Радость охватила Миссолонги, когда с Занта принесли весть о том, что 30 декабря Байрон отплыл на материк. Стэнхоуп написал Бауэрингу: «Все ожидают приезда лорда Байрона, словно пришествия Мессии». Жители знали, что «мессия» везет с собой много денег. Солдаты, особенно сулиоты, получавшие жалованье с опозданием в несколько месяцев, и матросы угрожали мятежом. Даже обещание Байрона не могло удержать их днем 30 декабря, когда из залива вышло несколько турецких судов. Греческие корабли, стоявшие на якоре в Миссолонги, немедленно снялись с якоря и обратились в бегство, отдав туркам порт.

Мечтая на палубе и не зная, что турки в море, Байрон оказался в гуще событий, даже не подозревая об этом, когда в два часа утра 31 декабря перед мистико неожиданно возник большой корабль. Сначала Байрон принял его за греческое судно, но капитан мистико узнал турецкий корабль. Охваченная ужасом команда замерла на борту, и даже собаки, по воспоминаниям Флетчера, «хотя беспрерывно лаяли всю ночь, ни разу не тявкнули, пока турецкий фрегат был поблизости». Капитан резко повернул руль и изменил курс. К трем часам ветер посвежел, и быстроходный мистико оставил далеко позади в тумане турецкий корабль и до самого рассвета держался у берега. На рассвете путешественники увидели два больших корабля: один из них вдалеке явно преследовал грузовое судно, а другой находился между мистико и портом Миссолонги. Мистико зашел в пролив между скалами Скрофес, и Байрон отправил Лукаса и еще одного матроса с посланием к Стэнхоупу. Он писал: «Мне здесь не по себе: я не столько боюсь за себя, сколько за греческого мальчика, ведь вы знаете, какова будет его судьба, и я скорее убью себя и его, чем позволю этим варварам взять его».

Когда турецкий корабль приблизился, мистико стремительно вышел из пролива и поплыл по мелководью вдоль побережья к северу, найдя безопасную гавань в Драгоместри (современный Астакос. – Л.М.) до наступления темноты. Примасы и офицеры взошли на борт и предложили Байрону гостеприимный кров, но он предпочел остаться на борту, где было много денег и других ценностей.

Маврокордатос желал спасти Байрона и его ценный груз. Он отправил три корабля обыскать побережье. Очевидно, канонерские лодки обнаружили Байрона в Драгоместри 2 января, но из-за ветра и неподходящей погоды они отправились в Миссолонги только 3-го. В проливе Скрофес лодку дважды выбрасывало на скалы. С Байроном были Тита, Флетчер, доктор Бруно и Лукас, вернувшийся из Миссолонги на одном из кораблей. Турки повернули в Патры, но по-прежнему дул встречный ветер, и мистико до утра простоял на якоре возле одного из островов.

Тем временем Пьетро Гамба испытал приключение. Судно преследовали, и оно было захвачено турецким кораблем, а капитана подняли на борт для допроса. Гамба подумал о своем подозрительном грузе: слуги, лошади, ружья, деньги, печатный станок, пушки и шлемы с гербом Байрона. Но опасней всего были его собственный дневник и переписка Байрона с греческими вождями. Турецкая лодка направилась к Гамбе, но прежде, чем он осознал, что она движется совсем в другом направлении, он бросил за борт связку писем Байрона, утяжеленных пятьюдесятью фунтами дроби. К счастью, когда капитан турецкого корабля приказал обезглавить капитана лодки и потопить его судно, он узнал в нем человека, спасшего его, когда он потерпел кораблекрушение в Черном море. Турок обнял капитана и повел в свою каюту. Когда корабль пришел в Патры, турецкий капитан позвал Гамбу на борт и с охотой принял от него в качестве подарков телескоп и бутылки рома и портвейна. Он представил его Юссуф-паше, командиру крепости. После долгого восточного обмена любезностями лодка была освобождена и 4 января продолжила путь в Миссолонги. Гамба был удивлен, узнав, что Байрон еще не появился.

