Байрон, не знавший, что его ждет по приезде в Равенну, был растроган, польщен и несколько смущен приемом. Он был окружен всеобщим вниманием, но понимал, на каких условиях вернулся, потому что было очевидно, что теперь Тереза считала его своим законным «кавалером-любовником». Она гордилась своей победой не столько над мужем и отцом, сколько над самим Байроном. Она верно поняла, что это его нежелание узаконить их отношения, а отнюдь не возмущение графа Гвичьоли было причиной их ссоры в Венеции и попыток Байрона разорвать опутывавшие его узы.

Граф принял Байрона ласково и дружелюбно, как всегда, хотя впоследствии вел себя отчужденно, бесцеремонно и резко, если не сказать – зловеще. Однако радости других жителей Равенны не было предела, не исключая и отца Терезы. Вечером после приезда Байрона дядя Терезы, маркиз Кавалли, устроил в своем доме прием и бал, куда Байрон получил специальное приглашение. «Г. поставила себе целью, – писал Байрон Хоппнеру, – хвастать перед всеми своим возлюбленным, и поверьте, если она наслаждалась своим скандальным поведением, то мне нечего было стыдиться».

После Нового года должен был начаться карнавал, и Байрон стал центром внимания в провинциальном городке. Но через пару недель старые раны вновь дали о себе знать. Он вспоминал, как пять лет назад женился. В канун Нового года Байрон написал Аннабелле печальное письмо с просьбой прислать портрет Ады, чтобы «напомнить мне о нашем прошлом». Вскоре отношения с Терезой стали портиться. Он не мог видеться с ней наедине каждый день и стал воображать себе обман, отсутствие искренности и даже заигрывание при нем с мужем и друзьями, чтобы помучить его. Байрон не мог выносить неопределенности и писал Терезе длинные письма, выплескивая все свои чувства. Ей всегда удавалось разубедить его, потому что он легко поддавался влиянию любой любящей его женщины. В конце концов он сделал то, чего желала Тереза, хотя часто осуждал традиции чичисбейства. Погода по-прежнему стояла плохая, Байрон не мог ежедневно выезжать верхом и постоянно был дома, лишь изредка навещая свою возлюбленную.

Вскоре Терезе удалось убедить графа предложить Байрону верхний этаж дворца Гвичьоли. Его мебель еще не прибыла из Болоньи. Нежелание Байрона соглашаться на это жилье можно объяснить несколькими мотивами, кроме его двусмысленного положения и сплетен. Одним из этих мотивов было подозрение, что Тереза перешла на сторону мужа или предпринимает попытки убедить возлюбленного пойти на поводу у причуд графа. Главной причиной было решение Байрона не появляться в доме Гвичьоли, пока там живет служанка, которую Байрон подозревал в наушничестве. Но тут Тереза соглашалась с мужем, который не желал выгнать служанку. Раздражение Байрона вылилось в письме к Хоппнеру: «Я упорно учусь, как складывать шаль, и давно бы преуспел, если бы каждый раз не складывал ее наизнанку…»

Но через несколько дней, несмотря на гордость, Байрон принял предложение графа, чтобы иметь возможность видеться с Терезой. Поселившись во дворце Гвичьоли с его просторными комнатами и поставив своих лошадей в конюшню, Байрон сразу успокоился и почувствовал себя лучше. Близость возлюбленной тоже усиливала волнение Байрона, потому что им приходилось встречаться в отсутствие графа или когда он спал. Байрон вскоре приобрел верного помощника в лице слуги-негра, работавшего у Гвичьоли. Этот выходец из Восточной Африки был предан Терезе; был и другой, с побережья Гвинеи, который служил графу, и ему нельзя было доверять. Африканец передавал письма Терезы и ответы Байрона и следил за лестницей во время их свиданий.

Время карнавала закончилось, и Байрон вновь стал жить обычной жизнью, которая ему нравилась больше всего: поздно поднимался, ездил верхом на прогулку в лес, вечер проводил с Терезой дома или в театре, а предрассветные часы посвящал творчеству. 19 февраля он отправил в Англию третью и четвертую песни «Дон Жуана».

А тем временем отголоски шума, поднятого первыми двумя песнями, все не затихали. Гарриетта Уилсон, знаменитая куртизанка английского двора, которая видела Байрона на балу в 1814 году и не могла забыть его, прочла поэму и написала автору письмо с упреком: «Обожаемый лорд Байрон, не делайте из себя обычного грубого циника… Когда вам не хватает благожелательности, отложите перо и возьмите немного яду».

