Глава XVIII
Стреляющая тишина
ПРИКАЗ
Командующего войсками 1-го Восточного фронта федеральных войск
командующим седьмой и шестьдесят девятой гвардейскими армиями:
«Об организации разведки в соединениях и частях фронта».
№ 214 от 11 июля 2017 года
1. Немедленно приступить к ведению систематической, непрерывной, организованной разведки противника всеми видами и способами: наблюдением, засадами, поисками, лазутчиками, рейдами, боем, посылкой дивизионной и армейской агентуры в тыл врага, и т. д.
2. В каждой дивизии на своем участке ежедневно иметь контрольных пленных, трофеи и документы.
3. Создать отряды для разведки, рейдов и вклинения в боевые порядки противника, тщательно проводя их подготовку.
4. Командующим армий незамедлительно подготовить отряды в составе: одной роты мотострелков, посаженных на бронетехнику, одной танковой роты, дивизиона реактивной артиллерии. Командование отрядами поручить решительным, храбрым и инициативным командирам.
5. Об исполнении доложить к 14 июля 2017 года.
Командующий 1-м Восточным фронтом федеральных войск
генерал-полковник Осипов
Начальник штаба 1-го Восточного фронта федеральных войск
генерал-майор Захаров
Бои стихли повсюду. Наступил хрупкий покой. Прекратился гул канонады над разрушенным, дымящимся городом, перестали ухать минометы. Лишь изредка слышался треск очередей. Это вели войну разведчики, что с обеих противоборствующих сторон занялись сбором информации, поимкой «языков».
Еще стрельбой развлекались солдаты, гоняя вездесущих обнаглевших крыс, разжиревших на трупах, коих под завалами было не считано.
Обе стороны занялись поиском и захоронением тел, благо воронок под это имелось предостаточно.
Безымянные братские могилы усеяли разрушенные городские кварталы. Писари отложили на время автоматы и взялись за авторучки.
Составлялись списки погибших, пропавших без вести. Если была возможность, то похоронки с сообщением «погиб при выполнении боевого долга», «пропал без вести» отправляли родственникам.
Откуда-то появились редкие гражданские. Вероятно, во время боев прятались где-то в подвалах.
На позициях штрафников обосновался, можно сказать, странный человек, назвавшийся Леонидом. Вначале его за лазутчика приняли, в оборот взяли, потом сообразили – умалишенный почти. Видать, нервы не выдержали, вот разум и помутился. Порой, когда у Леонида наступали периоды просветления, он рассказывал жуткие истории, вызывавшие содрогание даже у видавших виды штрафников.
Еще когда только начиналось, когда уличных боев в городе не вели, при обстреле в его дом попала ракета. кто-то из жителей прятался в подвале, опасаясь частых обстрелов, кому-то, наоборот, надоело бегать постоянно туда-сюда: они остались в квартирах.
После обвала дома подвал основательно завалило, из лопнувших труб хлынул кипяток. Несчастные, зажатые обвалом, кричали страшно, варясь заживо в наполняемом кипятком каменном мешке…
Леониду повезло. Он остался в своей квартире, его самого зажало, но не покалечило, и он, не в состоянии выбраться самостоятельно, был вынужден смотреть, как гибнет семья из соседней квартиры. Плиты хаотично сложились так, что мужа и жену прижало в одном месте, а их семнадцатилетнюю дочь – в другом. Сначала они перекрикивались, потом мужу невероятным образом удалось выбраться. Он Кое-как, напрягая все силы, побагровевший, с вздувшимися венами приподнял кусок плиты, помогая выбраться жене. Она могла выползать только ногами вперед. В этот момент грохнул еще один взрыв. Мужчину убило сразу, он уронил кусок плиты жене на ноги, сломав их. Женщина кричала долго и страшно. Девушка из своего склепа тоже звала на помощь. Но подмоги не было. Через сутки женщина замолчала. Ее, еще живую, объедали крысы…
Еще через сутки замолчала и девушка…
Самого Леонида в полубессознательном от обезвоживания состоянии вытащили наконец-то появившиеся спасатели.