Той ночью мистико также причалил в порту. На следующее утро Байрон надел красную военную форму и в одиннадцать часов встретился с ликующими жителями города. Каждый корабль греческой эскадры, вернувшийся в гавань после ухода турок, приветствовал его салютом. Растроганный Гамба встретил Байрона на пристани: «Я не мог сдержать слез…»

Маврокордатос, полковник Стэнхоуп и шеренга иностранных и греческих офицеров встретили Байрона у дверей приготовленного для него дома. Это была его первая встреча с князем Александром Маврокордатосом, приземистым, незаметным человечком, чьи темные добродушные глаза, поблескивающие сквозь маленькие круглые стекла очков, делали его больше похожим на ученого, нежели на военного, каковым он себя считал. Доктор Миллинген описал его как «умного, честолюбивого, проницательного человека. Его большие южные глаза, полные задора и огня, выдавали в нем доброго человека».

Байрон заранее проникся симпатией и доверием к князю, потому что тот был воспитан и образован, но большей частью потому, что люди, подобные полковнику Нейпиру и графу Делладесиме, уверяли его, что Маврокордатос единственный человек, обладающий влиянием, на которого можно рассчитывать как на бескорыстного патриота. Князь получил образование в Константинополе и происходил из древнего рода греков-фанариотов, которые были господарями (греческими правителями под властью турок) в Валахии и Молдавии, посты, обеспечившие им титул князя. Годы юности он посвятил изучению восточных языков и, по словам Миллингена, был «прекрасным греческим ученым, говорил и писал по-французски как уроженец Франции и сносно владел английским и итальянским».

Как бы то ни было, Байрон положился на помощь Маврокордатоса и властей Западной Греции. Хотя он по-прежнему не желал примыкать ни к одной из политических партий, он вскоре убедился, что здесь обстоятельства располагали к более активным действиям, чем в любом другом уголке Греции.

Четыре или пять тысяч солдат из разных провинций последовали за своими «капитанами» в Миссолонги, где по приезде Маврокордатоса собирались на встречи и были готовы к военным действиям. Маврокордатос надеялся на захват оставшихся турецких крепостей на северном и южном побережье Коринфского залива. Захват Лепанто (обычное греческое название – Наупактос. – Л.М.), единственной турецкой крепости на северном берегу, по мнению князя, приведет к легкой победе над Патрами и замком Морея с помощью пяти судов и двух военных кораблей из Миссолонги.

Сначала Байрон с жаром занялся этими приготовлениями, особенно когда Маврокордатос, увидев его энтузиазм и желание создать армию из числа сулиотов, предложил ему повести войска к Лепанто. 13-го Байрон сказал Хэнкоку, что собирается на целый год нанять сулиотов. После смерти Марко Боцариса в августе его оставшаяся армия присоединилась к грекам в Миссолонги, помогая оборонять город. Байрон согласился обеспечивать армию из пятисот человек, а правительство – еще сто человек под командованием Байрона. Дух патриотизма, охвативший весь город, коснулся и Байрона. Его мечта о боевой славе наконец-то стала реальностью. Миллинген писал: «Его дом был полон солдат, гостиная напоминала военный арсенал, а не жилище поэта. Стены были увешаны мечами, пистолетами, турецкими саблями, ружьями, кортиками, винтовками, байонетами, шлемами, короткоствольными ружьями и трубами… Атаки, внезапные нападения, осады, засады, битвы были единственными темами бесед Байрона с различными «капитанами».

Жалкий заболоченный городишко и убогий дом не смутили Байрона. Присутствие солдат в грязных мундирах с серебряной мишурой амуниции напоминало ему о счастливейших годах юности, проведенных в Греции. Он прежде был в Миссолонги почти в то же время года, когда вместе с Хобхаусом путешествовал по Греции в 1809 году. Он узнавал крохотные домишки, сгрудившиеся на плоском мысе с нездоровым воздухом, который тянулся из болот материка в мелкую лагуну.

В трех милях от берега лагуна отделена от сверкающих вод залива узкой полосой песка и грязи, протянувшейся от скал Скрофес почти до подножия отвесной и затянутой облаками горы Варассова (древняя Халкида. – Л.М.), которая на 3000 футов поднимается над водой напротив Патр. У конца мыса, над илистой лагуной, стоял дом, в котором жил Байрон, один из самых больших частных домов в городе, с двумя высокими этажами над сырым полуподвалом. Дом, принадлежавший Апостоли Капсали, одному из чиновников Миссолонги, был окружен пристройками вокруг внутреннего дворика, а за ним была открытая площадка, где Байрон обучал свою стражу из числа сулиотов, живших на первом этаже дома и в пристройках вместе с лошадьми.