За пределами Англии тоже интересовались «Дон Жуаном». Клер Клермонт, находившаяся во Флоренции, вынашивала мысль написать на поэму сатиру, разоблачающую характер Байрона, о чем и поведала в своем дневнике. Поэма Байрона казалась ей «монологом на тему его собственных неудач, неизящным и эгоистичным, словно нищий, показывающий всем свои язвы и вызывающий отвращение вместо жалости». В Лондоне Каролина Лэм отправилась на маскарад в костюме Дон Жуана, и на следующее утро «Морнинг кроникл» сообщила о ее выходке.

Байрону не хотелось возвращаться в Англию, потому что Хобхаус сидел в тюрьме за памфлет, а реформистское движение, которое поэт когда-то мечтал возглавить, влачило жалкое существование, и его героями были ораторы-демагоги Хаит и Коббетт. Арест Хобхауса выявил противоречивость симпатий Байрона. Он рано усвоил либерализм XVIII века, подразумевающий выступление против тирании, которое могло вести к республиканским взглядам, но представляло собой власть аристократии. Такие взгляды вызывали недоверие толпы и отсутствие сочувствия со стороны демократов, рабочего и среднего класса. Но за этими философскими изысканиями крылась гордость своим происхождением, усиливающаяся благодаря социальной нестабильности, часто беспокоившей Байрона, а еще более благодаря предрассудкам, бытовавшим в частной школе и колледже, которые подчеркивали важность титула и классовое чувство и были слишком глубоко запечатлены в душе, чтобы их можно было стереть отстраненному наблюдателю за событиями в Англии, каким Байрон стал за границей.

У Байрона была и другая причина не спешить с возвращением на родину. Хобхаус сообщал ему о последнем поражении их друга Скроупа Дэвиса, который скрывался от долгов, как до него скрывался в Кале Бруммель. Байрон писал: «Итак, Скроуп бежал, совершенно разоренный… Бежал туда, где будет пить допьяна голландское пиво и застрелится первым же туманным утром. Бруммель в Кале, Скроуп в Брюгге, Буонапарт на острове Святой Елены, ты в своей квартире, а я в Равенне. Только представь, как много великих людей! Ничего подобного не было со времен Фемистокла в Магнезии и Мария в Карфагене».

Байрон закончил свое письмо Хобхаусу 3 марта на слегка хвастливой ноте: «Я стал постоянным чичисбеем. Это самое счастливое состояние…» Байрон был предан Терезе. Она по-прежнему была для него восхитительной женщиной, но, разочарованный некоторыми чертами ее характера, он потерял надежду, питавшую его в первые месяцы их связи, – найти в ней идеального спутника по мыслям и духу. Хотя по привычке он пользовался словами, которые говорил ей в начале их романа, его письма и записки дают понять, что теперь он считал ее очаровательным, но своевольным и беспечным ребенком.

Байрон по-прежнему гордился своей дочерью, которую баловали Тереза и слуги. Но Хоппнеру он писал: «Аллегра стала еще красивее, но она упряма, как мул, и тщеславна. Чувствует себя хорошо, судя по цвету лица, ведет себя сносно, если бы не тщеславие и упрямство. Она считает себя красивой и поступает так, как пожелает…»

Несмотря на переезд и размолвки, Байрон продолжал трудиться на литературном поприще. Кроме двух новых песен «Дон Жуана» он отправил Меррею переводы первой песни «Моргайте Маджоре» Пульчи и «Франчески да Римини» из «Ада», а также свою поэму «Пророчество Данте» и длинный ответ на критическую статью в «Блэквудс магазин», в котором высмеял поэтов «озерной школы» и показал превосходство Поупа и Драйдена над современными поэтами. Он извинялся за свой провал следовать примеру Поупа, потому что его попытки писать не являлись серьезной поэзией. «…Почти все, что я написал, – просто страсть… Мое равнодушие – тоже своего рода страсть, результат опыта, а не философия. Поэзия превращается в привычку, как женское кокетство…» В конце Байрон осудил Джона Китса, «озерного головастика», который в своей поэме «Сон и поэзия» (показательное название! – Л.М.) осмелился заявить, что легко подражать Поупу, следуя «жалким правилам и гнусным традициям».

Байрон сочинил балладу, обвиняя Хобхауса в отходе от вигов и слиянии с чернью. Хобхауса особенно уязвила несправедливая по отношению к нему решимость Байрона игнорировать истинные причины его ареста и жертвы, на которые он пошел ради свободы и конституционного правительства. Баллада была написана с вдохновением, которое в другое время Хобхаус бы оценил:

Прежде чем Хобхаус получил балладу, его освободили из тюрьмы, и он получил место в парламенте, но все же баллада нанесла ему тяжкий удар, потому что Меррей свободно издал ее, и искаженный экземпляр также был опубликован в «Морнинг кроникл», газете тори. Хобхаус с грустью отмечал в своем дневнике: «…если человек дает волю своим нездоровым желаниям, направленным против того, кто стоял с ним рядом плечом к плечу во всех неурядицах и никогда не отказывал в дружеской услуге, то это печальное доказательство недостатка чувств и, боюсь, принципов». Но 29 марта Байрон прислал ему шутливое и добродушное письмо, и решимость Хобхауса порвать с ним отношения рассеялась.

