Когда «Геркулес» плавно вошел в порт Ливорно днем 21 июля, Байрона приветствовал салют тринадцати орудий с ионийского судна. Его командир, капитан Георг Витали, уже получил согласие Байрона на свою просьбу отправиться вместе на родину. Джеймс Гамильтон Браун, шотландец, уволенный со службы в Греции из-за его сочувствия восставшим, также просил взять его на борт. Он говорил по-итальянски и по-новогречески и много знал об английских правителях на островах. По его совету Байрон решил переменить место назначения своей экспедиции с Занта, рекомендованного Блэкиером, на Кефалонию, находившуюся под командованием полковника Чарльза Джеймса Нейпира, единственного англичанина, сочувственно относящегося к освободительной борьбе греков.

Переполненное судно вышло из гавани 24 июля и направилось на юг, к Мессинскому проливу. Погода стояла хорошая, и все собрались на палубе. Это было прощанием Байрона с Италией, где, невзирая на бесцельные скитания, он провел одни из самых счастливых и плодотворных лет своей жизни. Теперь судьба вела его к Греции и неясной цели, отчасти по причине неудовлетворенности жизнью, но большей частью по велению обстоятельств и славы Байрона и сложности его характера, не дающей ему возможности поступать так, как ожидают окружающие. И все-таки он еще не сжег за собой все мосты. Он писал Барри: «Я очень прошу вас позаботиться о моей дорожной карете, с которой я ни за что не расстанусь».

 

 

Ясной ночью судно подошло к Стромболи. Байрон находился на палубе до утра, обмениваясь жуткими историями с Трелони и Брауном и глядя на вулкан. Сойдя в каюту, Байрон сказал Трелони: «Если я проживу еще год, то опишу эту сцену в пятой песне «Чайльд Гарольда». Браун заметил, что во время плавания Байрон в основном читал произведения Свифта, и полагал, что он намеревается написать очередную песню «Дон Жуана». Но Байрон ничего не писал, кроме нескольких писем. Браун также заметил, что он читал Монтеня, Вольтера, «Переписку» Гримма и Ларошфуко.

К тому времени как «Геркулес» вышел в Ионическое море, настроение Байрона значительно улучшилось. Он легко сошелся с товарищами по кораблю. Трелони вспоминал: «Я никогда не плавал с лучшим спутником, чем Байрон. Он был почти всегда весел, никого не беспокоил, никем не командовал, не жаловался и не вмешивался в работу команды. Когда у него что-нибудь спрашивали, он отвечал: «Делайте как сочтете нужным».

Каждый полдень в хорошую погоду Байрон и Трелони плавали в море, не боясь акул, которых и вправду не водилось в этих водах. Иногда они давали выход веселью в мальчишеских шумных играх. Однажды, по словам Трелони, они выпустили из клеток уток и гусей и вместе с ними и собаками прыгнули в воду, обрядив одну из собак в новый алый жилет капитана Скотта.

Байрон взял с собой трех особенно верных слуг. Это были венецианский гондольер Тита, испугавший доктора Бруно, слуга-англичанин Флетчер, сопровождавший Байрона в первое путешествие в Грецию, и Лега Замбелли. Браун говорил, что Байрон «иногда очень хвалил своего аккуратного и скрупулезного старика Легу, мажордома». Байрон также взял у Трелони чернокожего слугу-американца, который хорошо готовил.

Флетчер, помнивший о неудобствах проживания в Греции, считал, что его хозяин сошел с ума, решив вернуться туда. Трелони вспоминал его бурный протест и ответ Байрона: «Это правда для тех, кто привык узко смотреть на вещи!» Трелони заметил: «После долгого молчания он продолжал: «Я был счастлив в Греции, счастливей, чем прежде или после, и если, по словам публики, в чем я несколько сомневаюсь, я писал хорошо, то это было или в Греции, или о Греции».

2 августа они заметили острова Кефалонию и Зант. Судно взяло курс на Кефалонию. Когда Байрон увидел в отдалении горы Морей, то произнес: «Не знаю почему, но я чувствую себя так, словно одиннадцать горьких лет упали с моих плеч и я вновь несусь по морю со стариной Бэтхерстом на его фрегате». Ночью корабль встал на рейд, а на следующее утро бросил якорь недалеко от Аргостоли, столицы острова.

Капитан Джон Питт Кеннеди, секретарь английского управляющего, полковника Нейпира, которого в то время не было на острове, взошел на борт и приветствовал Байрона и его спутников. Он сообщил, что полковник готов служить им всеми возможными способами, которые не будут нарушать его строгий нейтралитет в войне между турками и греками.