Во время прилива или дождей земля вокруг дома превращалась в трясину, и к нему можно было добраться только на лодке. Единственным утешением был южный вид на воды залива за лагуной. К счастью, Байрон мог видеть залив из окна второго этажа. В ясный день он видел горы Морен и иногда смутные очертания Ионических островов.

Полковник Стэнхоуп поселился на первом этаже, где Капсали также сдавал комнаты. В распоряжение Байрона был предоставлен весь второй этаж, включающий спальню и гостиную с видом на лагуну, и две или три комнаты для слуг. Мебели было очень мало. По турецкому обычаю Байрон сидел на подушке, положенной на нечто вроде матраца. Гамба занимал дом в другой части города.

Здесь не было холодных зимних дождей, и Байрон легко приспособился к суровой жизни, которую, не жалуясь, принимал, когда молодым человеком впервые путешествовал по Греции. Все необходимые удобства были предоставлены внимательным слугой Флетчером, который все еще ворчал из-за нехватки привычного английского комфорта, но был неизменно верен и готов услужить хозяину, и Титой, всегда помогавшим в нужную минуту. Черный слуга, взятый у Трелони, оказался прекрасным поваром и кучером, а красивый греческий юноша Лукас в одежде пажа был постоянно рядом с Байроном.

Но Байрону недоставало времени думать об удобствах. Прежде всего надо было заниматься формированием артиллерийского полка, который можно было послать на захват Лепанто. Для этого бы подошли иностранные офицеры: немцы, англичане, швейцарцы, шведы. Но самые большие надежды возлагались на Уильяма Пэрри, которого в любую минуту ожидали на корабле «Анна» с людьми и материалами для производства пороховых ракет Конгрива и других современных орудий. В дополнение к прочим расходам Байрон охотно пожертвовал 100 фунтов на поддержку артиллерийских войск и, чтобы доставить удовольствие Стэнхоупу, хотя не был уверен в пользе этой затеи, пятьдесят фунтов на печатный станок, переданный Стэнхоупом доктору Дж. Дж. Майеру, такому же бюрократичному швейцарцу, как сам Стэнхоуп.

Первый номер «Эллинской хроники» («ELLHNIKA CRONIKA») вышел в свет 14 января (2 января по греческому календарю. – Л.М.). В газете был девиз Бентама: «Наибольшее благо – наибольшему числу людей». Возможно, Байрон переоценил вред, который может причинить газета и без того несплоченным рядам греков, потому что во всей стране на нее подписалось не более сорока человек. В основном газета распространялась на Ионических островах и в Англии, и заметки ее большей частью были адресованы английским читателям.

В середине января Байрон был сильнее раздражен неумением и расточительностью графа Гамбы, чем странностями полковника Стэнхоупа. Пьетро неразумно заказал материал стоимостью 500 долларов, что превосходило затраты Байрона на красную и непромокаемую ткань. Больше всего его рассердило то, что это произошло в то время, когда он пытался экономно вести хозяйство, несмотря на требования, связанные с захватом Лепанто.

Бедный Пьетро был неизменен: горячий, верный Байрону и испытывающий тоску по дому. После приезда в Миссолонги он написал Терезе, что Байрона там приняли как «ангела-спасителя». Кроме страха потратить лишние деньги, Байрона занимали и более возвышенные цели. Он мечтал потратить все состояние на дело, которому посвятил жизнь. Теперь он мог рассчитывать на деньги от продажи поместья в Ланкастере, Рочдейла, которое, по словам Кин-нэрда, было продано после долгих лет судебной тяжбы Джеймсу Дирдену за 11 225 фунтов.

Из вестей, приходивших из Морей, было ясно, что правительство благосклонно относится к созданию армии. Законодательные и исполнительные власти слали Байрону письма, в которых объявляли его благодетелем нации и извинялись за междоусобные войны. Они выражали надежду, что с помощью Англии он окажет им всяческую поддержку, и просили его одолжить еще 20 000 долларов в дополнение к 30 000 на освобождение Кандии (Крита). Однако у Байрона было и без того много дел в Миссолонги. Он предпочитал тратить деньги и время на стоящее дело, чем заниматься рутиной, что и предоставил Гамбе и Стэнхоупу.

Атмосфера в Миссолонги была предгрозовой. Жители начали роптать на солдат. Единственной надеждой было сообщение о том, что Пэрри наконец прибыл на Корфу и готовился к приезду в Миссолонги. Оставалось надеяться, что поход на Лепанто произойдет раньше, чем между солдатами и местными жителями начнутся стычки.