В дальнейшем он работал на подобных завалах, пока не стал свидетелем, как в детский сад угодила ракета. Зрелище от дымящейся воронки с разбросанными по округе телами детей, игрушек, детской мебели оказалось выше сил Леонида. Остальное он помнил плохо, объяснял путано, нелогично, замолкая вдруг, погружаясь в себя, а то начинал хихикать или странно что-то выкрикивать громко, неразборчиво.
Потом Леонид куда-то пропал. То ли убили, то ли ушел куда. Никто не знал.
Сменившая долгую жару ненастная погода принесла некоторое облегчение. Из затянувших небо тяжелых рваных туч посыпал мелкий затяжной дождь, наполнив округу сыростью и влагой.
Подсохшая кровь растеклась лужами, поплыла ручьями, огибая упавшие, расщепленные взрывами обломки тополей, куски размолоченного бетона, груды кирпичей, пробитые каски, брошенную или потерянную амуницию, пряча в мутных потоках бесчисленную россыпь гильз, заполняя и насыщая множество воронок.
Дождь барабанил по сгоревшей бронетехнике, заброшенной и прокопченной. Разлитые, не сгоревшие соляра и масло переливались радужными пятнами на поверхности луж с разбегающимися мелкими кругами от падающих капель.
Дождь лил на почерневшие обломки зданий, похожих на гнилые разрушенные зубы огромного чудовища. Поливал пропотевшие тела солдат, оставляя грязные разводы на одежде и усталых небритых лицах.
Сырость прижимала чад дымящихся пожарищ к земле; покрасневшие глаза слезились, отчего непосвященный и далекий от войны сторонний наблюдатель счел бы их за другие слезы, коих на самом деле почти не бывало – от привычного вида разверзшегося ада, от боли и скорби, накрывшей всю страну, разделенную жестокой бессмысленной гражданской междоусобицей.
На нейтральной территории, что извилистой чертой рассекла город, появились установленные ночами проволочные заграждения с висящими на них гроздьями пустых консервных банок. В полуразрушенных зданиях и воронках наспех оборудовались посты. Порой они настолько близко располагались к вражеским, что с той стороны долетали обрывки фраз, слышался кашель, по которому постоянно ходившие в караул бойцы уже научились распознавать кашляющего. Иногда они даже перекрикивались:
– Эй, доходяга! Ты опять в карауле?
– Ну! А тебе что до этого?
– Достал ты своим кашлем еще в прошлый раз!
– А ты лекарства принеси!
– Сам иди сюда, здесь полечим!
– Пошел ты…!
В ответ автоматная очередь. И сразу же огонь с той стороны.
Немного погодя вновь повисала тревожная тишина, нарушаемая кашлем часового.
Иногда примелькавшиеся противники даже знакомились, перекрикиваясь из укрытий.
– Слышь! Я тебя уже не в первый раз вижу!
– И че?
– Как зовут?
– Тебе зачем? – следовал подозрительный вопрос готового к чужой подлости часового.
– Познакомиться хочу!
– Толяном звать!
– А меня – Игорь! Ты откуда?
– из-под Томска! А ты?
– Мы псковские!
– «Мобилизованные», – вспоминает цитату из старого черно-белого фильма часовой и невольно улыбается.
– Ясен пень, мобилизованные. Не по своей же воле.
– Ниче, тебя занесло! Не был ни разу в тех краях. Не надоело воевать?
– Надоело! Домой хочу!
– Вот и я тоже! Ты давно на войне, Игорь?
– С самого начала! А ты, Толян?
– Я тоже! Ты кем до войны был, Игорь?
– На стройке сварщиком работал! А ты?
– Шоферил на «КамАЗе»! – отвечал Анатолий.
– Дети есть, Толян? – кричал Игорь.
– Есть, пацан, десятый идет, Сережка зовут! А у тебя?
– И у меня есть, двое! Алена – старшая, пятый годик, и Владу третий пошел!.. Слышь, Толян! Ты не попадайся мне, как начнется! Жалеть не стану!