Остаться на Кефалонии Байрона вынудили вести о том, что среди греков начался политический раскол, что бездействие обеих сторон почти прекратило войну и что турки контролировали моря, окружающие острова, в то время как греческий флот, состоявший большей частью из вооруженных купеческих судов, концентрировался у восточного побережья. Сообщения были противоречивыми и сбивающими с толку, поэтому Байрон не видел оснований для продвижения вперед.

Первым президентом Греции избран был Александр Маврокордатос, согласно конституции Эпидавра, начавшей действовать в канун 1822 года по восточному календарю и 13 января 1823 года по западному после первых успехов греческих воинов. С самого начала правительство было слабым, и дальше национальный дух все более слабел из-за поражений и междоусобной борьбы лидеров восставших, стремившихся сохранить власть. Когда в феврале 1823 года собралась вторая Национальная ассамблея, ее участники образовали два фронта: военный под предводительством Колокотрониса, Ипсиланти и Одиссея (Улисса) и фронт церковнослужителей и гражданских лидеров, Петробея из Майны, Заимеса, Андреаса Лондоса, которого Байрон встретил в 1809 году, и Маврокордатоса. Петробей стал президентом исполнительного совета, а Маврокордатос – государственным секретарем. Когда в мае ассамблея перестала существовать, казалось, что победил гражданский фронт. Исполнительный совет и сенат решили, что правительство будет заседать в Триполице (современный Трипо-лис), на центральном плато Пелопоннеса. Но когда в июле Маврокордатос был избран главой законодательного совета, то испугался угроз Колокотрониса и бежал в Гидру.

Чтобы лучше разобраться в происходящем, Байрон написал Марко Боцарису, связаться с которым ему в Ливорно рекомендовал митрополит Игнатий из Арты. Боцарис командовал греческими войсками в Акарнании и воевал с турками к северу от Миссолонги. Ожидая ответа, Байрон со спутниками оставались на борту «Геркулеса» в гавани Аргостоли, чтобы не доставлять хлопот англичанам, управляющим греческими владениями. Прибытие на Кефалонию известного поэта, чьи стихи читали почти все английские офицеры, наделало много шума. Байрон стал объектом сильного любопытства англичан и местных жителей. Вскоре он высадил на берег лошадей и каждый день совершал верховые прогулки; выглядел он при этом, по словам одного свидетеля, как татарин «с высоким пером на голове, возможно, в своем греческом шлеме, и с серебряными эполетами».

Спустя два дня после прибытия «Геркулеса» полковник Нейпир, британский губернатор, вернулся на остров. Это был способный правитель и пылкий поклонник дела греческого освобождения, обладавший, подобно Байрону, «страстной верой» в победу греков и людей, с которыми Байрону предстояло связать свою судьбу. Он хорошо знал греков и их недостатки и был предан делу освободительной борьбы. Полковнику Нейпиру выпала нелегкая задача управлять свирепыми племенами сулиотов, которые вместе со своими семьями искали прибежища на Кефалонии в 1822 году после изгнания из родных мест, с утесов Южной Албании. Байрон слышал о героической обороне этих скалистых бастионов и отдал сулиотам дань уважения в «Чайльд Гарольде». Сулиоты были разбросаны по всем островам, но некоторые сражались под началом Марко Боцариса в войне против турок.

Байрон был готов выразить симпатию сулиотам, которых он считал самыми храбрыми и верными племенами, потому что судил о них по характеру двух албанцев, которых взял к себе на службу во время первой поездки на Восток. Вид их суровых, закаленных лиц и необычных костюмов вернул его в счастливые дни, когда он беззаботно путешествовал по Эпиру в 1809 году. Байрон был бы горд повести в бой этих отважных воинов. Он поверил их льстивым речам и нанял целую толпу сулиотов в качестве охраны и слуг.

Однако Трелони не был столь оптимистичен: «На следующее утро после нашего прибытия толпа свирепых сулиотов появилась на палубе, привлеченная деньгами Байрона. Слуга Лега, истинный скряга, охранял ящик с деньгами, как пес. Наш коренастый шкипер предложил вышвырнуть сулиотов за борт. Байрон с радостным лицом появился на палубе, довольный дикарскими повадками сулиотов и их дикими одеяниями, и пообещал им больше, чем следовало бы. Днем и ночью они ходили за ним по пятам, как стая шакалов, пока он не попал в ловушку, как загнанный лев…»

Среди англичан, с которыми Байрон завязал дружбу, был доктор Генри Мьюр, санитарный врач в Аргостоли. Мьюр познакомил его с серьезным врачом Джеймсом Кеннеди, который долгие часы пытался обратить в христианство почитателя Вольтера и мнимого главу «сатанинской школы» поэзии. Кеннеди пригласил в свой дом других англичан и намеревался продемонстрировать перед ними истинность христианской веры.