В ночь на 18 января Байрон и его спутники услышали на улице громкие выстрелы мушкетов – частое происшествие, поскольку греки привыкли тратить порох по поводу и без повода. Но на этот раз случилось нечто серьезное. Житель города пожаловался, что в его отсутствие дом заняли сулиоты. Пока он рассказывал свою историю доктору Майеру, рядом появился сулиот и застрелил грека. Маврокордатосу удалось заставить военные власти найти виновника, но в городе начались беспорядки.

В дополнение к этому в заливе вновь появился турецкий флот, а пять кораблей, которые должны были охранять Миссолонги, снялись с якоря и обратились в бегство. Байрон пришел в страшное раздражение из-за беспорядков в городе и отступления греческого флота, потому что теперь прибытие Пэрри с людьми и запасами для артиллерийских войск было отягощено опасностями. Утром 21-го числа уже десять турецких военных кораблей появились перед Миссолонги. Город был полностью осажден.

Был разработан план нападения на турок ночью, в маленьких лодках, чтобы повредить их такелаж и, возможно, направить корабли на скалы. Все европейцы выразили желание принять участие в операции, и Байрон мечтал быть в первых рядах. «Он был так серьезно настроен, – писал Гамба, – что мы скоро поняли, сколь опасно использовать такого человека в столь рискованном предприятии, и мы сделали все возможное, чтобы отговорить его, поскольку он мечтал подвергнуться опасности и не хотел, чтобы кто-нибудь опередил его».

Однако на столь отчаянный поступок Байрона подталкивали более личные переживания. Мечта о славе и героическом подвиге, жившая в нем с юношеских лет в Хэрроу и Кембридже, смешивалась с мечтой об идеальной любви, которую он постоянно искал и не мог найти, а если и находил, то прекрасная мечта рушилась при первом соприкосновении с реальностью. Пределом этих блестящих мечтаний было воспоминание о преданном кембриджском хористе Эдлстоне, чью прядь волос Байрон по-прежнему носил в медальоне. Некоторым образом рано умерший Эдлстон приблизился к мечте об идеальной любви больше, чем все женщины, которых знал Байрон. Вероятно, об Эдлстоне ему напомнил темноглазый красивый паж Лукас. Но теперь увлечение Байрона сопровождалось совершенно новым разочарованием: очевидным равнодушием к его чувству. Это был горький упрек, напомнивший ему о том, что он действительно «долгий срок в земной юдоли прожил», и теперь классическая красота бледного лица, перед которой не могли устоять женщины и мужчины, перестала привлекать. Волосы седели и выпадали, зубы шатались, лицо стало рыхлым и дряблым. Было грустно и горько осознавать, что мальчик, которого он осыпал дорогими подарками, не отвечал ему привязанностью или благодарностью.

Байрон не мог обсуждать эту тему в кругу друзей и не поверял своего разочарования письмам и самым близким знакомым. В канун своего тридцатишестилетия он вновь обратился к стихам, изливая в них свою боль:

Байрон сумел переправить четырех турецких пленников на турецкий корабль с помощью нейтрального (британского. – Л.М.) судна и одновременно послал письмо Юссуф-паше, турецкому командиру в Патрах, умоляя его «обращаться с греками, которые могут попасть в его руки, со всей гуманностью, в особенности потому, что ужасы войны и без того велики, чтобы еще усугублять их человеческой жестокостью».

26 января капитан Йорк с английского брига «Стремительный» сошел на берег с двумя офицерами, чтобы потребовать от греков объяснений по поводу захвата нейтральной ионической шлюпки. Байрон сердечно встретил британских офицеров, которые нашли его веселым и энергичным. Корабельный хирург Джеймс Форрестер обратил внимание на скудную обстановку и странных жителей дома Байрона. Коридор был полон «майнотами (сулиотами? – Л.М.) и другими солдатами, вооруженными до зубов». Тита с кустистой бородой и при полном параде проводил гостей в дом. Им прислуживал паж Байрона Лукас, «молодой грек в одежде албанца или майота с красивыми пистолетами за поясом». Байрон «так беззаботно болтал, что было трудно представить, что он когда-то писал о серьезных вещах». После обеда гости развлекались стрельбой по бутылкам. С двадцати шагов Байрон сбивал горлышко бутылки размером не больше обручального кольца. «Такая меткость была поразительна, – заметил Форрестер, – если учесть, что его рука тряслась, словно в приступе лихорадки…» После каждого выстрела ньюфаундленд Лев приносил бутылку. Форрестер заметил, что у Байрона были усы «льняного цвета». И в этот последний год жизни поэта он также обратил внимание на «его легкий шотландский акцент».