Весна шла своим чередом, и Байрон начал живо интересоваться итальянской политикой, даже играя роль постороннего наблюдателя. В письмо от 9 апреля Меррею он для забавы вложил программку вечера в литературном салоне кардинала-легата и едко заметил: «Сам кардинал – добродушный старичок, епископ Имолы и легат, ревностный последователь церковных доктрин. Сорок лет у него жила домоправительница для удовлетворения его плотских желаний, но все равно его считают набожным и высоконравственным человеком».

В 1817 году Байрон говорил Муру, что не считает литературу своим призванием. «Но вот увидишь, я в чем-нибудь преуспею, если позволят время и обстоятельства…» А теперь в середине апреля в Равенне время и обстоятельства предоставили ему это нечто. Беседы Байрона с графом Ружжеро Гамбой, отцом Терезы, страстным патриотом Италии и либералом, дали ему понять растущую мощь карбонариев. 16 апреля Байрон писал Меррею: «На сегодняшний день это самое занимательное зрелище – увидеть, как итальянцы прогонят варваров всех наций в их берлоги. Я достаточно долго прожил среди них, чтобы понять, что они – один из самых сплоченных народов в мире, но им нужен союз и принципы, и я сомневаюсь в их успехе. Однако они будут пытаться, а это хорошее дело».

Новые взгляды Байрона охладили его отношения с кардиналом, этим ярым последователем церковного учения, чья власть укреплялась и поддерживалась австрийцами. 23-го Байрон сообщал Меррею: «Прошлой ночью они исписали весь город лозунгами: «Да здравствует республика!», «Смерть папе!» и т. д. В Лондоне этого бы не произошло, потому что стены там неприкосновенны. Но здесь совсем другое дело… Полиция настороже, а кардинал побледнел под своей пурпурной мантией».

Политические и литературные увлечения Байрона теперь занимали его больше, чем общество возлюбленной. Он начал писать трагедию, основанную на истории жизни дожа Марино Фальеро, патриция, который вместе с народом выступал против тирании Сорока, правивших Венецией. «Я так и не написал ни одной полной сцены этой поэмы, – позднее сообщал Байрон Меррею, – без того, чтобы не прерваться: нарушить заповедь Господа и повиноваться женщине… Дама всегда извинялась за вторжение, но вы знаете, какой ответ должен всегда давать мужчина. Таковы обязанности героя-любовника».

От тяжелых раздумий Байрона отвлекали лишь мысли о дочери и ее образовании. Аллегре было уже больше трех лет, и он понимал, что она не получала должного внимания и воспитания. Однако Байрон решительно восставал против назойливости Клер, которая забрасывала его письмами с просьбой разрешить увидеть ребенка. Она просила, чтобы Аллегру привезли к Шелли в Пизу, а потом угрожала приехать в Равенну. Когда Хоппнеры с опозданием передали Байрону первую просьбу Клер, он резко ответил: «…я настолько не согласен с детским воспитанием в их семье, что мне кажется, будто ребенка везут в госпиталь. Разве не так? Разве у них был хоть один ребенок? Здоровье Аллегры отменное, а характер не так уж плох, иногда она ведет себя тщеславно и упрямо, но всегда весела и жизнерадостна, и поскольку через год или два я либо отправлю ее в Англию, либо в монастырь, чтобы она получила образование, то эти недостатки будут должным образом исправлены. Но моя дочь не покинет меня, чтобы умереть от голода и зеленых фруктов или вырасти с убеждением, что Бога нет. При любом удобном случае ее мать сможет увидеться с ней. Так, и только так».

В середине мая отношения Байрона с Терезой и ее мужем накалились. Гвичьоли уже не скрывал своего негодования. То, что он ищет доказательств неверности жены, стало ясно, когда Тереза взволнованно написала, что граф вскрыл ее стол и обыскал его. Тереза полагала, что графа подстрекали насмешки друзей из церковных кругов, которые, подозревая Байрона в приверженности к карбонариям, хотели выслать его из Равенны. Развязка наступила, когда вечером граф застал Байрона с Терезой и раздраженно попросил его прекратить визиты. Тереза в своих воспоминаниях написала, что «они, как обычно, беседовали», но Байрон был более откровенен. Он писал Меррею, что все началось «из-за того, что нас застали вдвоем и, что еще хуже, она ничего не отрицала».