– И ты не попадайся, Игорь, тоже не пожалею!
– Толян! А ты зачем воюешь?
– А ты?
– А… знает! – отвечал псковитянин Игорь.
– Вот и я… – бормотал себе под нос сибиряк Анатолий.
Саперы по ночам минировали подступы, оставляя для разведчиков ходы, о которых знал лишь узкий круг посвященных. И потому «языки», владеющие информацией о минных заграждениях, ценились на вес золота. За ними шла настоящая охота.
Иногда в темноте слышались взрывы, говорящие, что очередная группа напоролась на минные ловушки. Тут же вспыхивала ожесточенная перестрелка, взлетали ракеты, ухали минометы, кипел короткий яростный бой.
Потом все утихало. Лишь изредка часовые простреливали ночную темень на звук брякающих от ветра банок либо стреляли на неверные тени, лежащие черными кляксами в свете ущербной луны, что нет-нет да и появлялась в разрывах низких туч.
Нерадостным было солдатское житье-бытье на позициях.
Тут и длящееся целыми сутками сидение в воронках, и совсем недавние беспрерывные атаки и контратаки.
Тут и пустынные тревожные улицы – разрушенные, дымящиеся, еще пару дней назад перед затишьем и уборкой погибших усеянные смрадно воняющими трупами, облепленными мухами. Рой жирных зеленых мух, жужжа, хаотично носился в воздухе, сидел на вздувшихся обезображенных телах, на висящих кое-где кишках, вынесенных из тел взрывами. Обнаглевшие насекомые не давали покоя и живым, норовя сесть на лицо, на глаза, залезть спящему человеку в рот или нос…
Тут и доводящая до безумия жажда, когда воды взять просто негде.
Тут и повальная смертность среди раненых, даже если рана не очень серьезная, но запущенная…
По затихшим на время позициям ходил какой-то бездомный кот, обычный черно-белый мурзик, прозванный оппозиционерами Перебежчиком, а федералами – Шпионом.
Некоторые его жалели – грязного, со свалявшейся шерстью, но толстого, отъевшегося на крысах. Другие, наоборот, гоняли, свистели вдогонку, кидали камни. Но кот все равно ходил.
Видимо, где-то здесь было его прошлое жилье, и потерявшийся в этой разрухе бедняга тщетно искал его.
На войне от трагического до смешного один шаг. Эту историю, похожую на байку, но случившуюся в реальности, Гусеву поведал Никулишин.
В мотострелковом батальоне, который стоял по соседству, служил боец-заика, и в обычное-то время с трудом выговаривавший слова, а уж когда заволнуется…
Для всех осталось загадкой, каким макаром он умудрился заблудиться и перепутать позиции, тем не менее, факт остается фактом – заика забрел в расположение опóзеров, сподобившись при этом благополучно миновать все ловушки и минные заграждения.
Ошалевшие опóзеры сразу огонь не открыли, спросили пароль. Мало ли – вдруг свой, разведчик? Боец совсем перепугался, ни тпру ни ну. Видя такое дело, опóзеры затащили его к себе. Начали допрашивать, избили – тот вообще никак. Сообразили, что он заика, накатали записку, мол, молчал на допросе, как партизан, и утром, как рассвело, пинками выгнали на нейтральную полосу.
Федералы, потерявшие бедолагу еще ночью, решили, что погиб парень. А как увидели, что тот трусцой чешет от опóзеров, глазам не поверили. Запретили приближаться, подумали, бомбу на себе тащит, заставили раздеться догола, – То-то хохоту и свиста у опóзеров было! – и только потом запустили на свои позиции, где тоже избили за бестолковость, а когда прочитали записку, налили стакан.
Это и есть будни войны, состоящей не только из лихих атак и перестрелок.
Война противоестественна человеческому естеству, а ее изнанка и вовсе отвратительна.
И все же на лицах привыкших ко всему солдат лежит великое мужское безразличие. С такими мужиками можно идти в бой.