29-го числа турецкая эскадрилья вернулась в залив, но греческие суда бесследно исчезли, отправившись домой, вместо своего обещания охранять Миссолонги после того, как солдатам заплатят. Возникли новые неприятности. Сулиоты не хотели подчиняться единому командованию. Байрон скоро понял, что под его началом находится целая армия. Пока у него были деньги и желание их тратить, ни Маврокордатос, ни губернатор города, ни глава племени, ни даже богачи вроде Сторнариса, с его пятью тысячами голов скота, не хотели помогать общему делу.

Байрон также узнал, что, хотя он должен был собрать пять сотен сулиотов, но по турецкому обычаю от него ожидали обеспечения двадцати сотен человек, потому что сюда входили члены семей сулиотов, а также их домашний скот. Сулиоты не выполняли обещания покинуть дворец, отведенный для нужд Пэрри. Он и военные запасы могли прибыть в любую минуту, и Байрон пошел на отчаянный шаг. Он использовал самый эффективный довод. По словам Стэнхоупа, «он сказал им, что, если они немедленно не покинут дворец, он не возьмет их на службу. Сулиоты уважают лорда Байрона и его деньги, поэтому они согласились».

Среди тревог и волнений Байрон находил время для ежедневных прогулок верхом. Из-за постоянных дождей улицы стали почти непроходимыми, а ворота среди укреплений, ведущие на материк, были залеплены грязью. Байрон нанял мальчика с лодкой, чтобы переправляться через лагуну туда, где были лошади. В миле от города Байрон мог скакать галопом.

В ожидании приезда Пэрри Байрон принял приглашение примасов Анатолико посетить этот город, героически отразивший прошлым летом турецкую армию. Компания в составе Маврокордатоса, Байрона, Гамбы и Лукаса отправилась в путь на лодке в воскресное утро 1 февраля. У побережья города, расположенного на укрепленном острове, они были встречены салютом мушкетов и артиллерии. Женщины в своих лучших платьях махали им с балконов. Все хотели, чтобы Байрон остался ночевать, но он вместе с Гамбой и Лукасом вернулся в Миссолонги, совершив трехчасовое плавание в лодке под проливным дождем. Гамба и Лукас простудились и заболели. Байрон особенно волновался за Лукаса, уступил ему свою постель, а сам спал на полу. И вновь его чувства нашли отражение в отчаянных стихах:

У Байрона были и другие причины для беспокойства. Прибывающие каждый день из Драгоместри грузы должны были доставляться с берега во дворец, но гордые сулиоты не желали опускаться до роли носильщиков, и Байрону приходилось нанимать жителей города, чтобы переносить вещи. Но даже городские жители отказывались работать по праздникам, пока Байрон не пристыдил их, начав переносить грузы, вымокшие под сильным дождем.

Стэнхоупа больше всего беспокоила безопасная доставка литографских прессов, высланных комитетом. Хотя Байрон сомневался в их необходимости, но мирился с этой затеей так же, как и с «самым лучшим кузнецом», отправленным вместе с Пэрри и «везущим триста двадцать два греческих Евангелия». Но вскоре выяснилось, что многое из того, что ожидалось, не доставили. Не было пороховых ракет, а на их создание требовалось два месяца. Это был настоящий удар для иностранных офицеров и греков, которые с нетерпением ожидали чудесных орудий.

Приехавший Пэрри был полон энергии, но немного сник при виде захудалого городишки и сообщения о том, что ни Стэнхоуп, ни правительство города не обладали финансовыми возможностями для того, чтобы платить людям, приехавшим с Пэрри. Во время пути ему пришлось потратить немало своих денег. Он с некоторым трепетом обратился к Байрону за помощью, но вскоре уже чувствовал себя как дома.

С самого начала Пэрри пришелся Байрону по душе, и вскоре он уже поверял ему свои разочарования и негодование. Было облегчением столкнуться с человеком, полным здравого смысла, после общения с нерешительным Маврокордатосом и «полковником-книгопечатником». Скоро стало очевидно, что вся финансовая ответственность и командование походом на Лепанто лягут на плечи Байрона. План создания трехтысячной армии оказался мифом, основанным на возможности Байрона обеспечить такое количество людей.

