По возвращении в Венецию Байрон прежде всего начал заботиться о том, чтобы уладить финансовые дела в Англии, уплатить долги и спокойно жить за границей. Только «неотложная и срочная» необходимость, говорил он Киннэрду, заставит его вернуться на родину. Байрон говорил об «обязанности срочно избавиться от Ньюстеда без дальнейшего промедления именно этим летом и любой ценой…». Стремление продать поместье не было продиктовано недостатком в деньгах, потому что теперь литературная деятельность приносила Байрону стабильный доход. Меррей заплатил ему 2000 фунтов за третью песнь «Чайльд Гарольда», «Шильонского узника» и другие поэмы, а впоследствии еще шестьсот гиней за «Манфреда» и «Жалобу Тассо».

Двусмысленные письма Августы ослабили желание Байрона вернуться на родину. Она казалась испуганной, или, возможно, чье-то зловещее влияние бросало тень на ее любовь к брату. Он написал: «Я получил все твои письма, полные горя, загадок и уныния, однако, несмотря на это, мои чувства остаются прежними, хотя я никак не могу понять, что является причиной твоего настроения: разбитое сердце или боль в ухе, и чему обязаны твои грустные и загадочные предчувствия: романам Каролины Лэм, свидетельствам миссис Клермонт, великодушию леди Байрон или чему-либо другому…»

Чтобы избежать жары и испарений каналов, Байрон на полгода взял в аренду виллу Фоскарини на левом берегу канала Брента в Ла-Мире, деревне, расположенной примерно в семи милях от устья реки, в Фузине, на берегу Венецианской лагуны. Вилла, стоящая на пыльной дороге в Падую, представляла собой большой квадратный дворец, бывший монастырь, превращенный в палладианский особняк семьи патриция Фоскарини в начале XVII века. Марианна Сегати также приехала сюда, поскольку поблизости жили ее друзья. К 14 июня Байрон поселился в огромном дворце. Больше всего его привлекало то, что он мог держать там лошадей и ездить верхом, когда ему захочется.

Свободный от городских развлечений, Байрон вновь вернулся к литературе. Меррей тянул с изданием «Манфреда», опасаясь общественной реакции на еретические и смелые взгляды и слишком очевидное сходство героини Астарты с сестрой Байрона. Байрон тоже беспокоился об этой поэме, хотя и по другой причине. Он излил в ней всю душу, отдал все внутренние силы, хотя и не пришел к какому-либо определенному философскому заключению относительно метафизических проблем, давно волновавших его. Худшие опасения Меррея подтвердились, когда 16 июня в лондонской газете «Дэй энд нью тайме» появились критические статьи по поводу «Манфреда» с указанием на автобиографичность поэмы. К счастью, большинство критиков воздерживались от комментариев на запрещенную тему инцеста и в основном высказывались о религиозных взглядах автора.

Тем временем в часы досуга в пустом дворце Байрон начал описание своих римских приключений. К 1 июля он подготовил набросок четвертой песни «Чайльд Гарольда», состоящей примерно из тридцати строф. Его герой начал свое странствие по Италии не с Рима, а с Венеции, чьи скорбные развалины как нельзя лучше гармонировали с общим духом поэмы. Песнь начиналась знаменитой строчкой: «Я был в Венеции, на мосту Вздохов». От письма Байрона отвлек приезд Льюиса, с которым он на неделю отправился в Венецию. Их беседа пробудила в душе Байрона ностальгию по веселому лондонскому обществу, и он написал Муру: «Ах, мы слышали полуночный бой часов!»