Байрон почти со священным трепетом преклонялся перед истинно верующим человеком. Хотя он был достаточно упрям, чтобы отвергнуть религиозное ханжество и слабые убеждения ученых богословов, он не был прожженным скептиком. Он слишком глубоко верил в тайный смысл жизни и Вселенной, чтобы спокойно существовать с полным отрицанием в душе. Он пытался разрешить богословские и философские проблемы в «Каине», «Небе и земле» и «Дон Жуане» с любопытством исследователя скрытых тайн и пришел к выводу, что с трепетом разрешать тайны Вселенной намного увлекательнее, чем просто опровергать их. Хотя Байрон не хотел отказаться от размышлений на запретные темы и продолжал язвительно смеяться над лицемерием, его слегка задевал тот факт, что соотечественники считают его безбожником. Позднее он говорил Кеннеди, что ему не нравится название «безбожник»: «Это холодное и жестокое слово».

Байрон целый час терпеливо выслушивал доказательства Кеннеди, а потом стал прерывать его замечаниями и вопросами. Поэт продемонстрировал знание Библии, что удивило Кеннеди и его гостей. «Его светлость спросил меня, – вспоминал Кеннеди, – не думаю ли я, что в мире до принятия христианства было меньше войн и казней, убийств, несчастий и зла». Взятое Кеннеди из Писания упоминание о сходстве гончара и глины заставило Байрона сказать, что «он бы обязательно заметил гончару, если бы был разбитым горшком: «Почему ты так обращаешься со мной?»

В ожидании писем с материка Байрон решил посетить Итаку, соседний остров, который он связывал с Одиссеем Гомера. Со времени своего прибытия он не получал вестей из Англии и Италии. Накануне отъезда Байрон написал Барри: «О греках не буду говорить ничего, пока не появится возможность сказать лучше, и добавлю, что я по-прежнему полон надежд…»

Компания, состоящая из Байрона, Трелони, графа Гамбы, доктора Бруно, Брауна и нескольких слуг, поднялась на рассвете 11 августа и под палящими лучами солнца совершила девятичасовой переезд на мулах. Это было утомительное путешествие, но Байрон был рад, потому что трудности напомнили ему о юношеских скитаниях по Греции. Они вышли из Санта-Евфимии в узкий пролив, разделяющий острова, в открытой четырехвесельной лодке и к вечеру причалили на скалистом берегу маленькой Итаки, чьи две гористые части соединены перешейком. На острове им никто не встретился, и Байрон весело предложил провести ночь в пещерах на берегу, однако Гамба нашел дом купца из Триеста, который гостеприимно предложил им ночлег. На следующий день их встретил капитан Нокс, английский губернатор Вати, столицы острова.

Байрон был в прекрасном настроении. После обеда в доме губернатора он завязал разговор с незнакомым англичанином Томасом Смитом и без всякого смущения обсуждал свои произведения, леди Байрон и Аду. Насчет греков, говорил он, его мнение осталось неизменным. «Я знаю их так же хорошо, как другие, но не стоит быть слишком суровыми к людям, которые с нашей помощью сделают благое дело, потому что, видит Бог, мы делаем так мало добра в этом мире».

На следующий день путешественники направились к так называемому источнику Аретузы, гроту и ручью в нескольких милях к югу от Вати, а еще через день в «Школу Гомера» в северной части острова. На четвертый день они отправились в обратный путь на Кефалонию. Перед отъездом Байрон, пораженный бедственным положением многих беженцев, которых война вырвала из родных мест, стал членом фонда помощи этим людям. Позднее он переправил на Кефалонию семью мореотов, прежде богатых людей из города Патры, а теперь испытывающих сильную нужду, и обеспечил их жильем и всем необходимым. Это была семья Халандрицанос.

В ожидании лодки Байрон демонстрировал перед собравшимися свое умение плавать. Путешествие в лодке под палящим солнцем и знатный ужин в Санта-Евфимии после приезда пагубно повлияли на слабое здоровье Байрона. Когда с наступлением темноты они приехали в монастырь на вершине горы недалеко от Самоса, где должны были провести ночь, с Байроном случился припадок, и он почти лишился рассудка. Когда аббат произносил приветственную речь, Байрон схватил лампу и крикнул: «Моя голова горит! Неужели никто не избавит меня от этого безумца?» – и бросился вон. Доктор Бруно и Трелони пытались успокоить его. Он отказался от лекарств, угрожал всякому подходившему к нему и рвал постельное белье и одежду, как безумный. Наконец Гамильтон Браун убедил его принять «успокоительные пилюли» доктора Бруно. После этого с «каким-то младенческим глупым лепетом» он лег и уснул.