Самые непоседливые и беспокойные, сумевшие лучше других приспособиться, еще и шутили по любому поводу, привнося в нерадостное тревожное существование вкрапления своеобразного солдатского соленого юмора.
Чаще всего это было связано с кормежкой, не отличавшейся разнообразием и изысканностью: перловка, пшенка, изредка гречка. О таком деликатесе, непревзойденной еде, как селедка с картошкой «в мундире» и подсолнечным маслом, приходилось только мечтать. Чаще всего солдат потчевали гороховым супом, что, в общем-то, неплохо: для организма супы полезны. Но этот суп и был основной причиной для шуток-прибауток.
Когда подносчики воды и пищи, в сопровождении заградотрядовцев появлялись с термосами в расположении укомплектованной новыми штрафниками роты, какой-нибудь остряк обязательно начинал:
– Что сегодня принесли? Опять суп гороховый? А противогазы где? Ведь прошлый раз еще говорил: если будет гороховый суп, не забудьте прихватить противогазы!
Штрафники, выстроившиеся в очередь, начинали посмеиваться, а разошедшийся шутник продолжал:
– Вчерась тоже суп гороховый был, и седня опять горох. В чем дело, товарищ? – со строгим выражением лица шутник смотрел на подносчика пищи. – Пердеж уже замучил, жопа устала, ей-богу! Ладно, я в штрафниках. А ей-то за что все это?
Мужики начинали хохотать, а подносчик, насупившись, отвечал:
– Я, что ли, решаю, что вам носить? Мне что дали, то я и принес.
– Это вы бросьте, товарищ! – возражал остряк, как на каком-нибудь собрании. – Вот, посмотрите на рядового, как вас там? Ну, ладно. Посмотрите на рядового заградотряда. Вряд ли он гороховый суп кушает. Ведь его лицо так и просится на плакат с названием типа: «Набор на военную службу по контракту!»
Заградотрядовец осаживал остряка:
– Эй! Ты полегче!
Но шутник не успокаивался.
– А посмотрите на этого штрафника! – указывал он на какого-нибудь безответного мухомора. – А все отчего? Молчите, товарищ? – строго вопрошал шутник подносчика. – Ну, хорошо, я вам отвечу: все оттого, что он по вашей воле отравлен газами, здоровье у него ослаблено.
– Ниче я не отравлен! – начинал спорить штрафник, никак не ожидавший стать предметом насмешек.
– Не вступайте в пререкания, осужденный! – вещал остряк тоном судьи, вынесшего приговор на отправку в штрафной батальон. – Со стороны оно виднее, отравлены вы или не отравлены.
Народ, стоя в очереди, довольно посмеивался, радуясь и такому юмору.
Получившие свою пайку супа, хлеба и едва заваренного невкусного чая, изредка с парой кусочков сахара, солдаты отходили в сторонку, пристраиваясь абы как, поглощая скудную кормежку.
Вместе с едой подносчики приносили дешевые сигареты или папиросы с ядреным дерущим горло табаком.
После обеда штрафники с удовольствием закуривали, рассаживаясь поудобнее, прикрывали глаза, смакуя временное затишье.
Старое солдатское правило гласит: «Подкрепись, а потом с духом соберись!»
Успокаивался даже шутник.
А иногда случалось и такое, отчего некоторые от хохота едва не валялись. Почти у каждого на время затишья появился свой уголок, или, как штрафники едко, с сарказмом говорили – дом. В этих закутках хранились личные вещи «жильца», амуниция, боеприпасы, лежал настил из досок, кусков линолеума, ламината и прочего, чтобы не спать на бетонном полу.
И вот порой кто-нибудь в злом отчаянии кричал:
– Бля! Кто опять навалил кучу у меня в доме?! Сволочи! Увижу – жрать заставлю!