Несмотря на поездку в Венецию, 20 июля Байрон завершил песнь, состоящую из ста двадцати шести строф. Поэма представляла собой не только панораму итальянских впечатлений и путешествия в Рим, но и, как обычно, историю чувств и внутренней борьбы автора. Когда наконец на семьдесят восьмой строфе герой вернулся в Рим, то Байрон дал волю своему воображению и красноречию:

Однако больше всего его тронул рассказ о легендарном фонтане Эгерии, где разыгрывалось действие драмы о Нуме и нимфе. Это был фонтан любимого римского поэта Байрона, Ювенала. Бессмертные мечты, пробужденные легендой о любви человека к богине, поправшей жалкие рамки бренного человеческого бытия, вызвали из-под пера Байрона пронзительные строчки «Чайльд Гарольда»:

Но после полета на небеса пегас Байрона вновь спустился на землю:

Для Байрона было типично после смелых и безумных мечтаний возвращаться к логике и здравому смыслу. Нельзя сказать, что это приносило ему удовлетворение: просто этот внутренний порыв всегда был сильнее его. Ночные встречи с поэзией, поскольку лучше всего ему писалось перед рассветом, составляли тайную жизнь Байрона, приносили ему величайшее наслаждение и наполняли счастьем тот прекрасный июль, проведенный на вилле. Байрон вставал поздно, иногда отправлялся в Венецию, на своей гондоле плыл в Лидо, чтобы искупаться в Адриатическом море, а вечерами ездил верхом вдоль канала Брента. В конце июля в Ла-Миру приехал погостить Льюис, а 31-го прибыл Хобхаус и стал сопровождать Байрона в его вечерних верховых прогулках.

В один из таких вечеров они встретили двух красивых крестьянских девушек и заговорили с ними. Байрон вскоре условился о встрече с одной из них, которая была замужем, а другая бежала от Хобхауса, поскольку не была замужем, потому что, по словам Байрона, «здесь ни одна женщина не пойдет на любовную связь, не будучи замужем». Девушка Байрона откровенно сказала, что «не возражает против встреч со мной, поскольку она замужем, а все замужние женщины делают это. Но ее муж, булочник, обладает свирепым нравом и может причинить ей вред. Короче говоря, за несколько вечеров мы устроили все наши дела…».

Животная страстность и дерзость этой девушки по имени Маргарита Коньи делала ее еще более очаровательной в глазах Байрона, который вскоре не мог без нее жить. Он был удивлен и поражен ее самоуверенностью и напористостью. Ее не волновала его связь с Марианной и с другими женщинами, и она открыто хвасталась, что он всегда вернется к ней. Байрон говорил Меррею, что причиной его выбора была «прежде всего ее внешность: очень высокая, темноволосая, венецианское лицо, очень красивые черные глаза и другие качества, о которых не стоит упоминать. Ей было двадцать два года, и у нее никогда не было детей, поэтому она не испортила ни свою фигуру, ни что-либо другое, что является, уверяю тебя, неизбежным в здешнем жарком климате, где женщины становятся вялыми, рыхлыми и отупевшими вскоре после рождения детей. Кроме того, она говорит, думает и выглядит как настоящая венецианка с их наивностью и крестьянским юмором. Она не умеет ни читать, ни писать и не может изводить меня письмами…». Когда однажды вечером Марианна увидела ее, Маргарита «отбросила свою вуаль (fazziolo) и ответила на четком венецианском диалекте: «Ты не его жена, и я не его жена. Ты его донна, и я его донна. Твой муж рогоносец, и мой тоже. А что касается остального, то какое право ты имеешь упрекать меня? Если он предпочитает меня, то разве это моя вина?»

После отъезда Льюиса в августе Байрон вновь вернулся к работе над «Чайльд Гарольдом». Обнаружив, что последняя песнь понравилась Хобхаусу больше, чем предыдущая, написанная в Швейцарии под влиянием бесед с Шелли, Байрон даже добавил к ней несколько строф по совету друга. Вскоре Хобхаус начал писать исторические заметки для поэмы.

Просьба Меррея, чтобы Байрон написал для него «тактичное и вежливое отклонение» трагедии, присланной издателю доктором Полидори, была услышана, и Байрон сочинил шутливые стихи, в которых упражнялся в остроумии насчет своего издателя и напыщенного Полидори:

Несомненно, Байрон не забыл о том, как Меррей был не уверен в успехе «Манфреда».