Поздно утром Байрон проснулся вполне спокойным и при расставании был отменно вежлив с аббатом. Во время путешествия через горы к Аргостоли Смит заметил, что «Байрон был в превосходном настроении, громко напевал мелодии Мура и обрывки известных песен…».

Из Англии и Италии по-прежнему не было вестей. Будущее Байрона оставалось неясным, и он с легкостью вернулся к прежним привычкам: ездил верхом, плавал и обедал с полковником Нейпиром и другими жителями Аргостоли. Пьетро написал сестре письмо, чтобы успокоить ее и рассказать о приятном путешествии на Итаку. Байрон добавил свою обычную приписку на английском. Он уже позабыл о своей жизни в Италии, и ему было нелегко и странно вспоминать о своей возлюбленной.

От веселой жизни на острове Байрона временно отвлекло 22 августа письмо от Марко Боцариса, вождя сулиотов, который со своим маленьким отрядом помогал сдерживать наступление турок в горных долинах близ Миссолонги. «Пусть ничто не помешает вам приехать в эту область Греции, – писал он. Бесчисленные враги угрожают нам, но с Божьей помощью и помощью вашей светлости мы окажем им достойное сопротивление». Но пришедшее через несколько дней сообщение о смерти Боцариса, одного из самых честных греческих патриотов, положило конец намерениям Байрона немедленно направиться на материк.

Вскоре к поэту полетели прошения от всевозможных греческих партий, преследующие своекорыстные цели, и от отдельных людей, надеявшихся заполучить часть денег Байрона. Только здоровый цинизм в отношении человеческого характера в целом и греческого национального характера в частности, а также конечная цель – освобождение страны – удерживали Байрона от ненависти и презрения ко всей затее. В беседе со своими помощниками он отпускал сатирические замечания в адрес греков, но когда бывал трезв, то, как и полковник Нейпир, с большой терпимостью относился к людям, долго выносившим гнет рабства. Граф Гамба сказал, что «во время своих путешествий в юности он приобрел большее уважение к туркам, нежели к их рабам». Байрон понимал, что греческий характер сложился под влиянием привычки к обману, чему способствовало рабство. Приучившись во всем потакать своим хозяевам, люди не могли расстаться с этой чертой и в повседневной жизни.

Джордж Финлей, который встречал Байрона на Кефалонии и был с ним в Миссолонги, заметил, что «ни с кем греки не вели себя так откровенно дерзко и эгоистично. Почти каждый известный государственный деятель и генерал посылал ему письма с просьбами услуг, протекции или денег… Лорд Байрон делал много мудрых и критических замечаний относительно этих посланий… Он так хорошо знал себя, что некоторое время оставался на Кефалонии, не осмеливаясь показаться среди лживого и расчетливого сброда и опасаясь, что недостойные люди обретут над ним излишнюю власть».

Байрон откровенно высказывал свои впечатления о греках: «Тот, кто сейчас едет в Грецию, должен вести себя так, как миссис Фрай в Ньюгейте: не ожидая встретить признаки честности, но в надежде, что время и лучшая жизнь исправят прежние воровские и низкие привычки… Хуже всего, что они лгуны: не было еще таких лукавых людей с тех пор, как Адам и Ева были изгнаны из рая».

Разочарование Байрона в греках было, несомненно, подкреплено растущим недовольством и попытками к мятежу сулиотов, которых он взял под свое покровительство. Чтобы избавиться от них, он предложил им месячный заработок и переезд в Акарнанию на материке. Опасаясь, что вновь поддастся их льстивым уговорам, Байрон предоставил решение этого вопроса графу Гамбе. Он решил, что не может действовать без дальнейшей информации и помощи. Байрон хотел бы остаться на «Геркулесе», но капитан Скотт хотел вернуться в Англию, поэтому обстоятельства вынудили Байрона переехать в дом на берегу.

Трелони и Браун, не разделяя стремления Байрона к осторожности и благоразумию в качестве члена греческого комитета и человека, чьи деньги и влияние должны быть пущены на самое благое дело, испытывали нетерпение и решили отправиться в Морею, где находилось правительство. Браун считал, что Байрон остается на Кефалонии в основном из-за «нерешительности» или «нежелания переезжать». Однако на самом деле все было не так просто.

6 сентября Браун и Трелони отправились в Пиргос, сердечно расставшись с Байроном. Байрон больше никогда не увидел Трелони. Несомненно, он любил старого «пирата», хотя чрезмерная напыщенность Трелони нередко становилась предметом шуток Байрона. Говорят, однажды он сказал, что если Трелони научится говорить правду и мыть руки, то из него еще можно сделать джентльмена.

