Когда в тот апрельский вечер Байрон ушел из салона Бенцони после встречи с графиней Гвичьоли, его душевный покой был нарушен. Привлекательность Терезы, ее хорошее воспитание и наивная увлеченность, свободная от притворных манер «синих чулков», произвели на Байрона большое впечатление. Ее благоговейное отношение к нему как к поэту и человеку льстило ему больше, чем страстная привязанность «красивых животных», с которыми он общался в последние месяцы. Вся решимость Байрона не заводить новых знакомств с женщинами рассеялась, и, расставаясь с Терезой, он выразил желание увидеть ее наедине. Это было несложно устроить. Вспоминая о первой встрече с Байроном в своем «признании» мужу, странном документе, очевидно исчезнувшем после смерти поэта, она писала: «Я почувствовала неодолимое влечение к нему. Он понял это и просил встречи со мной на следующий день. У меня хватило наглости согласиться при условии, что он будет уважать мое решение. Он обещал, и мы уговорились встретиться после ужина, когда ты (граф Гвичьоли. – Л.M.) отдыхал. В неизвестной гондоле появился старый лодочник с запиской и отвез меня на гондолу милорда, где он уже ждал меня. Вместе мы отправились в его дом. В ту первую встречу у меня хватило силы устоять перед ним, но на следующий день я вновь согласилась встретиться с ним, и моя решимость исчезла, поскольку Байрон не был человеком, способным любить только романтически».

Оптимистическое воссоздание событий первых дней носит двойственный характер: Тереза колеблется между желанием поведать всему миру о том, что Байрон любит ее, и одновременно стремлением описать их отношения как платонические и дружеские. В разговоре с Хобхаусом Байрон был более правдивым: «Я влюбился в романскую графиню из Равенны, которой девятнадцать лет, а ее мужу – пятьдесят. Кажется, она готова от него избавиться после первого года совместной жизни, и я полон надежд, сэр… Она красива, но совершенно бесцеремонна: отвечает громко, когда должна шептать, говорит о возрасте с пожилыми дамами, желающими сойти за молодых, а этой благословенной ночью ужаснула всех гостей в салоне Бенцони, громко назвав меня «мой Байрон» среди гробовой тишины. Что мне делать? Я влюблен, мне надоели плотские связи, и у меня появилась возможность наладить свою жизнь».

Однако Байрона беспокоило то, что, несмотря на всю нескромность, Тереза мечтала, чтобы он стал ее преданным чичисбеем. Хотя в разговоре с лицемерными англичанами он всегда защищал итальянские нравы, но как англичанин понимал, что это положение не лучше, чем роль светского жиголо. В «Беппо» он добродушно высмеивал эту традицию, и хотя понимал, что итальянцы воспринимают ее серьезно, как неотъемлемое дополнение к браку, но не мог не насмехаться над этим культом подавания шали и веера. Больше всего его раздражало притворство, с которым отношения выдавались за чисто платонические, и требование, чтобы кавалер исполнял рыцарские обязанности. Джентльмена принимали в обществе как «друга» мужа и жены, и муж не должен был ревновать.

Эта традиция подчинялась более жестким правилам, чем сам брак. Неподобающее поведение дамы и ее кавалера могло шокировать общество больше, чем обманутый муж. Вскоре начались сплетни, но Тереза была слишком счастлива, чтобы обращать на них внимание. Байрон вел себя настойчиво, поскольку он не был человеком, способным питать долгие иллюзии. Его тайные встречи с Терезой, вскоре ставшие известными всем, кроме ее мужа, сделались проще благодаря преданному и понимающему союзнику, гувернантке в доме Гвичьоли по имени Фанни Силвестрини, с которой Тереза отправлялась в долгие путешествия на гондоле под предлогом изучения французского. По пути они встречали Байрона. Любовники вскоре стали уединяться на Лидо или других островах, чтобы полюбоваться великолепными закатами. Вскоре, по словам Терезы, такая жизнь стала привычной и необходимой.

Десять дней блаженства подошли к концу, когда дела графа призвали его вернуться в Равенну. Однако влюбленные уже успели многое. Байрон, слегка смущенный пренебрежением Терезы к традиции, стал еще больше гордиться своей победой и хвастался Киннэрду: «…она прекрасна, как восход, тепла, как полдень, и за десять дней мы успели так много. Я исполнил свой долг, став «законным» любовником».

Известие об отъезде пришло неожиданно, и Тереза с подругой ворвалась в театр, прошла прямо в ложу Байрона, игнорируя все правила, и там, перед лицом венецианских сплетников, сообщила ему о своей досаде. Началась опера Россини «Отелло». «В разгар страстной мелодии и гармонии, – вспоминала Тереза, – я сообщила ему о том, что должна покинуть Венецию». На следующий день им удалось обменяться лишь несколькими словами, когда Байрон посадил Терезу в гондолу рядом с графом Гвичьоли.

Поведение графа оставалось загадкой. Говорили, что он – один из самых богатых и просвещенных людей в Романье. Он был другом Альфьери и меценатом театра в Равенне. Однако поговаривали, что он вспыльчив и своеволен. В политике и семейной жизни он вел себя проницательно и расчетливо. Во время французской оккупации провинции Романья он, по его циничному выражению, предпочел стать главой каналий, чем лишиться из-за них головы. С падением Наполеона и установлением папского режима он вошел в доверие к кардиналу и придворным папы. Однако оставались сомнения в его преданности, поскольку своим третьим браком он связал себя с семьей самых высокопоставленных «патриотов» Италии. Отец Терезы, граф Ружжеро Гамба Гиселли, и ее брат Пьетро были одними из самых пылких сторонников свободолюбивого движения в Равенне и вскоре стали лидерами революционного общества карбонариев.