Весь август прошел в развлечениях в Ла-Мире. По выходным регулярно появлялся синьор Сегати, но не для того, чтобы устраивать сцены любовнику жены, а чтобы поухаживать за дамой, живущей по соседству, а порой сообщить Байрону и его друзьям последние сплетни из Венеции. 29 августа он поведал одну историю, которая понравилась Байрону, так как в ней отражались венецианский образ жизни и моральные устои. Муж одной женщины погиб в море, по крайней мере, так она думала и завела любовника, «вице-мужа», как шутливо назвал его Байрон. Через несколько лет ей встретился турок, который назвал себя ее мужем и, по словам Хобхауса, сделал ей три предложения: «бросить любовника и пойти со мной, остаться с любовником или принять денежное содержание и жить одной». Далее Хобхаус добавил: «Дама еще не дала ответ, но мистер Загати заметил, глядя на Б., что уверен, что она не оставит любовника ради мужа. Это слишком грубо даже для меня».

Байрон решил, что этот случай может лечь в основу произведения, в котором он отразит все свои венецианские приключения. Через несколько дней он уже начал работу над комическо-героической поэмой, которая открыла новый литературный период его творчества. Форму поэмы подсказало произведение Джона Хукэма Фрира, остроумная сатирическая поэма, созданная по образцу Луиджи Пульчи, жившего в XV веке предшественника Касти и использовавшего итальянскую октаву. Поэма Фрира, основанная на произведении Пульчи «Моргайте Маджоре», комическо-героических приключениях монахов и гигантов, в свободном разговорном стиле повествовала о совершенно различных предметах, случаях и характерах. Отсутствие единства, лирические отступления, остроумные эпиграммы, ироническое принижение сентиментального, подчеркнутое в кульминационных строках куплетов в конце восьмистрочных строф, разговорный язык, совсем не героическое изображение персонажей и обезоруживающая откровенность описаний делали поэму идеальным образцом для Байрона. Она особенно пришлась ему по вкусу потому, что он всегда презирал обобщенные описания и помпезность английской поэзии.

Одним росчерком пера Байрон скинул с себя оковы британского стиля и манеры «Чайльд Гарольда», и в новых строках появились беззаботность и откровенность, свойственные его письмам. Пусть критики выискивают недостатки, он все равно будет собой:

Красота стиля была так же естественна, как красота страны. Все, что рождало воображение, будь это описание, циничный комментарий, чувство, различные отступления, расписывалось во всех подробностях, как в эпистолярном жанре, а дальнейший рассказ мог немного подождать. Описав карнавал, Байрон обратился к женщинам:

Гондола, как нельзя лучше подходящая для тайных свиданий, описывается Байроном так: «…и мнится, лодка с гробом проплывает…» Только с двадцать первой строфы он представил свою героиню Лауру. Вероятно, имя было выбрано специально, как пародия на платоническую и верную любовь Петрарки, поскольку героиня Байрона скорее воодушевляла на страстные взгляды, чем на написание сонетов. После этого следует отступление, повествующее о чарах замужних дам, которые «везде желанными быть хотели», в то время как «хоть мисс, как роза, свежестью сверкает, но неловка, дрожит за каждый шаг…», «все отдает в ней нянькиным уходом, она и пахнет как-то бутербродом».

Свободный от английских предрассудков и условностей английского стиля стихосложения, Байрон почувствовал, что должен воздать хвалу итальянскому солнцу и образу жизни:

В сравнениях с Англией прослеживалось давнее злорадное чувство Байрона по отношению к родному острову, «нашему облачному климату и холодным женщинам».

Тем временем история подошла к ироническому завершению: Лаура и граф пригласили мужа Лауры для разговора; она поступила плохо по отношению к нему, но спокойно приняла его, и муж с графом, любовником Лауры, остались добрыми друзьями.

10 октября Байрон закончил поэму, названную им «Беппо», и вновь обратился к «Чайльд Гарольду». Даже во время работы его не оставляло убеждение в том, что он и все современные поэты пошли по ложному пути. Байрон написал Меррею: «Я еще больше убедился в этом после того, как недавно перечитал наших классиков, особенно Поупа… Я был изумлен неизмеримой разницей в смысле, гармонии, восприятии и даже воображении, страстях и изобретательности между маленьким поэтом времен королевы Анны и нами, поэтами нашей империи… Если бы мне выпала доля начать заново, я стал бы следовать достойному образцу».