Сулиоты были готовы служить Байрону, пока могли тянуть из него деньги, хотя не удавалось преодолеть столкновений между ними. Скоро Байрон решился выступить в поход, как только Пэрри подготовит артиллерийские части. Байрона охватила надежда после сообщений двух греков, бежавших из Патр, которые рассказали о размолвках между европейскими и азиатскими турками. В Лепанто были созданы все условия для благополучного захвата гарнизона. Преувеличенные слухи о колоссальной подготовке, ведущейся в Миссолонги, и средствах Байрона подорвали уверенность турецких солдат. Албанский вождь убедил греческого шпиона, что солдаты окажут лишь символическое сопротивление и сдадутся, как только Байрон со своими войсками появится у стен крепости. Пришло время действовать.

В этих обстоятельствах Байрон решил создать сплоченные ряды артиллерийских частей и сулиотов. Но когда он попросил Пэрри использовать свою власть и ускорить приготовления к походу, тому пришлось признаться, что он не может добиться желаемого результата, в который уже вынудил поверить греков Стэнхоуп через свою газету. Байрон успокоил его, приободрил рабочих арсенала и передал необходимую сумму денег.

Байрон подолгу беседовал с Пэрри, который быстро понял, что, несмотря на показной оптимизм, Байрон был сильно удручен. «Вне стен своего дома, где он получал наслаждение от книг и общения со своей собакой Львом, от любви слуг, особенно внимания Титы, он не находил ни уверенности, ни покоя. Ему надо было контролировать и умиротворять непокорных сулиотов… Для меня стало очевидным, что он чувствовал себя обманутым и покинутым, я бы сказал, даже преданным. В разговоре с другими он притворялся веселым, потому что иначе его перестали бы считать бескорыстным энтузиастом… Но в глубине души он чувствовал себя одиноким и забытым».

В становящихся день ото дня все более откровенными беседах с Пэрри Байрон рассказывал о своей главной тревоге: он просил Пэрри передать все отложенные деньги на греческое дело. Начиная с 14 февраля Пэрри стал заниматься и этим, помимо других многочисленных дел. К этому времени Байрон каждую неделю тратил на пайки солдатам две тысячи долларов. Когда Гамба увидел списки сулиотов, то понял, что их количество было преувеличенным. Вожди вернулись к своему старому ремеслу: получать деньги за несуществующие войска. Более того, по словам Гамбы, вожди «требовали, чтобы правительство назначило из их рядов двух генералов, двух полковников, двух капитанов и низших офицеров в таком же количестве. Короче говоря, из трех или четырех сотен всех сулиотов должны выделиться около ста пятидесяти человек с высшими военным званиями. Естественно, их целью было увеличение платы… Байрон пришел в бешенство и заявил, что больше не хочет иметь никаких дел с этими людьми».

Вспышка гнева Байрона была серьезной и в его теперешнем состоянии неблагоприятно отразилась на его здоровье, едва не приведя его к болезни. Гнев скоро прошел, но решимость отказаться от услуг сулиотов осталась. Байрон написал поспешное письмо Маврокордатосу: «15 февраля 1824 года. После тщетных усилий, ценой невероятных трат, беспокойств и некоторого риска объединить сулиотов на благо Греции и для их собственного блага, я пришел к следующему решению.

Я больше не хочу иметь дела с сулиотами. Они могут отправляться к туркам или к черту, они могут разрубить меня на большее количество кусочков, чем существует размолвок между ними, но они не заставят меня изменить решение. Я по-прежнему готов пожертвовать собой и своими деньгами на благо греческого народа и правительства».

Сулиоты поняли, что зашли слишком далеко, и согласились вступить в новое войско, три сотни человек которого будут действовать под непосредственным командованием Байрона и его лейтенанта Гамбы. Однако Байрона раздражало, что пришлось отложить захват Лепанто. Теперь он был спокоен, но разочарован. Вечером 15 февраля, во время беседы с Пэрри и другими гостями, у него начался жестокий припадок, и он рухнул на руки Пэрри: «Его лицо было искажено, рот перекосило». Доктор Миллинген вспоминал, что во время припадка «у него на губах появилась пена, он скрежетал зубами и закатывал глаза, как эпилептик. Примерно через две минуты он пришел в себя…».