Байрон, Пьетро Гамба и доктор Бруно удобно устроились на маленькой вилле, самой крошечной из тех, в которых жил Байрон после того, как оставил дом своей матери в Саутвелле. На этой вилле в Метаксате был балкон, с которого в ясное утро Байрон видел очертания Морен и четкий зеленый силуэт острова Зант на юге. Вилла стояла среди виноградников и оливковых рощ в прелестной деревеньке примерно в полумиле от побережья и голубых волн Ионического моря и примерно в четырех милях от Аргостоли. За деревней возвышались замок Сан-Гиоргио и голые камни Черной Горы.

Поселившись в Метаксате, Байрон подолгу думал о своем положении, и чем дальше, тем меньше ему хотелось активно включаться в борьбу. В его душе появилась ностальгия по Италии. Когда наконец он получил письмо от Терезы, к нему вновь вернулось прежнее чувство шутливой нежности. Чтобы поддержать Терезу, он писал: «Я исполню задание комитета и потом, возможно, вернусь в Италию, потому что вряд ли один смогу принести здесь пользу… Будь уверена, ничто не радует меня тут, кроме желания вновь увидеть тебя… Целую твои глаза… Твой самый верный друг и возлюбленный».

Понимая, что сам он не сможет разобраться в хитросплетениях греческой политики, Байрон обратился за советом к полковнику Нейпиру, этому закаленному солдату и губернатору. Байрон верил ему из-за непреклонной уверенности того в конечной победе греков. Нейпир считал, что единственным решением будет собрать отряд обученных солдат, англичан и немцев, и найти несколько разумных лидеров, таких, как Трикупи и Маврокордатос, которые будут платить только солдатам, а не вождям племен.

Но как бы ни был проницателен Нейпир, Байрон чувствовал, что в своих надеждах на греков и на автора «Чайльд Гарольда» Нейпир был слишком оптимистичен и наивен. Байрон хорошо знал свои слабости, а слабости греков даже лучше. Финлей метко заметил: «Гений лорда Байрона никогда не смог бы развернуться на политическом или военном поприще… Он считал политику искусством обмана людей, сокрытием части правды и неверным представлением другой части. Какой бы восторг он ни испытывал при мысли о военной славе, он не мог не чувствовать отвращения перед войной. Его характер и поведение были полны сложных противоречий. Казалось, в его теле поочередно гостили две разные души. Одна была женской, полной сострадания, а другая – мужской, способной трезво оценивать ситуацию и анализировать только те факты, которые нужны для принятия решения».

Начатый в сентябре дневник Байрон резко прервал 30 сентября, когда получил письмо от Августы с сообщением о болезни его дочери Ады. В ответном письме Байрон в основном интересовался здоровьем дочери. Укоризненные намеки, которыми были полны его прежние письма к Августе, теперь исчезли. Огонь страсти догорел, осталась лишь братская нежность.

Пьетро сообщил Терезе, что Байрон вернулся к отшельнической жизни и был ею доволен. Однако это не совсем так. Большинство английских управляющих и офицеров гарнизона часто наведывались в дом Байрона, а иногда и он ездил верхом в Аргостоли. Набожный доктор Кеннеди был одним из частых гостей. Он обнаружил, что Байрон с радостью поддерживает разговоры о религии из интереса к этому предмету и, несомненно, из желания оспорить доводы Кеннеди.

Байрон никогда не был груб или откровенно насмешлив, но Кеннеди чувствовал себя неуютно, понимая, что остряки из гарнизона потешаются над его попытками обратить Байрона в истинную веру, а тот, по всей видимости, не принимает доктора всерьез, хотя и не хочет уязвить его. Байрон высказал только часть того, что он думает по данному предмету, в шутливом разговоре с доктором Мьюром: «Дело в том, Мьюр, что Кеннеди с нами пришлось нелегко, и жаль, если он напрасно потеряет время». После этого он сжал руки в насмешливо-набожном жесте и, подняв глаза ввысь, воскликнул: «Я начну семнадцатую песнь «Чайльд Гарольда» новым человеком!»

Всю осень продолжали прибывать противоречивые сообщения с материка, а Байрон налаживал связь со сторонниками. Одним из них был молодой Джордж Финлей, приехавший в Грецию, чтобы участвовать в освободительной борьбе. Байрон заметил, что его новый знакомый «был слишком увлечен, потому что совсем недавно приехал из Германии», но это не уменьшило симпатии Байрона.