Гвичьоли получил состояние, женившись по расчету на графине Пласидии Зинанни, которая была старше его, но обладала огромным приданым. Служанка Анжелика Галлиани родила ему шестерых детей, а когда жена начала возмущаться, он отослал ее, а не любовницу в заброшенный сельский дом, откуда она вернулась, только чтобы написать завещание в его пользу, после чего умерла при странных обстоятельствах. Враги Гвичьоли начали распускать слухи об «убийстве» и «отравлении». После этого Гвичьоли женился на Анжелике, и, когда кардинал Мальвазия увидел кольцо – доказательство их законных отношений, некоторые из детей графа были признаны. Однако в ночь смерти жены он, как обычно, отправился в театр и уже через год начал искать себе новую супругу. Хотя приданое Терезы было скромным, всего четыре с половиной тысячи скудо, граф согласился жениться на ней из-за ее молодости и красоты. Разница в возрасте составляла почти сорок лет, но, несмотря на это, Тереза какое-то время была влюблена в своего мужа, но через год почувствовала разочарование. Когда она встретила Байрона, молодая жена уже была готова завести любовника и могла поддаться чарам менее «небесного создания», чем он.

Хотя при расставании Байрон не был столь сентиментален, как Тереза, но испытывал такое же безутешное горе. Она сообщила ему имя надежного человека, священника. Это был дон Гаспаре Перелли, которому Байрон мог передавать свои письма к ней. До того как Тереза и ее супруг прибыли в Равенну, им пришлось останавливаться в двух сельских имениях. Верная Фанни Силвестрини осталась в Венеции, чтобы передавать письма и сообщать новости о Байроне. 18 апреля из местечка Кья-Чен на реке По прибыло письмо. Тереза писала в лучшем стиле монастыря Сайта Кьяра, в стиле нежной грусти, но Байрон был настолько влюблен, что не стал критиковать письмо, а был только благодарен за него. Он отвечал довольно свободно по-итальянски, но в риторических выражениях, совсем не как в своих английских письмах: «Моя бесценная Любовь… Если бы я любил тебя меньше, мне не было бы так трудно выражать свои чувства, но теперь мне придется подыскивать слова, чтобы передать невыносимое страдание на чуждом языке… Иногда ты говоришь мне, что я твоя первая настоящая любовь, а я уверяю тебя, что будешь моей последней страстью… Прежде чем я узнал тебя, я интересовался многими женщинами, но никогда единственной. Теперь, когда я люблю тебя, в мире не существует других женщин».

Влюбленный, словно подросток, впервые испытавший мучительное чувство, и изнывающий от разлуки и ожидания, 25 апреля Байрон написал вновь: «Моя Тереза, где ты? Здесь все напоминает о тебе… Когда я хожу в салон, то предаюсь скуке, чтобы забыть безутешное горе. Равнодушно я слышу, как открывается дверь, через которую ты входила, а я с волнением следил за тобой. Не стану говорить о других, более дорогих сердцу местах, потому что пока ты не вернешься, не пойду туда… Я больше не мечтал о любви и не надеялся, что меня полюбят. Ты развеяла всю мою решимость, теперь я твой… Ты была моей, и, что бы ни случилось, я вечно буду любить тебя. Целую тебя тысячу раз…»

Тем временем Гвичьоли переехали в очередное имение графа, где у Терезы началась лихорадка, и прежде, чем они добрались до Равенны, у нее случился выкидыш и ей пришлось надолго лечь в постель. Когда она смогла писать, то отправила с Фанни весточку о том, что больна, но не знает почему, и не упомянула о двух письмах Байрона, отправленных через отца Перелли. Байрон начал волноваться и испытывать недоумение. Он начал писать «Стансы к реке По», где изливал свои чувства, которые могли бы обрадовать даму:

В первой половине мая беспокойство Байрона усилилось, а отсутствие писем от возлюбленной он приписывал ее нежеланию писать ему. Тем временем Хобхаус предупреждал его об опасностях этого увлечения. Байрон отвечал с обычной откровенностью и некоторым хвастовством: «Пока наше приключение не закончилось: мы скрепляли наш незаконный союз в течение четырех дней, прежде чем она уехала из Венеции. Она была беременна еще до нашей встречи, и в Помпозе по дороге в Равенну у нее случился выкидыш, сейчас она поправляется. Насколько я знаю, это увлечение может закончиться таким образом, как ты намекаешь, потому что в Равенне свободно владеют кинжалом, а кавалер граф Г., ее достойный супруг, уже подозревается в двух убийствах… Однако я готов рискнуть ради любимой женщины».

И вновь Байрон обратился за утешением к любви всей своей жизни. Ничего не скрывая, он открыл Августе свое желание вернуть то, что вернуть нельзя.

«Моя любовь… Я никогда не переставал и не перестану ни на минуту испытывать то совершенное и безграничное чувство, которое связывало и связывает меня с тобой, которое не дает мне по-настоящему любить какое-либо другое существо на земле. Разве они могут заменить мне тебя? Мы могли ошибаться, но я не сожалею ни о чем, кроме этого проклятого брака и твоего отказа любить меня так, как ты любила прежде, никогда не забуду и не прощу тебя за это. Однако я не могу измениться, и кого бы я ни любил, то это только потому, что он или она напоминает о тебе… У меня разрывается сердце при мысли о нашей долгой разлуке, которая, я уверен, достаточное наказание за наши грехи. В своем «Аде» Данте более человечен, потому что помещает обоих несчастных возлюбленных, Франческу Римини и Паоло, – чья связь не похожа на нашу, хотя и наделала много шуму в свое время, – вместе, и если они страдают, то хотя бы не поодиночке… Говорят, разлука убивает слабое чувство и укрепляет сильное, увы! Мое чувство к тебе объединяет все страсти, какие только существуют на свете…»

Несомненно справедливо, как заметила маркиза Ориго, что Тереза напоминала Байрону об Августе. «К обеим он относился с одинаковой полушутливой-полунасмешливой нежностью, в обществе обеих отдыхал душою и был весел и спокоен. Байрон не хотел, чтобы женщины понимали его: Аннабелла понимала его, но к чему это привело?»