Народ хохотал, держась за животы, а обиженный «жилец» еще долго возмущался, размахивал руками, матерился, пытаясь по корчащимся от хохота солдатам определить, кто же это наподличал. В конце концов, он перетаскивал вещи куда-нибудь в другое место, если была возможность, а нет – так брал дощечку или саперную лопатку, собирал чужое «добро» и – шмяк в оконный проем. А на «испорченное» место бросал кусок обоев или какую-нибудь тряпку. На неизбежный при этом «аромат» особо внимания не обращали – вонь была повсюду. И от отправления естественных надобностей, и от сладковато-приторного смрада разлагающихся под завалами трупов, ставшего постоянным навязчивым спутником живых.
Обязательно находился такой, что норовил подцепить бедолагу, давясь смехом:
– Отбомбился?
Обиженный начинал опять орать:
– Это ты сделал!!! Прибью, гад!!!
А тот отвечал:
– Не я это! Куда мне такую кучу навалить! Здоровье не то!
Бедолага едва не стенал от отчаянья:
– Сволочи! Кто сделал? Признавайтесь! Как гадить, так мастера, а как признаться – кишка тонка!
– Не, у этого не тонка кишка! Вон, куча какая! – ржал кто-нибудь.
– Прибью! Прибью гада! – скрипел зубами бедолага.
В целом же солдатские будни не отличались разнообразием и весельем. Постоянно державшее всех напряжение войны и страха смерти почти не отпускало.
Иногда приносили фронтовую газету с емким названием: «За Победу!».
Ничего интересного в газете из двух разворотов не писали. Сплошная пропаганда, сообщения о принятии решений руководством федеральной власти на подконтрольных ей территориях.
Живой интерес вызывала информация типа такой:
«За период с 29 по 30 июня федеральные войска завладели следующими населенными пунктами…» или «Нашим войскам на таком-то участке удалось прорвать оборону незаконных вооруженных формирований, отбросив врага на пять километров».
Именно так – незаконных вооруженных формирований. А о том, что эти формирования представляют собою регулярную армию, контролирующую чуть ли не половину российской территории, – ни слова. Только победные реляции.
Странно было сознавать, что зачастую путаные действия, в каких проходит, например, уличный бой, оказывается, в целом носят характер слаженной операции. Кто бы мог подумать! И все же, как ни огромны пущенные в ход человеческие и материальные ресурсы, решающая работа всегда проделывается небольшой горсткой солдат, каждой на своем участке. За сухой газетной статистикой стояли конкретные человеческие жизни. Понять это по-настоящему способен только побывавший в такой мясорубке. Штрафники понимали. Они комкали газету, приговаривая: «В туалет сгодится».
С проносившихся изредка вертолетов федеральных войск сбрасывали листовки. Какая-то часть падала на позиции штрафников. В пропагандистских листовках говорилось об амнистии для тех оппозиционеров, кто сдастся добровольно. И даже давались советы, как это сделать. Ну, например, в одной такой листовке было написано этак по-простому, посвойски: «И еще, между нами. Как просто заблудиться в темноте. Не так ли? Никто не назовет это предательством».
Довольно сомнительный совет все же неплохо работал: инженеры человеческих душ знали свое дело: опóзеры и впрямь сдавались поодиночке, а когда и целыми группами. Их отправляли в тыл в особые отделы. Как складывалась дальнейшая судьба перебежчиков, никто не знал.
…Порой подносчики приносили мыльнорыльные принадлежности, как называли их солдаты. Тогда у заросших щетиной мужиков появлялась возможность побриться одноразовыми станками. На самом деле их использовали не по одному разу, доводили до полной непригодности и только потом выбрасывали.
Вообще же, с мытьем дело обстояло скверно, вши просто заедали. Поэтому часто можно было увидеть картину, как люди, сняв одежду, занимаются ловлей мерзких кусачих насекомых.
Подносчики пищи приходили и уходили перебежками от укрытия к укрытию: несмотря на временное прекращение боев, снайперы выкашивали зазевавшихся.
С подносчиками и заградотрядовцами подобное случалось нередко. Однажды по вине такого стрелка рота больше суток просидела без кормежки, воды. А без курева – аж уши опухли.