Граф Делладесима, главный советник Байрона на Кефалонии, передал ему сообщение от друга Маврокордатоса в Триполице, Жана Баптиста Теотоки. Это сообщение было не столь жизнерадостным, как отчеты Трелони и Брауна. Больше всего от решительных действий Байрона удерживало длинное письмо от Фрэнка Гастингса, британского военного офицера, который поступил на службу к грекам в прошлом году и имел массу возможностей наблюдать за достоинствами и недостатками греческих правителей, особенно капитанов-купцов, командующих кораблями греческого флота. Он надеялся, что Байрон сможет убедить Лондонский греческий комитет прислать военный корабль, который поможет грекам стать хозяевами морей и удержит турок от нападения на крепости. Гастингс писал, что капитаны и матросы «лучше погибнут из-за своей собственной глупости, чем последуют совету европейцев». Он предупреждал Байрона о сложности формирования регулярных войск из числа греков, которые не желают пользоваться артиллерией вообще и ничем иным, кроме своих мушкетов, и лучше всего сражаются под предводительством вождей.

Между тем Трелони стал доверенным лицом и закадычным другом греческого вождя в Аттике, называвшего себя Улиссом и обладавшего хитрым и изворотливым характером, как и его тезка. Трелони пренебрежительно писал о Байроне Мэри Шелли, изображая себя человеком действия, а поэта – человеком, который боится рисковать своей жизнью и деньгами ради победы. Трелони также сообщал о некоторых подробностях своих героических подвигов. «Я решил сопровождать Улисса в Негропонт (Эвбея. – Л.М.), чтобы провести там зиму: прекрасный отдых в промежутках между драками с турками и охотой на вальдшнепов. Я буду чем-то вроде личного адъютанта. Генерал предоставляет мне сколько угодно людей, и я всегда буду поблизости от него. Мое снаряжение готово: две лошади, два слуги-сулиота, я облачен и вооружен, в точности как Улисс, в алую и золотую накидку и овечий плащ, у меня ружье, пистолеты, сабля, красный колпак и несколько долларов или дублонов…» Итак, Трелони нашел то, к чему стремился: настоящее приключение, алый и золотой плащ, двух слуг, общество генерала и охоту на вальдшнепов!

То, что Байрон не вел праздную жизнь, а готовил помощь грекам, когда наступит подходящий момент, очевидно из его писем Киннэрду, Хобхаусу и Барри. Он писал Барри: «Я предложил выделить тысячу долларов в месяц для помощи Миссолонги и сулиотам под предводительством Боцариса (он к тому времени уже был убит), но правительство ответило, что желает со мной посовещаться, то есть я должен потратить деньги на другое дело».

В начале ноября Юлий Миллинген, молодой английский доктор, в сопровождении трех немцев приехал в Грецию с рекомендательными письмами от Лондонского комитета. Миллинген заметил, что перед незнакомцами Байрон пытался представить свое путешествие в Грецию как благоразумный поступок, но тем, кого он хорошо знал, он сообщал «о своей склонности к риску и авантюрным предприятиям». Байрону понравился Миллинген, и он предложил нанять его в качестве врача в войско сулиотов, которое он собирался создать на материке.

Доктору Миллингену была не по душе аскетическая диета Байрона, но поэт утверждал, что она стимулирует его умственные возможности, хотя доктор считал, что она продиктована страхом поправиться. Байрон не только избегал питательной пищи, но «почти ежедневно принимал сильнодействующие лекарства, основными составляющими которых были экстракт колоцинта, гуммигут, вьюнок и тому подобное; если он замечал, что объем его запястий или талии чуть увеличивался, он немедленно принимал огромную дозу горькой соли…»

Наконец в первой неделе ноября Байрон решился отправиться на Пелопоннес, где заседало правительство, хотя и не был уверен в правильности будущих действий. Но в тот момент в Аргостоли прибыли Браун и два греческих посла, отправлявшиеся в Англию за займом в 800 000 фунтов, поэтому Байрон еще немного задержался на вилле. Послы, Жан Орландо и Андре Луриоттис, были уполномочены просить у Байрона 300 000 пиастров (6000 фунтов) на развитие греческого флота. Байрон согласился дать 4000 фунтов.

Чарльз Хэнкок, английский торговец на Кефалонии и партнер Сэмуэля Барффа с Занта, пожелал обменять наличные деньги Байрона. С этих пор Барфф и Хэнкок, с которым Байрон успел подружиться, вели все его дела в Греции. Хэнкок, как и многие англичане, встречавшиеся Байрону на островах, был немедленно очарован «любезностью его манер, остроумием и живостью его бесед, глубиной и блеском его ума». Байрон был счастлив, что наконец-то помогает благому делу. Он подписал согласие на заем, поскольку «они отклонили его как дар», говорил он Киннэрду. Бауэрингу он писал: «По правде говоря, теперь, когда они вновь начали сражаться, я уже не отношусь к ним так строго…»