Когда приехали Гамба и врачи, Байрон был спокоен, но бледен и слаб. «Как только он мог говорить, – писал Гамба, – он повел себя как человек, не испытывающий ни малейшей тревоги, а спокойно спросил, мог бы этот приступ быть смертельным. «Скажите мне. Не думайте, что я боюсь смерти». Байрона отнесли на второй этаж в постель. Гамба решил, что приступ произошел из-за недавнего раздражения и скудной диеты.

На следующий день Байрон был по-прежнему слаб, но проснулся в полдень. Пэрри посоветовал ему лучше питаться и принимать лекарства. Доктор Бруно считал, что необходимо пустить кровь. Байрон не соглашался, чтобы ему вскрыли вену, но наконец позволил Бруно положить ему на виски восемь пиявок. Началось обильное кровотечение, и когда пиявок убрали, то кровь продолжала идти. Позже Байрон писал Меррею, что «они слишком близко подошли к височной артерии ради обеспечения моей временной безопасности» и что «ни кровоостанавливающее средство, ни прижигание не могли остановить кровь даже после сотни попыток». Полностью кровь удалось остановить после одиннадцати часов ночи. Пока это происходило, Байрон потерял сознание и позже подшучивал насчет своей слабости, говоря, что упал в обморок при виде собственной крови, словно дама.

Он проснулся на следующее утро, но не выходил на улицу. Он был раздражен, потому что болезнь помешала ему принять участие в операции по захвату турецкого военного корабля, выброшенного на берег недалеко от города, но он предложил оплатить расходы. Но у него был и другой повод для беспокойства. Вдохновляя в Равенне карбонариев на борьбу, Байрон с вызовом произнес слова Мармонтеля о том, что «революции не делаются с розовой водой». Но теперь, когда он оказался в гуще военных действий, то начал понимать, что, возможно, важнее всего потушить пламя ненависти и насилия. Милосердие всегда производило на него большее впечатление, чем самые великие принципы.

Среди турецких женщин и детей, ставших рабами богатых греков, после того как мужчины были убиты во время первого восстания в Миссолонги, были жена и дочь Хуссейна Аги. Они обратились к доктору Миллингену, чтобы он помог им скрыться от жестокости греков. Маленькой девочке по имени Хатадже было всего девять лет, столько же, сколько дочери Байрона Аде. Ему пришлись по душе ее темные глаза и величественные манеры, и он взял ее под свою опеку, как Дон Жуан, который защищал девочку-турчанку, спасенную им при осаде Измаила. Байрон заказал для нее и ее матери дорогие платья. Байрон подумывал отправить девочку в Англию, чтобы она стала подругой его дочери, или к Терезе в Италию. Но после раздумий понял, что леди Байрон не будет в восторге от маленькой мусульманки, говорящей об Аллахе и об отце Ады. В конце концов Байрон отправил девочку с матерью на Кефалонию под защиту доктора Кеннеди и его жены, пока бывшие пленницы не переправились к Хуссейну Are в Патры. В это же время остальных турчанок Байрон отправил в Превезу, находившуюся под турецким игом.

Севший на мель турецкий бриг был разграблен и сожжен самими турками прежде, чем греки успели захватить его; Байрон был слишком слаб, чтобы принять участие в этой экспедиции. Иностранные офицеры и рабочие арсенала были на грани нервного срыва, потому что обстановка в городе приближалась к бунту. 19 февраля произошел серьезный случай, ставший решающим. Сулиот по имени Йиотес взял маленького сына Боцариса посмотреть на фейерверки и механизмы во дворце. Когда их остановила стража, завязалась борьба, окончившаяся гибелью лейтенанта Caeca, шведа, и ранением Ииотеса. Поползли слухи, что его убил иноземец. Появились другие сулиоты, и была опасность нападения на арсенал и захвата города. Байрон приказал выкатить к воротам пушку. Взволнованные сулиоты собрались вокруг, угрожая напасть на дом и убить всех иностранцев. Постепенно ярость утихла, возможно, из-за продолжавшихся как ни в чем не бывало приготовлений и сообщения о том, что Йиотес жив.

Между тем Байрон послал за вождями сулиотов. Стэнхоуп был поражен хладнокровием Байрона, когда, все еще ослабленный от припадка и кровопускания, с «совершенно измотанными нервами», он встретился лицом к лицу с «взбешенными сулиотами в великолепных одеяниях, заляпанных грязью… Лорд Байрон оживился и, казалось, совсем оправился от болезни. Чем больше бесновались сулиоты, тем он становился спокойнее».