Байрон с легкостью, хотя и был расстроен, вернулся к прежним привычкам. Благодаря отсутствию строгого родительского надзора, он сумел возобновить связь с Анжелиной, хотя как-то поскользнулся и упал в Большой канал, а потом, словно вымокший Ромео, продолжал свидание, целый час сидя на ее балконе. Однако его искреннее чувство к Терезе от этого не уменьшилось, он только все чаще недоумевал, может ли он вечно любить одну и ту же женщину.

Неудивительно, что Байрон обиделся на замечание Хобхауса о «Дон Жуане». «Мистер Хобхаус снова говорит о приличиях, – писал он Меррею, – в поэме нет ничего непристойного. Если он хочет непристойностей, то пусть почитает Свифта, своего кумира…» Но в письме к Меррею в ответ на просьбу избегать всяческих «неприличных намеков» Байрон перестал делать вид, что его поэма высоконравственна, и заявил: «…это напоминает мне о ссоре Джорджа Лэма со Скроупом Дэвисом в Кембридже. «Сэр, сказал Джордж, – он намекнул на то, что я незаконнорожденный». «Да, – ответил Скроуп, – я назвал его чертовым ублюдком». Предположение, недалекое от истины».

Тяготясь разлукой с Терезой и ее молчанием, Байрон до 1 июня откладывал свой отъезд в Равенну. В смятении он покинул город-остров и отправился туда, куда его звала двойственная натура: смесь слабости и верности. Перед отъездом он написал еще один набросок стихотворения «Стансы к реке По». Последние строки выразили борьбу его чувств:

Можно сказать, что Байрон был одним из самых постоянных людей. Какое-то чувство удерживало его от того, чтобы отказаться от данных обязательств. И его удивляло, насколько сильна «первая страсть» («худшая из страстей?»).

Байрон задержался в Ферраре, где увидел надписи на памятниках на кладбище Кертоза, вернувшие его в дни написания «Чайльд Гарольда»:

и

что в переводе с итальянского означает: «Вечный мир покоящимся здесь жителям Феррары».

«И это все, – писал Байрон Хоппнеру. – Но кажется, что эти несколько слов охватывают все, что может быть сказано. А на итальянском они звучат как музыка».

В Болонье мрачное настроение вновь посетило Байрона после того, как он побывал на красивом городском кладбище. Хотя там не было надписей, так поразивших его в Ферраре, он нашел «хранителя, напомнившего мне могильщика из «Гамлета». А затем, повинуясь нахлынувшему чувству, он отправился в Равенну. 10 июня он въехал в город в тяжелом наполеоновском экипаже во время праздника тела Христова и вызвал оживление в захудалой гостинице с впечатляющим названием «Альберго империале» на Виади-Порта-Сизи, в нескольких шагах от могилы Данте.

У Байрона было письмо к графу Альборгетти, секретарю папского легата, которое он тут же и отправил и вечером получил приглашение в театр, в ложу графа. Когда Альборгетти сообщил ему, что графиня Гвичьоли при смерти, Байрон не смог сдерживать свои чувства и выдал себя, воскликнув, что надеется не пережить ее. Затем в ложу вошел граф Гвичьоли и сообщил более приятные новости. Той ночью, раскаиваясь, что сомневался в ее любви и преданности, Байрон написал Терезе пылкое письмо: «Моя прекрасная любовь, поверь, что я живу для тебя одной, и не сомневайся во мне. Я останусь здесь, пока ты того пожелаешь. Я пожертвую всем на свете и даже нашим счастьем, лишь бы ты одна была счастлива. Не могу думать о твоей болезни без сожаления и слез». По приглашению мужа на следующий день Байрон зашел к Терезе. Они были очень взволнованы и обменялись лишь немногими словами. Вернувшись в гостиницу, Байрон написал: «Ты живешь в постоянном окружении… Я больше не могу выносить это мучительное состояние неопределенности, я пишу тебе в слезах, а я не такой человек, которого легко растрогать. Когда я плачу, мои кровавые слезы идут из самого сердца». Пока Тереза оставалась в постели, у Байрона не было возможности увидеться с ней наедине. Однако, когда он приходил, ей становилось намного лучше, и она стала выздоравливать.

Истощив весь запас развлечений, которые можно было найти в сонном городишке, – Байрон был равнодушен к достопримечательностям, даже в приятном обществе, – он часами просиживал в душной комнате, размышляя и сочиняя длинные страстные письма к Терезе. Он уже не мог выносить сложившейся ситуации. Он предпочел бы побег, «приключение в англосаксонском духе». Байрон действительно предложил это средство, но знал, что у Терезы не хватит смелости. Он писал: «Уже предвижу твой ответ. Он будет длинным и проникновенным, но закончится отказом. Целую тебя тысячу раз». Тереза хранила это письмо, как «образец страсти, преданности и великодушия». Но Байрон был прав: она ответила отказом.