Джордж Финлей и некоторые немецкие офицеры отправились на Пелопоннес, а Браун и послы – в Англию. Вскоре после этого полковник Лестер Стэнхоуп прибыл на Кефалонию в качестве агента Лондонского греческого комитета. Стэнхоуп (позднее пятый граф Харрингтон) служил в Индии, но, в отличие от опытного солдата и администратора полковника Нейпира, был схоластом-утилитаристом, который верил, что жизнь греков наладится, стоит только установить в стране республиканские институты власти и дать им печатный станок. Стэнхоуп сразу разошелся с Байроном во взглядах, заговорив при первой встрече о Бентаме, потому что Байрон находил философов-радикалов самыми худшими из ученых, считавшими, что познали все человечество. Когда Байрон спросил у Стэнхоупа, не привез ли он новых книг, тот упомянул «Источники действия» Бентама. Нейпир вспоминал, что Байрон «только глянул на книгу и сказал: «Источники действия! Черт бы побрал его источники! Я знаю о них побольше его», после чего в ярости швырнул книгу на пол». По словам Хобхауса, Байрон также сказал: «Что этот старый дурак знает об источниках действия!»

Хотя Байрона постоянно раздражали теоретические разглагольствования «полковника-книгопечатника», как он называл Стэнхоупа, очевидно, он был рад разделить с кем-нибудь обязанности руководителя комитета. Байрон чувствовал облегчение оттого, что кто-то прежде него поедет в осиное гнездо на материке. Он дал Стэнхоупу письмо к «Генеральному правительству Греции»: «…должен честно признать, что, пока не воцарятся единство и порядок, все надежды получить заем будут тщетны и помощь из-за границы, необходимая грекам, не будет предоставлена вовремя. Что еще хуже, правящие круги Европы будут убеждены, что греки неспособны к самостоятельности, и, возможно, сами предпримут попытку уладить противоречия в вашей стране таким способом, который развеет в дым все ваши надежды и надежды ваших друзей. Позвольте мне напомнить, что я мечтаю о процветании Греции и ни о чем больше. Я сделаю для этого все возможное, но не могу согласиться и никогда не соглашусь, чтобы англичане в Греции или у себя на родине получали недостоверную информацию о происходящем в этой стране».

Вести о том, что флот был на пути в Миссолонги и уже достиг Каламаты на юго-восточном побережье Морей, были подтверждены в начале декабря. Через несколько дней стало известно, что на борту одного из кораблей находился Маврокордатос. Чувствуя ответственность за доставку денег, обещанных им флоту, и не видя возможности быть чем-нибудь полезным в Восточной Греции, пока политические партии ведут междоусобную войну, Байрон отправил временному правительству письмо с сообщением о том, что он изменил свои планы и собирается помочь жителям Миссолонги. Стэнхоуп уехал с письмами к правительству и Маврокордатосу.

Терзаемый сомнениями в правильности выбранного пути, Байрон должен был расстаться с одним из самых верных советников. Полковник Нейпир собирался в Англию, надеясь договориться с Лондонским комитетом насчет поддержки в формировании регулярной греческой армии. Вскоре после его отъезда в заливе появился греческий флот, и состоялась неравная битва с четырьмя турецкими кораблями (у греков было четырнадцать), причем один был выброшен на берег Итаки. Байрон еще не знал, что, презрев закон о нейтралитете Ионических островов, приютивших множество греческих беженцев, жадные моряки преследовали и убили всю команду турецкого корабля из-за сокровищ на борту. В ореоле этой бесстыдной победы 11 декабря в Миссолонги прибыл Маврокордатос, этот «Вашингтон Греции», как его называл Байрон.

Вскоре туда приехал Стэнхоуп и прислал Байрону пламенный отчет о событиях вместе с письмом Маврокордатоса, где говорилось следующее: «По прибытии в Миссолонги я настолько убедился в правдивости слухов, что могу с уверенностью сказать: вы будете приняты здесь как спаситель. Будьте уверены, милорд, что судьба Греции зависит от вас… Я приказал одному из лучших кораблей своей эскадрильи взять курс на Кефалонию…» Однако Байрон не был склонен верить льстивым речам Маврокордатоса, и его скептическое отношение еще более окрепло после длинного письма от Фрэнка Гастингса, повествовавшего о событиях на материке. Однако Байрон понимал, что пришло время действовать, но до отъезда нужно было еще много сделать.