Первым порывом Байрона было уйти и «пожертвовать» собой, а не идти на компромисс и не смущать покой семьи Терезы. Она рыдала и обвиняла его в холодности. Но Байрон с чистой совестью мог сказать, что она неправильно истолковала его стремление уехать. Настоящая причина, возможно, крылась в приверженности Байрона к условностям, как писала маркиза Ориго. Он много лет играл роль бунтовщика. «Но он никогда не оспаривал, как Шелли, ценности социальных норм». Байрон искренне называл себя и Терезу «заблуждающимися». У него было врожденное отвращение к открытой демонстрации излишней вольности в женщине.

Тереза была готова немедленно бросить графа и просить о разводе, но Байрон посоветовал ей «поговорить с папой». И в конце концов ее отец обратился к папе римскому с просьбой дать дочери развод. Решимость Байрона остаться с Терезой, несомненно, окрепла благодаря поддержке графа Гамбы и его друзьям в Равенне. 20 мая он написал Меррею: «…итальянцы на нашей стороне, особенно женщины, да и мужчины тоже, потому что говорят, что он не имел права затевать скандал после целого года снисходительного отношения. Закон против него, потому что он жил с женой после ее признания. Все ее многочисленные родственники, высокородные и могущественные, в гневе на его поведение и нежелание признать себя рогоносцем после нескольких измен, в то время как другие признают после одной».

На отношение графа Гамбы к этому делу повлияла не только Тереза, но и его любовь и уважение к Байрону. Похоже, он тоже был очарован молодым английским лордом и предпочел бы, чтобы именно он был его зятем вместо расчетливого старика, который плохо относился к его дочери. Байрон советовался с отцом Терезы по всем вопросам и предлагал наилучшие действия в борьбе за счастье и репутацию Терезы. Его расположение к Байрону подкреплялось их одинаковыми политическими взглядами.

Байрон с самого начала подозревал, что церковные круги используют любую возможность, чтобы выслать его из Романьи, хотя они и не смели прямо выступить против английского лорда. Можно было досаждать ему, затевая ссоры с его слугами-итальянцами. Самыми его преданными слугами были Лега Замбелли, бывший слуга Гвичьоли, сопровождавший его из Венеции в качестве секретаря, и внешне свирепый, но добродушный гондольер Тита Фальсиери. Байрону повезло, поскольку среди множества врагов из окружения кардинала-легата у него был друг, граф Альборгетти, который, возможно из корыстных побуждений, потому что уже был знаком с щедростью Байрона, но также из восхищения и преклонения перед ним, стал его посредником и агентом. Кажется бесспорным, что Альборгетти пользовался своим влиянием на кардинала, чтобы помочь Байрону и Терезе.

В мае и июне Байрон, как прежде, жил на втором этаже дворца Гвичьоли, играя с животными, тайно встречаясь с Терезой, пока Морелли и негритенок стояли на страже, и поздно ночью сочиняя стихи. Порой его беспокоила кажущаяся слабость Терезы по отношению к мужу, с которым ей посоветовал остаться отец, пока она не получит законного разрешения покинуть его. Может быть, в отношениях графа с женой было что-то более глубинное? Но Байрон решил быть верным Терезе до конца. Одно из писем больше всего поразило ее. Именно в этом она никогда не было уверена. Он написал: «…моя любовь, мой долг, моя честь обязуют меня вечно оставаться тем, кем я сейчас являюсь, – твоим возлюбленным, другом и, если позволят обстоятельства, твоим мужем».

6 июля папа своим указом позволил Терезе расстаться с графом Гвичьоли, потому что «далее ей было невозможно жить в мире и согласии с мужем», но официальное сообщение пришло только 14-го. Граф должен был выплачивать Терезе содержание в размере ста скудо в месяц, равное тысяче английских фунтов в год, писал Байрон Киннэрду. Кардинал согласился не сообщать графу о решении папы, пока Тереза не уедет, чтобы избежать «жестокости и скандала». Последний день во дворце Гвичьоли она провела «в слезах и горе», а граф вел себя недоверчиво. Одной из причин ее волнения была мысль о возможности расставания с Байроном, хотя бы и временно. 15 июля Тереза со слугами покинула дворец и вернулась к отцу, который отвез ее в сельский дом в Филетто, примерно в 15 милях к юго-западу от Равенны. Для возлюбленных это был конец главы. Из чичисбея Байрон превратился не в мужа, как мечтала Тереза, а в нечто более странное: «возлюбленного уважаемой и знатной дамы, разошедшейся с мужем».