Напряжение уменьшилось, когда Терезе стало лучше и она смогла путешествовать в своем экипаже. И конечно, она брала с собой Байрона. Они ехали в сосновый лес, который начинался сразу за городом и тянулся до самого берега моря, до южной части Римини. Заходящее солнце окрашивало небосвод золотыми и опаловыми бликами. Тереза вспоминала: «…когда издалека донесся колокольный звон, на ум сразу пришли стихи Данте, начинающие восьмую песнь «Чистилища». Именно тогда она попросила Байрона написать что-нибудь о Данте, и на следующий день он начал «Пророчество Данте», посвященное Терезе.

Лесной воздух и прогулки наедине с Байроном благотворно действовали на Терезу. Однажды он увидел на ее столе экземпляр «Ада» Данте, и они вместе читали любимый отрывок Байрона и рассказ о Паоло и Франческе, который был так похож на их историю. Позднее Байрон написал перевод.

Вскоре все сомнения рассеялись, и любовники возобновили прежние отношения, начатые в Венеции. Их связь сопровождалась риском, что делало ее еще более желанной. Тереза успокаивала своего возлюбленного, найдя способ обманывать мужа в его собственном доме. Байрон писал Хоппнеру: «Ей все удается, хотя обстановка не самая подходящая: никаких засовов… Мы уединяемся в большой гостиной его дворца, так что я не удивлюсь, если когда-нибудь окажусь с кинжалом в животе. Не могу его понять: он часто приходит ко мне, приглашает с собой, и мы ездим в карете, запряженной шестеркой лошадей. Кажется, что он, как и я, находится полностью в ее власти… С помощью священника, служанки, негритенка и подруги нам удается скрывать нашу нечестивую связь…»

Байрон был слишком влюблен в Терезу, чтобы обращать внимание на графа Джузеппе Альборгетти, генерального секретаря правительства провинции Романья. Второй по значению после кардинала-легата, Альборгетти обладал большой властью и влиянием и должен был сыграть значительную роль в жизни Байрона в Равенне. Любовь к поэзии и знание английского языка подтолкнули его к знакомству со знаменитым поэтом, и в конце концов Байрон согласился встретиться с кардиналом Алессандро Мальвазией. Кардинал ему понравился. «Симпатичный старик, – писал Байрон лорду Киннэрду, – в молодости вел бурную жизнь и не успокоился под старость». Кардинал также остался доволен Байроном, устроил для него специальный вечер и был очень изумлен и рассержен, когда поэт под каким-то незначительным предлогом отказался.

Настоящей причиной отказа было то, что Байрон всерьез обеспокоился здоровьем своей возлюбленной. Он испросил согласия графа Гвичьоли на встречу с доктором Аглиетти из Венеции, профессором и главой медицинской школы, который специально приехал в Равенну, чтобы осмотреть Терезу. «Боюсь, что она постепенно угасает, – писал Байрон Хоппнеру. – И так со всем и со всеми, к кому я привязан. Даже собака, которую я любил и которая любила меня, не жила долго». Кашель и лихорадка продолжались, и все же Тереза не желала отказываться от любовных свиданий с Байроном ради своего здоровья. Байрон с обычной откровенностью писал: «Она ведет себя храбро во всех смыслах, но иногда я боюсь, что наши ежедневные встречи могут принести ей вред (меня-то они точно не укрепляют), но я не могу намекнуть ей на это…» И дальше он с чувством прибавлял: «Если с моей возлюбленной что-нибудь случится, с любовью для меня все кончено: это моя последняя страсть».

Байрон ощущал, что, подобно своему второму «я», Чайльд Гарольду, он преждевременно постарел душой и телом, испытал все в жизни, но по привычке продолжал искать новых ощущений, чтобы пробудить свои уснувшие чувства. Он признавался Уэддерберну Уэбстеру: «В тридцать лет мне уже не на что надеяться… Мои волосы наполовину поседели, а скрюченная нога действует все хуже и хуже. Почти все волосы выпали, а зубы остаются только из вежливости…»

Болезнь Терезы взволновала Байрона, доказав ему, что он может одновременно испытывать страсть и искренние чувства и не слишком циничен, чтобы не ответить на сердечное расположение. Однако двусмысленное положение угнетало его, и он по-прежнему не мог избавиться от сомнений в верности Терезы. Возможно, в отместку он начал ухаживать за ее подругой Гельтрудой Викари. Байрон признавался лорду Киннэрду: «Гельтруда уехала в Болонью, повредив левое бедро… Мне запретили когда-либо видеться с ней».

Здоровье Терезы постепенно улучшалось, в то время как она нежилась в лучах любви Байрона. В радостной самоуверенности она иногда вызывала у своего возлюбленного взрывы ревности. Стоило ей только поговорить с кем-нибудь в театре, и он испытывал мучительную боль. В один из таких дней Байрон писал из гостиничного номера: «Я заметил, что стоило мне глянуть на сцену, как она обращала взор к этому мужчине, и это после того, что произошло сегодня! Отпусти меня, лучше умереть от разлуки, чем от предательства…»

Годы спустя, разбирая послания своего бывшего возлюбленного, Тереза сказала об этом письме: «Он страшно ревновал и несправедливо обвинял меня со всей страстностью».

Байрон несколько успокоился после того, как его возлюбленной стало лучше и он смог чаще видеться с ней наедине, особенно во время верховых прогулок в Пинете. Тереза вспоминала об этих мгновениях как об идиллии. Но вскоре тихие радости наскучили сердцу Байрона. Его мысли вновь обратились к сестре и жене, и теперь ревновать была очередь Терезы.