Теперь Байрон был в Метаксате один, если не считать графа Гамбы и доктора Бруно, которого он называл «превосходным малым». Не изменяя своим привычкам, Байрон стал задумываться над жизнью. Забросив поэзию после приезда в Грецию, он вновь обратился к дневнику, поверяя ему свои мысли. Сулиоты жаждали встать под его знамя. Это была заманчивая мечта: стать вождем в борьбе за свободу. В письме Киннэрду от 23 декабря Байрон еще не отказался от нее: «На три сотни фунтов, а это больше, чем самая полная оплата временного правительства, я могу три месяца содержать в Греции сотню вооруженных человек, включая паек». Байрон вновь просил Киннэрда дать ему неограниченный кредит, потому что «лучше делать ставку на целые народы, чем играть в Альмаке или Ньюмаркете…». Возможно, он еще не забыл, что грек Скилици «лестью», по словам Брауна, уговорил Байрона взять его с собой из Генуи на «Геркулесе» и часто упоминал, что «его соотечественники могут выбрать лорда Байрона своим королем».

Греческое судно Маврокордатоса было вынуждено вернуться без Байрона, потому что английские власти, опасаясь нарушения нейтралитета, не позволили ему причалить к острову. Байрон сам начал готовиться к отъезду. На следующий день после Рождества он покинул Метаксату и остановился с Чарльзом Хэнкоком в Аргостоли в ожидании попутного ветра. Он нанял два судна – легкое, быстроходное, называемое здесь «мистико» и большое судно для багажа, лошадей, провизии и других грузов, основная часть которых была доставлена из Лондонского комитета, включая печатный станок, отправленный по просьбе полковника Стэнхоупа.

В канун отплытия Байрон писал Бауэрингу: «Вещи, предоставленные комитетом, полезные и превосходные, но не очень нужные при настоящем положении вещей. К примеру, математические инструменты выбрасываются, потому что греки не могут отличить задачник от кочерги: сначала надо победить, а потом строить. В пользе труб тоже можно сомневаться, если только Константинополь не Иерихон…»

Но в приписке Байрон заверил секретаря в своей преданности делу и желании сотрудничать с полковником Стэнхоупом, несмотря на его педантизм: «Он приехал сюда, подобно тем, кто не был прежде в этой стране, с восторженными взглядами ученика Хэрроу или Итона, но полковник Нейпир и я научили его уму-разуму, что совершенно необходимо, чтобы препятствовать отвращению и даже возвращению домой…»

Байрон написал последнее письмо Киннэрду: «…Я должен сделать все возможное, отдать последнюю рубашку и, если надо, пожертвовать жизнью… Черт возьми! Если бы у нас не было на руках всего ста тысяч фунтов стерлингов, мы были бы сейчас на полпути к городу Константина». Письмо к Хобхаусу Байрон заключил на шутливой ноте, чему способствовала мысль о двойственности новой жизни: «В письме Маврокордатоса говорится, что мое присутствие «потрясет войска», поэтому я отправляюсь туда, чтобы «потрясти» сулиотов, подобно Джорджу Примрозу, который отправился в Голландию, чтобы «учить голландцев английскому языку, который они любят до безумия».

29 декабря Байрон был готов к отъезду. Когда доктор Кеннеди пришел попрощаться с ним, то застал Байрона за чтением «Квентина Дорварда». Байрон пообещал Кеннеди взять несколько религиозных брошюр, чтобы раздавать их в Миссолонги. Хэнкок и Мьюр сопровождали Байрона в маленькой лодке, пока он не добрался до мистико. Он был в отличном настроении и сказал что-то о «поэтическом вдохновении, которое ему всегда дает море».

Кроме доктора Бруно, Флетчера и ньюфаундленда по кличке Лев, Байрон взял с собой мореота Лукаса Халандрицаноса. С августа Байрон помогал матери и сестрам мальчика, после того как привез их с Итаки. Лукас, красивый пятнадцатилетний юноша, который сражался в отряде Колокотрониса, услышав о процветании своей семьи, приехал на Кефалонию, где стал любимцем Байрона. Лошади, большая часть багажа, запасы комитета и бульдог Моретто были на судне с Гамбой, Легой Замбелли и другими слугами. На острове Зант Байрон взял на борт еще 8000 левантов (1600 фунтов), полученных им от партнера Хэнкока, Сэмуэля Барффа. Суда получили разрешение двигаться к Каламо, крошечному Ионическому острову недалеко от материка.

Около шести часов суда взяли курс на Миссолонги: путь должен был занять ночь при хорошем ветре. Гамба писал: «Мы плыли до десяти часов вечера, ветер был благоприятный, ясное небо, свежий, но не холодный воздух. Наши матросы по очереди пели патриотические песни… Мы все были, а лорд Байрон особенно, в отличном настроении. Мистико шел быстрее всего. Когда нас разделили волны и наших голосов не стало слышно, мы сигналили друг другу выстрелами из пистолетов и карабинов. Завтра мы встретимся в Миссо лонги. Полные уверенности и радости, мы плыли вперед. В полночь мы потеряли друг друга из виду».