Как обычно, литературные труды Байрона не мешали его светской жизни. Уильям Стюарт Роуз и братья Киннэрд, видевшиеся с ним в сентябре и принесшие ему произведение Фрира, уехали, но в течение всей осени Байрон виделся с другими англичанами. Он познакомился с Ричардом Белгрейвом Хоппнером, британским советником в Венеции, и был очарован его манерами и тактом. Советник был сыном известного портретиста Джона Хоппнера, контрадмирала. Сам он тоже изучал живопись, но был скорее любителем, к тому же пробовал силы в литературе. Он был женат на швейцарке. Хоппнеры гордились дружбой с поэтом и окружили его заботой и вниманием. Вскоре Байрон стал давать Хоппнеру книги, а тот, в свою очередь, много занимался делами Байрона, особенно когда поэт не жил в Венеции. Мечтая о спокойной жизни, Байрон снял виллу Хоппнера в Эсте на Эвганейских холмах, но был там только один раз.

С Хобхаусом Байрон прожил в Ла-Мире до ноября, когда холодные ночи в насквозь продуваемых ветром комнатах старого дворца вынудили их вернуться в Венецию. В день отъезда они отправились на гондоле к Лидо, чтобы подышать воздухом Адриатики и полюбоваться закатом над лагуной. 21 ноября лошади Байрона и сено для них из Ла-Миры были паромом переправлены в Лидо. После этого Байрон с Хобхаусом наслаждались бешеной скачкой по песку.

10 декабря Байрон получил долгожданные вести о том, что Ньюстед был продан его товарищу по Хэрроу, майору, а впоследствии полковнику Томасу Уайлдману за девяносто четыре с половиной тысячи фунтов. Мысль о возможности наконец-то уплатить долги, которые составляли более тридцати тысяч фунтов, и о появлении устойчивого источника дохода принесла облегчение, и Байрону стало легче думать о других обязательствах. Он написал Шелли, что желает принять участие в воспитании дочери и просит прислать девочку в Италию. Шелли собирался провести зиму в Пизе и сам хотел привезти девочку, но обстоятельства помешали ему. Он сообщал, что Клер подумывала назвать дочь своим именем, но «откладывает эту важную церемонию, пока не узнает, нет ли у вас склонности к другому имени». У Байрона она и в самом деле была. Он написал Киннэрду: «Шелли написал мне из Марлоу о моей дочери, последней незаконнорожденной, которая, кажется, уже красавица. Не придумаешь ли, куда поместить ее здесь или в Англии? Я признаю и буду сам воспитывать ее, дам ей свою фамилию, но в другом написании (Biron, а не Byron), чтобы отличать от законной дочери, и назову ее Аллегра, венецианское имя».

Во время последних недель пребывания Хобхауса в Венеции Байрон вел более насыщенную светскую жизнь, чем обычно. Со своим другом он посещал литературный салон графини Альбрицци. Они часто ужинали на постоялом дворе Пеллегрино или у Хоппнеров, ходили в театр или в оперу в Сан-Бенедетто, большей частью смотреть комедии или фарсы, и их излюбленным драматургом был Гольдони. 20-го числа они были в Сан-Лукке и слушали Сгриччи, импровизатора. 29 декабря в ложе Хоппнера они слушали оперу Россини.

7 января Хобхаус последний раз отправился с Байроном в Лидо. В своем дневнике он писал: «Провел вечер с Байроном, который завершил «Чайльд Гарольда», и расстался с моим милым другом в полночь. Незадолго до ухода он сказал мне, что всегда жил чувствами, но скрывал их, думаю, первая часть этого утверждения истинна. Да хранит его Бог!» На следующее утро Хобхаус отправился в Англию, забрав с собой рукопись Байрона.