Тереза была бы более раздосадована, если бы увидела его письмо к Августе, касающееся ее: «Она красива, ужасная кокетка, чрезвычайно тщеславна, жеманна, достаточно умна, но без всяких принципов, обладает воображением и страстна… Она ездит верхом, но с ней скучно, потому что она не умеет управляться с лошадью, которая наскакивает на мою и пытается укусить. После этого Тереза в своей высокой шляпе и небесно-голубой амазонке начинает визжать – нелепое зрелище…»

Ошибочно было бы судить о чувствах Байрона к Терезе по его равнодушным и язвительным письмам, в которых он давал волю своему внутреннему голосу и которые не могут служить мерой его любви и преданности. В конце июля он наконец-то решился покинуть Венецию. Однако он не знал, как поступить с Аллегрой. Байрон любил ее и был бы рад остаться с ней, но понимал, что его бурный образ жизни и отсутствие уверенности в будущем – неподходящие условия для его дочери.

Некая миссис Вавассур, богатая вдова из Северной Англии, видела Аллегру в доме Хоппнеров и предложила удочерить ее, однако Байрон не желал расстаться с дочерью, хотя и подумывал о том, что миссис Вавассур могла бы дать ей образование. Из этого ничего не вышло, и, когда летом Хоппнеры уехали в Швейцарию, Аллегра стала жить у миссис Мартене, жены датского консула в Ла-Мире. Элиза, няня-швейцарка, была уволена, после того как Шелли уехали из Венеции.

Тем временем к Байрону стали приходить тревожные вести из Англии. Меррей тянул с изданием «Дон Жуана». 15 июля с некоторым трепетом он показал своим консультантам пробный оттиск двух песен форматом в четверть листа. Страхи Меррея не были беспочвенными. Гиффорд, который когда-то благосклонно относился к Байрону, написал: «Этим утром я прочитал вторую песнь и совершенно потерял терпение, увидев, в каком извращенном и непотребном виде изображена потрясающая красота». Даже Дуглас Киннэрд сообщил, что публика не приняла «Дон Жуана».

Меррей попросил Байрона прислать наброски других песен. Байрон ответил: «У меня нет никакого плана и не было, но был материал. Хотя если я «намерен уколоть, потому что мне так хочется», то поэма будет скандальной, а сегодня все поэты опять становятся серьезными. Если она не найдет отклика, я брошу ее писать, отнесясь с уважением к мнению публики, но продолжать буду только так, как сочту нужным… Неужели вы не понимаете, что вся суть подобных произведений заключается в их вольности, по крайней мере некоторой свободе… Вы слишком суровы к поэме, которая не должна быть серьезной. Неужто вы думаете, что у меня было другое намерение, кроме как посмеяться самому и заставить смеяться других?»

За этим последовал другой удар. Тереза показала Байрону сатирические стихи, которые декламировали на улицах и которые касались их связи. Она убеждала его, что граф испытывает лишь презрение к анонимному сочинителю, но Байрон чувствовал себя не в своей тарелке, хотя поведение мужа Терезы было по-прежнему отменно вежливым и дружелюбным. Неужели он так наивен, или просто закрывает глаза, или ждет своего часа? Внезапно граф объявил, что отправляется в Болонью, в свое поместье, и Тереза должна сопровождать его. Она настаивала, чтобы Байрон последовал с ними. Байрон повиновался, но из письма видно его тревогу: «Прощай, моя милая злодейка, прощай, моя мучительница, прощай, моя всё, но не вся моя! Целую тебя тысячу раз, больше, чем когда-либо целовал, а это, если память не изменяет мне, случалось много раз, считая с самого начала. Можешь быть уверена во мне, в моей любви и в своих чарах».

Байрон послушно последовал за ними и 10 августа прибыл на постоялый двор Пеллегрино в Болонье. На следующий вечер он сопровождал Гвичьоли в «Арену дель Соле» на трагедию Альфьери «Мирра». Произведение на тему инцеста глубоко поразило Байрона. На следующий день он написал Меррею: «…два последних акта глубоко впечатлили меня. Со мной не случилось истерики, как с женщинами, но из глаз хлынули слезы, и все тело сотрясла жестокая дрожь, что бывает не часто». От страха и жалости у Терезы началась истерика, и Байрон завершил письмо такими словами: «Сейчас мы слабы и жалки и извели огромное количество нюхательной соли».

После этого случая они очень редко выходили в свет. Байрон навещал возлюбленную в палаццо Савиоли на Виа-Галлерия, величественном здании с высокими потолками, изысканно украшенной галереей и множеством балконов. Они вместе проводили вечера, когда граф уходил в театр или салон, сидели под прохладной сенью деревьев или у фонтанов в саду. Расчетливый граф, казалось, решился терпеть любовника своей жены. Возможно, все страсти уже остыли в нем, и он не испытывал ревности. Возможно, Байрон ему даже нравился, хотя некоторый мотив его поведения выяснился, когда он попросил английского лорда попытаться через друзей найти ему место в британском консульстве или вице-консульстве в Равенне. Граф Гвичьоли осознавал, что его двусмысленное поведение и богатство стали предметом интереса австрийцев, и будет нелишним заручиться могущественной иностранной поддержкой в случае политических волнений.

Шпионы следили и за Байроном. Они видели, как он переехал в палаццо Мерендони на Виа-Галлерия, в нескольких шагах от дворца Гвичьоли, и сообщали: «Байрон – поэт, и его талант привлечет к нему самых образованных и известных людей в Болонье. Такие люди не уважают правительство». Шпионы докладывали о просьбе Байрона выдать паспорт слуге, чтобы он мог доставить в Венецию неотложное письмо. В письме не содержалось ничего губительного для властей, и было оно адресовано Александру Скотту с просьбой прислать Аллегру в Болонью вместе с гувернанткой и чиновником Эджкомом.

