сводке: «…Наши войска оставили населенный пункт Н.». Об истинном положении дел приходилось только догадываться.
Раздобыв где-то довольно большую — похоже, школьную — географическую карту, раненые повесили ее в коридоре и флажками отмечали позиции наших войск.
О многочисленных «котлах» и многотысячных потерях официальная пропаганда умалчивала. Между собой бойцы судачили:
— Ничего не говорят о «колечке» подо Ржевом, Вязьмой, о Спасс-Демьянске. Как там наши? Вырвались из кольца или полегли все?
Обмануть фронтовиков трепотней по радио было сложно. Они сами были на передовой и знали положение. Когда поднимались из окопов в атаку — часто полуголодные, с несколькими патронами в обойме винтовки и пустым подсумком, — кричали «Ура!». А политруки кричали «За Родину! За Сталина!». Ну так это им по их должности положено. Простые же солдаты понимали, что они воевали не за усатого тирана, а за землю свою, за семью.
Сталина и других вождей боялись. Страхом перед чудовищными репрессиями было пропитано все общество. Доносы писали многие: жены на мужей, сослуживцы — чтобы занять освободившееся место начальника, а уж в творческих союзах вроде писательского или кинематографического — доносы просто процветали.
Штат НКВД и милиции был раздут, и ведь они не сидели без работы — лагерями была усеяна вся страна. Существовала и другая, неафишируемая цель создания многочисленных лагерей: для строительства дорог, корпусов заводов, плотин и электростанций стране была нужна дармовая рабочая сила. И расстрельные конвейеры работали без остановки, лишь немного притормозив свою прыть во время войны.
На начальном этапе войны Гитлер переиграл Сталина, а многомиллионные жертвы понес народ.
Михаил пролежал в госпитале до середины апреля — весна уже вошла в свои права: стаял снег, подсохла грязь. Солнце пригревало вовсю, и из душных, пропитавшихся запахом крови и лекарств госпитальных палат людей тянуло на свежий весенний воздух.
И вот настал день, когда после очередного осмотра хирург Михаил Иванович сказал:
— Ну что, летун, зажили твои раны. Готовься к выписке. Или еще подержать тебя с недельку?
— Спасибо, доктор, за лечение. Но вы уж извините, задерживаться не хочу — надоело уже здесь лежать.
Михаил Иванович открыл ящик стола, вытащил пузырек со спиртом и разлил его по стаканам — граммов по пятьдесят на каждого.
— Ну давай, летун, — за тебя! За то, чтобы ты не попадал больше к нам, чтобы пули стороной тебя обходили!
При выписке Михаилу выдали офицерскую, бывшую в употреблении, застиранную почти до потери цвета форму, ремень, сапоги и пилотку.
— А моя форма где же?
Старшина, усатый, с палочкой — видно, из команды выздоравливающих, — обронил:
— Так бриджи твои, как и комбинезон, в клочья изодраны были, кровью залиты. Сожгли их как пришедшее в негодность имущество. Документы свои все получил?
— Все.
— Распишись вот здесь. — Старшина пододвинул ему ведомость.
Михаил подмахнул бумагу. Кроме своих, личных документов ему на руки выдали справку о ранении и нахождении в госпитале и предписание — прибыть в запасной авиаполк.
Опять переучивание! Где его полк теперь, Михаил не знал, да и не сильно туда рвался. Друзей он там не приобрел, и летать снова на ЛаГГах ему не хотелось. Вот и отправился в Москву согласно предписанию.
До столицы Михаил добрался с трудом. Поезда ходили редко, не придерживаясь какого-либо расписания. По путям больше катили к фронту воинские эшелоны — с пехотой и техникой, укрытой брезентом.
В Москве на Курском вокзале его тут же остановил патруль. У Михаила проверили документы, козырнули и объяснили, как добраться до запасного авиаполка.