В перерывах между свиданиями с возлюбленной, которые не могли полностью удовлетворить ненасытный дух Байрона, он начал подумывать о каком-либо серьезном занятии. Он писал Хобхаусу: «Я весело проводил время: когда тебе тридцать один, то не так много лет, месяцев, дней остается, так что нельзя довольствоваться выражением «лови момент». Мне пришлось довольствоваться даже секундами, потому что кто может доверять завтрашнему дню? Не могу заставить себя, хотя и стараюсь, пожалеть о свершенном и о том, чего совершить не удалось». Байрон подумывал о возвращении весной в Англию, но потом переключился на Южную Америку. «Европа загнивает, а там люди молоды, как и их родина, и свирепы, как их землетрясения».

Пока Терезы с мужем не было, у Байрона появилось время для грустных размышлений, от которых он даже заболел. «Я такой раздражительный, – писал он Хобхаусу, – что почти не могу сдерживать себя и плачу по пустякам… У меня нет особенной причины для горя, кроме как обычное сопровождение всех греховных страстей… Я с горечью ощущаю, что человек не должен проводить дни в объятиях незнакомой женщины, даже мимолетное удовольствие не оправдывает этого, а существование чичисбея унизительно. Однако у меня никогда не было силы воли, чтобы разорвать эти путы, и бесчувственности, которая смягчила бы этот груз».

Любовь к Терезе вызывала в душе Байрона отвращение, боль и радость одновременно и вынуждала его к постоянству, подавляющему все попытки бунта мужского самолюбия и всякую логику. Блуждая по палаццо Савиоли – Тереза оставила ему ключ, – Байрон наткнулся на ее любимую книгу, толстый маленький томик «Корины» мадам де Сталь, напечатанный мелким шрифтом и переплетенный алым бархатом. Байрон подшучивал над любовью Терезы к этому сентиментальному роману, но теперь он сам стал сентиментальным и написал на полях:

«Моя дорогая Тереза, я прочел эту книгу в твоем саду, моя любовь, пока ты была в отъезде, а иначе я не смог бы читать ее. Это твоя любимая книга, а писательница была моим другом. Ты не поймешь этих английских слов, но узнаешь почерк того, кто страстно тебя любит, и догадаешься, что над твоей книгой он мог думать только о любви. В этом слове, которое красиво звучит на всех языках, но лучше всего на твоем, amor mio, заключена вся моя жизнь в этом мире и в том… Моя судьба в твоих руках, а ты женщина, прожившая семнадцать лет в миру и два года в монастыре. Я всем сердцем желаю, чтобы ты оставалась со мной или по крайней мере чтобы я никогда не встречал тебя замужней. Но теперь уже слишком поздно. Я люблю тебя, а ты любишь меня, по меньшей мере говоришь, что любишь, и поступки твои могут служить мне немалым утешением. Но я больше чем просто люблю и не могу перестать любить тебя. Думай обо мне иногда, когда Альпы и океан разделяют нас, но им никогда не удастся разлучить нас, пока ты этого не пожелаешь».

В конце августа привезли Аллегру. «Она англичанка, – писал Байрон Августе, – но говорит только по-венециански. «Bon di, рара» и т. д. и т. п., она очень забавная, и в ней много байроновского: совсем не выговаривает букву «р», хмурится и надувает губки, как мы. У нее голубые глаза, светлые волосы, которые становятся все темнее, и ямочка на подбородке. Она часто хмурит брови. У нее светлая кожа, нежный голос и особенная любовь к музыке, а также желание, чтобы все было так, как она захочет. Разве это не похоже на Байронов?»

После возвращения Гвичьоли Байрон вновь обрел спокойствие. Граф Гвичьоли вел себя дружелюбно по отношению к любовнику жены, пригласил его переехать в пустые комнаты на первом этаже дворца и выглядел вполне безмятежно. Затем граф пожелал занять у своего гостя денег. Когда Байрон вежливо отказал, граф рассердился на Терезу. У Терезы опять началось обострение болезни, ей была нужна забота доктора Аглиетти и необходимо было вернуться в Венецию. Она даже добилась разрешения графа, чтобы Байрон сопровождал ее. Проворный начальник полиции доложил в Рим, что Байрон и графиня выехали из Болоньи 12 сентября.

Однако пара занималась отнюдь не политическими, а любовными играми. Байрон путешествовал во все том же наполеоновском экипаже, с которого уже начала облупливаться зеленая краска. Там были походная койка, книги, слуги и его голубоглазая дочь. Экипаж следовал по грязи за каретой графа, запряженной шестеркой лошадей, в которой ехали Тереза, ее служанка и старый слуга. Тереза вспоминала об этой поездке как о счастливейшей в ее жизни. Наконец она была одна со своим возлюбленным. «Мы вместе останавливались в одних и тех же гостиницах», – с удовольствием вспоминала она. По пути они посетили дом и могилу Петрарки в Аркуа.

Хотя Байрон предпочитал Петрарке Данте и, по словам Терезы, подписался бы под мнением Сисмонди: «Я устал от этой постоянной маски», все же он не хотел разрушать иллюзий Терезы и с удовольствием слушал, когда она цитировала стихи Петрарки. Они вписали свои имена в книге для посетителей, и Тереза была счастлива, когда Байрон сказал, что их имена всегда будут рядом.

Байрон и Тереза знали, что ожидает их в Венеции, кишащей сплетнями. Тереза даже лучше понимала, насколько они нарушили итальянскую традицию, но не могла оставить своего возлюбленного и в душевном порыве предложила бежать на край света. В этот раз Байрон проявил благоразумие по причинам столь же сложным, как и все человеческие мотивы.

В Венеции Тереза решила, что палаццо Малипьеро на одном из маленьких каналов им не подходит «из-за водных испарений», и через два дня поселилась в палаццо Мосениго. Она дерзко писала мужу, что Аглиетти посоветовал перемену климата, и просила позволения, чтобы Байрон сопровождал ее на озера Гарда и Комо. Перед тем как получить ответ, она отправилась с Байроном на его виллу в Ла-Мире. В своих поздних подробных письмах Тереза сообщала, что взяла с собой Фанни Силвестрини и что Байрон лишь изредка наведывался в Ла-Миру и жил в отдельном крыле. Однако на самом деле все обстояло не столь невинно. Фанни была в Венеции, передавала письма и учила слугу графа, Легу Замбелли, как отвечать на вопросы того жене. Это было несложно устроить, поскольку Фанни была любовницей Леги, и постепенно он перешел в услужение к Байрону.

Спокойствие графа изумляло Байрона. Но Тереза была счастлива в Ла-Мире и не спешила ехать к озерам. В то время она страдала от двух недомоганий, не могла много двигаться, и, не будь она такое наивное дитя природы, ей было бы неудобно развлекаться с возлюбленным. Она писала мужу, что у нее геморрой и она опасалась выпадения матки, но доктор Аглиетти разубедил ее.

Если граф Гвичьоли сохранял присутствие духа и хладнокровие, то отец Терезы – совсем наоборот. Граф Гамба не одобрял, что его зять позволяет жене оставаться наедине с таким человеком, как лорд Байрон, «слишком искушенным, слишком привлекательным, чтобы не заставить забиться сильнее сердце молодой женщины и не вызвать сплетен в обществе».

Байрон вновь подумывал о побеге, но не с Терезой. Хобхаусу он писал о Южной Америке. Он хотел отправиться туда с Аллегрой. «Италия мне не надоела, но здесь человек должен быть чичисбеем, певцом в дуэте, любителем оперы или никем. И я добился некоторого успеха во всех этих начинаниях, но не могу не ощущать пустоты. Лучше быть неграмотным фермером, бедным поселенцем, охотником, кем угодно, только не льстить певцам и не носить веер для женщины. Бог видит, я люблю женщин, но чем больше на меня влияют здешние нравы, тем хуже мне становится, особенно после Турции. Здесь полигамия на стороне женщин. Я был интриганом, мужем, охотником за девками, а теперь я чичисбей, черт побери! Какое странное чувство».

В течение нескольких месяцев Байрон подумывал о возвращении в Англию, но понял, что это возможно, если каким-то героическим поступком он мог бы оправдать свое возвращение и вернуть утраченную репутацию и восхищение своих соотечественников. Он много раз поговаривал о том, чтобы на родине принять участие в революции, потому что в 1819 году недовольства и беспорядки усугубились после жестоких действий тори в резне в Питерлоо. Байрону было недостаточно принимать участие в реформах вместе с Киннэрдом и Хобхаусом. Он понимал, что «революцию нельзя свершить розовой водой. Мой интерес к революции угас вместе с другими страстями».

А пока Байрон наслаждался жизнью в Ла-Мире. После поездок верхом с Терезой вдоль канала Брента на закате, беседы или любовных игр вечером он на рассвете садился за написание новых стихов «Дон Жуана». Возможно, Байрон думал о своем браке и о браке Терезы или о том, что произойдет с ними, если они совершат побег и будут жить вместе:

7 октября Томас Мур наконец-то приехал в Венецию. Байрон был в восторге, ведь Мур воскресил в его памяти счастливейшие холостяцкие годы жизни в Лондоне. Мур писал: «Он поправился, и лицо особенно изменилось: оно утратило то выражение одухотворенности и изящества, которое всегда отличало его». Бакенбарды и длинные волосы на затылке, а также иностранное пальто и шляпа придавали Байрону чуждое и странное выражение. «Однако он по-прежнему был очень красив, и если его черты утратили романтический ореол, то в них появились лукавая мудрость и эпикурейская ирония…»

Байрон получил разрешение Терезы сопровождать Мура в Венецию и там поселил его в палаццо Мосениго, но сам ночью вернулся в Ла-Миру. В последний день пребывания Мура в Венеции Байрон остался там на ночь и не возвращался до рассвета. Когда на следующий день Мур заехал в Ла-Миру, Байрон подарил ему экземпляр своих мемуаров, начатых в Венеции год назад. Они не были предназначены для немедленного издания, но Мур получил разрешение напечатать их после смерти автора. Меррею Байрон говорил, что «это воспоминания, а не признания. Я не стал упоминать о большинстве своих любовных историй и других важных событиях, потому что не хочу компрометировать других людей, так что мои мемуары похожи на «Гамлета», где роль самого Гамлета отсутствует по желанию автора. Зато вы найдете там множество рассуждений и немного юмора, подробное описание моего брака и его последствий, настолько правдивое, насколько это возможно, потому что мы все не без предрассудков».

Хотя Байрон не получил согласия Меррея, но продолжил написание третьей песни «Дон Жуана». На описание Мерреем восприятия английской публикой первых двух песен Байрон откликнулся с преувеличенным красноречием, основанным на уверенности в успехе своего детища. Один критик возражал против смешения серьезного и смешного в поэме: «Мы не можем одновременно мокнуть под дождем и загорать на солнце». Байрон ответил: «Да будет благословен его опыт! Неужели никогда он не разливал чай на свои интимные места, подавая чашку возлюбленной, к великому стыду для своих нанковых штанов? Неужели он никогда не купался в море в полдень, когда солнце светит в глаза и на голову и все океанские волны не могут его остудить? Неужели он ни разу не лечился от гонореи? Не мочился через силу? Не был никогда в турецкой бане, этом мраморном раю щербета и мужеложства?»

Хоппнеру Байрон писал: «Одиннадцатая заповедь запрещает женщинам читать мое произведение, и, что удивительно, они не нарушают ее. Однако им, бедняжкам, это не так уж важно, потому что, читай они или не читай эту книгу, ни одну женщину это не изменит…» Однако под хвастовством и шутливым тоном письма к Киннэрду чувствуется уверенность Байрона в достоинствах своей поэмы, изображающей настоящую жизнь. Он писал: «А что касается «Дон Жуана», то признайся честно, это высший образец поэзии, возможно, он циничен, но разве не хорош? Возможно, он распутен, но разве это не есть жизнь? Мог бы такое написать человек, не знавший света и не предававшийся любви в почтовой карете, в наемном экипаже, в гондоле, у стены, в придворной карете, в легкой коляске, на столе или под ним? Я написал около сотни строф третьей песни, но они чертовски целомудренны: возмущение публики испугало меня. У меня были такие планы насчет Дона, но сегодня общественное мнение сильнее, и человеческому опыту не суждено дойти до грядущих поколений».

А пока Байрон оставался героем-любовником. «Я по-прежнему верен графине Гвичьоли и уверяю тебя, что она никогда не стоила мне и шести пенсов… Я предложил ей всего лишь один подарок – бриллиантовую брошь, но она прислала ее мне с прядью своих волос (не буду говорить откуда, но это итальянская традиция)… За полгода у меня не было ни одной девки, потому что я строго придерживаюсь нашей незаконной связи». В ответ на письмо Хоппнера, в котором рассказывалась невероятная история похищения графини Байроном, он отвечал: «Хотел бы я знать, кто это сделал, но только не я. Я сам был взят в плен – такого не было со времен Троянской войны».

В конце октября Байрон поехал в Венецию и заболел там жестокой лихорадкой. Тереза поспешила к нему. Пока он лежал в забытьи, прибыл граф Гвичьоли в гондоле со своим сыном и несколькими слугами. Он надеялся, что, остановившись во дворце Байрона, развеет все сплетни в Венеции. Однако все оказалось не так просто. Между графом и его молодой женой вышел конфликт, и они сильно поругались. Байрон сообщил Киннэрду, что «он предоставил ей выбор: он или я. Она тут же выбрала меня, поскольку ей не разрешили выбрать обоих, а любовник обычно имеет предпочтение… В двадцать я бы увез ее, а в тридцать, после десяти таких бурных лет, мог только пожертвовать собой. Я с трудом убедил ее вернуться с мужем в Равенну, пообещав, что приеду туда, иначе она отказывалась ехать».

Произошло несколько ужасных сцен, и Гвичьоли даже со слезами пришел к Байрону: и наконец любовнику, а не мужу удалось убедить Терезу вернуться. Байрон чувствовал себя несчастным и одиноким и опять подумал о возвращении в Англию. «Я уеду из этой страны, но очень неохотно, – писал он Хобхаусу, – но сделаю это. В противном случае, если я заведу новую возлюбленную, она станет играть роль брошенной женщины, а я не хочу ранить ее чувства».

Но теперь желание вернуться на родину было уже не так велико. Байрон понимал, что сперва ему придется вызвать на дуэль Генри Брума, человека, который оклеветал его перед отъездом и вмешивался в попытки мадам де Сталь примирить Байрона с женой. Двусмысленные письма Августы не давали ему уверенности в теплом приеме. Затем Аллегра и ее няня заболели, и путешествие пришлось отложить. В конце ноября доктор Аглиетти объявил, что Аллегра готова к поездке, но Байрон вновь нашел предлог, чтобы задержаться. Приняв решение порвать с Терезой, он не мог не признать, что есть некоторое облегчение в том, чтобы освободиться от жгучих страстей, и, возможно, уверял себя, что лучше расстаться сейчас, чем позволить привычке убить любовь. Как обычно, он выразил свои чувства в стихах:

В хитросплетениях чувств, вынудивших Байрона остаться в Италии, не последнее место играла лень. Фанни Силвестрини сообщала Терезе: «Он уже оделся для путешествия, надел перчатки и шляпу, взял в руки трость… И в этот момент милорд заявляет, что если до отъезда пробьет один час, то он никуда не уедет. Пробил час, и он остался!»

На следующий день письмо из Равенны решило его судьбу. Оно пришло не от Терезы, а от ее отца. Граф Гамба, который до этого дня противился связи, умолял Байрона увидеться с его дочерью. Находясь в депрессии, Тереза страдала душевным расстройством. Болезнь смирила упорство ее мужа и отца. Со смешанным чувством облегчения и отчаяния Байрон написал Терезе: «Ф. (Фанни. – Л.М.) уже сообщила тебе со своей привычной изысканностью, что любовь одержала победу. Я не мог набраться смелости и покинуть страну, где живешь ты, по крайней мере не увидев тебя вновь. Возможно, от тебя зависит, увижу ли я тебя снова».

Тереза стала быстро поправляться, когда причина болезни была устранена. Но теперь Байрон медлил ехать в Равенну. 23 декабря он написал Августе из Болоньи, вложив в письмо свои длинные волосы: «Ты увидишь, что они не так уж длинны. Я постригся вчера, потому что моя голова и волосы ослабли после лихорадки». В канун Рождества Байрон прибыл в Равенну, где его радостно встретили улыбающаяся Тереза, ее отец и друзья в атмосфере веселого праздника. Теперь все было хорошо, потому что возлюбленный вернулся.